Изменения в виде деятельности 2 страница

Но что заставляет нашего человека думать, что он имеет право ожидать чего-то для себя и для другого человека, с которым он вступил в обмен? Его ожидания определяются многочисленными элементами прошлых историй, или биографических данных его и другого человека — элементами, которые мы в этой связи будем называть вложениями этих двух людей. В главе 12, которая будет посвящена справедливости, мы рассмотрим различные виды вложений и взаимные связи между ними. Рискуя слишком упростить суть дела, здесь мы рассмотрим только одно из вложений, да и то лишь ради иллюстрации. Этим вложением, притом самым характерным, является человеческий возраст. Как мы уже видели, Лицо спрашивает само себя, получило ли оно столько же вознаграждения, сколько другие люди, в некоторых отношениях ему подобные. Но одним из «сходств», которые люди могут иметь друг с другом, являются их вложения. Соответственно, чем больше один человек схож с другим в возрасте, тем более он склонен ожидать, что их чистые вознаграждения будут равными, и проявлять раздражение, когда его вознаграждения будут меньше, чем у другого. Но, кроме того, в той степени, в какой их вложения будут отличаться, он может ожидать, что чистое вознаграждение (т.е. выгода) другого будет больше или меньше, чем его собственное. Если другой старше, т.е. вложил больше времени в жизнь, то он может соглашаться с тем, что другой будет получать больше выгоды, нежели он, и не выражать раздражения, когда другой действительно получает больше. Не забывайте, что здесь мы рассматривали возраст в полном обособлении от остальных вложений. В реальной жизни, помимо возраста, есть еще много других фоновых характеристик людей, которые разными людьми и в разных культурах воспринимаются как вложения.

Позже мы еще представим данные, подтверждающие общее правило распределительной справедливости, пока же мы только в общих чертах его сформулируем. Человек, находящийся в отношениях обмена с другим, будет ожидать, что вознаграждения каждого будут соразмерны его издержкам (чем больше вознаграждения, тем больше издержки), а чистые вознаграждения, т.е. выгоды, каждого будут соразмерны его вложениям (чем больше вложения, тем больше выгода). Это значит, что если вложения двоих людей не сильно друг от друга отличаются, то каждый человек будет ожидать, кроме того, соблюдения следующего условия: чем ценнее для другого (и чем более дорогостояща для него самого) деятельность, которую он предоставляет другому, тем ценнее для него (и тем более дорогостояща для другого) деятельность, которую другой предоставляет ему. И наконец, когда каждый человек вознаграждается какой-то третьей стороной, он будет ожидать, что третья сторона будет поддерживать эту связь между ними двумя в распределении вознаграждений.

Тогда наше положение 5 примет следующий вид: Чем больше ущерба несет человеку несоблюдение правила распределительной справедливости, с тем большей вероятностью он будет проявлять эмоциональное поведение, которое мы называем раздражением. Распределительная справедливость может, разумеется, нарушаться и в другом направлении — не в ущерб человеку, а ему на пользу, — и тогда он может чувствовать себя не рассерженным, а виноватым: он добился для себя лучшего, нежели то, на что он был вправе рассчитывать. Однако свою вину он не склонен демонстрировать так явно, как свою рассерженность. Более того, попав в эту счастливую ситуацию, человек склонен находить аргументы, убеждающие его в том, что на самом-то деле обмен вовсе и не пошел ему на пользу.

Пока мы не добрались до справедливости в распределении, нам не было нужды допускать, что Лицо и Другой сравнивают вознаграждение, получаемые каждым из них от обмена. Однако проблема приобретает иной вид, когда мы принимаем во внимание — а мы должны это сделать — стимульные ситуации, вызывающие эмоциональное поведение. Ибо сравнение составляет для людей самую суть этих ситуаций. Лицо и Другой не только обмениваются друг с другом вознаграждающими деятельностями, но, кроме того, воспринимают и оценивают свои вознаграждения, издержки и вложения в соотнесении с вознаграждениями, издержками и вложениями других людей. В итоге, Лицо спрашивает себя: «Получаю ли я столько, сколько получили бы другие люди, в некотором отношении мне подобные, в обстоятельствах, схожих в каком-то плане с моими? И дает ли мне Другой столько, сколько дали бы другие люди, в некотором отношении подобные Другому?» Тем временем Другой задает себе такого же рода вопросы. Более того, когда дело доходит до сравнения с другими людьми, самым важным другим человеком является тот конкретный другой, с которым сейчас происходит обмен. Соответственно, Лицо спрашивает себя: «Соблюдает ли Другой распределительную справедливость в обмене между нами?» И может даже спросить: «Поступаю ли я само таким образом?» Если распределительная справедливость не соблюдена, возникает раздражение.

Хотя оба человека проводят такие сравнения, нет никаких гарантий, что они делают это одинаково, что каждый оценивает вознаграждения, издержки и вложения — свои собственные и другого человека — на основе своеобразной шкалы ценностей, тождественной шкале ценностей другого. Лицо может считать, что распределительная справедливость соблюдена, тогда как Другой так не считает. Например, Другой может оценивать свои издержки, связанные с отрывом времени от собственной работы, выше, чем Лицо, а потому сердиться на Лицо за то, что оно его эксплуатирует, тогда как Лицо не сознает своей вины. Единственное, что мы сейчас на этот счет можем сказать, это то, что чем более подобны прошлые опыты двух человек — иначе говоря, чем больше сходства в том, чему они научились, — с тем большей вероятностью будут совпадать их восприятия. Кроме того, они склонны больше соглашаться с самим правилом справедливости, нежели с тем, какие компоненты должны учитываться при его применении. Соглашаясь, что чистое вознаграждение должно быть соразмерно вложениям, они могут не соглашаться с тем, что возраст следует рассматривать как вложение. И наконец, они не обязательно должны формулировать правило справедливости осознанно, как мы сформулировали его здесь. Что явлено нам в наблюдении, так это то, что они ведут себя так, как если бы они его сознавали.

Отсутствие ожидаемого вознаграждения является не просто чем-то, что высвобождает эмоциональное поведение; оно является еще и наказанием, а его избежание, соответственно, вознаграждением. Следовательно, люди не только выражают раздражение или, менее явно, вину, когда так или иначе нарушается распределительная справедливость, но и учатся как-то с этим справляться. Они учатся избегать деятельностей, вовлекающих их в несправедливые обмены; они учатся выдавать деятельности, вознаграждаемые достижением справедливости, и, более того, само невыполнение этих деятельностей превращается для них в издержки. Короче говоря, одной из обмениваемых ценностей становится сама справедливость.

Человек, оказывающийся в несправедливо невыгодном положении, как минимум учится жаловаться. Кто-то, будучи рассерженным на другого, не в состоянии одобрить поведение другого; или, если выразить это иначе, человек, подобный Другому, может получать одобрение от Лица, как предоставляя ему услуги, сами по себе ценные, так и оказывая их на условиях, соответствующих представлениям Лица о справедливости. Если у него нет готовности упустить дополнительное одобрение и принять вероятность того, что Лицо будет менее готово обменять одобрение на помощь в следующем случае, он склонен что-то сделать для смягчения гнева Лица: он будет оказывать ему больше помощи, чем оказал бы при иных обстоятельствах, увеличивая тем самым собственные издержки. Как увеличение вознаграждений Лица, так и увеличение собственных издержек являются шагами в направлении удовлетворения представлений Лица о справедливости. Независимо от того, оценивает он справедливость ситуации так же, как Лицо, или иначе, и независимо от того, испытывает он чувство вины за получение несправедливого преимущества или не испытывает, он все-таки будет предпринимать такие шаги, пока придает достаточно высокую ценность сохранению своего обмена с Лицом. Разумеется, именно человек вроде Другого, распоряжающийся предоставлением дефицитного блага, больше всего рискует попрать представление Лица о распределительной справедливости, или, как мы говорим, начать его эксплуатировать. Однако положение может полностью измениться, и если именно Другой начинает сердиться из-за того, что Лицо не выказывает справедливой оценки той помощи, которую получает, Лицо может, руководствуясь теми же соображениями, повысить одобрение, предоставляемое Другому.

Согласно аргументу, которым мы до сих пор постоянно пользовались, человек тем больше будет готов к ведению торга с позиции силы и к отказу от вознаграждения, которое он получил бы, удовлетворив представление другого о распределительной справедливости, чем менее ценным он будет находить это упущенное вознаграждение. Его монополия на способность вознаграждать или наказывать поведение другого может быть настолько полной, что другому не остается ничего иного, кроме как продолжать обмен, и тогда монополист почти ничего не теряет, будучи несправедливым. Тиран может иногда позволить себе не обращать внимания на чувства своих рабов. Либо человек может не иметь такой монополии, но при этом придает мало значения продолжению обмена; это может означать, что у него много альтернативных источников вознаграждения. Указанному условию отвечает совершенный рынок в теории экономиста. Когда покупателей и продавцов много и никто из них не может всерьез повлиять на цену товара, ни один отдельно взятый покупатель не может справедливо выступить против продавца, отказывающегося продать ему товар ниже рыночной стоимости: продавец явно вредит себе, если соглашается это сделать. Либо, если продавец ведет торг с позиции силы, а покупателя возмущает цена, которую тот хочет с него взять, это не может иметь для продавца большого значения, ибо там, откуда прибыл этот покупатель, всегда еще есть покупатели. Именно это мы имеем в виду, когда говорим, что классический рынок безличен; или, правильнее сказать, экономическая наука решает считать его таким и более не интересуется проблемой «справедливой цены». В реальности, конечно, редко какой торговец не придает никакой ценности «расположению» своих клиентов. И, разумеется, тот рынок, о котором идет речь в этой книге, далеко не безличен. Хотя на нем никогда нет абсолютных монополистов — поскольку наши люди всегда вольны не вступать в обмен вообще, — он все же не дает человеку много альтернативных источников вознаграждения; обмены между двумя лицами имеют тенденцию продолжаться, и справедливость распределения имеет при этом значение.

Человек, который, пребывая в обмене с другим, обнаруживает через нарастающее раздражение другого, что он не отвечает представлениям другого о распределительной справедливости, должен считаться с издержками упорного продолжения выбранной им линии поведения. Он должен принимать в расчет те вознаграждения в форме одобрения и продолжения обмена, которые он таким образом упускает. Он может в итоге отказаться от них или счесть для себя более вознаграждающим удержание собственных стандартов справедливости, но не иметь совсем никакого значения они не могут: они присутствуют и оказываются упущены. Это делает несколько академическим вопрос о том, в какой точке, в отсутствие соображений справедливости, два человека достигали бы согласия по поводу курса обмена или тотальной суммы обмениваемого вознаграждения. Ибо, чтобы обмен продолжался, вероятно, должны предприниматься какие-то шаги в сторону достижения согласия на основе стандартов распределительной справедливости. Нам не нужно новых положений, чтобы это объяснить: нужно всего лишь добавить новый вид вознаграждения. К обмениваемым первичным вознаграждениям мы добавляем вознаграждения, получаемые от установления справедливого обмена.

Рациональность

В этой главе мы установили пять основных положений. Мы взяли из открытий поведенческой психологии, но модифицировали так, чтобы они были применимы к человеческому обмену — т.е. ситуации, в которой каждый из по меньшей мере двух человек производит деятельности, подкрепляемые деятельностями другого. Также мы вывели несколько короллариев из основных положений: наше утверждение о детерминантах курса обмена является таким королларием. Некоторые из этих положений и короллариев, вместе с другими короллариями, которые будут приведены нами позже, мы в следующих главах надеемся проиллюстрировать результатами исследований. Но перед тем, как к этому приступить, позволим себе пару комментариев.

Пусть читатель не отвергнет с порога наш аргумент по причине того, что его мало трогают его отталкивающие подтексты стремления к выгоде. Пусть он вместо этого спросит самого себя, были ли он и род человеческий когда-нибудь способны выдвинуть объяснение того, почему люди меняют или не меняют свое поведение, отличное от того, что, в зависимости от обстоятельств, им было бы лучше делать что-то другое или они уже делают что-то достаточно хорошо. По размышлении он обнаружит, что ни ему, ни человечеству так и не удалось предложить ничего другого; это трюизм. Его совесть может быть успокоена напоминанием о том, что если, по мнению гедонистов, люди извлекают выгоду только в материальных ценностях, то мы не гедонисты. В той степени, в какой ценности людей являются альтруистическими, они могут извлекать выгоду и в альтруизме. Некоторые из величайших спекулянтов, которых мы знаем, как раз альтруисты.

Кроме того, мы попытались показать, что, если учесть особые условия обмена, которыми сознательно ограничивает себя экономическая наука, наши положения и королларии полностью совместимы с положениями элементарной экономики. Мы и в самом деле намерены реабилитировать «экономического человека». Проблема с ним заключалась не в том, что он был экономическим и использовал свои ресурсы для получения какой-нибудь выгоды, а в том, что он был антисоциальным и материалистичным, интересовался только деньгами и материальными благами и был готов пожертвовать даже старушкой-матерью, чтобы их получить. Что в нем было не в порядке, так это его ценности: ему было позволено придерживаться лишь ограниченного круга ценностей. Однако новый экономический человек так не ограничен. Он может иметь какие угодно ценности, от альтруизма до гедонизма, но до тех пор, пока он не проматывает направо и налево свои ресурсы, пытаясь достичь этих ценностей, его поведение является экономическим. И даже если он научился находить вознаграждение в не рачительном использовании своих ресурсов, даже если он ценит отсутствие размышлений о завтрашнем дне — и соответствующим образом действует, — его поведение остается экономическим. На самом деле, новый экономический человек — это обычный человек.

Некоторые читатели, возможно, сочтут, что мы, делая людей искателями выгоды, делаем их более или менее «рациональными», чем в действительности. Если «рациональное» поведение означает сознательное поведение, в отличие от бессознательного, то вопрос о рациональности не имеет для нас значения. В тех областях человеческой жизни, которые нас здесь интересуют, сознательное и бессознательное поведение происходят одновременно. Лицо может предложить Другому более щедрую похвалу в ответ на более ценную помощь; при этом его поведение может быть явно экономичным, даже если он сознает то, что делает, не больше, чем голубь.

Между тем, рациональности придавали еще два других, несколько более интересных значения. Первое такое: поведение иррационально, если с точки зрения внешнего наблюдателя приносимое им вознаграждение не является для человека благом в долгосрочной перспективе. Человек иррационален, если ему нравится то, что не должно ему нравиться. В этом смысле человек, употребляющий наркотики, включая табак, ведет себя иррационально. Столь же иррационален мазохист, т.е. человек, находящий вознаграждение в наказании, хотя критерий «блага» или «здоровья» здесь не столь ясен. Но поскольку мы, исходя из задач этой книги, принимаем ценности человека просто как данности, нас нисколько здесь не волнует — хотя, разумеется, волнует в другом плане, — являются ли они рациональными. Нас интересует, что он с ними делает, как только он как-то их подхватил. Допустим, некий человек мазохист. Верно ли, что он, получив в последнее время много наказания, будет находить дальнейшее наказание менее ценным? Даст ли ему первый пинок в зубы больше пинка, чем последний? Хотя мы и не экспериментировали, у нас нет сомнений, что даст.

Второе значение рациональности немного отличается. Какими бы ни были ценности человека, его поведение иррационально, если оно не просчитано таким образом, чтобы принести ему в долгосрочной перспективе наибольший приток этих ценностей. Здесь акцентируется не вид преследуемой ценности (это может быть как приращение капитала, так и вечное спасение), а способ ее преследования: акцентируются калькуляция и долгосрочная перспектива — чем более долгосрочная, тем лучше. Иррациональный человек либо не расположен отказываться от непосредственного вознаграждения ради вложения в лучшее будущее, либо не склонен приобретать знания и производить расчеты, которые показали бы ему, как достичь этого будущего. Значительная часть многих наук, от богословия до Теории Игр[901], нацелена на то, чтобы дать ему это знание и позволить производить расчеты. Например, Теория Игр должна помочь ему лучше выбрать стратегию из альтернативных курсов действия, когда риски и отдача каждого из них являются вопросом вероятности, а не определенности.

Даже без благодеяний науки есть, разумеется, люди, чье элементарное социальное поведение в этом смысле рационально. Примером является человек, совершающий карьерное восхождение. Используя свое имплицитное знание положений, которые мы здесь пытаемся сделать эксплицитными, и будучи готовым принять — и в этом состоит его своеобразный героизм — некоторые непосредственные издержки в самоуважении, он вполне способен взлететь на гораздо более высокую социальную позицию, нежели он достиг бы без своих расчетов и своего особого аскетизма. Развивающаяся наука об элементарном социальном поведении должна позволить изучившему ее карьеристу достигать вершины более уверенно — пока она не помогает также другим людям увидеть насквозь используемые им схемы. В сущности, она должна помочь любому, у кого есть какая-то долгосрочная социальная цель, неважно, эгоистическая или нет. Однако предупредим читателя: хотя сам он может сделать из этой книги выводы, которые помогут ему действовать более рационально, делать их за него мы не будем. Это не книга по прикладной социологии.

Хотя долгосрочные расчеты играют свою роль в человеческих делах, мы не принимаем их во внимание в наших положениях, и они в соответствующей степени являются неполными. Мы не исключаем долгосрочные расчеты, но и не включаем их. Наше первое оправдание мы видим в том, что они не часто будут нужны нам для объяснения результатов исследований, рассматриваемых в этой книге. Второе оправдание вполне обыденное: долгосрочная калькуляция — это исключение, а не правило. Теория Игр — хороший совет для человеческого поведения, но плохое его описание.

Однако есть у нас и более основательная причина исключить из сферы внимания рациональность. Любое доброе наставление, от этики до экономики, которое дают своим собратьям мудрые люди, имеет целью изменить поведение, а не объяснить его; однако наша задача — объяснение. Совет пытается ответить на вопрос: при том, что вы цените достижение определенных целей, как вы могли бы действовать, чтобы достигать их более эффективно? Но то, что могли бы делать люди или голуби, — это то, что они в действительности уже делали, и социальная наука занималась в значительной степени демонстрацией некоторых удивительных причин, по которым они не могут в действительности делать то, что могли бы делать по мнению мудреца. Это не значит, что все советы не стоят выеденного яйца. До тех пор, пока люди их принимают и на них учатся, они могут менять их способ поведения в будущем. Но наблюдаемое поведение есть поведение прошлое, и в целях объяснения того, как люди себя вели, очень редко спрашивают о том, вели они себя рационально или нет. Здесь надо спрашивать о том, чем определялось их поведение, хотя в число детерминант, разумеется, может входить и совет, к которому они прислушались.

Люди, которые будут появляться на страницах этой книги, если угодно, не менее рациональны, чем голуби. Если для голубей будет рациональным учиться и принимать кратчайший из двух путей к вознаграждению, то столь же рациональным будет это и для наших людей. Они делают выбор из нескольких непосредственно доступных им альтернатив; они делают выбор, обращая мало внимания на подлинно долгосрочные результаты своего выбора, которые иной раз их удивляют. Однако ближайшие результаты им известны, и они знают их не столько как предмет вероятности, сколько как предмет определенности. Если Лицо будет в достаточной степени хвалить Другого, оно вполне уверено в том, что получит помощь: вопрос не в том, может ли оно получить этот результат, а в том, считает ли оно, что он стоит заплаченной за него цены. В этих пределах наши люди осуществляют выбор не глупо, не наобум, а только тем способом, который описывается нашими положениями. Единственное, что мы вкладываем в них из рациональности, это то, что они достаточно умны, чтобы укрыться от дождя дома, если не хотят промокнуть. Такая рациональность, какую мы теперь им оставили, разумеется, может не заключать в себе многого, ибо рациональное поведение в теперешнем смысле — всего лишь поведение детерминированное.

Уверяем вас, что у нас нет ни капли снобизма в отношении простого голубя или простого человека. Когда будущее неясно, а наука слаба, погоня за непосредственным вознаграждением никоим образом не иррациональна даже по строгим меркам Теории Игр. Принцип «лучше синица в руках, чем журавль в небе» вовсе не всегда является неразумной политикой. И так как стремление к рациональности влечет за собой исследование, предвидение и калькуляцию, а такие вещи нередко оказываются вредными, само стремление к рациональности становится иррациональным, если не принимаются в расчет связанные с этими вещами издержки. Издержки рациональности могут сделать рациональность иррациональной.

Глава 18. Институциональное и субинституциональное

В моем представлении, последняя глава должна быть чем-то похожа на первобытную оргию после сбора урожая. Работа, может, и подошла к концу, но работник не может сразу все бросить. Он еще полон энергии, которая будет его донимать, если не дать ей внешнего выхода. Поэтому ему даруется период вседозволенности, когда он может говорить все, о чем дважды бы подумал перед тем, как сказать, в моменты большей рассудительности, период, когда он не связан более логикой и фактами, а свободен поразмыслить над тем, что же в итоге он сделал.

Я предлагаю воспользоваться моей оргией для заключения этой книги в некую рамку. В этой последней главе я вернусь к вопросу, поставленному мною в начале, когда я попытался дать в некотором роде определение элементарного социального поведения. Это обмен вознаграждениями (или наказаниями) между как минимум двумя лицами; это скорее прямой обмен, нежели косвенный; и это действительное поведение, а не просто норма, уточняющая, каким должно быть поведение. Каковы отношения между элементарным социальным поведением и более сложными его формами, между неформальным и формальным, между субинституциональным и институциональным при условии, что они постепенно переходят одно в другое и граница между ними может быть лишь условной?

Группа как микрокосм

В прошлом некоторые социологи в своих частных рассуждениях были склонны мыслить маленькую, неформальную группу как микрокосм общества в целом: они считали, что в первой присутствуют те же явления, что и во втором, но в значительно уменьшенном масштабе — причем в таком масштабе, который делает возможным их детальное исследование. И, несомненно, между первым и вторым имеются удивительные сходства. Мы увидели, как члены малой группы, обладающие в ней примерно одинаковым статусом, склонны сотрудничать друг с другом по разным «социальным» поводам чаще, чем с высшими или низшими по статусу; и их поведение имеет очевидные аспекты сходства с более броскими чертами классовой и стратификационной систем, где члены семей, в признании более широкого общества равных по статусу, особенно склонны наносить друг другу визиты, устраивать совместные вечеринки и даже вступать друг с другом в брак. Несомненно, сходства здесь не случайны: в обоих случаях действуют некоторые общие процессы. Но сказать, что в двух явлениях есть что-то общее, вовсе не значит, что одно есть микрокосм другого, или просто его уменьшенная копия. Две сущности, о которых идет речь, не похожи хотя бы потому, что в неформальной группе человек завоевывает статус через свои прямые обмены с другими ее членами, тогда как в более широком обществе он получает статус благодаря наследованию, денежному состоянию, роду занятий, должности, правовому господству — и во всех этих случаях благодаря своей позиции в той или иной институциональной схеме, часто имеющей за собой долгую историю.

Возьмем еще один пример. Когда несколько последователей получают помощь от неформального лидера, которому делегируют власть, позволяющую контролировать их поведение, ситуация выглядит очень похожей на ту, когда есть назначенный начальник, перед которым отчитываются его подчиненные и который, в свою очередь, отдает им приказы. Возможно, в далеком прошлом, когда впервые сознательно проектировались формальные организации, область контроля, т.е. множество людей, находящихся под началом одного офицера, моделировалась по некоему образцу, самопроизвольно возникающему в малой группе. Но реально эти ситуации, разумеется, не тождественны. Разницу между ними составляет тот факт, что некоторая высшая власть назначила формального лидера, который перед нею ответствен, и применяемые им наказания становятся возможны благодаря ее поддержке. Об этом знает каждый, кому довелось быть формальным и неформальным лидером. Более того, в формальной ситуации и лидер, и его подчиненные получают часть своих вознаграждений не из обменов друг с другом, а из обмена труда на оплату с организацией, частью которой они являются. Обе стороны здесь более независимы друг от друга, нежели в малой, неформальной группе. Правда, формальный лидер может успешнее справляться со своей работой, если в нем присутствуют черты неформального лидера; но это лишь дополнительно подчеркивает, что первый и второй — не одно и то же.

Сложность вознаграждений

Если неформальная группа, как и элементарное социальное поведение вообще, не есть подлинный микрокосм большого общества, то причина этого не в том, что фундаментальные процессы поведения — т.е. то, как выполнение деятельности управляется ее наградами и стимулами, — в этих двух случаях различаются: они вовсе не различны, а, наоборот, идентичны. Причина кроется скорее в том факте, что в институтах большого общества связи между этими фундаментальными процессами имеют более сложный характер. Повышение сложности принимает, видимо, две основные формы, которые сами по себе друг с другом связаны. Во-первых, конкретная деятельность поддерживается в своем протекании не просто тем, что я буду называть ее естественным, первичным вознаграждением, но и другими, более сложными вознаграждениями, особенно такими обобщенными подкрепляющими стимулами, как деньги и социальное одобрение. Скажем, человек рубит деревья не потому, что ему нужны дрова для разведения огня, а потому что некая фирма ему за это заплатит. Во-вторых, процесс обмена, посредством которого деятельность приносит вознаграждение, становится не прямым, а окольным. Например, в конце недели человек получает зарплату не от своего непосредственного начальника или кого-то еще, для кого он рубил лес, а от клерка, который, в свою очередь, получает вознаграждение от какого-то другого члена фирмы. Что роднит эти два процесса по сравнению с элементарным социальным поведением, так это возрастание опоры на ясно установленные нормы и распоряжения: человеку говорят, что он должен рубить лес, и говорят, как он будет в конце недели получать зарплату. Эти и другие различия между институциональным и субинституциональным поведением — всего лишь различия в степени. Если угодно, мы можем рассматривать эти различия в степени как настолько огромные, что в итоге возникают различия в типе, пока не заметим — а мы всегда можем это заметить, — как из одного вида поведения вытекает другой. Тогда нам становится понятна непрерывная связь этих двух деятельностей.

Рассмотрим первый процесс, как он должен протекать на низшем уровне; возьмем для примера выражение горя. В любом обществе некоторые люди (не все) должны находить для себя вознаграждающим издание каких-либо плачей отчаяния, когда умирает их любимый друг. Если бы это было не так, если бы это было не общей человеческой особенностью, а всего лишь чем-то принятым в качестве условности членами конкретного общества, мы вряд ли обнаружили бы во всем человечестве широкое распространение траура по случаю кончины, какое на самом деле имеет место. Культуры не могут принимать любые старые виды поведения и надеяться без лишних хлопот переносить их из поколения в поколение. То, что ими принимается, должно быть совместимо с некоторым фундаментальным репертуаром человеческой природы, хотя эта совместимость, конечно, может быть сложной.

Как только несколько людей несколько раз в нескольких случаях смерти издали плач отчаяния, они начинают превращать это в норму — говорить, что люди так делают или должны делать, — и вербальная формулировка правила становится первым шагом в создании института. Потом другие члены группы, чьи глаза в противном случае остались бы сухими, тоже могут обнаружить себя плачущими, потому что появились другие вознаграждения и наказания, которые санкционируют поведение. Если они не плачут, они не выказывают уважения к умершему и тем самым утрачивают высокую оценку в глазах людей, искренних в своих рыданиях. Поскольку сами они не испытывают сильных чувств, они будут готовы принять как условность любую идиому траура, которую другие им предложат. И что вы в первую очередь узнаете, так это что формальное выражение горя по случаю утраты стало институтом, передаваемым младшим членам общества в качестве составной части их манер поведения.