В память о ХЕЛЕН, любимой жене Фуллера Морриса Баллантайна. Родилась 4 августа 1814 года. Скончалась от лихорадки 16 декабря 1852 года. Да свершится воля Господня. 1 страница

Робин прикрыла глаза, ожидая, пока из глубины поднимутся слезы, но они не приходили, потому что были пролиты много лет назад. Остались лишь обрывки воспоминаний, которые снова и снова кружились в сознании. Аромат клубники, которую они собирали в саду дяди Уильяма – маленькая Робин встает на цыпочки, сует матери в рот сочную красную ягоду, а потом съедает оставшуюся половинку… Робин свернулась калачиком под одеялом и сквозь дремоту слушает, как мать читает вслух при свете свечи… Школьные уроки, за кухонным столом зимой и на лужайке под вязами летом – как приятно было учиться, доставляя матери радость… Первая поездка на пони – руки матери удерживают ее в седле, потому что ноги слишком коротки и не достают до стремян… Прикосновение мыльной губки к спине – мать склонилась над железной сидячей ванночкой… Звук материнского смеха, а потом, ночью, ее плач за перегородкой возле кроватки…

И наконец, запах фиалок и лаванды, который щекотал ноздри, когда Робин в последний раз прижалась лицом к материнской груди.

– Мама, зачем ты уходишь?

– Потому что я нужна твоему отцу – он послал за мной.

Робин будто снова ощутила ту всепоглощающую ревность, смешанную с предчувствием неминуемой утраты. Она опустилась на колени в мягкую землю у могилы и стала шепотом молиться. Воспоминания нахлынули снова – счастливые и грустные, вперемешку. За все прошедшие годы она не чувствовала такой близости к матери.

Казалось, за молитвой прошла целая вечность, как вдруг на земле перед ней выросла тень. Робин вздрогнула и подняла глаза, возвращаясь из прошлого в настоящее.

Перед ней стояли женщина и ребенок. Негритянке с приятным, даже красивым, лицом было лет тридцать, хотя возраст африканцев трудно определить. Одежда европейская, возможно, с чужого плеча – поношенное платье с линялым рисунком, но безупречно чистое и накрахмаленное. Робин почувствовала, что женщина принарядилась специально к этому случаю.

Мальчик, хоть и носил короткую кожаную юбочку местного племени шангаан, явно не был чистокровным африканцем. Лет семи-восьми, не больше, крепкий на вид, светлоглазый, с пепельными волосами, он кого-то смутно напоминал.

В руках он держал небольшой букет желтых цветов акации. Мальчик робко улыбнулся Робин, потом опустил голову и принялся смущенно ворошить дорожную пыль ногой. Женщина дернула его за руку и что-то сказала, он нерешительно шагнул к Робин и протянул цветы.

– Спасибо, – машинально откликнулась она и поднесла букет к носу. Аромат был слабый, но приятный.

Подобрав юбки, незнакомка присела на корточки возле могилы, убрала увядший букет и протянула мальчику голубую вазу. Он вприпрыжку помчался к реке.

Женщина принялась усердно выпалывать ростки сорняков, потом аккуратно поправила беленые камни. По ее привычным движениям Робин сразу поняла, кто ухаживает за могилой.

Обе женщины хранили дружелюбное спокойное молчание. Встретившись взглядом, они улыбнулись друг другу, и Робин благодарно кивнула. Расплескивая воду из вазы, прибежал малыш, по колено перемазанный в грязи, но очень довольный собой. Он явно выполнял эту работу и раньше.

Женщина взяла у него сосуд и поставила на место. Они с мальчиком выжидающе взглянули на Робин, и она поставила букет акации в воду.

– Ваша мать? – тихо спросила африканка.

– Да. – Робин постаралась скрыть удивление, услышав родную речь. – Моя мать.

– Хорошая женщина.

– Вы ее знали?

– Простите?

Храбро начав разговор, африканка вдруг замялась, очевидно, исчерпав скудный запас английских слов. Беседа шла через пень-колоду, пока Робин не сказала что-то на языке матабеле. Незнакомка тут же радостно защебетала на языке, явно относящемся к группе нгуни: его склонения и словарь мало отличались от тех, к каким привыкла Робин, общаясь с юной Джубой.

– Вы матабеле? – спросила Робин.

– Ангони, – поспешно поправила женщина: эти близкородственные группы большой семьи нгуни соперничали и враждовали.

Африканка объяснила на своем напевном диалекте, что тридцать лет назад ее соплеменники, вытесненные на север с родных зеленых холмов Зулуленда, пересекли реку Замбези и завоевали земли вдоль северных берегов озера Малави. Там женщину продали одному из оманских работорговцев и в цепях отправили вниз по реке Шире. Когда она совсем ослабела от голода, лихорадки и тягостей долгого пути и не смогла идти дальше, ее расковали и оставили у дороги на съедение гиенам. Фуллер Баллантайн подобрал несчастную и взял в свой небольшой лагерь, где вылечил, окрестил и нарек именем Сара.

– Стало быть, недоброжелатели ошиблись, – засмеялась Робин и добавила по-английски: – Он обратил в христианство не одного человека.

Собеседница ничего не поняла, но охотно рассмеялась в ответ. Близились сумерки, и две женщины, а с ними полуголый мальчуган покинули маленькое кладбище и двинулись по тропинке к поселку. Сара продолжала рассказывать. Когда Фуллер Баллантайн вызвал из Англии жену и та прибыла в Тете вместе с остальными участниками экспедиции, он представил ей Сару личной служанкой.

Дойдя до развилки тропы, новая знакомая, чуть поколебавшись, пригласила Робин в свою деревню, расположенную неподалеку. Робин взглянула на солнце и покачала головой. Через час совсем стемнеет, и Зуга наверняка поднимет на ноги весь лагерь, если сестра к тому времени не вернется. Однако общение с африканкой и ее милым смышленым малышом доставляло доктору большую радость. Увидев, что Сара разочарована, Робин поспешно добавила:

– К сожалению, мне пора, но завтра в это же время я приду опять. Хочу еще послушать о матери и об отце.

Сара послала мальчика проводить новую знакомую до поселка. Пройдя несколько шагов, Робин взяла ребенка за руку. Он приплясывал на ходу, жизнерадостно болтая, и она сама развеселилась рядом с ним.

Не успели они дойти до окраины Тете, как опасения Робин подтвердились: навстречу шагал Зуга с «шарпсом» на плече в сопровождении сержанта Черута. Брат был явно сердит. Вздохнув с облегчением, он принялся выговаривать:

– Черт возьми, сестренка, ты нас всех с ума сведешь! Пять часов прошло!

Малыш, округлив глаза, уставился на Зугу. Ему никогда не приходилось видеть такого большого человека с властными манерами и грозным голосом. Великий вождь, не иначе. Детская ручонка выскользнула из пальцев Робин, мальчик попятился и пустился наутек, как воробей от парящего ястреба.

Посмотрев вслед удирающему мальчугану, Зуга усмехнулся:

– Я уж думал, ты еще кого-то подобрала.

Робин взяла брата за руку.

– Зуга, я нашла могилу мамы, это недалеко, не больше мили.

Зуга взглянул на солнце, которое уже коснулось верхушек акаций, став багрово-красным, как тлеющие угли.

– Вернемся завтра, – мрачно сказал он. – Не стоит шататься здесь ночью, вокруг слишком много шакалов… двуногих шакалов. – Брат продолжал говорить на ходу: – Носильщиков пока нет, хотя губернатор в Келимане уверял, что мы легко их найдем. Видит Бог, тут полным-полно крепких мужчин, но этот напыщенный павлин Перейра каждый раз находит какие-то препятствия. – Зуга нахмурился, сразу показавшись старше своих лет, чему способствовала и окладистая борода, которую он начал отпускать, сойдя с корабля. – Говорит, люди не хотят наниматься, пока не узнают, куда идти и на сколько.

– Звучит разумно, – согласилась Робин. – Я, к примеру, не стала бы нести здоровенные тюки неизвестно куда.

– Не думаю, что дело в носильщиках, – возразил брат. – С какой стати их должно волновать, куда они идут? Я предлагаю самую высокую плату, и ни один пока не вызвался.

– Так в чем же дело?

– Перейра от самого побережья пытается выведать наши планы. Что-то вроде шантажа: пока я ему не скажу, носильщиков не будет.

– Тогда почему бы не сказать?

Зуга пожал плечами:

– Чересчур уж он настойчив. Не похоже на простое любопытство… мне не хочется говорить ему лишнее – не его это дело.

В молчании они дошли до границы лагеря. Зуга разбил его по-военному, окружив частоколом из колючей акации, и выставил у ворот караул из готтентотов. Ряды палаток отделяли сложенное снаряжение от хижин для носильщиков.

– Замечательно, уютно, как дома, – улыбнулась Робин.

Она было двинулась к своей палатке, но навстречу уже спешил Камачо Перейра.

– О! Майор, я вас жду, хорошие новости!

– Неужели? – бросил в сторону Зуга.

– Есть человек, который видеть вашего отца всего восемь месяцев назад.

Взволнованная Робин повернулась к проводнику, на миг забыв о недавнем столкновении.

– Где он? Какая чудесная новость!

– Если она достоверная, – добавил Зуга, скривившись.

– Я приведу его, чертовски быстро, вот увидите! – пообещал Камачо и поспешил к носильщикам, выкрикивая что-то на ходу.

Через десять минут он вернулся, таща за собой перепуганного тощего старика. Тело его едва прикрывали грязные лохмотья звериных шкур.

Как только португалец его выпустил, старик распростерся перед Зугой, который сидел на складном брезентовом стуле под навесом обеденной палатки, и начал едва слышно бормотать в ответ на грозные выкрики Камачо.

– На каком языке он говорит? – тут же прервал допрос Зуга.

– Чичева, – ответил Камачо. – На других не говорит.

Зуга взглянул на Робин, но она лишь покачала головой. Оставалось лишь полагаться на пересказ Камачо.

По словам португальца, старик встречал «Манали», человека в красной рубашке, в Зими на реке Луалаба. Манали стоял там лагерем с дюжиной носильщиков, и старик видел его собственными глазами.

– Откуда он знает, что это был мой отец? – спросил Зуга.

Старик снова забормотал.

– Он говорит, что Манали знают все, от побережья до Чоналанга, где садится солнце.

– Когда он видел Манали?

– За одну луну до начала дождей, в октябре, восемь месяцев назад, – перевел Камачо.

Майор задумался, уставившись на старика столь свирепо, что несчастный стал жалобно подвывать. Красивое жесткое лицо португальца потемнело от гнева. Получив мыском ботинка по выпирающим ребрам, туземец, всхлипнув, умолк.

– Что он сказал? – Робин шагнула вперед.

– Клянется, что говорит только правду, – заверил Камачо, с усилием возвращая на лицо улыбку.

– Что еще он знает о Манали? – спросил Зуга.

– Он говорил с людьми Манали, они сказали, что идут по Луалаба.

«Похоже на правду», – подумал Зуга. Если Фуллер Баллантайн рассчитывал найти истоки Нила, чтобы восстановить свою подмоченную репутацию, то пошел бы именно туда. Луалаба, по слухам, течет прямо на север, и вполне годится в качестве истока.

Допрос длился еще минут десять. Камачо взялся было за плеть из шкуры гиппопотама, чтобы освежить память старика, но Зуга сердитым жестом остановил его. Было ясно, что от старика больше ничего не добиться.

– Выдать ему рулон меркани, один хете бус и отпустить, – приказал майор.

Старик принялся корчиться, изливаясь в благодарностях, на него было жалко смотреть.

Зуга и Робин дольше обычного просидели у лагерного костра, пока тот догорал, изредка выбрасывая снопы искр. Сонное бормотание голосов в хижинах носильщиков постепенно сменилось тишиной.

– Если мы двинемся на север, – вслух размышляла Робин, – то попадем в оплот работорговли, к озеру Малави, – туда, где не ступала нога белого человека, где не бывал даже отец… откуда течет поток рабов на рынки Занзибара и Омана.

– А как же юг? – Зуга посмотрел через поляну на неподвижный силуэт Джубы, терпеливо ожидавшей у входа в палатку Робин. – Эта девушка – живое подтверждение рабства к югу от Замбези.

– Да, но это ничто по сравнению с тем, что творится на севере.

– Торговля в тех местах подробно описана. Пятнадцать лет назад отец дошел до Малави и спустился к побережью с невольничьим караваном, а Баннерман прислал дюжину докладов о занзибарском рынке, – напомнил Зуга, вглядываясь в пепел костра и согревая в руках стаканчик драгоценного виски из быстро идущих на убыль запасов. – А о торговле с матабеле к югу отсюда не знает никто.

– Да, пожалуй, – неохотно признала Робин, – однако отец писал в «Путешествиях миссионера», что Луалаба – исток Нила и он когда-нибудь это докажет, пройдя по реке от самых верховий. Кроме того, старик видел его на севере.

– Да неужели? – усмехнулся Зуга.

– Но старик…

– Лгал. Кто-то его подучил, и не нужно долго гадать кто.

– Откуда ты знаешь? – спросила Робин.

– Поживешь с мое в Индии, начнешь угадывать ложь, – улыбнулся брат. – Да и с чего бы отцу ждать целых восемь лет, прежде чем идти по Луалабе? Если бы он вправду выбрал север, то оказался бы там сразу.

– Ах, братец, – язвительно фыркнула Робин, – уж не легенда ли о Мономотапе заставляет тебя так упорно стремиться на юг? Не блеск ли золота застилает тебе глаза?

– Что за низкая мысль! – хищно усмехнулся Зуга. – Что меня в самом деле ставит в тупик, так это усердие, с которым великий первопроходец Камачо Перейра толкает нас на север…

Робин ушла, и свет в ее палатке погас, а Зуга еще долго сидел у костра со стаканом в руке, глядя в тлеющие угли. Наконец он решительно встал, опрокинул в рот последние капли спиртного и зашагал к палатке португальца, которая стояла последней в ряду.

Было совсем поздно, но внутри еще горел фонарь. Зуга позвал – в палатке взвизгнула женщина, в ответ что-то прорычал мужской голос. Камачо Перейра, голый, с накинутым на плечи одеялом, откинул полог и осторожно выглянул. В руке он держал пистолет и, лишь узнав майора, неохотно опустил оружие.

– Мы пойдем на север, – грубо бросил Зуга, – вверх по Шире к озеру Малави и дальше по Луалабе.

Лицо Камачо осветилось улыбкой, как полная луна.

– Очень хорошо! Очень хорошо! Много слоновой кости, найдем вашего отца – увидите, совсем скоро найдем!

К полудню следующего дня португалец, покрикивая и щелкая плетью, пригнал в лагерь сотню сильных здоровых мужчин.

– Носильщики! – гордо подбоченясь, провозгласил он. – Много носильщиков – чертовски здорово, да?

На следующий день Робин снова пришла в акациевый лес. Христианка Сара дожидалась ее у могилы.

Малыш первым увидел Робин и подбежал с радостным смехом. Доктор снова удивленно вгляделась в темнокожее личико. Глаза и линия подбородка были настолько знакомы, что она застыла на месте, пытаясь вспомнить, кого же он напоминает. Мальчик взял ее за руку и потянул к матери.

Ритуал замены цветов на могиле повторился, затем женщины сели бок о бок на ствол упавшей акации. В тени было прохладнее, в ветвях над головой охотилась на зеленых гусениц парочка красногрудых сорокопутов. Перья их отливали ярко-алым, как кровь умирающего гладиатора. Тихо беседуя с Сарой, Робин увлеченно наблюдала за птичками.

Сара рассказывала о Хелен Баллантайн, какой храброй она была и никогда не жаловалась на удушающую жару Кабора-Басса, где черные скалы, накаленные солнцем, превращали ущелье в настоящее пекло.

– Плохое время, – пояснила Сара, – самая большая жара перед приходом дождей.

Робин вспомнила дневник отца, в котором тот возлагал вину за промедление на своих подчиненных, старого Харкнесса и капитана Стоуна, из-за которых экспедиция упустила прохладный сезон и достигла ущелья лишь в убийственно жарком ноябре.

– Потом пришли дожди, и с ними лихорадка, – продолжала Сара. – Очень плохо. Белые люди и ваша мать сразу заболели, и даже сам Манали, прежде я не видела его больным. Злые духи владели им много дней. – Малярийный бред, очень точное описание, подумала Робин. – Он не знал, когда умерла ваша мать.

Снова наступило молчание. Мальчик, которому наскучила нескончаемая беседа женщин, запустил камушком в птиц, щебетавших в ветвях акации. Сверкнув ослепительно алыми грудками, сорокопуты упорхнули к реке. Робин снова бросила взгляд на детское личико – казалось, она знала его всю жизнь.

– Моя мать? – переспросила Робин, не спуская глаз мальчика.

– Ее вода стала черной, – кивнула Сара.

От этих слов у Робин мороз пробежал по коже. Иногда тропическая малярия меняет свое течение и атакует почки, превращая их в хрупкие мешочки со свернувшейся темной кровью, которые лопаются при малейшем движении. При черноводной лихорадке моча больного становится темно-фиолетовой и густой, и редко, очень редко, кто после этого выживает.

– Она была сильной, – тихо продолжала Сара, – и ушла последней. – Африканка оглянулась на остальные могилы. Простые холмики укрывал толстый слой завитых стручков акации. – Мы похоронили ее здесь, когда злые духи еще владели Манали. Потом, когда он встал, то пришел сюда с Книгой и сказал слова. Он сам поставил крест.

– А потом снова ушел?

– Нет, Манали был очень болен, им опять овладели духи. Он плакал о вашей матери. – Мысль о плачущем отце была настолько дикой, что Робин не могла себе этого представить. – Все время говорил, что река его погубила.

Обе женщины взглянули на заросли акации, сквозь которые просвечивала широкая гладь зеленой воды.

– Манали стал ненавидеть реку, будто она живая и стоит на его пути. Он был совсем безумный, лихорадка не оставляла его. Иногда он сражался со злыми духами, кричал и вызывал их на бой, как великий воин, который танцует гийя перед строем врагов. Еще говорил о машинах, которые укротят реку, о стенах, которые он построит поперек потока, чтобы корабли шли над ущельем…

Сара смолкла, воспоминания затуманили ее круглое, как луна, лицо. Почувствовав грусть матери, мальчик, подбежал и положил запыленную головку к ней на колени. Она рассеянно гладила плотную кудрявую шапку волос.

Робин вздрогнула – узнавание пришло внезапно, как удар. Сара проследила за ее взглядом, потом снова взглянула белой женщине в глаза. Слова были не нужны, вопрос был задан, и ответ получен. Сара притянула малыша к себе, словно защищая.

– Это было потом, когда ваша мать… – пробормотала Сара и снова смолкла.

Робин продолжала разглядывать мальчика. Перед ней был Зуга в детстве, маленький черный Зуга. Только цвет кожи помешал разглядеть это сразу.

Земля под ногами качнулась – и стала на место. Робин внезапно почувствовала странное облегчение. Фуллер Баллантайн больше не был величественным идолом, вытесанным из гранита, который омрачал всю ее жизнь.

Она протянула к мальчику руки, и тот подошел, доверчиво, без колебаний. Робин обняла его и поцеловала, детская кожа была гладкой и теплой. Душу наполнила волна любви и благодарности.

– Он был очень болен, – тихо произнесла Сара, – и совсем один… Все ушли или умерли, он так горевал, что я боялась за его жизнь.

Робин понимающе кивнула.

– Ты его любила?

– В этом не было греха, ведь он был богом.

«Нет, – подумала Робин, – он был мужчиной. А я, его дочь, просто женщина».

Она поняла, что никогда теперь не будет стыдиться своего тела и желаний, что исходят из него. Робин снова прижала к себе малыша – живое подтверждение человеческой природы Фуллера Баллантайна, и Сара счастливо улыбнулась.

Впервые в жизни Робин сумела признаться самой себе, что любит отца, и поняла, что так сильно тянуло ее сюда, по его следам. Простое дочернее чувство так долго подавлялось благоговением перед мифом, но теперь она осознала, почему оказалась здесь, на берегах необъятной реки, на границе неизведанного мира. Она разыскивала не великого Фуллера Баллантайна, а своего отца… и себя – настоящую, какой до сих пор не знала.

– Где он, Сара, где мой отец? Куда он ушел?

Африканка печально потупилась.

– Не знаю, – прошептала она. – Однажды утром я проснулась, но Манали уже не было. Я не знаю, где он, но буду ждать, пока он не вернется к нам. – Она быстро взглянула в глаза Робин: – Он вернется? Если не ко мне, то хотя бы к ребенку?

– Вернется, – ответила Робин с уверенностью, которой сама не чувствовала. – Конечно, вернется.

Отбор носильщиков оказался делом долгим. Зуга хлопал очередного годного с виду туземца по плечу, и тот отправлялся в палатку доктора на осмотр. Потом началось распределение поклажи.

Зуга заранее увязал и взвесил каждый тюк, убедившись, что ни один не превышает положенных восьмидесяти фунтов, однако новые носильщики непременно хотели убедиться в этом лично, и каждый упорно торговался, стараясь уменьшить вес груза, который ему предстояло нести долгие месяцы, а может быть, и годы.

Майор решительно отстранил от руководства Перейру с его плетью и охотно принял игру, торгуясь и добродушно подшучивая, – на самом деле он пользовался удобным случаем, чтобы оценить настроение людей, отсеять слабых духом и отобрать природных лидеров, за которыми пойдут остальные.

На следующий день семеро носильщиков получили по хете бус и были без всяких объяснений отправлены домой. Потом Зуга вызвал пятерых самых толковых и назначил их старшими групп, каждая в двадцать человек. Они должны были отвечать за скорость передвижения каравана, сохранность грузов, разбивку лагеря, распределение пищи, а также передавать жалобы своих людей начальнику экспедиции.

В конечном счете в отряд вошло сто двадцать шесть человек, включая готтентотов Черута, носильщиков, нанятых в Келимане, переводчика-португальца и двух главных лиц – Робин и самого Зугу.

При плохой организации столь большая численность могла привести к медлительности и неповоротливости колонны, а главное, к чрезвычайной ее уязвимости. Зуга долго сидел с сержантом Черутом за последней бутылкой виски, разрабатывая порядок движения. Майор с небольшой группой местных проводников и личных носильщиков собирался двигаться независимо, разведывая местность на пути движения и занимаясь при случае охотой. По ночам он планировал возвращаться в лагерь, располагая тем не менее достаточным запасом снаряжения, чтобы уходить надолго.

Камачо Перейра с пятью готтентотскими мушкетерами должен был идти во главе основной колонны. Робин отпускала по этому поводу шпильки, но Зуга не видел ничего смешного в том, что Камачо придется маршировать под британским флагом.

– Экспедиция британская, – гордо заявил Зуга, – и мы поднимем «Юнион Джек»!

– Правь, Британия! – язвительно рассмеялась сестра.

Зуга пропустил непочтительный смех мимо ушей и продолжал описывать порядок движения. Группы носильщиков пойдут компактно, каждая независимо, но близко друг к другу, а сержант Черут с остатком солдат образуют арьергард.

Для управления движением существовала несложная система сигналов, подаваемых с помощью горнов из рога антилопы куду – «вперед», «стоп», «сомкнуть ряды» или «перестроиться в каре».

Зуга четыре дня муштровал колонну, и хотя навыки могли закрепиться лишь в ходе марша, он чувствовал, что готов к выходу. У Робин, однако, оставались сомнения.

– Как мы переправимся через реку? – спросила она, глядя на далекий северный берег.

Река здесь достигала полумили в ширину, питаясь ливнями на пространствах в миллионы квадратных миль. Течение было быстрым и мощным. Чтобы отправиться на север к реке Шире и озеру Малави, требовалась целая флотилия долбленых лодок и много времени. Паровой баркас «Хелен» давно ушел и наверняка уже вернулся в Келимане, делая в день добрых двадцать узлов вниз по течению.

– Все будет в порядке, – сухо ответил Зуга, и Робин пришлось удовольствоваться таким невразумительным объяснением.

В последний день Робин впервые взяла Джубу с собой на кладбище. В руках у обеих были подарки – рулоны материи и тридцатипятифунтовый мешок красных бус самой ценной разновидности – сам-сам. Больше взять Робин не решилась, чтобы не вызвать гнева и любопытства брата.

Историю Сары она предпочла не рассказывать. Страшно подумать, как отреагирует Зуга на известие о младшем брате смешанной крови. В суровой школе индийской армии он приобрел вполне определенные взгляды на этот счет, и то, что собственный отец нарушил эти железные правила, было бы для него слишком тяжелым ударом. Робин лишь кратко упомянула, что нашла одну из бывших служанок отца, которая много лет ухаживает за могилой матери, и плата не могла превышать размеров услуги.

Сара с малышом уже ждали у могилы. Африканка приняла подарки с изящным реверансом, сложив ладони перед лицом в знак благодарности.

– Завтра мы уходим, – пояснила Робин.

В глазах Сары мелькнуло сожаление, потом она кивнула:

– На все воля Божья.

Робин показалось, что эти слова произнес отец.

Джуба с мальчиком принялись собирать стручки кораллового дерева и нанизывать ярко-красные бобы на веревочку, изготовляя браслеты и ожерелья. Они сразу нашли общий язык, и взрослым было приятнее беседовать под заливистый детский смех.

За короткое время знакомства Робин и Сара успели стать добрыми подругами. В «Путешествиях миссионера» отец писал, что любит общаться с африканцами больше, чем с белыми, и Робин снова и снова убеждалась в его правоте. С себе подобными Фуллер Баллантайн умел лишь ссориться, обнаруживая всю мелочность и подозрительность своей натуры, в то время как чернокожие неизменно относились к путешественнику с доверием и почтением. Отношения с Сарой стали естественным продолжением этих чувств. Робин понимала, что Зуге никогда не перейти разделяющую черту. Чернокожий может завоевать его симпатию и даже уважение, но не более – пропасть чересчур широка. Для брата туземцы навсегда останутся «этими людьми», он никогда не переменится. Проживи Зуга в Африке хоть полвека, он все равно не научится понимать их, а Робин всего за несколько недель нашла здесь настоящих друзей. Однако сможет ли она подобно отцу когда-нибудь предпочесть их собственному племени? Сейчас это казалось невозможным, но кто знает…

Сара продолжала свой рассказ, но так тихо и робко, что Робин с трудом оторвалась от собственных мыслей.

– Что ты сказала?

– Ваш отец, Манали… вы расскажете ему о мальчике, когда найдете?

– Разве он не знает? – поразилась Робин. Сара молча покачала головой. – Почему тогда ты не пошла с ним?

– Манали не хотел. Говорил, что путешествие будет слишком тяжелым… но на самом деле он был как старый слон, который не любит долго оставаться со своими слонихами и идет туда, куда зовет ветер.

Возвышаясь над маленькими жилистыми туземцами, Камачо Перейра выкрикивал имена из списка. В этот вечер он надел короткую, расшитую бисером куртку из кожи антилопы куду, выставляя напоказ мощную волосатую грудь и плоский живот, покрытый броней мышц, рельефной, как песок на ветреном пляже.

– Слишком много едят, – скривился португалец. – Толстый ниггер – ленивый ниггер.

Он с ухмылкой покосился на начальника экспедиции. Слово «ниггер» знали даже те, кто совсем не понимал английскую речь, и Зуга запрещал говорить так в присутствии чернокожих.

– Мало корми, крепче бей – работают хорошо, – самодовольно продолжал Камачо.

Пропустив мимо ушей эти философские перлы, которые выслушивал ежедневно, Зуга подошел к старшим носильщикам, наблюдая за раздачей провианта. Двое, по локоть в муке, черпали из мешка перемолотое на камнях красно-коричневое зерно и насыпали в побитые эмалированные миски и тыквы-горлянки. Другой клал сверху кусок копченой речной рыбы, которая с виду напоминала шотландскую копченую селедку, но запахом своим могла сбить с ног. Источенная жучками и зачервивевшая, она тем не менее считалась у местных обитателей изысканным деликатесом, доступным лишь поблизости от реки.

Внезапно португалец выдернул из медленно сокращавшейся очереди одного из чернокожих и рукояткой плети влепил ему крепкий подзатыльник.

– Идет второй раз, хочет еще, – ухмыляясь, объяснил Камачо, отвешивая убегавшему хороший пинок, который, впрочем, не достиг цели – люди научились уклоняться от тяжелых ботинок проводника.

Дождавшись, пока последний носильщик получит свою порцию, Зуга обратился к старшим:

– Индаба! Скажите людям, индаба!

Это был сигнал к общему сбору. Обитатели лагеря оставили костры, на которых варили еду, и поспешили к начальнику, возбужденно перешептываясь.

Майор молча прохаживался перед рядами присевших на корточки чернокожих. Он успел понять любовь африканцев к театральным эффектам. Многие из них принадлежали к племенам шангаан или ангони и понимали основной диалект нгуни, на котором Зуга говорил уже довольно бегло.

Он простер руки к слушателям, помолчал еще секунду и громогласно объявил:

– Кусаса исуфари! – Завтра отправляемся в путь!

Толпа взволнованно загудела, как растревоженный улей. Из первого ряда поднялся один из командиров:

– Пхи? Пхи? – Куда? В какую сторону?

Зуга опустил руки, подождал, пока напряжение достигнет наивысшей точки, и резко выставил сжатый кулак в сторону далеких голубых холмов на юге.

– Лапхайя! – Туда!

Ответом был гул одобрения – точно такой же, впрочем, как если бы начальник указал на север или на запад. Люди были готовы отправиться в путь, куда – не важно. Старшие групп, индуны, громко переводили для тех, кто не понял. Внезапно все головы снова повернулись к начальнику, и шумное обсуждение сменилось мертвой тишиной.

Зуга быстро обернулся – у него за спиной Камачо Перейра что-то яростно выкрикнул на одном из местных наречий. Майор понимал лишь отдельные слова, но общий смысл был ясен: лица чернокожих, сидевших на корточках, исказились от страха. Португалец, брызжа слюной, говорил об опасностях, таившихся за южными холмами. Часто повторяемое слово «Мономотапа» не оставляло никаких сомнений. Империя из легенд, не знающая жалости, ее беспощадные правители и кровожадные воины, чье любимое развлечение – отрезать мужчинам половые органы и заставлять проглатывать… Страх на черных лицах сменился ужасом. Еще минута таких речей, и никакая сила не заставит караван выступить в путь, две минуты – и к утру разбегутся все носильщики.