Изменения в виде деятельности 3 страница

Несомненно, многие институты имеют такое происхождение. Поведение, однажды подкрепленное для некоторых людей способом, который я называю первичным, поддерживается в более широкой массе людей другими видами подкрепления, в частности, такими общими подкрепляющими стимулами, как социальное одобрение. Поскольку это поведение не рождается у других людей естественным образом, им должны рассказать, как они должны себя вести; а это уже вербальное описание поведения, т.е. норма.

В действительности мы можем увидеть этот процесс происходящим на наших глазах, и мы коснулись этого в первой части книги, хотя коснулись лишь слегка, поскольку тем, что нас прежде всего интересовало, были не институты. Ограничение выпуска продукции в промышленной группе, несомненно, в самом начале появилось потому, что некоторые ее члены находили результаты этого вознаграждающими. Но данное ограничение приносит свои результаты лишь при условии, что достаточно большое число членов соблюдает норму выпуска, и, следовательно, нонконформисты оставляют остальных без вознаграждения. Соответственно, те члены, которые относились бы безразлично к первичному вознаграждению, будут тем не менее склонны к конформности, так как боятся потерять уважение своих товарищей; и тогда ограничение выпуска выходит на путь превращения в институт, передаваемый новым членам и даже новым поколениям как один из законов жизни на фабрике. Такие комбинаторные процессы могут расти как снежный ком и давать жизнь институциональным образованиям. На самом деле, вторичные санкции института могут стать столь многочисленными и столь явными, что люди, следуя нормам, могут перестать сознавать первичное вознаграждение, которое продолжает делать свою работу, но уже незаметно для глаз.

В моменты откровенности некоторые антропологи, как мне казалось, говорили так, будто считали, что члены общества или какого-то его сектора поддерживают институциональное правило просто потому, что это правило, преподанное им в молодые годы как нечто, чему они должны подчиняться, и санкционированное социальным одобрением. Если бы это действительно было так, я думаю, мы бы наблюдали в обществе гораздо меньше изменений, нежели фактически наблюдаем. Ибо социальное одобрение не действует в отрыве от всего остального: его санкционирующая сила держится на сохраняющейся энергии первичного вознаграждения. Социальное одобрение может действовать подкрепляюще на соблюдение правила лишь до тех пор, пока члены группы продолжают находить подчинение ему вознаграждающим по иным причинам, нежели одобрение, которое оно им приносит. Как только они перестают находить его вознаграждающим, член группы, не соблюдающий его, уже ничего их не лишает, а стало быть, не теряет от этого их уважение. Несомненно, норма может управлять поведением еще какое-то время после того, как ее первичное вознаграждение утратит свою силу, хотя бы потому, что каждый конформист — жертва заговора молчания. Например, никто не осмеливается признать, что не чувствует ни малейшего горя, из страха оскорбить других, а те по подобным же причинам не дают ему ни малейшего намека на то, что они неискренни.

Однако, достигнув этой стадии, институт становится уязвим, и его может постигнуть катастрофа, если не представится в качестве возможности какое-то альтернативное поведение с новым первичным вознаграждением. Тогда какой-то человек с очень высоким или очень низким статусом, который мало получает от конформности или которому нечего терять от противоположного поведения, отходит от правила, и вскоре после этого становится очевидной пустота веры в то, что неподчинение приносит всеобщее социальное неодобрение. Разумеется, альтернатива может долгое время не появляться, поскольку в силу той или иной причины общество оставалось защищенным от изменений в физической или социальной среде. Первое, что мне хотелось бы подчеркнуть относительно связей между институтами и элементарным социальным поведением, это что институты как эксплицитные правила, управляющие поведением многих людей, встречают подчинение потому, что подчинение им приносит вознаграждения, иные, нежели первичное, однако эти другие вознаграждения не могут работать в одиночку. Рано или поздно должны обеспечиваться первичные вознаграждения. Институты не воспроизводятся только в силу собственной инерции.

Некоторые антропологи, когда их просят объяснить, почему институты общества таковы, каковы они есть, видимо, не хотят указывать на первичные вознаграждения поведения, соответствующего институциональным правилам. Вместо этого они, как мне представляется, склонны указывать на тот факт, что новых членов общества по мере их прибытия учат этим правилам. Далее, когда антропологов спрашивают, почему учат именно этим правилам, а не другим, они указывают на связи, существующие между одним правилом и другим. Если в матрилинейном обществе (возьмем один совершенно гипотетический случай) есть правило, согласно которому имущество мужчины наследуется сыном его сестры, то правило брака, устанавливающее, что сын сестры должен жениться на дочери брата своей матери, могло бы в случае его соблюдения означать, что дочери данного мужчины достанется некоторая часть имущества ее отца. Первое правило — правило наследования — обеспечивает вознаграждение за подчинение второму правилу, правилу брака. Но как бы убедительно ни звучал этот аргумент, он оставляет кое-что молчаливо не объясненным. Почему отец находит вознаграждающим то, что дочь должна получить некоторую часть его имущества? Или даже так: почему дочь находит вознаграждающим то, что ей причитается часть имущества отца? Над такого рода вопросами антропологи надолго задумываются. Они могут утверждать, как и раньше, что общество — а в действительности конкретные его члены — научило мужчину, что он должен любить свою дочь и заботиться о ней, но это не объяснение, а всего лишь иное описание происходящего. Опять-таки, мы вправе спросить, почему общество научило человека этому, а не чему-либо другому.

Дело в том, что некоторые антропологи настолько увлеклись культурной уникальностью отдельных обществ, что утратили видение того, что есть между людьми общего. Чтобы мысль антропологов не двигалась по кругу, они, на мой взгляд, должны признать, что не смогут дать полного объяснения собственных открытий, не приняв некоторых допущений касательно того, что люди находят вознаграждающим не просто как члены конкретного общества, а как члены биологического вида. Например, я не думаю, чтобы кто-нибудь смог объяснить, почему столь многие общества, в которых законная власть в семье отдана отцу, являются также и обществами, в которых мальчик входит в близкие отношения с братом своей матери, не приняв допущения, что люди — именно как люди — реагируют на власть примерно так, как мы описали в этой книге[902]. Конечно, рассматриваемые общества учат младших своих членов, как следует вести себя по отношению к братьям матери. Но почему они учат их «близости», а не чему-то другому? Да потому что при данных обстоятельствах «близость» является вознаграждающей, причем вознаграждающей для многих людей независимо от нормы и прилагающихся к ней санкций. А иначе как возникла сама норма?

Из моего рассуждения вовсе не следует, что социальных ученых должны особенно интересовать «культурные универсалии», если под ними имеются в виду действительные институты, проявляющиеся во всех обществах, как, по имеющимся утверждениям, проявляются брак и табу инцеста, хотя на самом деле они сильно меняются по форме от одного общества к другому. Но из него следует, что их должны всерьез интересовать основополагающие механизмы человеческого поведения, подобные тем, которые мы описали в главе 4, ибо эти основополагающие механизмы могут сами давать жизнь огромному множеству действительных институтов. Человеческая природа — единственная подлинная «культурная универсалия».

Мы, социальные ученые, рассуждаем так, как если бы «общество» было большой вещью. Но институт функционален для общества лишь потому, что он функционален для людей. Для выживания общества нет иных функциональных предпосылок, кроме того, что общество должно давать своим индивидуальным членам достаточно вознаграждений, чтобы они продолжали вкладывать свои деятельности в его поддержание, и при этом вознаграждать их не как членов данного общества, а как людей[903]. Даже когда мы говорим в том духе, что будто бы «общество» дает вознаграждения, мы в конечном счете имеем в виду, что их предоставляют люди. Несомненно, это люди, чьи предки научились — да и они сами научились — находить конкретные виды поведения вознаграждающими в конкретных исторических обстоятельствах, какие-то из которых давно остались в прошлом; и они могут продолжать находить какие-то из видов поведения вознаграждающими вплоть до настоящего времени. Поскольку их исторический опыт, возможно, отличался от опыта членов другого общества, их сегодняшние институты вполне могут отличаться от институтов другого. Но чему бы они ни учились, они учились этому потому, что были людьми, а не только членами; а стало быть, институциональные различия или сходства следует объяснять через соединение человеческой природы и человеческих обстоятельств. Легко об этом сказать, но, разумеется, нелегко это сделать.

Если достаточно долго искать тайну общества, то она предстанет перед вами со всей ясностью: тайна общества в том, что оно было создано людьми, и ничего, кроме того, что вложили в него люди, в нем нет.

Сложность обменов

Позвольте мне теперь бросить взгляд на второй из двух процессов, посредством которых из элементарного социального поведения развиваются институты, — возрастание косвенности обмена вознаграждениями, которое иногда называют возрастающим разделением труда. В некоторых примитивных обществах достигнутая ими сложность организации, видимо, почти не выходит за рамки того, что в нашем обществе явлено, например, в уличной компании. И там, и там отчетливо видны одни и те же простые типы трансакций. Общество настолько нуждается (и в физическом, и в социальном смысле), что не смогло позволить себе сколь-нибудь сложное институциональное развитие. Одна из причин зачарованности исследователей элементарного социального поведения самыми примитивными обществами заключается в том, что те являют взору человечество, социально разоблаченное до самых своих оснований. Как говорил антрополог Леви-Стросс, вернувшись от намбиквара центральной Бразилии: «Я искал общество, сведенное к его простейшей формуле. Общество намбиквара было им до такой степени, что я обнаружил в нем просто людей»[904].

В истоках даже самого современного индустриального общества лежит примерно такая же по типу социальная единица. Взгляните, к примеру, назад, на самое раннее описание общества, которое, на мой взгляд, больше, чем любое другое — больше, чем Греция, Рим и Израиль, — должно считаться основным предшественником нашего общества: взгляните на сделанное Тацитом описание крошечных германских племенных королевств I в. н. э.[905] Конечно, это общество уже в высокой степени институционализированное и в значительной степени управляемое правилами, унаследованными из прошлого — возможно, далекого прошлого. Но эти правила очерчивают организацию, которая ближе к тому, что естественно и спонтанно возникает в любой малой группе, нежели к чему-либо, известному нам из более современных эпох. Возьмем саму по себе королевскую власть. Теоретически это нечто такое, что человек наследует, а не приобретает посредством собственных действий, хотя, если он некомпетентен, его высокое происхождение вряд ли его спасет. Однако связь короля с «приближенными» (gesiths, comites), которые пьянствуют в его дворце в мирное время и следуют за ним на войне и коих он награждает едой, драгоценностями и, наконец, землей, гораздо больше напоминает отношение между неформальным лидером группы и его последователями, нежели большинство политических систем, которые нам с тех пор стали известны в нашем обществе. За спиной (в историческом смысле) любого крупного современного общества мы найдем общество вроде этого: оно, разумеется, институционализировано, но институционализировано по образцу, выдающему его родство с первобытной малой группой.

Теперь представим, что такое общество сформировало некоторого рода капитал. Под капиталом я имею в виду все, что позволяет ему откладывать действия, ведущие к тому или иному непосредственному вознаграждению, дабы предпринимать другие действия, чьи вознаграждения, хотя потенциально выше, являются одновременно неясными и отложенными на будущее. Капитал может принимать форму необычайно дисциплинированных солдат, может принимать форму прибавочного продукта как в натуральном, так и в денежном выражении; но, что важнее всего, он может принять форму морального кодекса, особенно кодекса, поддерживающего доверие между людьми и их уверенность друг в друге: подлинную веру в то, что они не будут всякий раз бросать вас в беде ради получения кратковременной выгоды.

Без какого-нибудь капитала никакое институциональное усложнение не может начаться. Но если есть капитал, то общество — а реально некий человек или группа людей внутри общества (пожалуй, в конечном счете это всегда один человек) — склонно его вложить, опробовав некоторый набор деятельностей, отклоняющихся от исходного, или первозданного институционального образца. Новый образец предусматривает более сложное и непрямое взаимное сцепление поведения более широкого круга людей, нежели до сих пор входило в обычай. Например, покорив с помощью своих компаньонов новую территорию, король может пытаться удерживать над ней постоянный контроль, и с этой целью он будет вынужден полагаться — поскольку теперь под его правлением оказалось больше людей — не только на собственные связи со своими компаньонами, но и на связи своих компаньонов с подчиненными им компаньонами. Иначе говоря, он может быть должен поощрять развитие некоторого рода феодальной системы, и когда он будет это делать, ему придется словесно описывать — т.е. делать предметом эксплицитных норм — поведение по отношению друг к другу тех людей, которые стали теперь взаимозависимыми. Ему придется делать это по той же самой причине, которая заставляет современную фабрику, выросшую сверх определенного размера, начинать эксплицировать свою организационную схему. Однако всегда остается вопрос, окупится ли новое упорядочение раньше, чем закончится капитал. Вероятно, большинство таких попыток, предпринятых большинством человеческих обществ, заканчивалось неудачей.

Вместо того, чтобы самому заниматься финансами и собственноручно отправлять правосудие, король может назначить казначея и судей, работающих полный рабочий день. Эти институты могут в конечном счете повысить эффективность его управления, завоевать перспективами быстрого правосудия симпатии людей, которых могло бы в противном случае тянуть куда-то еще, и поддерживать мир, на котором в конечном счете держится его способность взимать все большие налоги. Они могут даже избавить его от исключительной и, следовательно, опасной зависимости от лояльности его компаньонов. Но для того, чтобы пришли эти вознаграждения, требуется время; и пока он их ждет, он должен вкладывать капитал, выплачивая казначею и судьям жалованье, достаточное и даже более чем достаточное для того, чтобы компенсировать им потерю времени, оторванного от других дел. Он должен сделать так, чтобы вознаграждения, получаемые ими от выполнения своего долга, превышали вознаграждения, которые они получали бы от использования королевских фондов для удовлетворения собственных нужд или от продажи королевской справедливости за деньги, согревающие их собственные карманы. Но для всего этого королю нужен капитал; например, он должен иметь возможность держать часть земли свободной от иных использований, дабы с арендной платы за нее можно было оплачивать труд чиновников, а это значит, что он должен иметь эффективный контроль над землей. Во всех этих предприятиях король так же безусловно идет на риск, как и любой сегодняшний авантюрный капиталист: например, институт королевских судей может себя не окупить. На самом деле риски, на которые идет король, даже больше, ибо в них включается и его жизнь.

Как только королю удалось установить мир в своем королевстве, так что простые люди чувствуют, что просто анархия не представляет опасности для их предприятий, на низшем уровне общества могут происходить иного рода вещи. Человек, который раньше делал шерстяную ткань, выполняя все операции — от начальных стадий прочесывания и скручивания до конечной стадии розничной продажи, — может решить специализироваться на одной операции, скажем, на ткачестве. Поступив так, он может получить преимущества в применении более специализированного умения к большему объему работы, но эти преимущества он может получить лишь при условии, что он уверен как в своих поставщиках, прядильщиках, так и в своих сбытовиках, завершающих цикл, которые теперь тоже должны стать специалистами. Если не может поддерживаться вся цепочка трансакций, позволяющая потребителю получать в конце свою ткань, каждую отдельную специализацию постигает катастрофа. В конце концов объемы этого бизнеса могут вырасти настолько, чтобы обеспечить вознаграждение человеку, чьей специализацией является координация специалистов, — в средневековом ткацком ремесле его называли draper или clothier *, — и тогда мы оказываемся на пороге современного общества. Кроме того, мы оказываемся в той точке, где выросшие налоги на ткань могут обеспечить вознаграждение самому королю за поддержание мира в королевстве.

Конечно, я не могу рассмотреть здесь все детали, да и не в них дело. Все эти нововведения, будь то политические или экономические, происходящие на вершине общества или в его основании, имеют следующие характеристики. Они требуют какой-то формы капитала, чтобы вообще быть предпринятыми, ибо их результаты приходят не сразу, а с отсрочкой. И капитал должен все более приобретать форму генерализованных подкрепляющих стимулов, таких, как деньги и социальное одобрение. Однако при этом нужно иметь в виду, что даже способность общества предоставлять вознаграждения такого рода зависит от предшествующего накопления хотя бы какого-нибудь капитала. В деньгах нет никакого проку, если люди не уверены в том, что их можно конвертировать в блага, а человек, обеспокоенный тем, где бы в следующий раз перекусить, вряд ли найдет особенно вознаграждающим социальное одобрение.

Нововведения, как правило, требуют более длинной цепочки трансакций, предваряющих достижение конечного вознаграждения (например, получение заказчиком ткани), нежели требовали системы, на смену которым они пришли. И это цепочка более опосредованная: если человек хочет прогуляться пешком из одного места в другое, он просто встает и идет, но если он хочет добраться туда на метро, сначала кто-то должен построить сталелитейный завод. Длина и опосредованность цепочки трансакций означают, что нововведения связывают больше людей, чем раньше: прежде заказчик зависел в получении своей ткани от одного-единственного ткача, теперь зависит от целой команды работников ткацкой промышленности. Но нововведение предполагает рост специализации, и по мере того как растет число связанных друг с другом людей, возрастает, как правило, и богатство каждой отдельной связи. После промышленной революции люди обычно жаловались, что взаимоотношение между мастером и работником обеднело и свелось к простой денежной связи. Чем больше, в конечном счете, затронутых лиц и чем сложнее их взаимозависимость, тем невозможнее бросить задачу их взаимных приспособлений на произвол неровного и беспорядочного контакта лицом-к-лицу. Они должны руководствоваться правилом, работать по книге, а это, кроме всего, означает, что институциональное поведение тяготеет к безличности. Хотя любое повторяющееся поведение тяготеет к тому, чтобы его рано или поздно описали и освятили в эксплицитных нормах, ныне этот процесс ускоряется. И одним из институциональных нововведений, без которого другие не могут успешно развиваться, должна быть организация, специализирующаяся на санкционировании норм, т.е. правовая система.

За исключением немногих историков экономики, специализировавшихся в последнее время на изучении экономического развития, ученые, как мне кажется, редко исследуют в деталях процессы институционального роста. И прежде всего, они их не объясняют. Они, например, говорят нам, что Генрих II был первым королем Англии, который регулярно посылал королевских судей объезжать страну. Они никогда не спрашивают, какой капитал, социальный или экономический, позволил ему предпринять это нововведение, с какими рисками оно было связано, какая отдача заместила капитал и позволила этому институту сохраниться. Но только ответы на эти вопросы объяснили бы самые важные процессы в человеческой истории. В конце концов, кроме экономических есть еще другие предприниматели, и экономические далеко не всегда самые важные. Располагая капиталом, каждое общество пробует разные институциональные нововведения. Если они оказываются окупаемыми — а прежде чем появится отдача, может быть израсходован огромный капитал, — они сохраняются. Они могут даже занять место капитала и позволить обществу перейти к другому нововведению. Но обязательно должна быть отдача; она никогда не появляется автоматически и всегда проблематична; кроме того, она может прекратиться. Могут измениться внешние обстоятельства; какие-то другие части социальной организации могут дать сбой и похоронить институт под своими руинами; сам институт может исчерпать источники собственного вознаграждения, например, когда развитое сельское хозяйство истощает доступную для него почву.

Вся история служит напоминанием о том, насколько ненадежен процесс цивилизации. Упадок Римской империи напоминает нам об этом, ведь это был первый масштабный опыт западной цивилизации. Однако даже выздоровление Запада от постигшей Рим катастрофы вовсе не было непрерывным. Феодализм в северо-западной Европе испытывал трудности с самого начала. На самом деле, он не мог бы даже близко соответствовать тому, каким он должен был быть согласно доктрине, если бы его не поддерживали внешние для него источники: национальные лояльности, превосходившие феодальные узы, и королевская власть, которой удалось остаться чем-то большим, нежели верхней ступенькой феодальной лестницы. Вслед за экспансией XII—XIII веков пришла стагнация XIV-го, как будто сам успех средневековых институтов в извлечении некоторых видов вознаграждения полностью израсходовал их наличный запас. В XVI веке английская промышленность совершила робкие попытки подойти к фабричной организации, которые не могли закрепиться в условиях рыночного коллапса и не дожили до XVIII века, когда применение паровой энергии дало фабричной организации такую окупаемость, которую не могла дать никакая другая форма промышленного производства. И этот самый рефрен повторяется снова и снова: институты не воспроизводятся всего лишь потому, что они заключены в нормы, и кажется удивительным, что вообще есть люди, говорящие о них так, словно они это делают. Они воспроизводятся, потому что приносят вознаграждение, в конечном счете вознаграждение для индивидов. Да и само общество не вечный двигатель, сам себя снабжающий топливом. Оно не может воспроизводить себя, прививая молодым людям стремление к тем и только тем благам, которыми оно оказалось в состоянии их обеспечить. Оно должно предоставлять людям блага, которые они находят вознаграждающими не только в силу своей причастности к конкретной культуре, но и просто потому, что они люди.

Живучесть элементарного социального поведения

По мере того как институты цивилизации все более и более отделяются от элементарного социального поведения, последнее не исчезает. Напротив, оно сохраняется очевидно и повсюду, готовое взять реванш. Оно может продолжать существовать в самой развитой своей форме в областях, где институциональные упорядочения потерпели крах и оставили после себя вакуум. Я утверждал, что уличные компании демонстрируют развитие неформального образца, мало чем отличающегося от образца примитивной группы охотников. Если бы уличные компании включали девушек и допускали брак, это сходство было бы еще более близким. И свойства элементарного социального поведения восстанавливаются тем полнее, чем дальше заходит институциональный крах в случае стихийного бедствия, революции или поражения в войне.

Однако меня не очень интересует элементарное социальное поведение, лежащее вне институциональной системы; сюда относятся, наряду с прочим, и уличные банды. Гораздо важнее поведение, лежащее внутри этой системы. Оно разрастается на манер «винограда»; оно так же развито в личных лояльностях некоторых высших руководителей и политических лидеров, как и в бригаде рабочих, которые не будут позволять избыточной производительности труда кого-то из их числа выставлять напоказ недостатки остальных. Оно проявляется в изобретении и уважении внешних и видимых знаков ранга и статуса, которого никогда не гарантирует сама формальная организация. Иногда деятельности, обмениваемые в элементарном социальном поведении, черпают свою ценность в правилах института. Так, помощь, которую люди обменивали на уважение в федеральном бюро, которое я в этой книге столь часто описывал, не имела бы никакой ценности, если бы люди, о которых шла речь, не нанимались в него для выполнения определенного типа организованной работы. Но хотя ценность помощи давал институт, сам процесс обмена оставался таким же элементарным и таким же субинституциональным, как и все, что можно наблюдать в уличной компании. Элементарное социальное поведение не вырастает в пробелах между институтами; оно липнет к институту, как вьюнок к опорному растению. Оно вырастает везде — хотя бы потому, что нормы, устанавливаемые в качестве институтов, и приказы, отдаваемые в установленных организациях, никогда не могут предписать человеческое поведение до мельчайших деталей, даже при условии точного и неукоснительного их соблюдения, чего никогда не бывает. Более того, элементарное поведение помогает объяснить, как и почему нормы и приказы встречают неподчинение.

Нам не следует видеть в субинституциональном обязательно какую-то помеху, которая тянет институциональное назад и избавление от которой пойдет последнему только на пользу. Напротив, мотивы, характерные для элементарного социального поведения, часто мобилизуют прочную поддержку институциональных целей. Очевидным примером является то, как решимость солдат не дать погибнуть своим товарищам способствует больше, чем что бы то ни было, боеспособности пехотного подразделения. Разумеется, это пример того самого явления, с которого я начал эту главу: пример того, как институты поддерживаются иными вознаграждениями, нежели то, которого прежде всего каждый пытается достичь. Пехотный бой нацелен на то, чтобы разбить врага; это несомненно вознаграждение, хотя часто такое, ждать которого приходится долго, однако эффективный бой может быть также вознагражден, причем более непосредственно, одобрением ваших боевых товарищей, которых вы прикрыли, равно как и они вас. Иной раз элементарное социальное поведение ухитряется поддержать институт даже вопреки самому институту. Помощь, обмениваемая в федеральном бюро, вполне в состоянии сделать работу этого учреждения более эффективной, чем она была бы в противном случае; но она обменивалась лишь за счет пренебрежительного отношения к правилу, которое ее запрещало.

Конфликт институционального и субинституционального

Элементарное социальное поведение, следовательно, не вытесняется институционализацией, а сохраняется наряду с ней, черпая в ней новые причины для своего существования. Иногда оно вносит вклад в поддержание института. Но иногда, насколько мы знаем, они работают друг против друга. Поскольку сравнительно скверные ситуации — это такие ситуации, к которым мы проявляем наибольший интерес, поскольку мы могли бы желать что-то с ними сделать, я посвящу остаток времени условиям, в которых элементарное социальное поведение и институты не согласуются друг с другом.

Рассмотрим рабочую группу в какой-нибудь американской конторе или на предприятии — группу наподобие тех, которые мы так часто изучали в этой книге. Обмен, бывший главным предметом нашего интереса, составляет основу (признаваемую или не признаваемую) большой части человеческого поведения, и каждый член группы явно вступал в обмен с компанией. Но обмен как нечто институционализированное и подчиненное эксплицитным правилам есть обмен ограниченный: каждый член согласился в обмен на денежное вознаграждение предоставлять свой труд компании, действуя под ее руководством. Разумеется, кроме денег он может получать от своего труда массу других вознаграждений: приятное рабочее место, высоко котируемую в сообществе должность и иногда интересную работу. Но наиболее институционализированный аспект обмена —это труд за деньги: компания не имеет правового обязательства предоставлять в рамках заключенной сделки другие вещи. Индустриализация специализировала обмены. Развившись, она перестала признавать многое из того, что входило в обмен между вышестоящим и подчиненным в то время, когда общество еще не отошло так далеко от элементарного социального поведения. Теперь ни одна трансакция не вовлекает человека так полно, как она это делала раньше.

Тогда мы можем задать вопрос: что происходит с поведением, которое было упрощено и рационализировано, но при этом остается институционально не признанным? Действительно ли оно исчезло или только было загнано «под ковер»? Когда работник оказывается на своем рабочем месте в отделе, он сталкивается с многочисленными деятельностями своих коллег по работе, которые вознаграждают или наказывают его, и осваивает деятельности, которые вознаграждают или наказывают их. Хотя характер этих деятельностей может зависеть от принятых фирмой порядков, они трактуются как институционально иррелевантные для обмена труда на деньги. Так, сотрудники бухгалтерского отдела «Истерн утилитиз Ко» обнаруживали, что их работа является более квалифицированной и ответственной, чем работа операционистов, но приносит такое же денежное вознаграждение и допускает меньше самостоятельности. По стандартам элементарного социального поведения, в отношении них это было несправедливо, и вследствие этого их статусу угрожала опасность. Однако ничто из этого не было институционально релевантным для сделки между ними и компанией.