В память о ХЕЛЕН, любимой жене Фуллера Морриса Баллантайна. Родилась 4 августа 1814 года. Скончалась от лихорадки 16 декабря 1852 года. Да свершится воля Господня. 3 страница

Кроме того, слуги несли скатанное одеяло, флягу с водой, мешок с едой, запас пуль и пороха и глиняный горшочек с тлеющим комом мха и сухих опилок, из которого в несколько секунд можно было раздуть пламя. Такие блага цивилизации, как восковые спички, следовало приберечь на будущее – впереди были долгие месяцы и годы пути.

Люка, самого проворного и гибкого из четверых носильщиков, Зуга освободил от всей поклажи, кроме горшочка с огнем, и указал на узкий проход по краю утеса, подробно разъясняя, что делать.

План слушали с одобрением, даже сержант Черут под конец глубокомысленно кивнул:

– Старушка мать, выгоняя меня из дома, все приговаривала: «Помни, Ян, главное в жизни – мозги!»

В устье ущелья, где начинался лес мопане, из земли торчали причудливые черные скалы из железняка, полуразрушенные солнцем и ветром. За стенами этих природных редутов мог, пригнувшись, укрыться человек. В ста шагах впереди вход в ущелье перекрывался плотной чащей серовато-стальных кустов терновника, отделенной открытым пространством, где поднимались лишь редкие молодые деревца и пучки жесткой засохшей меч-травы высотой по пояс.

Зуга спрятал отряд за скальным укрытием, забрался на самую высокую из скал и стал смотреть в подзорную трубу. Полуголая черная фигурка медленно двигалась по гребню утеса. Через полчаса Люк забрался так высоко, что Зуга потерял его из виду.

Прошел еще час, и в верховьях ущелья показалась тонкая струйка белого дыма. Поднимаясь в раскаленном воздухе, она изящно изгибалась под дуновением ветерка, как страусовое перо. Словно по волшебству, вокруг нее вдруг возникло другое облако, живое, состоявшее из сотен черных точек, которые вились и метались взад-вперед. Ветер доносил чуть слышные крики потревоженных птиц – Зуга различил в подзорную трубу радужное бирюзово-синее оперение голубых соек. Кувыркаясь на лету, птицы ловили насекомых, вспугнутых языками пламени. С сойками соперничали переливчато-черные дронги с длинными раздвоенными хвостами. Кружась в облаках дыма, они сверкали на солнце металлическим блеском.

Зуга удовлетворенно хмыкнул: Люк справился с задачей. Одна за другой в воздух взвивались все новые струйки, соединяясь и перегораживая лощину от края до края; от одного утеса до другого тянулась сплошная дымовая стена; грязно-черный дым заклубился, унося ввысь пепел горящей листвы и медленно сползая вниз по ущелью. Майор невольно вспомнил снежную лавину в Гималаях. Завораживающе-медленный поток набирал силу, все мощнее всасывая воздух из долины и поднимая собственный ураган.

Огненные языки с треском слизывали терновник, шум пламени напоминал шепот далекой реки. Тревожное мычание буйволов прокатилось по черным утесам, словно сигнал боевого горна, пламя набирало силу, шепот сменился глухим трескучим ревом. Облака дыма застилали солнце, погружая долину в зловещий мрак. Вместе с ярким утренним светом, казалось, исчезает и решимость Зуги, словно адская завеса клубящегося черного дыма таила в себе неведомую угрозу.

Из зарослей жасмина выскочило стадо антилоп куду. Впереди несся великолепный самец с закрученными штопором рогами. Заметив на скале охотника, вожак тревожно фыркнул и развернулся, уводя от верного выстрела большеухих перепуганных самок. Белые хвосты мелькнули среди деревьев мопане и исчезли.

Чтобы не оставаться на виду, Зуга спустился, устроился поудобнее среди камней и взвел курок «шарпса». Впереди, на фоне языков пламени, над зарослями вздымалось белое облако пыли. К реву огня добавился новый звук, похожий на дальний гром. Земля под ногами задрожала.

– Идут, – пробормотал Ян Черут, сверкнув глазами.

Из высокого терновника выскочил первый буйвол – старый бык с полуоблысевшими плечами и крупом. Пыльную серую шкуру испещряли тысячи шрамов и проплешин от укусов клещей. Рваные уши висели лохмотьями, кончик круто изогнутого рога был обломан. Вожак несся неуклюжим галопом, копыта взрывали пыль, как пушечные ядра.

Буйвол должен был промчаться примерно в двадцати шагах от скального редута. Зуга подпустил животное на расстояние вдвое большее и вскинул винтовку, целясь в толстую кожную складку на шее, чтобы попасть в сердце. Он не заметил ни отдачи, ни грохота выстрела. Над серой шкурой взвилось облачко пыли, пуля сухо щелкнула, впиваясь в плоть, как ротанговая трость директора школы – в мальчишескую задницу.

Однако, получив пулю, буйвол не упал и даже не сбился с шага, а лишь развернулся и, задрав морду, ринулся в атаку. Казалось, он вырос вдвое. Зуга потянулся за ружьем, но рука встретила пустоту. Марк, второй оруженосец, в ужасе закатив глаза, с воплем отшвырнул слоновое ружье и вприпрыжку помчался к роще.

Заметив убегавшего носильщика, буйвол сменил направление и помчался следом за ним, прогрохотав копытами в десяти футах от майора. Размахивая разряженной винтовкой, Зуга с пеной у рта требовал ружье, но буйвол уже пронесся мимо размытым серым пятном и настиг Марка на самой границе рощи.

Огромная шишковатая голова опустилась, едва не ткнувшись в землю, и мощно взметнулась вверх. Толстая черная шея вздулась желваками от усилия. Марк оглянулся: блеснули расширившиеся глаза на черном лице, пот ручьями стекал по обнаженной спине, розовел разинутый в крике рот. Отчаянно молотя руками и ногами, носильщик взлетел, как тряпичная кукла, брошенная капризным ребенком, и исчез в густых зеленых кронах деревьев. Буйвол, не сбавляя скорости, помчался дальше в лес, но Зуга больше ничего не видел: крик сержанта заставил его обернуться.

– Hier kom hulle! – Они идут!

Земля под ногами качнулась, словно в судорогах землетрясения. Из плотной завесы пыли сплошной живой массой вырывались буйволы, ряд за рядом, плечом к плечу, заполняя ущелье от края до края. Они бежали, втаптывая в землю кусты терновника, качая в такт шагам огромными шишковатыми головами. Из разинутых в яростном реве пастей свисали длинные нити серебристой слюны, грохот копыт заглушал гул пламени.

Мэтью и Джон, к счастью, остались на своих местах. Один из них выхватил у майора разряженный «шарпс» и вложил ему в руку толстое ложе слонового ружья. После винтовки ружье казалось тяжелым и неудобным; мушка представляла собой тупой конус, прицел – глубокую V-образную прорезь.

Сплошная стена живых тел накатывалась с ошеломляющей скоростью. Темно-шоколадные буйволицы с изящно изогнутыми рогами, красно-коричневые безрогие телята с рыжими кудрявыми челками – они шли так плотно, что, казалось, сметут с пути скалы. Крупная, мощная буйволица в переднем ряду шла прямо на майора.

Зуга на мгновение застыл, целясь ей в грудь, потом плавно нажал на спуск. Щелкнул капсюль, выпустив крошечное белое облачко, и через мгновение слоновое ружье с оглушительным грохотом изрыгнуло сгусток порохового дыма и яркого пламени. Обрывки горящего пыжа взлетели над головами атакующих буйволов, и Зуге показалось, что один из них лягнул его в плечо. Отдача высоко вскинула ствол, майор отшатнулся, едва устояв на ногах.

Громадная туша буйволицы словно налетела на невидимую скалу. Четверть фунта закаленного в ртути свинца ударили ее в грудь и сбили с ног, превратив в катящийся клубок рогов и копыт.

– Том Харкнесс! Это твоя добыча! – крикнул Зуга и схватил новое заряженное ружье.

Следом шел самец, величественный, черный, разъяренная махина в тонну весом. Заметив человека, бык длинным прыжком попытался перескочить через камни и добраться до врага. Он был так близко, что Зуга, казалось, мог коснуться его дулом ружья. Грохот, огонь, дым – и полголовы быка отлетело в кровавом вихре костяных осколков. Самец осел на задние ноги, взбрыкивая передними копытами, и рухнул, подняв облако пыли.

Стадо разделилось, обтекая скальное убежище с обеих сторон. Колышущийся двойной поток могучих мускулов проносился мимо с оглушительным ревом. Ян Черут, охваченный охотничьей лихорадкой, то и дело нырял за каменный барьер, чтобы перезарядить ружье. Повизгивая от возбуждения и рассыпая порох по подбородку, он откусывал край бумажного патрона, выплевывал пулю в ружейное дуло и лихорадочно заколачивал ее шомполом, а потом снова вскакивал, чтобы выпалить в сплошную движущуюся массу.

Стрельба длилась не больше двух минут, но чудилось, что прошла целая вечность. Охотники, задыхаясь и хватая ртом воздух, стояли в клубах пыли, а вокруг лежало полдюжины огромных черных туш. Барабанный топот стада стих среди деревьев мопане, а со стороны ущелья накатывался новый оглушительный рев. В лицо пахнуло страшным жаром. Зуга почуял резкий запах горелых волос, пряди, сбившиеся на лоб, завились колечками. Порыв раскаленного ветра отнес облако пыли в сторону, и изумленным охотникам предстало ошеломляющее зрелище: жасминовые кусты не просто горели – они взрывались столбами пламени!

– Бегите! – выкрикнул Зуга. – Скорее!

Рукав его рубашки обуглился, воздух обжигал легкие, резь в глазах стала невыносимой. Когда майор добежал до опушки леса, через голову уже перекатывались клубы черного дыма. Блестящие листья деревьев мопане пожухли и пожелтели, скручиваясь от жара. Пока это был лишь раскаленный воздух, но Зуга понимал – если огонь перескочит через пустошь, они обречены. Впереди, как привидения, мелькали фигуры слуг. Они пробирались в едком клубящемся сумраке, спотыкаясь и теряя направление.

Внезапно дым стал рассеиваться, относимый ветром. Очевидно, пламя так и не смогло перескочить через открытое пространство. Жар накатывал лишь порывами. Туманную мглу пронзили лучи солнца, легкие ощутили дуновение свежего воздуха. Люди сгрудились, тяжело дыша, не в силах произнести ни слова, лишь хлопая себя по тлеющей одежде. Лицо Зуги покрылось слоем копоти и волдырями. Майор зашелся в приступе кашля, потом, переведя дух, сипло выдавил, указывая за спину:

– Мясо, наверное, хорошо прожарилось.

Он обернулся на шум – ветви дерева мопане затряслись, на землю упало тяжелое тело. Человек поднялся на ноги и подошел к остальным, сильно прихрамывая. Зуга хрипло рассмеялся.

– Ты скор на ногу, – приветствовал он Марка-носильщика, вызвав общее веселье.

– Когда ты летаешь, орлы отдыхают, – хохотал Ян Черут.

– Тебе бы жить на дереве, – присоединился Мэтью, – вместе с волосатыми братьями.

К вечеру они разрубили буйволиные туши на влажные красные ломти и развесили их коптиться на скрещенных шестах, разведя под ними тлеющий костер из сырого дерева мопане.

Теперь экспедиция была обеспечена мясом на месяцы вперед.

* * *

Камачо Перейра пробирался вдоль горных откосов, уверенный, что рано или поздно пересечет след экспедиции. Колонна в сотню человек оставляет за собой тропу, которую заметит даже слепой.

Однако с каждым дневным переходом уверенность его иссякала. Идти становилось все труднее. Раскаленный воздух дрожал, жара накатывала с удвоенной силой, отражаясь от черных скал, ослепительно сверкавших на солнце, как чешуя чудовищной рептилии.

Отряд, выделенный португальцу единокровным братом Афонсу, уже потерял двоих. Один неосторожно наступил на что-то вроде кучи сухих листьев, которая тут же превратилась в разъяренную габонскую гадюку шести футов в длину. Спину рептилии украшал отталкивающе-яркий ромбовидный узор, голова была размером с хороший кулак, из распахнутой нежно-розовой пасти торчали изогнутые трехдюймовые клыки. Змея впилась в обидчика и выпустила ему в кровь полчашки самого страшного яда во всей Африке.

Разорвав змею на клочки ружейными залпами, Камачо и его спутники принялись азартно делать ставки в счет будущей добычи, гадая, долго ли протянет жертва. Камачо, единственный обладатель часов, засек время. Столпившись вокруг умирающего, одни призывали его прекратить бесполезную борьбу, другие хрипло подбадривали. Тело бедняги корчилось в судорогах, он изгибался дугой, выкатив глаза на лоб. Камачо сунул ему под нос дымящийся пучок листьев тамбути, чтобы вывести из шока, приговаривая:

– Держись, приятель, еще десять минут – ради Мачито, ради старого приятеля!

В последней судороге дыхание с ужасающим бульканьем вырвалось из горла умирающего. Убедившись, что сердце перестало биться, Перейра встал и с отвращением пнул тело ногой.

– Он всегда был шакалом, пожиратель дерьма!

Когда славные воины накинулись на труп, сдирая с него все, что имело хоть мало-мальскую ценность, из складок тюрбана выпали пять монет, полновесных золотых мухуров Ост-Индской компании. Любой из шайки охотно продал бы в рабство родную мать за один такой, не говоря уже о целых пяти.

Едва блеснуло золото, как ножи со злобным бряцанием выскочили из ножен, и первый, кто попытался потянуться за сокровищем, откатился в сторону, пытаясь запихнуть внутренности в распоротый живот.

– Стоять! – заорал Камачо. – Не трогать, бросим жребий!

Никто никому не доверял, и, пока тянули жребий, каждый держал нож наготове. Победителям неохотно позволили подойти по одному и взять свою добычу.

Человек с раной в животе дальше идти не мог: его внутренности вываливались наружу. Он был все равно что мертв, а мертвому, как известно, личные вещи не нужны. Ему оставили рубашку и брюки – безнадежно запачканные и изорванные, – но стянули все остальное, как только что с другого неудачника. Обладателя распоротого живота прислонили к основанию ствола марулы, а рядом – для компании – усадили обнаженную жертву змеиного укуса. Обмениваясь непристойными шуточками, бандиты отправились дальше.

Через сотню шагов на Камачо нахлынуло сострадание: много лет они сражались и распутничали бок о бок с умиравшим. Португалец вернулся.

Раненый с трудом раздвинул запекшиеся окровавленные губы в улыбке. Хищно сверкнув в ответ белоснежными зубами, Камачо бросил приятелю на колени заряженный пистолет.

– Будет лучше, если пустишь его в дело до того, как тебя найдут гиены.

– Пить, – прохрипел умирающий.

Из глубокой трещины на его губе выступила бусинка крови, блеснув на солнце, как рубин. Глаза не отрывались от фляги с водой, висевшей на бедре у Перейры.

Камачо передвинул флягу за спину. Содержимое соблазнительно булькнуло.

– Постарайся об этом не думать, – посоветовал он.

Одно дело сострадание и совсем другое – глупость. Кто знает, когда в следующий раз удастся найти воду? В этом проклятом Богом пекле ее не переводят на тех, кто уже мертв.

Камачо дружески похлопал приятеля по плечу, одарил напоследок сияющей улыбкой и вразвалочку двинулся сквозь кусты терновника догонять отряд, тихо насвистывая и залихватски сдвинув набекрень шляпу с пером.

– Ну как, Камачито, ничего мы не забыли? – приветствовал его одноглазый абиссинец.

Все расхохотались. Настроение было отличное, фляги наполовину полны, а впереди, как призрачный болотный огонек, маячили несчетные сокровища.

С тех пор миновало десять дней, три из которых пришлось идти без воды, если не считать пригоршни грязи и слоновьей мочи из последней попавшейся лужи. Да и путь становился все тяжелее. Камачо ни разу еще не доводилось пробираться сквозь такие дебри – карабкаться по крутому скалистому склону, рубить цепкий терновник, спускаясь к очередному высохшему речному руслу, и снова ползти вверх.

Кроме того, англичанин мог передумать и все-таки направиться на север от Замбези. Или же – от этой мысли мороз продирал по коже – они пересекли след каравана рано утром или поздно вечером и в полутьме не разглядели его. Ошибиться было нетрудно – каждый день путь пересекали сотни звериных троп. След могли уничтожить звери или один из свирепых смерчей, пыльных дьяволов, что опустошают долину в это время года.

В довершение всех неприятностей банда благородных воинов находилась на грани мятежа. Люди открыто поговаривали о том, чтобы повернуть назад, – нет, мол, никакого англичанина и экспедиции с сокровищами, а если и есть, они уже далеко и с каждым днем уходят все дальше. Сколько можно карабкаться вверх-вниз по скалам и ущельям, где нет ни капли воды! Поддерживать дух предприятия стало нелегко. Зачинщики то и дело напоминали остальным, что пока они тут бродят, полагающаяся им доля от каравана невольников утечет меж пальцев. Верная прибыль от полусотни рабов дороже, чем сотня мифических англичан.

Самому же Перейре возвращаться было незачем, его ждал разве что гнев единокровного брата. Кроме того, он жаждал свести счеты. Хорошо бы англичанин с сестрой остались в живых, особенно женщина! Несмотря на жару и жажду, стоило ему вспомнить ее в мужских брюках, как в паху все наливалось тяжестью.

С трудом вернувшись к действительности, португалец бросил взгляд через плечо на редкую цепочку бандитов. Одного из них придется убить – это он давно уже решил. Проклятые стервятники другого языка не понимают! Подстегнет их только хороший урок.

Жертва была выбрана – тот самый абиссинец, который больше всех болтал и склонял остальных повернуть назад; к тому же с одноглазым справиться легче. Однако работу нужно сделать чисто, и нож производит большее впечатление, чем ружье. Камачо несколько раз пытался подкрасться незаметно, но абиссинец никого не подпускал к себе слева, со стороны слезящейся пустой глазницы, и всякий раз оборачивался со зловещей ухмылкой, тряхнув густой шапкой курчавых волос.

Камачо, однако, был настойчив и изобретателен. Он еще несколько раз пытался подойти слева, встречая холодный взгляд единственного глаза. Приучив, таким образом, жертву, что угроза может исходить только с незрячей стороны, Камачо на очередном привале демонстративно присел на корточки справа. Абиссинец расслабленно вздохнул, вытирая рукавом горлышко почти пустой фляги.

– Все, дальше не пойду, – объявил он по-португальски. – Клянусь святыми ранами Христовыми. – Одноглазый коснулся золотого коптского креста, висевшего на шее. – Шагу больше не ступлю, только назад.

Обмахиваясь шляпой, Камачо пожал плечами и ответил на кривую ухмылку лучезарной улыбкой.

– Тогда выпьем за твой уход. – Свободной рукой он поднял свою флягу и слегка встряхнул. Воды там было с чашку, не больше, но все взгляды повернулись к ней, даже единственный глаз абиссинца. Вода означала жизнь.

Внезапно фляга выскользнула из пальцев Перейры и откатилась к ногам абиссинца, теряя последние капли драгоценной влаги. Вскрикнув, одноглазый потянулся к фляге.

Движения Камачо никто не заметил. Нож, спрятанный в подкладке шляпы, мелькнул за правым ухом абиссинца и глубоко вошел в шею. Абиссинец потрогал костяную рукоять, озадаченно моргнул единственным глазом, открыл рот, будто хотел что-то сказать, и рухнул навзничь, прямо на бутыль с водой.

Камачо поднялся на ноги, сжимая в каждой руке по пистолету со взведенным курком.

– Кто еще хочет поклясться святыми ранами Христовыми? – радостно ощерился он. – Никто? Отлично, тогда поклянусь я. Клянусь давно утраченной девственностью ваших сестер, которую они продавали сотни раз по эскудо за пучок. – Такое кощунство потрясло даже видавших виды бандитов. – Клянусь вашими вялыми мужскими признаками, которые я бы с удовольствием отстрелил…

В неподвижном знойном воздухе прозвучал тихий хлопок, такой далекий и слабый, что в первый миг никто не опознал в нем ружейного выстрела. Камачо понял первым и, заткнув за пояс ненужные пистолеты, кинулся на вершину скалистого холма, под которым расположился отряд.

Далеко впереди в белесом жарком небе стоял столб серовато-бурого дыма. Даже по скалам и ущельям до него оставалось не более дня пути.

Солдаты, снова преданные и полные боевого духа, захохотали и принялись обниматься. Камачо жалел о потере абиссинца: тот был хорошим бойцом, а теперь, когда они нашли англичанина, каждый воин на счету.

Спрятав короткую черную сигару в ладонях, Камачо глубоко затянулся и задержал дым в легких. Он вгляделся в даль, щурясь в ярком полуденном свете. Солнце выжгло все краски из пейзажа, лишь под камнями и деревьями лежали тени, темные, с резко очерченными краями.

Через узкое ущелье тянулась длинная вереница людей. Движение было едва заметным. «Не больше одной мили в час», – прикинул португалец. Он снял шляпу и осторожно выдохнул туда дым, чтобы рассеять его в воздухе, не привлекая внимания возможного наблюдателя.

Камачо не видел ничего странного в том, что солдат-готтентот несет впереди колонны британский флаг. Даже в этом пустынном, забытом Богом уголке земли, несмотря на то что яркие краски полотнища давно посерели от пыли, а края обтрепались об острый терновник, знамя большой страны обещало защиту и служило предупреждением тем, кто мог встать на пути. В Африке все караваны шли под флагом.

Камачо снова затянулся сигарой и в который раз отметил мудрость советов брата Афонсу. Провернуть дельце можно только ночью. Днем колонна растягивается больше чем на милю, между группами остаются большие промежутки – и с восемнадцатью людьми нападать бессмысленно. Пришлось бы сосредоточить все силы на готтентотах, которые идут во главе и позади каравана, а носильщики после первого же выстрела побросают тюки и разбегутся по кустам – лови их потом, иначе поклажу нести будет некому. Кроме того, обязательно нужно дождаться англичанина – наверное, тот отправился на разведку или на охоту и к ночи вернется.

Женщина была на месте. Камачо пригляделся: она как раз вскарабкалась на бревно, упавшее поперек тропинки, мгновение балансировала на нем – длинноногая, в сводящих с ума брюках – и ловко спрыгнула на землю. Перейра провел несколько приятных минут в эротических мечтаниях. Уже двадцать дней он не знал женщины, и это придавало желанию, не притупившемуся даже от утомительного жаркого пути, особую остроту.

Португалец сладко вздохнул и нахмурился, задумавшись над более насущными задачами. Афонсу прав, придется дождаться ночи. Сегодня как раз подходящая ночь – луна взойдет очень поздно, во втором часу ночи.

Пускай вернется англичанин, весь лагерь уляжется, костры погаснут, а готтентотские часовые задремлют на посту. Потом, когда взойдет луна, настанет пора браться за дело.

Все его люди хорошо владеют ножом – иначе не дожили бы до своих лет, усмехнулся Камачо. Он сам еще засветло разведает, где стоят часовые. С них и начать. Часовых будет трое или четверо, не больше. Потом заняться спящими готтентотами – эти наиболее опасны. А потом можно и поразвлечься.

Он сам войдет в палатку к женщине… Камачо поерзал и одернул рубаху. Жаль, что нельзя одновременно заняться и англичанином. Придется послать двоих лучших бойцов. Вбить в задницу деревянный кол, а потом держать пари, сколько проживет… Однако, подумав как следует, Камачо благоразумно решил, что лучше не рисковать, особенно с таким противником. Пожалуй, проще всего перерезать ему горло во сне и поразвлечься с женщиной. Да, так и будет. Жаль только, удовольствие продлится недолго, всего несколько минут, а потом другие потребуют своего. Впрочем, возможно, ему и хватит. Как странно, что желание, которое копится долгие месяцы, насыщает быстро, а следом приходит безразличие и отвращение. Камачо отметил глубину этой философской мысли, уже в который раз поразившись собственной мудрости и тяге к высокому. Научись он читать и писать, стал бы великим человеком, таким, как отец-губернатор. В конце концов, кровь у него в жилах та же самая – аристократов и донов, разве что слегка разбавленная.

Португалец вздохнул. Да, пяти минут хватит с лихвой, потом женщиной займутся другие, а когда и они устанут, можно будет поиграть с деревянным колом – для него найдется местечко позанятнее… Камачо хихикнул, в последний раз затягиваясь сигарой, которая так укоротилась, что красный уголек обжег пальцы. Он раздавил окурок каблуком, неслышно, как пантера, скользнул по гребню холма и двинулся вперед, выбирая кружной путь, чтобы обогнать едва ползущий караван.

Баллантайн поручил слугам следить за коптильными шестами, вовремя подкладывать в огонь сырые щепки и переворачивать ломти красного мяса, чтобы они пропитывались дымом равномерно. Работа была нелегкой, приходилось все время охранять полки от гиен и шакалов, ворон и коршунов, паривших над лагерем, да к тому же колоть дрова и плести корзины из коры, чтобы нести копченое мясо.

Майор отправился назад, чтобы найти главный караван и привести его в новый лагерь, и Ян Черут с удовольствием увязался за ним. Даже мухи цеце не могли испортить настроения готтентотскому вояке. В «мушином краю» экспедиция провела уже больше недели. Том Харкнесс называл этих докучливых насекомых, не позволявших перегонять стада домашнего скота через обширные территории, «стражами Африки». Мухи были одной из многих причин, по которым португальская колонизация ограничивалась узкой полосой побережья. Эту смертоносную преграду не могла преодолеть ни кавалерия, ни военные обозы. Потому Зуга и не пытался везти припасы в повозках или на вьючных животных. В экспедицию не взяли даже собак – лишь человек да дикие звери были невосприимчивы к ужасным последствиям укусов.

В некоторых районах «мушиного пояса» насекомые беспокоили мало, в то время как в других они кишели, как роящиеся пчелы, вылетая на промысел даже в лунные ночи.

Возвращаясь навстречу основной колонне, Зуга с готтентотом подверглись самому ужасному нападению мух за все время путешествия по долине Замбези. Мухи поднимались с земли, плотно облепляли ноги, спину и затылок, так что охотникам приходилось по очереди стряхивать их друг с друга буйволиным хвостом.

Выбравшись наконец с зараженной территории, путешественники присели отдохнуть в тени, благословляя избавление от пытки. Прислушиваясь к далекому пению и ожидая, пока караван приблизится, они курили и болтали о том о сем, как добрые друзья.

Во время одной из долгих пауз Зуге показалось, что в густой зелени на верхнем склоне неглубокой лощины что-то мелькнуло – возможно, антилопа или бабуин, которые водились здесь стаями. Если не считать буйволов, это была единственная дичь, на которую майору довелось охотиться после выхода из Тете. «Наверное, приближавшийся караван кого-то спугнул», – думал майор, отгоняя фуражкой крошечных черных ос. Назойливые насекомые облаком вились вокруг головы, привлеченные влагой глаз, губ и ноздрей. Движение на дальнем склоне не повторилось – видимо, зверь перевалил через гребень. Зуга снова прислушался к словам готтентота.

– Дожди кончились всего месяц-другой назад, – размышлял вслух Черут. – Лужи и реки наверху еще полны – не здесь, конечно, тут земля высыхает слишком быстро. – Он указал вниз на сухое каменистое русло. – Потому они и уходят по старым тропам. – Сержант объяснял, почему в этих местах нет никаких признаков слонов, и ему можно было верить. – По древним слоновьим путям, которые тянутся от Капских гор до самых дальних болот. – Он указал на север. – Слонов с каждым годом все меньше, потому что охотники и такие, как мы, идут за ними и загоняют все дальше и дальше во внутренние земли. – Ян Черут замолчал, посасывая булькающую трубку. – Отец рассказывал, что еще юношей убил последнего слона к югу от Олифантс – Слоновьей реки. Он хвастал, что в тот день в одиночку убил двенадцать слонов из своего старого мушкета – слишком тяжелого, чтобы держать у плеча. Приходилось класть ружье на раздвоенную палку и всегда носить ее с собой. Двенадцать слонов за день в одиночку – настоящий подвиг! – Готтентот булькнул трубкой и сплюнул желтую табачную жижу. – Но в те времена отец слыл лгуном, а не охотником. – Ян Черут добродушно усмехнулся.

Зуга засмеялся в ответ, но неожиданно вскинул голову и прищурился. С дальнего склона лощины в глаз ударил лучик отраженного солнечного света. Нет, это не куду и не бабуин, а человек – так отражает только металл или стекло.

Ничего не заметив, сержант продолжал:

– Когда я ходил с великим Гаррисом, мы подстрелили первого слона в Кашанских горах, в тысяче миль к северу от того места, где отец убил то стадо. Но вот по пути мы ничего не встретили – слонов выбили начисто. Теперь и в Кашанских горах нет слонов. Мой брат Стефан был там два года назад и сказал, что к югу от Лимпопо нет ни одного. Там, где мы добывали слоновую кость, буры теперь пасут коров. Может, их нет даже там, наверху, а может, и во всем мире не осталось ни одного слона…

Зуга его почти не слушал. Кто-то из экспедиции? Например, отряд, посланный вперед за дровами для ночной стоянки… но разбивать лагерь еще рано.

Пение носильщиков звучало громче. Походную песню вел знакомый голос. Высокий мужчина из племени ангони не только обладал хорошим тенором, но и сочинял новые стихи, прямо на ходу дополняя и изменяя их. Наклонив голову, Зуга прислушался.

Вы слышали, как кричит орел-рыболов над Малави?

Видели кровавый закат на снегах Килиманджаро?

За ним вступал хор африканских голосов – трогательных, берущих за душу:

Кто поведет нас к этим чудесам, о, брат мой?

Мы оставим женщин плакать,

Пусть остынут их циновки,

Мы пойдем за сильным, мы пойдем за ним, о, брат мой!

Слушая следующий куплет, Зуга усмехнулся в усы.

Бакела поведет нас, как отец ведет своих детей,

Бакела даст нам бусы, много хете бусин сам-сам,

Бакела накормит нас мясом буйвола, жиром гиппопотама…

Зуга отвлекся, мысли о человеке на той стороне не давали покоя. Здесь, в сотне миль от любого человеческого жилья… наверняка кто-то из экспедиции – лесоруб, сборщик меда, дезертир, кто знает?

Он встал и потянулся. Ян Черут выбил трубку и тоже поднялся на ноги. Из-за деревьев показалась колонна: красно-бело-синее знамя лениво колыхалось, то и дело обвисая. Майор бросил взгляд вверх – никакого движения. Он вздохнул. Измученные ноги болели так, словно прошагали весь день по горящим углям, едва зажившая рана на бедре глухо ныла. Тем не менее надо подняться на холм и проверить. Но склон крутой и каменистый, чтобы дойти наверх и вернуться, потребуется не менее получаса…