Глава 1. Введение

Предметом моих рассуждений будет всем знакомый хаос. Ничто так не знакомо людям, как их обыденное, повседневное социальное поведение; и стоит социологу сделать о нем какое-нибудь обобщение, как он сразу рискует тем, что читатели сочтут его изначально неправым и оборвут на полуслове, даже не выслушав. Они с детства прекрасно знакомы с фактами и имеют полное право на свое мнение. Физик не рискует тем, что частицы, чье социальное поведение в атоме он описывает, станут ему возражать.

Единственным оправданием для социолога служит то, что предмет его изучения, сколь бы ни был он известен, остается интеллектуальным хаосом. Каждый человек что-то о нем думает, и на протяжении столетий человечество закрепляло наиболее удовлетворительные обобщения в пословицах и максимах, гласящих, что такое социальное поведение и каким оно должно быть. Каждый человек по-своему ценен. Услуга за услугу. Поступай с другими так, как ты хотел бы, чтобы поступали с тобой. Один пирог два раза не съешь. Несчастья бояться — счастья не видать. Честный обмен — не грабеж. Каждому воздастся по заслугам. Noblesse oblige [873]. Кто имеет, тому дано будет и приумножится[874]… И так далее. Что делает тему повседневного социального поведения хаосом, так это то, что каждая из этих максим и пословиц, изрекая какую-то важную часть истины, никогда не изрекает ее целиком, но никто не пытается их сопоставить и соединить в единое целое. Например, связано ли как-нибудь правило noblesse oblige с честным обменом? Таким образом, каждый человек делает собственные обобщения относительно своего социального опыта, но использует их ad hoc [875] в пределах круга ситуаций, к которому каждое из них применимо, отбрасывая их сразу, как только их непосредственная применимость заканчивается, и никогда не задаваясь вопросом о том, как они друг с другом связаны. Каждому, конечно, вполне простительно иметь такой недостаток, если это недостаток: социальный опыт обычно приходит к нам слишком стремительно, чтобы оставить нам время постичь его целиком. Тем не менее цель этой книги — выявить в знакомом нам хаосе некоторый интеллектуальный порядок.

Предмет обсуждения

Какого рода социальному поведению будет посвящена эта книга? Хотя я только что говорил об «обыденном, повседневном социальном поведении», большая часть поведения, совершенно обыденного и повседневного, не входит в ее предмет. В этой книге будет предпринята попытка не просто описать, а объяснить поведение; и хотя между делом речь в ней будет идти о многих вещах, подлинным ее предметом является то, что она пытается объяснить. В ней будет предпринята попытка сформулировать и объяснить несколько открытий, касающихся поведения людей, но не всякого, а лишь такого, которое обладает следующими свойствами. Во-первых, поведение должно быть социальным; это означает, что, когда человек действует некоторым образом, он, по крайней мере, вознаграждается или наказывается поведением другого человека, хотя при этом может также вознаграждаться или наказываться нечеловеческой средой. Нас не будет, например, интересовать такое объяснение, что сын фермера сеет зерна определенным способом, потому что это принесет ему хлеб, но вполне может заинтересовать объяснение того, почему его поведение изменилось, если отец хвалил или порицал его за то, как он сеет.

Во-вторых, когда человек действует определенным образом в отношении другого человека, он, по крайней мере, должен вознаграждаться или наказываться именно этим человеком, а не какой-то третьей стороной, неважно, индивид это или организация. Например, универмаг может инструктировать продавщицу, чтобы она вела себя по отношению к покупателям определенным общим способом, и вознаграждать или наказывать ее продвижением по службе или увольнением за подчинение или неподчинение инструкциям. Нас не будет интересовать объяснение того, почему магазин дал ей эти инструкции и почему он попытался их навязать, но вполне может заинтересовать объяснение того, почему поведение конкретного клиента по отношению к продавщице повлияло особым образом на ее поведение. Здесь присутствует непосредственный контакт между продавщицей и покупателем, и мы можем быть заинтересованы объяснить именно их поведение, а не поведение магазина, который, по крайней мере на какое-то мгновение, становится молчаливым третьим участником этой трансакции.

В-третьих, поведение должно быть действительным поведением, а не нормой поведения. Я только что говорил об инструкциях, которые магазин дает продавщице. В связи со своими более широкими и постоянными социальными группировками — семьями, ассоциациями, фирмами, сообществами и целыми обществами — люди развили широкий набор ожиданий, ролей, обычаев, норм, правил и законов, из которых все представляют собой словесные инструкции, адресованные относительно большому числу лиц, находящихся в схожих обстоятельствах, и говорящие, как им следует себя вести и каких наград или наказаний следует ожидать, если они ведут или не ведут себя таким образом. Таким образом, я предполагаю, что инструкции магазина были адресованы всем продавщицам в отделе, и формулировать правила, по правде говоря, было бы не очень экономично, если бы они не касались сравнительно широкого круга лиц. Формулировка правил занимает некоторое время; будучи сформулированными, они обычно сравнительно надолго, хотя не навсегда оседают на страницах книг. Действительное поведение индивидов тем временем продолжается, меняясь с изменениями в обстоятельствах. Нередко оно соответствует применяемым правилам, но часто не соответствует, и не только потому, что люди не подчиняются правилам, но и потому, что ни одно правило не может разъяснить в достаточных подробностях, как людям следует вести себя в любой случайной ситуации. Социальная наука в значительной мере посвящена объяснению того, почему правила таковы, каковы они есть: почему, скажем, роль врача в нашем обществе такова, какова она есть, или почему обычай некоторого примитивного общества требует, чтобы мужчина женился на дочери брата матери. Но в этой книге мы не будем объяснять эти правила. Вместо этого мы примем правила, применяемые в конкретной ситуации, как данность и попытаемся объяснить действительное поведение. Предметом книги, стало быть, будет действительное социальное поведение индивидов в прямом контакте друг с другом.

Почему «элементарное»?

Не думаю, что развитие и закрепление правил нуждаются в каком-либо ином роде объяснения, нежели тот, которого требует предмет этой книги, но мы можем нуждаться в более тонком объяснении. Вполне возможно, что объяснить, почему роль врача в нашем обществе такова, какова она есть, окажется труднее, чем объяснить, почему конкретный врач, сталкиваясь с правилами, ведет себя так, как он себя ведет. Поскольку объяснить это сравнительно легко, и ни по какой другой причине, я назвал предмет этой книги элементарным социальным поведением. Я мог бы назвать его неформальным социальным поведением, как мы поступаем в промышленной социологии. Там мы говорим о неформальной организации группы рабочих, подразумевая их социальное поведение, которого не требуют правила предприятия, хотя официально оно может и не запрещаться этими правилами. Но мне никогда не нравилось это слово «неформальный», от которого попахивает ветхой одеждой и встречами по окончании рабочего дня. Элементарное социальное поведение происходит все время и никогда не бывает лишенным формы.

Позвольте мне пояснить, что я имею в виду, когда говорю, что в книге не будет попыток объяснить, почему более или менее эксплицитные правила общества или какой-то организации внутри него таковы, каковы они есть. Когда я говорю, что эта книга не будет их объяснять, это не значит, что в ней не будет обращено на них внимание. Напротив, мне нужно будет знать, каковы правила в любой конкретной ситуации, чтобы объяснить то, что я взялся здесь объяснить, а именно — элементарное социальное поведение. Мне нужно будет знать их, в конце концов, хотя бы потому, что правила и санкции, с ними связанные, часто в значительной мере определяют то, как люди действительно себя ведут. Но эта книга не будет пытаться объяснить природу самих правил, а вместо этого будет просто принимать их как данность.

Позвольте привести иллюстрацию. Меня не будет, например, занимать поведение человека, поскольку он вносит свой труд в деятельность фирмы и получает за это оплату в конце недели или месяца в соответствии с условиями более или менее ясно прописанного контракта. Здесь взаимодействуют друг с другом не два индивида, а индивид и корпорация. Я не буду пытаться объяснить саму эту трансакцию, но вместе с тем мне нужно будет знать ее условия, чтобы объяснить другие вещи, которые меня интересуют. Так, меня будет крайне интересовать, каким образом два человека — оба работники одной фирмы и члены одного и того же подразделения — помогают друг другу в работе, даже если формальные правила фирмы от них этого не требуют. Здесь социальное поведение элементарно в том смысле, что два человека находятся в контакте лицом-к-лицу, и каждый прямо и непосредственно вознаграждает другого: каждый получает возможность делать свою работу лучше здесь и сейчас. Но их непосредственное вознаграждение может черпать часть своей ценности из того, что вносится им в более отдаленное вознаграждение: делая лучше свою работу, каждый может улучшить оплату своего труда или свои шансы на продвижение по службе. И мне придется принимать в расчет более косвенную и безличную трансакцию между каждым человеком и фирмой, чтобы объяснить в полном объеме более прямую и личную трансакцию между самими людьми.

Аналогичным образом, меня не будет интересовать поведение человека, если он обладает властью (authority) над другими по причине назначения его на какую-то должность общественной или частной корпорацией. Например, меня не будет интересовать поведение мастера, пока он действует как представитель фирмы, нанятый для надзора за соблюдением ее правил его подчиненными. С другой стороны, меня будет весьма интересовать поведение человека, который благодаря собственным индивидуальным усилиям во взаимодействиях лицом-к-лицу с другими индивидами приобретает влияние (influence) на них не de jure, а de facto. Однако нет ничего невозможного в том — хотя этого, наверное, трудно достичь, — чтобы мастер осуществлял оба типа господства (authority), и тогда, если мне нужно объяснить его действительное поведение, я определенно буду вынужден принять во внимание ту власть, которой он пользуется в силу своего официального положения. Мне придется ее учитывать, но мне не нужно будет объяснять, почему ему дана эта власть. Рассмотрение этого вопроса я оставляю другим социальным ученым.

Элементарное социальное поведение следует отграничивать не только от строгого подчинения формальным правилам организации. Его следует также отграничить от подчинения нормам, которые общество унаследовало от своего прошлого, неважно, воплощены они в какой-либо формальной организации или нет. Например, наше общество унаследовало некоторые неписаные правила или нормы, касающиеся того, как должен вести себя врач по отношению к своим пациентам и по отношению к другим врачам. Оно унаследовало то, что социологи называют ролью врача. Если бы исследователя элементарного социального поведения интересовало изучение врачей — а меня в этой книге оно интересовать не будет, — он интересовался бы, помимо прочего, тем, как действительно ведут себя конкретные врачи в прямом контакте с другими врачами. Хотя роль врача устанавливает способы поведения, в которых врачи должны быть одинаковы, на самом деле он бы обнаружил, что в поведении по отношению к своим коллегам врачи очень сильно друг от друга отличаются. Врачи соответствуют своей роли неодинаково хорошо, и сама роль оставляет много места для вариаций. Но именно вариации, т.е. действительное поведение, наш исследователь должен бы был объяснить. Чтобы это сделать, ему, конечно, следовало бы знать, какова роль врача в нашем обществе, так как, например, уважение, которым врач пользуется среди своих коллег, может меняться вместе со степенью, в которой он соответствует роли врача. Однако мой исследователь элементарного социального поведения оставил бы другим социальным ученым задачу объяснения того, почему эта роль стала такой, какая она есть, а сам при этом занялся бы объяснением вариаций в действительном поведении, приняв саму роль как данность.

Поскольку такие вещи, как роли и связанные с ними санкции, социологи часто называют институтами, а поведение, соответствующее ролям, — институционализированным поведением, элементарное социальное поведение можно было бы назвать субинституциональным [876]. Но при этом всегда следует помнить, что институциональная рамка (framework) элементарного социального поведения никогда не бывает жесткой и что иногда элементарное социальное поведение, выполняемое достаточно долго достаточно большим числом людей, опрокидывает существующие институты и занимает их место. Вероятно, нет ни одного института, у истоков которого не стояло бы элементарное социальное поведение.

Это подводит к следующему положению. Еще одна причина назвать наш предмет элементарным социальным поведением состоит в том, что его свойства гораздо больше, чем свойства институционализированного поведения, являются общими для всего человечества. Институты — идет ли речь о таких вещах, как роль врача, или о таких, как бюрократия, — имеют за собой долгую историю развития в конкретном обществе, и общества сильно отличаются друг от друга своими институтами. Но внутри институтов, в отношениях лицом-к-лицу между индивидами, каждый день вырастающих и иногда столь же быстро исчезающих, проявляются характеристики поведения, в которых человечество выдает свое потерянное единство. Если вам надо, находясь в Соединенных Штатах, увидеть примитивное социальное поведение, вовсе не нужно отправляться для этого в страну навахо. Любая рабочая бригада на заводе столь же примитивна. И эти сходства обнаруживают себя тем яснее, чем меньше рассматриваемое поведение институционализировано; хорошим примером в нашем обществе служит уличная компания. Вознаграждения, создаваемые и распределяемые в уличной компании, естественно, не совпадают в точности с теми, которые имеют место в отряде охотников; однако, при всей разнице в вознаграждениях, высказывания, описывающие поведение индивидов, осуществляющих в трансакциях лицом-к-лицу вознаграждения такого-то и такого-то рода, будут, вероятно, для этих двух групп почти одинаковы. На уровне элементарного социального поведения нет евреев и цыган, греков и варваров, а есть только человек.

Хотя я считаю это истинным, я не могу этого доказать; большинство полевых и экспериментальных исследований, рассказывающих нам о свойствах элементарного социального поведения, фактически проводилось в западных обществах, прежде всего в США, а потому у нас нет достаточной основы для сравнений с другими обществами. Нет никаких необходимых причин, чтобы антропологи, изучая примитивные общества, не изучали в них элементарное социальное поведение, и некоторые действительно его изучали, но, разумеется, документальная регистрация институтов, или формальных правил тех обществ, которые они изучают, — т. е. того, чем общества больше всего различаются, — интересует их больше, чем осуществление тех постоянных прямых наблюдений за сравнительно небольшим кругом лиц, на которые опирается наше знание элементарного социального поведения. А стало быть, хотя я считаю, что общие черты элементарного социального поведения едины для всего человечества, для меня это всего лишь предмет веры, и почти все сведения, которые я буду здесь привлекать, получены в Америке.

Малые группы

Если элементарное социальное поведение — это контакт лицом-к-лицу между индивидами, в котором вознаграждение, получаемое каждым участником от поведения других, является относительно прямым и непосредственным, то изучение элементарного поведения опирается на наблюдение таких контактов лицом-к-лицу, а это наблюдение нелегко проводить одновременно в отношении большого числа лиц. Соответственно, мой предмет часто называют изучением малых групп; я и сам раньше так его называл, однако теперь убежден, что такое название вводит в заблуждение. Малые группы — это не то, что мы собственно изучаем, а место, где мы это изучаем. Рассмотрим социальные сети двух видов. В одной Том находится в контакте с Диком, Дик — с Гарри, а Гарри не имеет никакой связи с Томом. Такая сеть была названа открытой сетью, и многие цепочки влияния между людьми как раз такого рода. В другой сети Том, опять же, находится в контакте с Диком, Дик — в контакте с Гарри, но теперь цепочка замыкается пребыванием Гарри в контакте с Томом, и потому сети такого рода назвали закрытыми [877]. Нет оснований считать, что эти сети различаются в плане основных положений, описывающих элементарное социальное поведение внутри них, но они явно отличаются друг от друга затратами на наблюдение. При изучении поведения в открытой сети наблюдатель должен присутствовать два раза — один раз в случае контакта Тома и Дика и один раз в случае контакта Дика и Гарри; ведь если бы, скажем, Том всегда находился в одной комнате с Гарри, то оба они, предположительно, входили бы в контакт друг с другом, и сеть уже не была бы открытой. С другой стороны, если сеть закрыта, Том, Дик и Гарри могут находиться все в одной комнате на протяжении некоторого общего для них промежутка времени, и за это время исследователь может собрать информацию о контактах между всеми тремя. Соответственно, исследователь, изучая элементарное социальное поведение, может провести свои наблюдения быстрее и, стало быть, с меньшими затратами, если сосредоточится на закрытой сети, а не на открытой. Но закрытая сеть есть то, что мы обычно имеем в виду под единичной малой группой. Социальное исследование не более, чем любая иная деятельность, защищена от соображений, связанных с затратами, а потому большинство исследований элементарного социального поведения проводилось в малых группах, где каждый член находится в контакте с каждым другим в закрытых сетях. Но мы не должны путать особую ситуацию, в которой удобно проводить исследование, с предметом этого исследования. Большинство, хотя и не все исследования, анализируемые в этой книге, будут исследованиями малых групп, но их предметом является все-таки элементарное социальное поведение.

Объяснение

Теперь, когда я рассказал вам, что буду изучать, я должен рассказать вам, что я собираюсь с этим делать; и, пожалуй, лучше всего будет, если я начну с описания связи этой книги с предыдущей книгой «Человеческая группа»[878], как я ее себе представляю. Хотя та книга была посвящена группам, некоторые из них действительно были очень маленькими, а одной было население целого городка в Новой Англии. Группы, о которых будет идти речь в этой книге, в целом, гораздо мельче. Однако разница между первой и второй, которую я хотел бы сейчас подчеркнуть, глубже, нежели в размере изучаемых групп. Это разница в интеллектуальных целях: в «Человеческой группе» не было цели всерьез что-то объяснить, тогда как в «Социальном поведении» будет предпринята по крайней мере попытка объяснения.

То, что «Человеческая группа» не пыталась всерьез что-то объяснить, не значит, что стоявшие перед ней задачи были незначительны. В ней я попытался сделать две вещи. Я взял из литературы пять детальных полевых исследований человеческих групп, расположенных во всем спектре от группы промышленных рабочих до целого города. И относительно этих исследований я прежде всего поставил вопрос, на какие классы разумно было бы разделить полученные исследователями наблюдения. Вопрос был не в том, какие классы наблюдения, с чьей-то теоретической точки зрения, они должны были получить, а в том, что они реально получили. И я попытался показать, что наблюдения, полученные разными исследователями, можно разделить на одни и те же четыре класса: чувства, деятельности, взаимодействия и нормы. Нет нужды определять здесь эти термины, поскольку к ним в свое время мы еще вернемся.

Второй вопрос, который я задал в отношении этих пяти исследований, был таким: какие положения об отношениях между этими четырьмя классами переменных подтверждались данными исследованиями? Меня интересовали не старые утверждения, а утверждения об отношениях между переменными, т.е. утверждения, имеющие общую форму «x меняется вместе с y». Вопрос, опять-таки, был не в том, какие утверждения должны были проверяться данными или как они должны были проверяться, а в том, какие утверждения приблизительно и эмпирически оказывались надежными независимо от того, имели они право оказываться таковыми или нет. И я попытался показать, что несколько таких утверждений подтверждались в более чем одном исследовании, например: «Чем выше ранг (или статус) данного лица в группе, тем больше его деятельности согласуются с нормами этой группы»[879]. Ранг определялся как благосклонные чувства, выражаемые в отношении человека другими членами его группы.

Некоторые социологи и особенно те из них, которые заняты созданием, как я буду говорить, «анатомических теорий», склонны глядеть на утверждения вроде этого свысока, видя в них «простые эмпирические обобщения», для меня же это самые долгосрочные наши приобретения. Дайте мне действительные открытия кого-нибудь, и меня совершенно не будет волновать, в какую теорию он мог бы их встроить. Как говаривал мистер Джастис Холмс, «системы людей забываются, запоминаются их мимолетные впечатления»[880]. Науку строили порой самыми ужасными методами, но стратегия, которой я следую, начинается с обследования литературы в соответствующей области с целью найти ясные, приблизительные, эмпирические положения и с попытки сформулировать их в некоторой единой системе понятий, т.е. с помощью единого набора терминов.

Практически все это было сделано нами в «Человеческой группе», но мы вовсе не должны навсегда на этом остановиться. Неизбежным следующим шагом становится вопрос, почему эмпирические положения должны принимать ту форму, которую они принимают. А это значит спрашивать объяснений. Как только вы установили, что высота волн меняется вместе с фазами луны, вашим следующим шагом становится вопрос, почему это положение должно быть правильным. А как только вы установили, что чем выше ранг человека в группе, тем больше его деятельности соответствуют ее нормам, вы задаетесь вопросом, почему так должно быть. Единственный способ добыть ответ — позаимствовать из чьей-либо работы (если возможно) или изобрести самим (если необходимо) набор более общих положений, имеющих ту же форму, что и эмпирические, из которых вы могли бы логически вывести последние при точно определенных данных условиях. Успешно их вывести значит объяснить их.

Новые положения являются более общими в том смысле, что при других данных условиях из них могут быть выведены другие эмпирические положения, нежели те, с которых вы начинали, и именно это не позволяет им быть просто изобретениями. Так, законы Ньютона, объясняющие волны, объясняют, кроме того, и орбиты планет. Процесс заимствования или изобретения более общих положений я называю индукцией, и неважно, совпадает она или нет с индукцией философов; процесс выведения эмпирических положений из более общих я называю объяснением, и это есть объяснение в философском его понимании[881].

Первый процесс, восхождение от эмпирического к более общему, очень отличается от второго, нисхождения от общего к эмпирическому. Первый есть акт творчества, не имеющий процедурных правил, которые бы гарантировали вам успех; второй подчинен определенным правилам — правилам логики. Моя стратегия заключается в том, что к дедуктивным объяснениям нужно приходить индуктивно. В этой конкретной книге нас интересует только второй процесс. Она пытается объяснить, в том смысле, в котором только что было определено объяснение, почему эмпирические утверждения об элементарном социальном поведении, приводимые как в «Человеческой группе», так и в других местах, должны принимать ту форму, которую они принимают. Не буду отрицать, что сами эти утверждения приобрели в ходе данного процесса больше ясности. Так, например, положение о ранге человека и его деятельностях в группе я теперь считаю достоверным в некоторых обстоятельствах, но не во всех.

Значительная часть современной социологической теории обладает, как мне представляется, какими угодно достоинствами, но только не достоинством объяснения чего бы то ни было[882]. В какой-то степени проблема состоит в том, что значительную ее часть составляют системы категорий, или гнезд, в которые теоретик втискивает разные аспекты социального поведения. Ни одна наука не может двигаться вперед без своей системы категорий, или понятийной схемы, но этого самого по себе еще недостаточно, чтобы она обладала объяснительной силой. Понятийная схема — это не теория. Кроме нее, наука нуждается в наборе общих положений об отношениях между категориями, ибо без таких положений объяснение невозможно. Никакое объяснение невозможно без положений! Но в значительной своей части современная социологическая теория кажется вполне довольной собой, когда выдвигает понятийную схему[883]. Теоретик впихивает разные аспекты поведения в свои категориальные гнезда, кричит, потирая руки, «Ага!» и на этом останавливается. Он написал словарь некоего языка, в котором нет предложений. Лучше бы было, чтобы он начинал с предложений.

Другая часть проблемы состоит в том, что, когда теория содержит в себе положения, они чаще всего принимают форму качественных, анатомических утверждений о человеческом поведении, например: «Все организации имеют системы коммуникаций», — в то время как по-настоящему современная теория не стала бы пользоваться словами, столь близкими к обыденному здравому смыслу, как эти[884]. Иногда дескриптивные утверждения, сделанные на новом языке, помогают ученым увидеть явления в новом свете; иногда они, видимо, просто заново описывают явления, не добавляя к ним ничего нового и переводя на неизвестный язык то, что вполне может быть выражено в уже известном. Ни одна наука не может идти вперед, не выдвигая таких утверждений, хотя бы о том, каково ее предметное содержание, и моя попытка определить элементарное социальное поведение состоит из набора такого рода утверждений.

Более того, из качественных, анатомических утверждений могут делаться дедуктивные выводы. Если все организации имеют системы коммуникаций, а «Стандард Ойл Компани» в Нью-Джерси — это организация, то она обладает системой коммуникаций. Вы могли бы даже сказать, что уже сам факт, что она является организацией, объясняет, почему в ней есть система коммуникаций — если только «обладание системой коммуникаций» не было частью исходного определения «организации» (в этом случае рассуждение движется по кругу). Но реальная сложность лежит гораздо глубже. Что сильнее всего нас поражает в организациях, так это не то, что они имеют системы коммуникаций, а то, что эти системы чрезвычайно изменчивы по нескольким параметрам. Например, в одних имеется много центров коммуникаций (должностей), в других — мало. И анатомические утверждения мало помогают нам в объяснении этих вариаций. Их можно сделать способными объяснить вариации, на мой взгляд, лишь при условии, что они будут превращены в предложения, имеющие общую форму «x меняется вместе с y», даже если каждая из переменных, x и y, может принимать всего два значения, как, например, когда конкретная характеристика поведения либо присутствует, либо отсутствует.

Если понятийной схемы и анатомических утверждений достаточно для образования теории, то эта книга не имеет отношения к теории. Тогда пусть это будет книга, посвященная объяснению. В ней будет установлен некоторый набор общих положений об элементарном социальном поведении, имеющих общую форму «x меняется вместе с y», а далее будет предпринята попытка показать — может быть, не всегда успешно и не всегда строго, — что многие менее общие положения, надежность которых была эмпирически подтверждена исследователями, могут быть выведены из общих положений при конкретных данных условиях. Вывести их значит объяснить их.

Общие положения

Выше я уже сказал, что искатель объяснения вынужден либо изобретать сам, либо заимствовать у других набор более общих положений, из которых при некоторых данных условиях могут быть выведены эмпирические положения. Ньютону пришлось изобретать их самостоятельно; я выбрал более легкий путь заимствования. Имея в своем распоряжении эмпирические положения из книги «Человеческая группа» и огромного множества других экспериментальных и полевых исследований элементарного социального поведения, которые стали проводить после второй мировой войны, я пришел к убеждению, что легче всего объяснить эти эмпирические положения с помощью двух уже существующих совокупностей общих положений: поведенческой психологии и элементарной экономики[885].

В действительности, оба эти набора положений будут плохо поддаваться экстраполяции, пока не будут готовы к объяснению того, что наблюдается в элементарном социальном поведении. Поведенческая психология представляет собой набор положений, полученных главным образом из экспериментального изучения животных, как правило, в несоциальных ситуациях. Он должен быть экстраполирован — а расстояние здесь довольно большое — на людей и на социальную ситуацию, т.е. такую ситуацию, в которой поведение одного лица влияет на поведение другого и само подвержено его влиянию. Что же касается элементарной экономики, то это набор положений, описывающих поведение людей, обменивающих материальные блага на деньги на так называемом совершенном рынке, т.е. рынке, на котором поведение любого покупателя или продавца оказывает незначительное воздействие на определение рыночных цен. Элементарная экономика имеет дело с людьми и с социальной ситуацией, ибо обмен безусловно социален; и чтобы служить объяснению элементарного социального поведения, она нуждается в ином роде экстраполяции, нежели поведенческая психология. С яблок и долларов, физических благ и денег ее нужно экстраполировать таким образом, чтобы она была применима, скажем, к обмену неосязаемых услуг на высокую социальную оценку на рынке, далеком от совершенства. Когда эти два набора положений, поведенческая психология и элементарная экономика, расширяются каждый в своем направлении, они, как мне кажется, смешиваются друг с другом и образуют единый набор; однако вместо того, чтобы пытаться доказать, что это действительно так, я поделюсь далее соображениями относительно того, каким бы этот набор мог быть.

Вводная глава не место для изложения деталей. Если говорить коротко, как в поведенческой психологии, так и в элементарной экономике человеческое поведение представляется функцией его оплаты (pay-off): его количество и тип зависят от суммы и типа вознаграждения и наказания, которые оно приносит. Когда тем, что оно приносит, является таким же образом детерминированное поведение другого человека, поведение становится социальным. Таким образом, набор общих положений, который я буду использовать в этой книге, трактует социальное поведение как обмен деятельностью, осязаемой или неосязаемой, более или менее вознаграждающей или сопряженной с издержками, между по крайней мере двумя лицами[886].

Должен признаться, что я буду настолько осторожен в подчеркивании связи между особым родом поведения и его оплатой, настолько осторожен с введением мотива в систему, что у меня будет мало что сказать о том, как эта связь первоначально установилась. Будут, на самом деле, очень схематичны и утверждения в той области психологии, которую иногда называют психологией восприятия, утверждения о процессах, связывающих стимулы, поступающие к человеку из среды, с выбором им курсов действия, — утверждения, касающиеся того, с какой вероятностью они будут приводить к вознаграждению и насколько ценным, скорее всего, будет это вознаграждение. В этой области, которая может включать некоторые из самых сложных и запутанных процессов мышления, мне придется принимать многие вещи на веру и без объяснения. В этой книге претензий на завершенную психологию ничуть не больше, чем на завершенную социологию.

Мой набор общих положений не отмечен высокой оригинальностью. В своей вульгарной форме он представляет собой, должно быть, старейшую из всех теорий социального поведения, и именно его мы до сих пор каждый день используем, когда говорим: «То-то и то-то принесло мне вознаграждение», — или: «Я от него многое получил», — или даже: «Разговоры с ним выжимают меня до нитки». Люди всегда объясняли свое поведение, указывая на то, что оно им приносит и чего оно им стоит. То, что мое объяснение по типу такое же, сам я считаю одним из позитивных его достоинств. Современная социальная наука оказалась настолько чувствительной к обвинению, что ее открытия стары или очевидны, настолько готовой свернуть со своего пути, чтобы только показать, насколько обыденные объяснения неправильны, что в итоге нарисовала портрет человека, в котором люди сами себя не узнают. Так, из всех многочисленных наших «подходов» к социальному поведению тем, который рассматривает его как экономику, больше всего пренебрегают, хотя именно им мы пользуемся в нашей жизни постоянно — за исключением того, когда пишем социологию. Но даже и тогда в моменты неосторожности социологи обнаруживают вкрапление слов вознаграждение и цена в то, что они говорят. Человеческая природа ломится в наши самые проработанные теории, но мы редко позволяем ей на нас повлиять и редко систематически исследуем, что эти слова означают. Прочтя любую работу по социологии, вы найдете какие угодно теории и объяснения, кроме того объяснения, которое социолог, как говорит, использует, но которое протаскивает исподтишка, когда необходимо подлатать пробоины в аргументах, и сразу же отбрасывает, как только потребность в нем отпадает. Экономическое объяснение, похоже, до сих пор хранят под столом для такого использования. Я намерен перенести его в сферу открытого применения. Я не хочу разрушать здравый смысл; я хочу лишь эксплицировать и обобщить ту мудрость, которую он в себе воплощает.

План книги

Поскольку целью этой книги является объяснение, по форме она будет отличаться от книги «Человеческая группа». Последняя по способу изложения материала была сугубо индуктивной. За главой, описывающей в обыденных терминах поведение членов конкретной группы, всегда шла глава, указывавшая разные классы наблюдений, сделанных человеком, впервые изучившим группу, и различные положения, которые, по-видимому, эмпирически подтверждались данными. Затем шла еще одна глава, описывающая другую группу, и так далее. Вначале всегда подробно излагались данные.

По способу изложения материала эта книга будет преимущественно, хотя и не идеально дедуктивной. После короткой главы об открытиях поведенческой психологии в области поведения животных я представлю в следующих двух главах мой набор общих положений. Во всей остальной книге я буду пытаться проиллюстрировать эти положения и показать, как можно использовать их для объяснения множества знакомых черт элементарного социального поведения — сначала тех, которые в наименьшей степени зависят от наличия организованной группы, а под конец тех, которые зависят от него в наибольшей степени. Не буду говорить, что мои объяснения будут полными: таких объяснений вообще не бывает. Все объяснения неизбежно оставляют что-то не объясненным, и мои, возможно, оставляют таковым довольно многое. Не осмеливаюсь утверждать, что мои объяснения будут строгими: когда используешь английский язык, а не язык математики, никогда не можешь быть уверенным в том, что нет какого-то недостатка в дедуктивной логике. Но именно объяснение будет моей целью. Я попытаюсь выявить порядок в знакомом нам хаосе, показав, что самые разные черты элементарного социального поведения могут быть объяснены при разных данных условиях с помощью единого набора положений.

Я попытаюсь объяснить лишь некоторые из особенностей элементарного социального поведения. Пусть никто не говорит, что я пренебрег его любимой особенностью. Конечно, так оно и есть, и я ничего не могу с этим поделать. Еще никто никогда не рассматривал все целиком, и никто никогда не сможет этого сделать. Более того, я пренебрег некоторыми из самых известных особенностей рассматриваемого предмета. Материнская любовь и половая любовь, конечно, тоже элементарное социальное поведение, хотя мне и нечего о них сказать. На другом полюсе значимости мне почти нечего сказать о замешательстве, хотя оно есть вещь исключительно интересная. Могу сказать только, что все черты, о которых я говорю, очень важны и очень нам знакомы.

Для каждого из основных эмпирических положений, которые я буду пытаться объяснить, я буду приводить данные исследований. В «Человеческой группе» я почти полностью ограничивался полевыми исследованиями малых групп в реальной жизни — исследованиями групп, которые не создавались в целях эксперимента, — и исследованиями, выполненными более или менее так же, как антрополог выявляет организацию примитивного племени. В этой книге исследовательские данные будут браться из таких же исследований, а также из исследований групп, искусственно создаваемых для экспериментальных целей в лабораториях. Кроме того, будут привлекаться данные тех исследований малых групп, которые извлекают преимущества из самой специфики лабораторной ситуации: поскольку многие группы бывают в каком-то отношении подобны, исследователь может статистически проверить гипотезу, истинность которой в какой-то из групп может быть завуалирована, но которая обнаруживает себя как основная тенденция, когда он рассматривает все эти группы вместе. Таково, например, исследование связи дружеских взаимоотношений с географическими местоположениями людей, живущих в некотором множестве многоквартирных домов одинаковой планировки.

Подобно тому, как некоторые экспериментаторы критикуют полевые исследования за недостаточную строгость, некоторые полевые исследователи критикуют экспериментальные исследования за их искусственность, утверждая, что экспериментальные открытия не имеют отношения к реальной жизни. Я не могу с этим согласиться. Законы человеческого поведения не отменяются, когда люди остаются в поле или вступают в стены лаборатории. Конечно, одни и те же законы, работая в разных обстоятельствах, приводят к разным результатам, но, если принять во внимание эти обстоятельства, к таким результатам, которые друг другу не противоречат. И экспериментальные, и полевые исследования могут каждые достичь чего-то, чего другие не могут. Каждые проливают свет на другие, и я предлагаю воздать и тем, и другим должное уважение.

Поскольку я буду обращаться по очереди к нескольким разным чертам элементарного социального поведения и поскольку более экспериментальные и статистические исследования обычно нацелены на проверку только какой-то одной гипотезы или небольшого числа гипотез, эта книга не будет предъявлять в качестве данных то, что предъявлялось в «Человеческой группе», т.е. целиком законченные полевые исследования конкретных групп (или, по крайней мере, настолько законченные, насколько сделали их такими первые исследователи), в которых можно увидеть, как несколько разных черт социального поведения связаны друг с другом в конкретной ситуации. «Человеческая группа» остается лучшим местом, где можно найти несколько таких исследований, изложенных в разумно короткой форме; ибо даже когда я цитирую в настоящей книге полевые исследования, я стараюсь обособить отдельные открытия от множества других, которые каждое из них представляет. Вместе с тем, дабы в какой-то степени обратить этот недостаток во благо, я изложу в конце книги и буду излагать по ходу дела в виде текущих резюме одно полевое исследование, которое еще не было доведено до конца во время написания «Человеческой группы», и покажу, как несколько положений, ранее в книге приводимых по отдельности, находят одновременное выражение в поведении исследуемых людей.

В подтверждение каждого из основных эмпирических положений я буду пытаться приводить результаты по крайней мере двух разных исследований. Из-за многообразия теоретических языков, в рамках которых формулировались эти положения, социальные ученые не замечали, что некоторые из одних и тех же положений многократно открывались заново. Приведения двух исследований в поддержку того или иного положения будет достаточно для предположения, что оно подтверждается фактами не случайно. Приводить больше подтверждающих данных значило бы перегрузить книгу скупыми описаниями многочисленных исследований, пожертвовав детальными описаниями немногих. Любой читатель из числа профессионалов заметит, что какие-то из любимых его исследований оставлены без внимания, а многие превосходные исследовательские работы не будут упомянуты в силу того, что, исходя из моих целей, они иллюстрируют тот или иной момент не так хорошо, как другие. Как я не буду выдвигать каждое возможное положение об элементарном социальном поведении, так не буду и приводить все данные исследований, подтверждающие те положения, которые я выдвинул. Эта книга ни в коем случае не является обзором литературы.

Теперь, когда я четко определил направленность книги и заранее отмел все мыслимые возражения, настало время приступить к работе. С этого момента я отбрасываю в сторону состязательное местоимение «я», и мы — мои читатели и я вместе с ними — примем свойственное сообщникам «мы».

Глава 3. Человеческий обмен: термины

Из предыдущей главы у нас могло сложиться впечатление, что психолог вовлечен вместе с голубем в обмен зерна на клевки. Но это был бы обмен одностороннего сорта. В то время как зерно подкрепляет то, что делает голубь, клевки подкрепляют психолога не как клевки, а как наука: как паттерн, который говорит ему что-то о поведении животных. И если поведение голубя зависит от того, как часто он получает зерно, то поведение психолога не зависит от того, как часто он получает клевки, если только он сам этому не потворствует. С психологом голубь осуществляет обмен того же типа, что и с физической средой, и именно это мы имеем в виду, когда говорим, что психолог изучает индивидуальное поведение.

В этой книге нас интересует не столько индивидуальное, сколько социальное поведение, или подлинный обмен, в котором деятельность каждого из по крайней мере двух животных подкрепляет (или наказывает) деятельность другого и в котором, соответственно, каждое оказывает на другое влияние[887]. Вместе с тем мы считаем, что нам не нужно новых положений, чтобы описать и объяснить социальное. С социальным поведением не возникает ничего столь уж уникального, что требовалось бы анализировать в его собственных терминах. Скорее, из законов индивидуального поведения, таких, как описанные в общих чертах в предыдущей главе, вытекают законы социального поведения, стоит лишь принять во внимание усложнения взаимного подкрепления. По крайней мере, мы будем так полагать, насколько нам хватит смелости. Мы приветствуем новые ситуации, но все-таки не будем сворачивать с нашего пути в поисках новых положений. Довольно скоро они нагрянут сами.

Хотя голубь насквозь социален, нас интересует вовсе не его социальное поведение, а потому мы неохотно говорим «прощай» этому милому созданию, давшему нам точку опоры в нашем дальнейшем пути. Нам предстоит не только адаптировать положения об индивидуальном поведении к социальной ситуации, но и адаптировать положения о голубях к человеческой ситуации; и последняя задача будет особенно сложной. Положения, выдвинутые в предыдущей главе, мы должны будем генерализировать, или вынести за пределы той области, где они до сих пор подтверждались экспериментами над голубем, но, может быть, не слишком далеко за эти пределы: семейное сходство будет сохраняться. Итак, отталкиваясь от того, что мы знаем о поведении животных, мы установим набор положений, кажущихся нам основополагающими для описания и объяснения человеческого социального поведения, или человеческого обмена. В этой главе мы определим и проиллюстрируем основные технические термины, которые будут входить в наши положения, в следующей главе зафиксируем сами эти положения, а далее будем показывать, какие еще положения, или королларии, видимо, вытекают при различных условиях из этого основного набора.

Пример

Чтобы легче было наглядно представить, с чем нам придется здесь иметь дело, рассмотрим типичный человеческий обмен. Допустим, два человека в офисе работают с бумагами[888]. Согласно правилам офиса, каждый должен делать свою работу сам, а если нуждается в помощи, должен проконсультироваться у начальника. Один из двоих, которого мы назовем Лицом, не очень искусен в работе и делал бы ее и лучше, и быстрее, если бы время от времени получал помощь. Несмотря на правила, он не хочет обращаться к начальнику, так как признание в собственной некомпетентности могло бы повредить его шансам на продвижение по службе. Вместо этого он ищет другого человека, которого мы для краткости назовем Другим, и просит помощи у него. Другой более опытен в работе по сравнению с Лицом; он может хорошо и быстро справляться со своей работой, так что в запасе у него остается лишнее время, и у него есть основания предполагать, что начальник не заявится к нему в поисках нарушения правил. Другой дает Лицу помощь, а Лицо в ответ на это дает Другому благодарности и выражения одобрения. Эти два человека обменялись помощью и одобрением. В помещении, помимо Лица и Другого, есть по крайней мере еще один работник, которого мы назовем Третьим Человеком, но пока нам нет нужды его вводить.

Дескриптивные термины

Какими техническими терминами мы будем пользоваться в положениях, описывающих то общее, что присутствует в таком обмене и во многих других? В этой главе мы можем определить только основные термины, второстепенные же будут пока оставлены и определены потом, когда они впервые появятся. Мы будем использовать 2 класса терминов: дескриптивные термины и переменные. Дескриптивные термины являются именами тех видов поведения, о которых мы будем говорить, а переменные, как предполагает само это слово, — именами тех свойств поведения, которые, на наш взгляд, количественно меняются. Скажем, одно из наших положений гласит: «Чем ценнее для Лица единица деятельности, предоставляемая ему Другим, тем чаще он будет осуществлять деятельность, вознаграждаемую этой деятельностью Другого». Здесь слово «деятельность» — дескриптивный термин: оно обозначает вид поведения, о котором мы говорим. В свою очередь, слова «ценнее» и «чаще» обозначают переменные: мы считаем, что ценность и частота — свойства поведения, которые могут количественно варьировать. Варьирует не сама деятельность (это всего лишь дескриптивный термин), а частота и ценность деятельности (которые являются переменными). Обратимся сначала к дескриптивным терминам.

В предыдущей главе мы говорили о клевке голубя в мишень как о деятельности, так как это выражение короче, чем «вид поведения»; и точно так же в обмене между Лицом и Другим мы будем рассматривать оказание помощи и предоставление одобрения как две разные деятельности[889]. Число других деятельностей, которые могут осуществлять люди, т.е. число всего того, что они могут делать, само собой, бесконечно; поэтому мы не будем даже пытаться их перечислить, а будем лишь указывать на отдельные из них по мере того, как они будут появляться по ходу нашего обсуждения. В случае многих человеческих деятельностей возникает одно затруднение, не возникающее при определении клевка голубя. В отличие от них, он довольно четко выделяется и как единица, и как тип деятельности. Но даже клевок не является строго стандартизированной вещью: голубь может клевать жестко или мягко. Что же касается человеческой деятельности, то люди могут не только менять ее объем, выдаваемый ими, но и менять саму деятельность путем неосязаемых переходов ее из одного вида в другой, так что мы способны провести лишь условную границу, помечающую, где кончается один и начинается другой. Так, например, совет Другого Лицу может быть очень полезным или несколько менее полезным; он может даже постепенно превратиться в однозначно дурной совет. Здесь мы только обратим внимание на это затруднение, но ничего больше о нем пока говорить не будем. Как мы выходим из него и насколько вообще можем из него выйти, станет ясно лишь позднее, когда пойдет речь о ценности.

Одной из деятельностей, в которую вовлечены люди, является передача другим людям физических предметов или материалов. Либо работа, которую человек выполняет над средой, может приводить к получению им физических предметов из нее. Говоря о такого рода обменах, люди склонны недооценивать акт передачи и подчеркивать значимость передаваемых предметов. Экономика проявляет особый, хотя ни в коем случае не исключительный, интерес к обмену физическими предметами, включая деньги. Короче говоря, наша повседневная практика тяготеет к проведению различия между благами и услугами; последние трактуются как нефизические блага, например, время, предоставляемое клиенту адвокатом. Однако ни экономика, ни психология не считают, что блага отличны от услуг по своим воздействиям на поведение. И те, и другие служат факторами подкрепления или наказания; и те, и другие могут быть измерены на предмет ценности и количества одними и теми же по существу способами. Единственное преимущество, которым обладают блага над услугами для социального ученого, состоит не в том, что он может измерить их свойства, а в точности, с которой он может иногда это сделать.

Хотя все наблюдаемо разные виды вещей, делаемых людьми, являются, на нашем языке, деятельностями, мы — поскольку нам придется тратить много времени на разговор о них — выделим особый класс деятельностей и обозначим их особым именем. Деятельности, которые, по убеждению членов конкретного словесного или символического сообщества, являются знаками чувств (feelings) и установок, принимаемых человеком по отношению к другому человеку или другим людям, мы называем чувствами (sentiments)[890]. Когда мужчина уплетает свой завтрак, члены американского сообщества считают, что эта деятельность не обязательно предполагает — хотя и может на самом деле предполагать — что-либо, связанное с теми чувствами, которые он испытывает к своей жене. Но когда мужчина целует свою жену, мы, американцы, считаем это знаком того, что он ее любит, пусть даже в данный момент это может быть любовь самого конвенционального рода. Чувства вовсе не обязательно являются вербальными символами — поцелуй невербален, — но все чувства схожи с языком в том, что их связь с тем, что ими обозначается, обща для конкретного сообщества, но не является общей для всего человечества (не во всех обществах поцелуй служит знаком нежности), и кто-то, еще не ставший членом этого сообщества, скажем, младенец или чужак, должен освоить его чувства так же, как он осваивает его язык. В нашем примере благодарность и одобрение, предоставляемые Лицом Другому, — это чувства.

Чувства являются внутренними состояниями индивида не более, чем слова. Они не выводятся из внешнего поведения: они сами внешнее поведение и, стало быть, непосредственно наблюдаемы. Соответственно, это деятельности. Поскольку говорят, что они являются внешними и видимыми знаками внутренних состояний — эмоций и установок, принимаемых людьми по отношению к другим людям, — мы считаем удобным обозначить их особым термином. Но по своим воздействиям на поведение они ничем не отличаются от других деятельностей: нам нет нужды выдвигать особые положения, чтобы описать их воздействия, и если у нас не будет особого повода подчеркнуть проводимое здесь различие, мы будем пользоваться термином деятельность, включая в него и чувства.

Прежде всего, чувства походят на другие деятельности тем, что могут подкреплять или наказывать поведение. Те, кто читает эту книгу, принимаются, стало быть, как нормальные здравомыслящие люди, знающие, что, когда Лицо благодарит Другого, оно может на самом деле не испытывать к нему никакой благодарности. Как социальные ученые мы можем также считать, что, грамотно расспросив Лицо, можно выяснить, насколько оно было искренним. Однако искренность не является для нас проблемой. Настоящая проблема состоит вот в чем: вне зависимости от того, искренне поступает Лицо или нет, подкрепляет ли выражаемое им чувство поведение Другого? То, чего Другой не знает, не может его задеть, и в той мере, в какой он принимает благодарность за чистую монету и действует так, как если бы она была знаком одобрения, искренность ее нас не интересует. Если бы Другой сорвал с Лица маску, возникла бы, разумеется, другая проблема, — но тогда и чувство было бы уже другим чувством. Язык любви претерпел бы превращение в нечто худшее.

Среди множества чувств нас будет особенно интересовать социальное одобрение. Мы полагаем, что все деятельности и чувства, выдаваемые одним человеком в ответ на поведение другого, являются для поведения другого более или менее подкрепляющими или наказывающими, или, как мы будем говорить, более или менее для него ценными. Вместе с тем между, например, помощью (деятельностью) и одобрением (чувством) существует такая же разница, как и между, скажем, почтовой корреспонденцией и деньгами. Почтовое отправление подкрепляет специфические деятельности, приводящие к получению почтового отправления, но деньги используются для подкрепления и вознаграждения гораздо более широкого круга деятельностей. По этой причине Б. Ф. Скиннер говорит о деньгах как о генерализованном подкрепляющем стимуле. Социальное одобрение является таким же: можно подкреплять широкий круг человеческих деятельностей, предоставляя в ответ социальное одобрение и подобные ему чувства[891]. Фактически, в нашей социальной экономике социальное одобрение играет приблизительно такую же роль, какую в обычной экономике играют деньги, но, разумеется, не полностью ей тождественную, хотя бы потому, что одобрение, в отличие от денег, не может передаваться физически: если один человек получает от другого одобрение, он не может воспользоваться этим одобрением для получения чего-либо от кого-то еще.

Последний из наших основных дескриптивных терминов — это взаимодействие [892]. Мы используем его, когда нас интересует не конкретный тип выполняемого поведения — неважно, деятельность это, чувство или особый вид деятельности или чувства, — а просто тот факт, что поведение, каким бы еще оно ни могло быть, по крайней мере социально. Люди выполняют множество деятельностей, таких, например, как ловля рыбы, которые вознаграждаются нечеловеческой средой; но когда деятельность (или чувство), выдаваемая одним человеком, вознаграждается (или наказывается) деятельностью, выдаваемой другим человеком, мы — независимо от видов деятельности, которые каждый из них выдает, — говорим, что эти двое взаимодействуют. Особенно мы склонны употреблять это слово, когда нас интересует число социальных контактов, которые некий человек имеет со вторым человеком, сравнительно с числом контактов, которые он имеет с третьим. Тогда мы можем сказать, что с Другим Лицо взаимодействует чаще, чем с Третьим Человеком. Заметьте, что слово «чаще» обозначает здесь переменную (частоту), а слово «взаимодействует» остается дескриптивным термином.

В «Человеческой группе», предшествовавшей настоящей книге, эти три дескриптивных термина — деятельность, чувство и взаимодействие — были эксплицитно определены во многом так же, как здесь, однако определение переменных оставалось имплицитным. Мы не можем допустить, чтобы так оставалось и дальше. Наши переменные распадаются на два класса: первые имеют отношение к количеству выдаваемой деятельности или чувства и соответствуют частотам из предыдущей главы; вторые имеют отношение к ценности деятельности или чувства и соответствуют, как мы попытаемся сейчас показать, переменным состояния организма из последней главы. Несомненно, это не единственные свойства деятельностей, которые могут меняться, но это те самые их свойства, с которыми мы здесь будем иметь дело. Рассмотрим их по порядку.

Количество

Одной из переменных, входивших в утверждения о поведении голубя, была частота, с которой голубь выполнял ту или иную деятельность. Частота — это мера количества деятельности; это число единиц деятельности, выдаваемых рассматриваемым организмом в течение данного промежутка времени: частота клевания — это число клевков в минуту или в час. Частота измеряется путем того или иного рода подсчета и предполагает единицы деятельности, которые могут быть подсчитаны. В случае голубя измерение частоты облегчается фактом, о котором мы уже говорили: единица деятельности (такая, как клевок) является естественным образом четко определенной; она имеет начало и конец и, стало быть, может быть учтена как одна штука. Некоторые меры количеств, входящих в человеческий обмен, такого рода. Поскольку экономика изучает обмен товарами, некоторые из используемых ей единиц количества естественны в том смысле, что являются единичными объектами (например, яблоки), или же они принимались на протяжении столь долгого времени столь многими людьми, что стали практически естественными (как, например, бушели пшеницы, тонны стали или доллары). Однако во многих видах человеческого обмена, включая те, которые нас больше всего интересуют, единица количества не предоставляется ни природой, ни давно установившейся конвенцией. Более того, тип единицы, который может приниматься в любом конкретном исследовании, зависит от обстоятельств, в которых это исследование проводится.

Поскольку значительная часть деятельности, входящей в человеческий обмен, вербальна, рассмотрим некоторые из способов, с помощью которых ученые измеряли частоту вербальной деятельности. Наиболее строгим методом пользовался, вероятно, Э. Д. Чэппл[893], однако в качестве первого примера здесь мы возьмем метод Р. Ф. Бейлза[894], так как позднее нам надо будет рассмотреть некоторые результаты его исследований. Бейлз изучает поведение групп, состоящих примерно из полудюжины студентов, собираемых для обсуждения проблемы в особой экспериментальной комнате. Спрятавшись за стеклом с односторонней видимостью, не видимый студентами ассистент записывает на разматывающийся рулон бумаги все, что они говорят. Для него единицей деятельности является любой фрагмент символического поведения, который имеет различимый смысл, даже если это всего лишь смех или пожатие плечами. Каждую такую единицу он регистрирует как выдаваемую конкретным членом группы и направленную на конкретного другого члена или на группу в целом. Далее он засчитывает ее как попадающую в определенный класс деятельностей или чувств, руководствуясь схемой классификации, разработанной Бейлзом. «Выдвигает предложение», «выражает одобрение», «демонстрирует разрядку напряжения» (например, шутит) — вот некоторые из классов деятельности, содержащихся в этой схеме. Сделанные записи позволяют, скажем, подсчитать число таких единиц деятельности, выдаваемых каждым членом в адрес каждого другого члена или группы в целом в ходе экспериментальной сессии. Также они позволяют подсчитать число таких единиц, попадающих в тот или иной класс деятельности, для всей сессии или для какой-то ее части. Трудность, связанная с этим методом, заключается в том, что разных наблюдателей нужно подготовить так, чтобы они вели регистрацию одинаково и, прежде всего, трактовали как единицы одни и те же фрагменты поведения.

Вдобавок к тому, метод Бейлза может быть использован только в особых обстоятельствах, которые нелегко обеспечить: группа должна быть маленькой, а наблюдатель должен иметь возможность слышать то, что говорит каждый из ее членов. Если мы захотим изучить группы в естественных условиях, т.е. группы, которые некоторые из нас предпочитают называть «реально-жизненными», нам, возможно, придется обойтись более грубыми методами, нежели метод Бейлза. Допустим, человеку нужно изучить социальное поведение в торговом зале, где работают около пятидесяти мужчин и женщин[895]. Лучшее, что он может сделать, это расположиться где-нибудь поодаль и наблюдать за тем, что происходит. Одновременно могут происходить многочисленные передвижения и несколько разговоров. Если они не происходят прямо у него под носом, он никак не может зафиксировать их содержание. Иначе говоря, он не может зафиксировать, какой конкретный вид деятельности имел место. Но он может, например, подсчитать, сколько раз в течение дня один человек на его глазах беседовал с другим, даже если не может точно сказать, кто инициировал эти разговоры и о чем в них шла речь. И то же самое он может сделать в отношении других пар собеседников. По прошествии некоторого времени он будет иметь сведения о том, сколько раз каждый человек в зале разговаривал с каждым другим, и на их основе он может сделать разные дополнительные подсчеты, например, общего числа разговоров, в которых участвовал конкретный человек, или числа разных лиц, с которыми он беседовал.

Если вдруг сделать это не удастся, исследователю, возможно, придется расспросить самих людей о том, с кем они разговаривали и как часто они друг с другом разговаривали. Этот метод уязвим для всех искажений, которые могут вытекать из несовершенства восприятия человеком собственного поведения, но он не совсем безнадежен, и иногда исследователь может делать сами искажения предметом своего отчета. Допустим, Лицо говорит, что обедало с Другим, тогда как Другой этого не упоминает. Они не могут оба быть точными, и все же само это расхождение может кое-что сказать об отношении между ними[896].

Ранее мы сказали, что нет принятых или естественных единиц, таких, как отдельные физические объекты, в которых бы можно было измерить количество большинства деятельностей, входящих в человеческий обмен, но это не совсем верно: одна такая единица есть, притом настолько очевидная, что нам легко ее не заметить. Один человек может дать другому за один раз несколько яблок, но единиц деятельностей, которые в наибольшей степени нас будут интересовать, таких, как говорение, он может выдавать за один раз только одну. Иначе говоря, каждая единица занимает какое-то время, и это означает, что мы, в принципе и если сочтем это удобным, всегда можем преобразовать единицы количества в единицы времени: минуты и секунды. Мы можем резонно ставить такого рода вопросы: сколько минут в течение восьмичасового рабочего дня в офисе Другой тратил на оказание помощи Лицу, и сколько минут ответного одобрения Лицо отдавало Другому? И мы можем резонно ожидать, что ответы на эти вопросы будут коррелировать с другими измерениями, которые мы можем осуществить в отношении поведения этих двух людей.

Кем уж мы в этой книге не будем, так это методологическими снобами. Мы никогда не согласимся, что «грубый» — синоним «ненадежного». Ни одно исследование, по каким-либо причинам представляющее для нас интерес, мы не будем отвергать только из-за того, что кто-то сказал, будто используемым в нем методам недостает утонченности. Выбор методов — проблема экономическая, равно как и любая другая. Методы социальной науки дороги, требуют много времени и денег и с каждым днем дорожают еще больше. Иногда они обходятся дороже, чем стоят того получаемые с их помощью результаты. Утверждения о социальном поведении, которые мы будем подкреплять фактическими данными, сами по себе грубы, и данным, их подтверждающим, совершенно не нужно превосходить их в точности. Для каких-то целей может быть достаточно знания того, что Лицо проводило с Другим больше времени, чем с Третьим, а знания того, сколько времени оно проводило с каждым из них, может быть уже более чем достаточно.

Какую бы единицу мы ни использовали — минуты времени, смысловую единицу или даже целый разговор, — меры количества поведения, выдаваемого одним человеком в отношении другого, обычно называют мерами частоты взаимодействия, т.е. мерами частоты социального поведения. Однако в этой книге мы акцентируем альтернативность деятельности, и поэтому мы должны подчеркнуть тот очевидный факт, что даже в социальных ситуациях не вся деятельность социальна. Примером является деятельность, которую Лицо и Другой посвящают каждый «выполнению собственной работы» вместо обмена одобрения на помощь. Правда, даже выполнение собственной работы является социальной деятельностью в том смысле, что Лицо и Другой отдают компании свою работу с бумагами, а в ответ получают от нее жалованье и, возможно, продвижение по службе. Оно несоциально лишь постольку, поскольку мы намеренно не включаем компанию в число членов изучаемой нами социальной группы — группы, образованной Лицом, Другим и Третьим Человеком.

Поскольку в несоциальной деятельности легко опознаваемое поведение вроде разговоров может отсутствовать, измерить ее количество может быть труднее, чем количество взаимодействия. Однако не всегда: если деятельность имеет результатом стандартные единицы, таки