Б. Голлер 3 страница

Он так и сказал: “самое прямое” (отношение). Почему-то ему хотелось так думать! Тем более, что много времени спустя, когда он высказывал эту мысль, - это ничем уже никому не грозило!

Впрочем... нельзя сказать, чтоб Жандр, а за ним, через столетие, Нечкина были так уж неправы. Конечно, имел. Конечно, самое прямое отношение. Была великая драма - эпохи и поколения, и русской истории. И Грибоедов, как истинный художник, не мог не иметь к ней прямого отношения. Только какое? - вот вопрос.

Блок боготворил Грибоедова как автора - ставил его необычайно высоко, но и он писал: ““Гopе от ума”, например, я думаю, - гениальнейшая русская драма; но как поразительно случайна она! И родилась она в какой-то сказочной обстановке: среди грибоедовских пьесок, совсем незначительных; в мозгу петербургского чиновника с лермонтовской желчью и злостью в душе и с лицом неподвижным, в котором “жизни нет”; мало этого: неласковый человек с лицом холодным и тонким, ядовитый насмешник и скептик - увидал “Горе от ума” во сне. Увидал сон и написал гениальнейшую русскую драму. Не имея предшественников, он не имел и последователей себе равных”[37].

Заметьте, как Блок нечаянно сходится с Тыняновым! Верней - Тынянов с ним.

Эпиграфом к роману Тынянова “Смерть Вазир-Мухтара” взяты слова Баратынского, о которых Блок тоже напоминает:

Взгляни на лик холодный сей,

Взгляни: в нем жизни нет;

Но как на нем былых страстей

Еще заметен след!

Так ярый ток, оледенев,

Над бездною висит,

Утратив прежний грозный рев,

Храня движенья вид.

Стихотворение названо самим Баратынским “Надпись”. Никаких прочных данных за то, что это “надпись” к портрету Грибоедова - не существует. Однако... Именно этот портрет и этот “безжизненный лик” надолго сделался единственным словесным портретом автора “Горя от ума”[38].

“Человек небольшого роста, желтый и чопорный, занимает мое воображение”. Таким является впервые Грибоедов в знаменитом романе Тынянова. Но он был меньше всего “петербургским чиновником”... (Кавказским - куда ни шло!) Лермонтов и впрямь, кажется, единственный в потомстве художник, который наследовал ему. Но “желчь” Грибоедова была не “лермонтовская” - другая. Герцен писал: “язвительный, но сердечный комизм Грибоедова”...

26 мая 1840 года - уже в ссылке - в Акше, в Сибири, в день рождения Пушкина Кюхельбекер отмечал в дневнике: “Высчитать ли мои утраты? ” - и дальше, на первом месте: “Генияльный, набожный, благородный, единственный мой Грибоедов”.

А раньше на восемь лет, в Свеаборгской крепости, в 1832 году, была следующая запись: “Прочел 30 первых глав пророка Исайи <...> начальные пять глав составляют такую оду, какой подобной нет ни на каком языке, ни у одного народа (они были любимые моего покойного друга Грибоедова - и в первый раз я познакомился с ними, когда он мне их прочел 1821-го в Тифлисе). Удивительно начало пятой: “Воспою ныне возлюбленному песнь” и проч.”[39].

Напомним, Кюхельбекер - один из “кандидатов в Чацкие” (если верить в прототипов!).

Вот эти слова - “гениялъный, набожный... единственный” и “воспою ныне возлюбленному песнь” - как-то исчезли в романе Тынянова. Да и время было такое, что все, что несло в себе религиозный характер - даже касаемо людей прошедшего времени, - немедленно попадало под подозрение. А вместе с религией у автора исчез куда-то “язвительный, но сердечный комизм Грибоедова”. То есть язвительность оставалась - сердечность исчезла! Да и к кому быть сердечным? К Фамусову? К Софье? Мы были к этому не приучены.

Время было другое. И даже люди, сопротивлявшиеся этому времени, - невольно вторили ему или в чем-то принимали его постулаты.

Тынянов создавал роман на историческом материале - но современный - и не какому-нибудь времени, а своему. Он писал об исчезновении российских надежд 20-х годов нашего века (а они были - эти надежды, что нынче невольно забывается) и пророчил пришествие страшных 30-х. И был безусловно прав, как художник. Но... не по отношению к Грибоедову!

С точки зрения действительной грибоедовской судьбы, роман превращался невольно в цепь анахронизмов... Звучало, к примеру, как навязчивый мотив: “друг изменника Булгарина”. Булгарин и впрямь был другом Грибоедова - и вправду был “изменник”. Потому, как бы, чего его жалеть? И автор рисует адюльтер: минутную связь Грибоедова с Ленхен, женой Булгарина, - он для этого увозит ее из театра. - “Власть принадлежала ему. Он тупым железом входил в тучную землю, прорезал Кавказ, Закавказье, вдвигался клином в Персию <...> И наступило такое время, что все уже было нипочем...” Иными словами - так он “вдвигался” в жизнь Ленхен и самого Булгарина. - Что из того, что для “набожного, благородного, единственного” Грибоедова (и зная его отношение к друзьям) это было решительно невозможно? Но “измена Булгарина” все списывает. Однако... Грибоедов покидал Петербург - уже навсегда - 6 июня 1828-го... Еще для общества нет никакого “изменника Булгарина”! (Это станет ясно несколько поздней!) Пока доброхоты официальных властей еще строчат доносы в Третье отделение, что пора избавить русскую прессу от последышей 14 декабря - Булгарина и Греча. А Булгарин вместе с Пушкиным еще сотрудничает в “Северных цветах” Дельвига. “Сердце красавицы склонно к измене” - так и исторический контекст эпохи.

И сдвиг в контексте - всего в несколько месяцев - может привести к полному искажению реальности!

Грибоедов мало чему изменял в себе. Но очень во многом в себе - и очень часто! - сомневался!

Только что закончив комедию “Горе от ума” и привезя ее в столицу - Петербург, июль 1824-го, - он пишет Вяземскому (заметьте, до декабря 1825-го - еще целых полтора года!)... Он советует ему увидеть актера Сосницкого в роли Вольтера - и размышляет о Вольтере: “И как неровна судьба, так и сам: решительно действовал на умы современников, вел их куда хотел, но иногда светильник робкий, блудящий огонек, не смеет назвать себя; то опять ярко сверкает реформатор бичом сатиры; гонимый и гонитель, друг царей и враг их. Три поколения сменились перед глазами великого человека; в виду их всю жизнь провел в борьбе с суеверием - богословским, политическим, школьным и светским, наконец, ратовал с обманом в разных его видах. И не обманчива ли та самая цель, для которой подвизался? Какое благо? - колебание умов ни в чем не твердых??.” И целых два вопроса - не один. Эту последнюю фразу о “колебании умов, ни в чем не твердых” часто цитируют у нас.

Но цитируют в слишком определенном смысле. Мол, Грибоедов сам-то не хочет “колебать умы”. У Грибоедова это сложней. У него дальше говорится: “Теперь на краю гроба, среди обожателей, их фимиама и плесков... А где прежние сподвижники, в юности пылавшие также алчностью славы, ума, опасностей и торжеств? И где прежние противуборники? - отцы, деды тех, которые нынче его окружают? ” (с. 500). И в этом контексте фраза про то, есть ли “благо в колебании умов? ” - как-то теряет свой осуждающий смысл. Она становится вопросом к себе. Сам-то он, Грибоедов, явно не хочет быть “блудящим огоньком, не смеющим назвать себя”, - как иногда бывал Вольтер (по его мнению). Он любуется им - победительным “реформатором, сверкающим бичом сатиры”. И вовсе не порицает тех - “в юности пылавших алчностью славы, ума, опасностей...”. Он понимает, что сам “поколебал умы” - своей комедией. А с другой стороны... естественно спрашивает - себя в первую очередь: а нужно ли? а зачем? А стоит ли?.. Его беспокоит: что это будет значить потом для него? перед лицом смерти и “на краю гроба”?.. В сознании тщеты всех наших дел?..

Лучшая биография Грибоедова написана Пушкиным. Всего в нескольких строках - в три неполных абзаца - в “Путешествии в Арзрум”.

Нет ровно никаких данных, что Пушкин в самом деле повстречался с телом убитого Грибоедова - на горной дороге у крепости Гергеры. Кроме, конечно, рассказа самого Пушкина! “В действительности Пушкин не мог встретить тело Грибоедова, так как его перевезли через границу 1 мая 1829 г. Известно, что от границы тело сопровождала рота солдат Тифлисского пехотного полка во главе с прапорщиком Макаровым”[40]. То есть тело Грибоедова провозили вовсе не так, как описывает Пушкин, если судить по другим источникам. Со вступлением каравана в российские пределы ему был придан военный эскорт. Трудно не заметить.

И даже гениальный диалог с возчиками: “ - Что вы везете? - Грибоеда! ” - отдает больше роскошным вымыслом, нежели фактом действительным. Скорей всего, сама встреча тоже - лишь художественный факт. Что вовсе не уменьшает ее значения. Единственное, что как-то корреспондирует в очерке с отступлением о Грибоедове, - это самое начало: встреча с Ермоловым - текст, который при Пушкине напечатан не был... Пушкин не знал, конечно, действительных перипетий отношений Ермолова с Грибоедовым, для него они оба - люди прошедшей эпохи, которая дорога ему - ибо он сам “к ней принадлежал”. И оба они - укор эпохе Николая I.)

Этюд о Грибоедове написан тогда, когда создавался очерк. То есть в 1835-м... Интересно задуматься над тем, почему именно в этот момент Пушкину понадобился Грибоедов. “Не думал я встретить уже когда-нибудь нашего Грибоедова” - так начинает Пушкин - и слово “нашего”, разумеется, надо выделить особо!

Для самого Пушкина настал в ту пору момент подведения каких-то внутренних “предварительных итогов”. Историческое мышление, свойственное ему, не давало ограничиться пределами всего одной жизни - даже своей собственной. Тут и приходит на помощь Грибоедов, чья жизнь была символом поколения Пушкина и определенной эпохи, а гибель - неким рубежом и знаком схода со сцены или сигналом отбоя. В битве, какую они вели.

“Рожденный с честолюбием, равным его дарованиям, долго был он опутан тщетою суетных нужд и неизвестности. Способности человека государственного оставались без употребления; талант поэта был не признан; даже его холодная и блестящая храбрость оставалась некоторое время в подозрении”...

Так выходило в мир удивительное “поколение Пушкина и Лунина” - словами Н. Эйдельмана. Хотя к этому поколению равно принадлежали: Пущин и Корф, Горчаков и Вольховский, Пестель и Дубельт. Главное, что бросается в глаза в биографии Грибоедова, написанной Пушкиным, - это отсутствие самого понятия кризиса у Грибоедова! (Тема, которой занимались многие исследователи, - почти все утверждали, что он был этот кризис, - и только причины приводят разные.) Пушкин считает кризисной лишь ситуацию “четвертной дуэли” Завадовского с Шереметевым и Грибоедова с Якубовичем. - “Следствие пылких страстей и могучих обстоятельств...” Но это было раньше, еще до комедии!

Вопрос “прототипов” того или иного произведения - всегда смутен, невнятен. И тогда, когда речь о произведении куда менее сложном, чем “Горе от ума”. Во многих случаях сам автор не может сказать, что явилось толчком к созданию образа. А связи комедии со своим временем были разнообразны и множественны. Мы бы сказали - могущественны. Современники называли охотно среди прообразов главного героя Чаадаева (чаще идя от фамилии героя первой редакции комедии - “Чадский”, и то только в первых двух актах этой редакции, потом закрепился “Чацкий”), называли Кюхельбекера и более всего - декабристов вообще. Это говорило о том, что Грибоедов уловил нечто главное в чертах поколения. Мне пришлось указывать уже ранее, что Грибоедов не писал, конечно, и никакого декабриста, - но это декабристы почему-то в большинстве оказались похожи на Чацкого. Это главное. В установках не только политических - но и нравственных.

В правилах поведения... Потому скорей может речь идти не о прототипах, а о “посттипах” комедии... Но если в самом деле искать конкретных прототипов героя... То самым очевидным из них, несомненно, является Грибоедов Александр Сергеевич. Собственной персоной. “Он почувствовал необходимость расчесться единожды навсегда со своей молодостью и круто поворотить жизнь. Он простился с Петербургом и праздной рассеянностью, уехал в Грузию, где пробыл осемь лет в уединенных, неусыпных занятиях. Возвращение его в Москву в 1824 году было переворотом в его судьбе и началом беспрерывных успехов. Его рукописная комедия: “Горе от ума” произвела неописанное действо и вдруг поставила его наряду с первыми нашими поэтами...”

Путь к написанию великой комедии, таким образом, лежал, как рисуется Пушкину, через “необходимость расчесться единожды навсегда со своей молодостью”! Не значит ли это, что Пушкин понял в итоге комедию как прощание автора с Чацким в себе? Как сам он в “Онегине” откровенно прощался с Ленским в себе? “Но так и быть: простимся дружно, / О, юность легкая моя! ” Это очень важно!

“Несколько времени потом совершенное знание того края, где начиналась война, открыло ему новое поприще; он назначен был посланником...”

Пушкин, заметьте (в отличие от Тынянова), не видит пропасти - между одним родом деятельности Грибоедова и другим. Между автором “Горя от ума” и посланником в Персии. “Вазир-Мухтаром”. Напротив, подчеркивает непрерывность.

Утверждает прямую связь разных поприщ. То “чувство пути” - о котором поздней говорил Блок. Он понимает Грибоедова - как понимал, должно быть, связь между собственными стихами и занятиями историографа.

“...Приехав в Грузию, женился он на той, которую любил... Не знаю ничего завиднее последних годов его бурной жизни. Самая смерть, постигшая его посреди смелого, неровного боя, не имела для Грибоедова ничего ужасного, ничего томительного. Она была мгновенна и прекрасна”.

Какой благородной - “белой” завистью веет от этих строк! Но... внутреннему кризису, крушению идеалов, творческой импотенции, потере самого себя - не завидуют!

“А был ли мальчик? А может, мальчика-то и не было?..” Где поместился тот самый “кризис” Грибоедова? Кроме дуэли Завадовского с Шереметевым - единственная, пожалуй, по-настоящему “кризисная точка” на карте грибоедовской судьбы просматривается еще до событий 14 декабря, но после написания комедии.

Удивительно, правда? Как раз в “пору беспрерывных успехов”!.. Грибоедов ехал в Грузию, в ермоловскую армию, - и на пути застрял в Крыму. После непродолжительной остановки в Киеве...

“Представь себе, что со мной повторилась та ипохондрия, которая выгнала меня из Грузии, но теперь в такой усиленной степени, как еще никогда не бывало.... > ты меня старее, опытнее и умнее; сделай одолжение, подай совет, чем мне избавить себя от сумасшествия или пистолета, а я чувствую, что то или другое у меня впереди” (из письма к С. Бегичеву из Феодосии - от 12 сентября 1825 года).

Одно из объяснений - чисто-творческого плана - в другом письме: Ну вот, почти три месяца провел я в Тавриде, а результат нуль. Ничего не написал. Не знаю, не слишком ли я от себя требую? умею ли писать? право, для меня все еще загадка. - Что у меня с избытком найдется, что сказать, - за это я ручаюсь, отчего же я нем? Нем, как гроб!! ”... - Страшные слова! Но далее...“Подожду, авось придут в равновесие мои замыслы беспредельные и ограниченные способности...” И тут же просит сам: “Сделай одолжение, не показывай никому этого лоскутка моего пачканья; еще не перечел, но уверен, что тут много сумасшествия” (с. 517).

Сторонникам “драмы за сценой” или “драмы опустошенного сознания” (Пиксанов) это кажется достаточным для признания кризиса художника. А нам с вами?.. Если б Грибоедов после “Горя от ума” успел создать еще что-нибудь того же уровня - об этих ламентациях его никто б не вспоминал. Редкий из пишущих не испытывал подобных сомнений!

Правда, сам момент этого срыва не совсем понятен! Недавно закончено “Горе от ума”. Минул всего год. Он-то знает, что на пьесу ушло около четырех лет, что он - из людей “трудно пишущих”. Не рассчитывал же он, что теперь “стихи искрами посыплются” (его выражение). Покуда комедия расходится в списках тиражами, какие и не снились в ту пору печатным изданиям... Но... “чем мне избавить себя от сумасшествия или пистолета? ”... А может, другие какие причины? Не творческие!..

Нечкина внушает нам мысль, что их следует искать в тех встречах, которые состоялись у Грибоедова в Киеве, на пути в Крым - с деятелями тайных обществ, особенно Южного: Сергеем Муравьевым-Апостолом и Михаилом Бестужевым-Рюминым...

И в тех размолвках, которые там произошли. Встречи несомненно имели место. Две или одна. Но...

Из показаний на следствии по делу декабристов:

“ Мих. Бестужев-Рюмин. Грибоедов в общество принят не был по двум причинам:

Что служа при Ермолове, он нашему обществу быть полезен не мог; 2) Не зная истинного образа мыслей, ни характера Грибоедова, опасно было принять его в наше общество, дабы в оном не сделал он партии для Ермолова, в коем общество наше доверенности не имело...”[41]

Нечкина права, утверждая, что ответами действующих лиц на следствии - об этих встречах - “вопрос не уясняется” и что “противоречия ответов - кричащие”.

Недаром следователи упорствовали, стараясь дознаться: “Поясните: какая была та необходимая надобность, для которой призывал вас Бестужев к свиданию с Муравьевым и Грибоедовым? ”[42] Исследователь весьма уместно вспоминает по этому поводу слова Фамусова:

...Попал или хотел попасть?

Да вместе вы зачем? Нельзя, чтобы случайно!..

Конечно, “нельзя, чтобы случайно” по поводу приезда Грибоедова в Киев “понадобилось <...> приводить в движение всю Васильковскую управу”[43] - самую динамичную управу Южного тайного общества? Да еще звать на подмогу Трубецкого (который - из Северного).

Все, кто мало-мальски знаком с декабристскими материалами, должен представлять - что, если б получился хоть какой важный политический диалог с участием Грибоедова, - следствие неминуемо узнало б об этом. Декабристам на следствии, к сожалению, мало что удалось скрыть. Такова была история и трагедия русской истории в этом месте! А уж Михаил Бестужев-Рюмин... Этот несчастный юноша 23-х лет, который заплатил виселицей за свой неумеренный политический темперамент Чацкого (еще один кандидат в Чацкие!) - он и вовсе не смог ничего утаить.

Из показаний Рылеева: “Слышал я от Трубецкого, что во время бытности Грибоедова в прошлом году в Киеве некоторые члены Южного общества также старались о принятии его в оное, но не успели в том по тем же причинам, по каким и я принужден был оставить его” [44][.]

Возник как бы парадокс. Декабристы умалчивают на следствии о разговорах с Грибоедовым не потому, что им есть что скрывать, а потому именно, что скрывать нечего! Встреча не удалась! Его, разумеется, ждали в Киеве. И не столько как автора “Горя от ума” - но как представителя Ермолова и ермоловцев. Оттого и подняты были на ноги, в связи с его приездом, главные действующие лица мятежного юга. И даже северян призвали. Сквозь глухие признания и недомолвки - проступает истинное... Боялись, чтоб он “не сделал партии для Ермолова” в обществе? Как бы не так! (Надежду на Ермолова с его кавказской армией декабристы Юга таили от следствия сколько было сил!) Хотели, чтоб Грибоедов действительно “сделал партию” - но не “ермоловскую”, конечно, - а партию Муравьева-Апостола и Бестужева-Рюмина у Ермолова. Не вышло!

Встреча, по-видимому, протекала примерно так, как встреча Пушкина с Пущиным в Михайловском, в январе того же года. (Почему, кстати, Пущин, в нарушение всех приличий, - и уехал в ту же ночь!) Пущин ехал к Пушкину, которого, думал, что знает, который до ссылки много фрондировал по молодости - и в петербургском театре показывал из-под полы портрет Лувеля с надписью: “Урок царям”. А приехал к автору “Онегина” и “Бориса Годунова”. И то были разные люди!

Южные революционеры надеялись в лице Грибоедова увидеть автора пьесы “Чацкий”. Но пред ними оказался автор “Горя от ума”! И это был принципиально другой человек - и другая пьеса. С этим автором трудно было найти общий язык! Но можно сказать, что к каким-то печальным мыслям - средь “поры беспрерывных успехов” - такая встреча, как киевская, сама собой, могла привести!

Заговорщики, верно, открылись ему - в достаточной степени. И, возможно, он понял, как далеко зашли мечтания - один шаг до действия. И сознавал, как мало шансов на успех, скорей всего...

Грибоедов как художник, должен был вынести из встречи тяжкое ощущение.

учительное!.. Что он неправильно понят. Или вовсе не понят!.. И, что хуже того, - что его “беспрерывные успехи” - мало что стоят, и, вероятно, зиждятся на неправильном понимании его главного детища - комедии! Сколько художников на нашей памяти от такого непонимания рвались “уехать в Монте-Карло и проиграться до положения риз” или даже свести счеты с жизнью?

“... та ипохондрия, которая выгнала меня из Грузии”... А что была за “ипохондрия”? “Отчего я туда пускаюсь что-то скрепя сердце? Увидишь, мне там несдобровать, надо мною носятся какие-то тяжелые пары Кюхельбекеровой атмосферы, те, которые его отовсюду выживали” (с. 518). Едет он, напомним, через Крым - в Грузию, к Ермолову. И что это за “пары Кюхелъбекеровой атмосферы”?

Названо имя - персонаж, без которого никак не обойтись “драме автора”. Ермолов!

Кюхельбекера Ермолов прогнал от себя. Выгнал с Кавказа... Что сыграло не последнюю роль в его судьбе. “Тяжелые пары”...

“Грибоедов <...> служил в продолжение довольно долгого времени при А.П. Ермолове, который любил его, как сына. Оценяя литературные дарования Грибоедова, но находя в нем недостаток способностей для служебной деятельности, вернее, слишком малое усердие к служебным делам, Ермолов давал ему продолжительные отпуска”[45]. Свидетель очень уважаемый - Денис Давыдов. (Кстати - двоюродный брат Ермолова.) “Грустно было нам всем разочароваться на счет этого даровитого писателя и отлично острого человека”... Давыдов рассказывает далее о том, как при смене командующих на Кавказе - “навлекшего на себя ненависть нового государя” Ермолова на генерала Паскевича - Грибоедов, “заглушив в своем сердце чувство признательности к своему благодетелю <...> терзаемый, по-видимому бесом честолюбия, изощрял ум и способности свои для того, чтобы более и более заслужить расположение Паскевича, который был ему двоюродным братом по жене”. Давыдов приводит даже фразу Грибоедова, кем-то переданную ему: “Я вечный злодей Ермолову”[46]...

Давыдова опровергает другой свидетель, тоже их общий сослуживец, В. Андреев... Его цитируют часто: “Напрасно бросает он тень на имя знаменитого Грибоедова в двоедушии и неблагодарности к Ермолову <...> у Ермолова Грибоедов составлял только роскошную oбстановку штаба, был умным и едким собеседником, что Ермолов любил, но никогда не был к нему близким человеком, как к Паскевичу”[47].

В письмах Грибоедова времен его службы под началом Ермолова множество не просто похвал, но панегириков “проконсулу Кавказа”. Известно, что Ермолов помог Грибоедову в момент ареста - предоставив ему возможность сжечь свои бумаги... (Правда, спасал ли Ермолов при этом только его - или еще себя, “роскошную обстановку” собственного штаба, - это неизвестно!) Говорят, он послал, вместе с фельдъегерем Уклонским, увозившим Грибоедова, письма в Петербург к высоким чинам с лучшими аттестациями арестанту... “На это, конечно, решился бы не всякий начальник. Но Ермолов решался и не на такие дела”[48], - комментирует Нечкина, но именно в контексте этого всего - письма из Крыма, написанные до всех событий, начинают играть особую роль...

Давыдовскую концепцию поведения Грибоедова по отношению к Ермолову фактически поддержал Эйдельман: “Ермолов при всех его благодеяниях - препятствие на пути грибоедовского честолюбия...” [49]

Правда, дальше историк оговаривается: “Мысль о том, что гениальному автору“Горя от ума” все дозволено и все прощается, не кажется заслуживающей внимания. Как и мысль, что ничего не прощается и никаких снисхождений... Да, в истории с Ермоловым Грибоедов несет нравственные потери и сам это понимает. Но через эти потери, он уверен, лежит путь к искуплению, к тому добру, которое растворит совершаемый грех...” (Эйдельман, с. 85). Это звучит весьма сомнительно как принцип - и сомнение не в пользу нашего героя.

Следует вспомнить, что книгу “Быть может за хребтом Кавказа” - где большая половина, в сущности, книга в книге, посвящена Грибоедову - Эйдельман писал не в лучшую свою пору. “Следствие пылких страстей и могучих обстоятельств”... Для всех, наверное, кто занимался историческими проблемами в попытках понять “наш XIX век”, - Эйдельман был учителем в прямом смысле - даже если был моложе! И учиться у него следовало прежде всего - изумительному чутью исторической психологии (если этому вообще можно научиться). По всему по этому в 1990-м году невозможно было позволить себе вступить в полемику с книгой, где в конце предисловия шел “Postscriptum”: “Когда читатель развернет эту книгу, о Натане Эйдельмане будут говорить уже в прошедшем времени...”

И если я позволяю себе сегодня этот спор - то потому, что никогда не смогу - об Эйдельмане и о сделанном им - “говорить в прошедшем времени”!

В основу концепции грибоедовской личности и судьбы было положено историком в этой книге странное “двойничество” - почти тождество: Грибоедов = Ермолов. И как всегда, когда мысль, внешне удачная, увлекает исследователя и начинает вести его за собой даже вопреки фактам, - получается, как в шахматной партии: “потеря качества при выигрыше темпа”.

Поводом к такому сближению явилось высказывание Грибоедова, приводимое С. Бегичевым - ближайшим другом Грибоедова (цитируем пока по Эйдельману): “Однажды он сказал мне, что ему давно приходит мысль явиться в Персию пророком и сделать там совершенное преобразование; я улыбнулся и отвечал: “Бред поэта, любезный друг! ” - “Ты смеешься, - сказал он, - но ты не имеешь понятия о восприимчивости и пламенном воображении азиатцев! Магомет успел, отчего же я не успею? ” И тут заговорил он таким языком, что я начинал верить возможности осуществить эту мысль” (Эйдельман, с. 47-48).

Разумеется, историк такого класса, как Эйдельман, - знает не хуже нас с вами, что мемуарная цитата - это не совсем цитата: она не записана тотчас слово в слово. И чего любой меморий совсем уж не сохраняет для нас - это контекста высказывания.

Итак... Грибоедов хотел “явиться в Персию пророком”. А Ермолов во время своего посольства в Персию “пугал” персиян тем, что чрез пращура своего Арслана - является прямым потомком Чингисхана. Персы поверили. (Даже его двоюродный брат - Денис Давыдов поминал иногда это родство.) Сходство?..

Грибоедов выводит из Персии колонну бывших русских пленных и дезертиров (1819) - вопреки сопротивлению персидских властей, он убедил этих людей, что родина ждет их (кстати, что дальше было с этими людьми - неизвестно! И, может, это была роковая ошибка для судьбы этих людей - тоже неизвестно.) Он записывает в путевом дневнике: “Разнообразные группы моего племени, я Авраам”... (Эйдельман, с. 418). (Кюхельбекер говорил, если помните, о пристрастии его к библейским текстам!) Грибоедов цитирует в письме к Катенину из арабского поэта аль-Мутанабби: “Шарульбело из кана ла садык” (Эйдельман, с. 471). (“Худшая из стран - та, где нету истинного друга”.)

Вывод Эйдельмана: “Вот каков Восток, каковы миражи трезвого, ХIХ столетия... Ермолов - Чингисхан, Грибоедов - Авраам, Магомет, Мутанабби” (Эйдельман, с. 51).

Конечно, Мутанабби в данном случае - совсем уж ни при чем, он только цитата, которую привел Грибоедов. (“Мы не ведаем, много ли знал о нем Грибоедов”, - пишет сам Эйдельман.) Но вот он уже и “соавтор” Грибоедова - по мнению историка. Перед этим, в подглавке с названием “А. П. и А. С. ” - то есть “Алексей Петрович и Александр Сергеевич” - читаем: “Итак, сравнение двух героев. Сначала - то, что на поверхности.

Оба, разумеется, умны, великолепно образованы, начитанны; оба поклоняются поэзии, прекрасные стилисты <...> Оба политики, дипломаты. Оба темпераментны, энергичны. Обоих любят женщины. Оба знаменитые острословы...” (Эйдельман, с. 51).

Честно говоря, таким способом можно сравнить кого угодно и с кем угодно. Почему это скажем - не “Ермолов и Тютчев”? Или не “Грибоедов и Тютчев”? (Тоже был дипломат, между прочим, и острослов - а как нравился женщинам! И тоже не страдал отсутствием стиля!) И даже Пушкина можно приплести - как-никак, часть жизни числился по Коллегии иностранных дел!

Но это сравнение приводит к тому, что и прочие качества Ермолова как бы невольно осеняют и Грибоедова.

“Ермолов - деспот”, - пишет Эйдельман, - но, в условиях “двойничества”, - значит, и Грибоедов - деспот? “Сходство же судеб с Грибоедовым вовсе не мистика, а признак душевного сродства...” Историк приводит слова Ермолова - про его пребывание посланником в Персии: “Я действовал зверской рожей, огромной своей фигурою, которая производила ужасное действие...” Или про его методы ведения войны, когда он был “проконсулом Кавказа”: “Бунтующие селения были разорены и сожжены, сады и виноградники вырублены до корня, и через многие годы не придут изменники в первобытное состояние, нищета крайняя будет их казнию...” (Эйдельман, с. 39, 51, 42).

И если притом уподобить одного другому... “Один в очках, другой без очков, один годится в отцы другому, один гениальный писатель, другой - профессиональный военный. И при этом по многим признакам - не просто подобны, но чуть ли не двойники...” (Эйдельман, с. 39).

Тогда о том, что Грибоедов - предатель Ермолова - можно сказать уже без обиняков:

““Двойники” не выдерживают взаимного отражения - один в другом. Их разделяет деятельность, жажда деятельности...” (Эйдельман, с. 83).

А все вместе - только из-за этой фразы - в мемуарах Бегичева: “...явиться в Персию пророком...” Первая грибоедовская глава книги Эйдельмана так и называется: “Явиться пророком”...

Но исследователь приводит слова Бегичева неполно - не совсем точно, обрывая начало мысли...