В.А. Грехнев

ВАСИЛИЙ ЖУКОВСКИЙ

Из книги: В Созвездии Пушкина. Нижний Новгород, 1999.

Представление о Жуковском как о предшественнике Пушкина складывалось десятилетиями. Помните статью Белинского " Сочинения Александра Сергеевича Пушкина"? Вы встретите там замечательное утверждение: без Жуковского не было бы Пушкина. Какая-то грань истины в этом есть, безусловно. Но в такой же степени было бы справедливо сказать, что Пушкина не было бы, например, без Державина, без Батюшкова, без Карамзина и так далее. И воспринимать Пушкина как некий механический продукт всех этих слагаемых было бы неверно. Потому что Пушкин в истории русской словесности подобен взрыву; и не все здесь можно объяснить предшественниками; причинами такого эволюционно-литературного порядка. Вообще появление гения в искусстве этим объяснить нельзя. Он неразлагаем на составные, которыми являются его предшественники. Имея это в виду, давайте попробуем взглянуть на Жуковского как на самобытного яркого поэта с огромным дарованием, независимо от художественного развития Пушкина; как на художника, который открыл в русской поэзии совершенно необжитые художественные пространства; как на художника, который значителен сам по себе, даже безотносительно к Пушкину. Он оплодотворил многое в истории русской художественной литературы позднейших времен. У него есть своя литературная традиция. И с этой точки зрения размеры таланта и значение Жуковского предстанут совсем в ином свете.

Но вначале все-таки я позволю себе коснуться темы взаимоотношений их с Пушкиным. Коснуться именно вначале, чтобы к этому больше не возвращаться. Тема " Жуковский и Пушкин" открывает особый тип отношений. Они не сводятся к тому определению, которое запечатлено самим Жуковским в знаменитой надписи " Победителю-ученику от побежденного учителя". Учителем, наставником Пушкина Жуковский никогда не был. Да, он ввел Пушкина в общество " Арзамас", благословил его, он первый в русской литературе понял истинное значение Пушкина. " Гигант" - это слово, которое является итогом его первых впечатлений от знакомства с ранней лицейской поэзией Пушкина, - оно ведь многое определяет.

Жуковский как добрый гений является в самые роковые и трагические минуты пушкинской судьбы. Примеров тут более чем достаточно. Жуковскому, Александру Ивановичу Тургеневу и Чаадаеву, но большей частью именно Жуковскому, обязан он смягчением того жесточайшего удара судьбы, который выпадает в биографии Пушкина на начало 20-х годов. Александр 1 ведь хотел поначалу сослать нашего поэта в Сибирь, в ссылку. И только участие в судьбе Пушкина Жуковского каким-то образом смягчило бешенство монарха, и судьба его была направлена по иной стезе.

Далее, в 1824 году, когда обостряются до крайности отношения между Пушкиным и его отцом, опять появляется Жуковский - в роли умиротворителя. Я просто перечисляю факты, сейчас не углубляясь в них, всего этого можно будет коснуться, уже имея дело с судьбой Пушкина. Я хочу только сказать, что итогом этого обострения могло быть самое драматическое, самое неожиданное в судьбе Пушкина, потому что Сергей Львович зашел весьма далеко. Он обратился с апелляцией к монарху, где говорил, что сын его пытался побить. Фантастическое преувеличение, но оно могло сыграть в судьбе Пушкина роковую роль.

Вспомним 1834 год, когда Пушкин пытался освободиться от той явно почетной, но на самомделе непомерно тяжкой ноши, которой было его камер-юнкерство, стеснявшее его жизнь в эту пору. Может быть, предчувствуя, к чему его поведет дальше судьба в придворной колее, он пытается освободиться от этого, подав в отставку. И снова на горизонте появляется Жуковский, пытаясь отвести его от ложного шага, а это был действительно ложный шаг на тот момент. Жуковский пытается отговорить Пушкина от него.

Это такая канва отношений, которая характеризует чисто человеческое участие Жуковского в судьбе Пушкина. Дело, разумеется, к этому не сводится. Было ведь и иное, художническое соучастие, которое тоже предмет особого разговора. Времени у нас немного, и я назову только один факт, достаточно любопытный и, быть может, вам неизвестный. Это особый случай в судьбе творческих отношений Пушкина и Жуковского, которые в начале двадцатых годов, когда Пушкин в ссылке, идут только в русле переписки. Это случай, когда Жуковский очень тактично, чрезвычайно неназойливо пытается отвлечь Пушкина от демонических пристрастий. Речь идет о стихотворении Пушкина " Демон". Оно начинается строками: " В те дни, когда мне были новы все впечатленья бытия...". Пушкин посылает его Жуковскому в письме и получает чрезвычайно любопытную оценку, в которой нет и тени менторства, нет каких-то явных попыток отвратить Пушкина от стези, которая Жуковскому всегда была чужда. Я имею в виду этот демонический байронизм.

" Поздравляю тебя с твоим " Демоном", - пишет он Пушкину. - К черту черта - таков теперь твой девиз". Между тем, это сказано о стихотворении, которое не дает какого-нибудь явного представления о том, что Пушкин именно в этот момент стремится распрощаться с демоническим скепсисом, обуявшим его в 1823 году.

Здесь можно говорить о чем? О поразительной проницательности Жуковского, с его эстетической проницательности. Он увидел в стихотворении нечто такое, что. может быть, было недоступно художественному зрению самого Пушкина. Что именно? Давайте посмотрим. Он увидел в этом стихотворении момент отчуждения oт демонической традиции. Сама мифологизация демонического образа есть акт этого психологического отщепления, выведения того, что мучило в тайне Пушкина в эту пору; вовне и попытка, если не аналитически, то внешним образом представить себе вот это злотворное начало демонического отрицания. Вполне вероятно, что Пушкин этого не заметил.

Отношение Жуковского к байроническому направлению в поэзии, к которому отчасти примкнул Пушкин в начале двадцатых годов, было, как я уже говорил чрезвычайно неблагосклонным. Невзирая на то, что Жуковский nepeвел " Шильонский узник" Байрона. Но " Шильонский узник" - это произведение, где как раз как бы затухает эта самая демоническая стихия, где мироощущение героя близко если не к покаянию, то во всяком случае к чему-то похожему на покаяние Произведение огромного значения в глазах того же Пушкина. Прочитав перевод " Шильонского узника", Пушкин заявил, что Жуковский " в бореньях с трудностям: - силач необычайный". И это свидетельство того, что в двадцатые годы Жуковский не принимая байронизма, однако же высказывает... ну не то чтобы терпимость, такую меру объективности, которая не сковывает его же творческих возможностей обращении с явлениями, далекими его мироощущению. Жуковский в этом смысл вообще был необыкновенно широк духовно. Он мог что-то не принимать, но это непринятое входило в его кругозор всегда.

Мы еще не представляем себе полную меру серьезности и глубины его мироощущения. Может быть, в какой-то мере на степень этой серьезности и глубин намекают не так давно ставшие для нас доступными материалы из библиотек Жуковского, описанные в двухтомнике, обнаруженном в книгохранилище Томского университета. Какая глубина мысли и какой охват важнейших духовных явлений времени! Какое поразительное по глубине проникновение в эстетику и философа немецкого романтизма! Так что он был не просто созерцателем, а к такой мысли подталкивает, на первый взгляд, его поэзия. Он еще, к тому же, и мыслитель. Кстати, статьи, написанные им, например статья " О нравственной пользе поэзии", дают возможность понять, насколько сильным был этот интеллект.

На этом моменте я закрываю тему " Пушкин и Жуковский". Потому что пора нам перейти хотя бык краткой попытке определить, в чем все-таки значение Жуковского в истории русской поэзии и что же он такое открыл, чего до него не знали.

Он открыл дванеобжитых пространства, два материка в истории русской лирики, тачные можно обозначить в сущности двумя словами. Эти слова – Воспоминание и Невыразимое. Никогда русская поэзия не знала (до Жуковского) такой утонченной поэзииПамяти, поэзии Воспоминания. Да и не только, пожалуй, русская поэзия. И никогда, разумеется, русская поэтическая речь не пыталась с такой страстной устремленностью проникнуть в тот мир человеческих эмоций, который недосягаем внешнему взору. Никто до Жуковского так драматически остро не почувствовал возможности разрыва между словом и переживанием. Возможности, которая является вполне реальной стихией нашей душевной жизни. Если сказать, что без этого не было бы Пушкина, такое утверждение действительно имело бы смысл.

Что значит, что Жуковский открыл поэзию Воспоминания? Он, совершив это открытие, подключился к мировой истории философии и культуры. Не нужно думать, что это было открытие, совершенно неведомое земным. Дело в том, что никто в русской поэзии к этой terra incognito еще не приближался. Поэзия Воспоминания Жуковского заставляет вспомнить о той глубине мировой традиции в истории философской мысли, которая восходит к Платону, к его представлениям, определяемым понятием Анамнезис - припоминание души о том идеальном мире, где пребывают вечные идеи и вечные первообразы.

Я сейчас не хочу утверждать, что Жуковский был знаком с философией Платона. Для этого оснований нет. Но эта платоническая идея несколько раньше прошла через посредничество немецкого романтизма. Немецкие романтики подхватили ее. И, в частности, такой выдающийся немецкий романтик, как Новалис. В его романе " Генрих фон Офтердингер" есть любопытная и символическая в этом отношении сцена, прямым образом касающаяся того, как романтики представляли себе мир Минувшего в свете платонических представлений, о которых я говорил. Герой этого произведения Генрих встречает юное существо, удивительным образом напоминающее его умершую возлюбленную. Между ними возникает разговор странный и таинственный. " Куда мы идем? " - вопрошает Генрих. " Все время домой", - отвечает эта девушка. Что значит - все время домой? Это значит, что вся жизнь, весь смысл ее, в представлении романтика Новалиса, как и в представлении Жуковского, есть неуклонное возвращение к себе. К себе, так сказать, идеальному. К себе, чей идеальный первообраз запечатлен в юности, в детстве. И вот этот-то поворот идеи, эти поэтические возможности, которые немецкие романтики уже извлекли из философии платонизма, чрезвычайно близки сердцу и музе Жуковского. Потому что везде, где бы мы ни обнаруживали у него тему Воспоминания, везде мелькают минувшие образы, которые кажутся идеальным воплощением былого. Оттесненные, полузабытые. Везде воскресает неуловимый дух Минувшего, музыка его.

«Цвет завета» напоминает пушкинский «Цветок». Возникает совершенно естественный композиционный ход, когда, оттолкнувшись от этой внешней подробности, мысль и воображение поэта идут вглубь.

……Так возвращается к исходному пункту эта цепь воспоминаний Жуковского. И вы видите, что перед вами не просто какой-то сиюминутный индивидуальный срез переживаний, что было бы естественным встретить у Пушкина. Совершенно очевидно, что его стихотворение " Цветок засохший, безуханный" таит в себе энергию этой минуты неулетающего душевного состояния. У Жуковского другое. Оттолкнувшись от чисто внешнего импульса, его мысленный взор уходит в такие глубины Минувшего, которые затрагивают целостный образ. Жуковский стремится создать именно этот целостный образ. Минувшее как мир предстает перед нами. И это легко доказать на том же самом стихотворении. Смотрите, здесь перед нами такое созерцание души или такое созерцание памяти душевной, когда в итоге возникает некая панорама минувшего. На этой панораме есть свои вершины. Они обозначены у Жуковского очень характерно. Он всегда так делал. Он перебирает в большинстве своих стихотворений какие-то общие стихии, первые моменты духовного опыта, или " душевные атомы", как он чрезвычайно точно и глубоко сказал в своем дневнике.

Ему надо дать общечеловеческий срез былого, а не индивидуальный. То, о чем здесь идет речь, касается решительно любого сознания. И в этом смысле лирика Жуковского, конечно, насыщена общечеловеческим опытом. Она дальше отлетает от этой неповторимой, быстротекущей минуты, которая вызывает к жизни лирическое чувство.

Минувшее, Былое, Воспоминание, Очарование - эти слова многократно повторяются у Жуковского. И стоит ему нажать на такую клавишу, какой является любое из этих слов, - звучат полнозвучные аккорды. Эти аккордные, сквозные, звездные слова, узлы композиции, опорные точки в стихотворении Жуковского, впитывая в себя энергию лирического переживания, наполняются какими-то особыми обертонами, какой-то внутренней музыкой.

Замечательней всего, что Жуковский вызывает эту музыку иным способом, чем, скажем, Афанасий Фет:

Как мошки с зарею

крылатые звуки толпятся,

С любимой мечтою

не хочется сердцу расстаться,

Но свет вдохновенья

печален средь будничных терний.

Былое стремленье далеко,

как отблеск вечерний.

Но память былого

все крадется в сердце тревожно.

Ах, если б без слова

сказаться душой было можно!..

Это стихотворение Фета написано в сороковые годы. Здесь иной способ извлечь эту таинственную музыку Минувшего. Несколько более размыта словесная ткань этого стихотворения. Здесь нет той характерной для Жуковского наклонности определенными словами, разросшимися до широты символа, обозначать какие-то вехи Минувшего. Самая размытость лирического стихотворения и даже размытость слова, которую мы встречаем у Фета, тоже может создать музыкальный эффект. Во всяком случае, лирика Бальмонта, например, именно таким способом и создавала ощущение музыки. Конкретика здесь уже не столь важна. В поле зрения здесь мог) входить какие-то общие отшлифованные, сжатые поэзией формулы. В ни притаилась скрытая экспрессия, они давно забыты, но стоит их включить в ново контексте, и они снова начинают оживать. Короче говоря, есть разные формы, разные способы воссоздания этой музыки былого.

Почему Жуковский так прикован был к Минувшему? Почему имени Жуковскому открылась эта необжитая прежде страна Былого? Да потому, что самый ход судьбы, самый склад и строй ее подталкивал его к поэтизации Минувшего, сейчас не могу уходить в биографический слой этой судьбы, к деталям, которые здесь требовалось бы воскресить. Но вся его судьба складывалась таким образом, 41 воспоминание, минувшее были для него единственной отрадой. Это и все, 41 связано с кругом его отношений с Марией Протасовой, с детством, которое было Жуковского двойственным сточки зрения его значения в судьбе. Двойственным в то смысле, что здесь было и счастье, и поэзия, связанная с возможностью общения совсем еще юной, почти девочкой, его племянницей Машей Протасовой. И в то я время здесь было ощущение неуюта, чужеродности среды, в которой он жил.

Отношения с семейством Протасовых были у него достаточно родственны Мадам Протасова была сводной сестрой Жуковского. Но вместе с тем он не мог воспринимать его как свое родное семейство в полном значении этого слова. Много драматического было в этой истории. Замужество Марии Протасовой, попытки Жуковского вырваться в Дерпт, куда она уехала, и в то же время запрет, который (сам себе ставит на этом пути. Потому что нельзя тревожить спокойствия любимого существа. Это влечение в Дерпт и эта боязнь Дерпта постоянно сквозят в переписке Жуковского. Недаром же он предупреждает Александра Ивановича Тургенева: " Не бойся за меня Дерпта". Кстати, именно в этом письме прорывается на свет формул рожденная Жуковским: " Моя музыка молчит". Музыка души молчит.

Воспоминание Жуковского всегда меланхолично. Оно соединяет в себе и свет, тень, как подобает всякой меланхолической эмоции. Тут надо сказать, что не Жуковский ведь открыл меланхолию как предмет лирического изображения, Карамзин. У него есть стихотворение, которое так и называется - " Меланхолия".

О Меланхолия! Нежнейший перелив

От скорби и тоски к утехам наслажденья!

Я только две эти строчки вспоминаю, затем чтобы вы поняли, что меланхоличное переживание двойственно. Оно, действительно, соединяет (я думаю, каждый раз своему личному душевному опыту прекрасно это знает) в себе печаль со странной неожиданной отрадой, оно включает в себя некое самоуслажденье печалью. И об этом знали давно. Шекспир, например, знал. В его комедии " Как вам это понравится меланхолик Жак, сидящий под древом над озером седым, - это почти классическая фигура меланхолика. Она появится потом и у Пушкина в лицейские годы. И почти в таком же варианте - над озером святым. Это пушкинское выражение развертывается в реальную картинку, воплощенную в комедии Шекспира.

Жуковский не был первооткрывателем Меланхолии, что ничуть его не ущемляет. Это тема вечная. Но он сообщил своему Воспоминанию неповторимый меланхолический колорит, где печаль всегда играет какими-то отблесками света, к чему неизбежно примешивается чувство услады, где все это в конце концов закреплено лирической музыкой, льющейся из строки в строку мелодией, которая слышится в стихотворении Жуковского " Песня" (" Минувших дней очарованье..."). Оно было широко известно публике ну хотя бы потому, что был написан романс Михаила Пояркова, который редко, но все-таки исполняется и сейчас. Это стихотворение чрезвычайно показательно для художественного строя элегий Жуковского.

Минувших дней очарованье,

Зачем опять воскресло ты?

Кто разбудил воспоминанье

И замолчавшие мечты?

Шепнул душе привет бывалой;

Душе блеснул знакомый взор;

И зримо ей минуту стало

Незримое с давнишних пор.

О, милый гость, святое Прежде,

Зачем в мою теснишься грудь?

Могу ль сказать: живи - надежде?

Скажу ль тому, что было, - будь!

Могу ль узреть во блеске новом

Мечты увядшей красоту?

Могу ль опять одеть покровом

Знакомой жизни наготу?

Зачем душа в тот край стремится,

Где были дни, каких уж нет?
Пустынный край не населится,

Не узрит он минувших лет;

Там есть один жилец безгласный

Свидетель милой старины,

Там вместе с ним все дни прекрасны
В единый фоб положены.

В миниатюрном варианте здесь, в сущности, повторяется то же настроение, что

и в " Цвете завета". Жуковский предпочитал персонифицировать Былое. Этими персонификациями отрады, тишины, счастья насыщены его лирические композиции. А здесь это предстает перед нами вообще в парадоксальной форме. В первой строфе Незримое должно, кажется, округлиться в реальный об живой человеческой души. И что же мы встречаем вместо этого в следующей строфе

О, милый гость, святое Прежде...

Так вот, оказывается, к какому центру стягиваются все эти олицетворяющие, персонифицирующие приметы. Оказывается, это всего лишь некая общая стихия, как бы общий образ Былого. То, что он у Жуковского всегда оставался неопределенным как раз и создавало ощущение чарующей и таинственной музыки Прошедшего.

" Воспоминание" напрямую связано и с тем вторым знаком, с тем вторым понятием, которым я вначале пытался определить природу лирического дарования Жуковского. С Невыразимым. Именно в Минувшем, именно в этой сфере духовного бытия и рождается плодотворнейшее для поэзии ощущение Невыразимого. Нет даже возможности определить, насколько впервые для русской поэзии было почувствованное Жуковским состояние души, которая ищет и не находит ело! которая, устремляясь к нему, продвигаясь к нему, все дальше и дальше проникает глубину человеческого сердца.

Многие русские поэты XIX века осознают невозможность абсолюта выражения духа человеческого. Тютчев в своем стихотворении " Silentium! " призывает к молчанию. И все-таки самое это осознание было плодотворным русской лирики. Ведь есть люди, которые не представляют себе всей глубины з внутренней музыки и этих тайных напластований сердца человеческого. Есть поз словесники, как в свое время с некоторой долей уничижения выражались о Пушкине русские символисты. Вячеслав Иванов, если мне память не изменяет, писал о том, Пушкин безбоязненно все стремится обозначить словом, и в этом есть определен доля ограниченности. Да, есть поэты-словесники, хотя, разумеется, уж не Пушкин он-то как раз понимал, насколько глубока и таинственна та тайная вязь oтношений, которая никогда не всплывает на свет окончательно.

Толстой в " Истории вчерашнего дня" в который раз сделает то же самые открытие, когда он будет писать, что есть много ощущений, не доступных разуму доступных сердцу нашему. Не ручаюсь за точность цитаты, но у Толстого сказ; " Сердце видит яснее и зорче, чем разум, что происходит в нем же самом". Короче говоря, в истории поэзии неоднократно возникает потом это открытие невыразимая стихии. У истоков этого открытия стоит Жуковский.

Мы говорили с вами о немецких романтиках. Они чувствовали это в душе человека, разумеется, раньше Жуковского. Но они пытались отделаться Невыразимого особым способом, посредством иронии. Так называемой гениальной аналитической иронии, суть которой заключается в следующем. Я попытаюсь объяснить это с некоторым огрублением, может быть, но не искажая суть дела. Мы с вами сами пытаемся иронизировать, хотя иным это искусство и не дано. Тут же была совершенно особая ирония, которая как раз возникала на ощущении Невыразимости души, росла именно на этом чувстве и на том ощущении, что слово неподатливо грубо, что оно всегда оказывается уже душевного переживания человека. Нужно было дать знать об этой грубости и неподатливости слова. Каким образом? С помощью иронической ужимки, интонационной ли или еще каким-то другим способом, посредством усмешки речевой, физиономической, какой угодно. С помощью усмешки и гримасы, которая давала понять, что вы произносите слово, не соответствующее этому движению души. Стало быть, вы как-то возвышаетесь над собственным же словом. И даете понять, что за душевным движением стоит нечто другое, чего вы не хотели бы выразить прямо или что действительно невыразимо.

Этот путь немецких романтиков был, с точки зрения поэзии, путь не самый плодотворный. В романе Гофмана вы можете встретить образчик такой иронии, скажем, в " Житейских воззрениях Кота Мурра". В той сцене, где гофмановский Крейслер разговаривает с принцессой Ядвигой и Юлией. Там возникают грубые пассажи романтического гения, прикрывающего этими грубостями бурю, которая в это время разыгрывается в его душе. Это тоже форма романтического героя.

Жуковский, наткнувшись на Невыразимое, действует иными, неироническими способами. Он идет к нему, пытаясь схватить и запечатлеть его в поэзии, он идет к нему другим путем. Форсируя музыкальное начало лирического произведения. В стихотворении " Минувших дней очарованье..." музыкальность очевидна. Как это делается? Одни и те же слова переходят из произведения в произведение, но в разных произведениях они попадают в разное словесное окружение. И каждый раз на эти слова брошен как бы иной свет. Естественно, что они разрастаются по своему смысловому объему во время движения из стиха в стих. Так ведь? Слово " минувшее", например. Сама по себе экспрессивная внутренняя форма этого слова нами не ощущается. Слово как бы обеднено, это понятийный знак, не более. Но мы чувствуем, как это слово, странствующее из стихотворения в стихотворение, начинает пропитываться у Жуковского какой-то живой, чувственной кровью, как за ним открывается целый мир. Оно растет в своем смысловом объеме и вырастает в конце концов в символ. И таких символов много. И они тоже творят эту музыку Невыразимого.

На этих интонационно-мелодических путях Жуковский пытался впервые ввести в поэзию те эмоции, которые, с его точки зрения, являются неизреченными. Он и сам в жизни чувствовал натиск этих ощущений, непонятных, тревожащих иногда его самого своими неожиданными стихийными наплывами. Ну, например, в письме своей приятельнице, странствуя по Швейцарии, он пишет, как однажды в один миг он испытал целую бурю ощущений, как вдруг нахлынуло на него в единый миг все, что было в Минувшем, как множество образов мелькнуло перед его глазами. Вот это переживание, которое сродни Откровению (потому что Откровение есть познание истины сейчас и сразу), и пережито было Жуковским. Это свидетельствует о том, что перед нами в его поэзии реальность, которую он сам неоднократно переживал и которую он тщетно пытался выразить в музыке лирического слова.

Мы с вами прикоснулись, по крайней мере, к двум, с моей точки зрения существенным приметам в лирике Жуковского. Но нужно сказать еще об одной, которая как раз могла бы убедить вас, что Жуковский отнюдь не был отрешенным мира самосозерцателем духа своего, не принимающего в расчет ничего, кроме души. А о Жуковском ведь так и говорили: Жуковскому, мол, все душа и все о душе. Советские исследователи тоже потом пытались воспринимать о художественный мир Жуковского как нечто замкнутое, раз и навсегда отринутое от мира внешнего. И этому, по мнению многих, угрожает философский солипсизм, потому что поэтом не признается якобы предметная плоть реальности, перекрыта энергией сердца, через нее сквозит, переливается дух человеческий, затемняя предметные оболочки мира, вещественную плоть его. Не совсем это так!

Жуковский был ведь еще и художником, художником чрезвычайно Жалко, что не собраны его карандашные рисунки до сих пор. А он ведь, странствуя, постоянно делал зарисовки окрестностей. Он в любую поездку брал с собой альбом. Тютчев, например, вспоминает о том, что Жуковский пытался всегда зарисовать увиденное.

Короче говоря, речь идет о втором и сильном даровании, которое имел Жуковский, - о даровании живописца. Я хочу сказать, и это не нужно доказывать, что дарование это было невозможно без острого взора, cxватывающего живописные подробности ландшафта. Острота этого чисто живописного зрения, которым обладал Жуковский, запечатлена и в его лирике. Вот ведь в когда, скажем, Гоголь характеризовал элегию Жуковского " Славянка" как точную живопись, говоря, что тут абсолютно точно запечатлены ландшафты Павловска и что эти ландшафты разрезаны как бы анатомическим ножом, то это совершенно верное определение того, насколько зорок был художественный взор Жуковского в лирике.

Давайте убедимся в этом хотя бы на цитате из той же самой " Слав; скажу, что здесь этот павловский ландшафт воплощен в динамическом освещения, в движении сумерек, которые постепенно нарастают, nocтоянно меняя освещение ландшафта. Есть целый ряд контрастов между теневыми и открытымипространствами, в которых разливается вечерний свет. И, наконец, все это стихотворение завершается вдруг неожиданным как бы падением окрестностей в ночь, мгновенным падением той завесы ночи, которая уже совершенно размывает формы и все очертания.

В элегиях Жуковского это происходит не единственный раз начинает с изображения внешних предметов, как будто вводных контуров, скажем, в элегии " Вечер", известного вам прекрасно по романсу. Ясно, повторяется у Жуковского неоднократно. Начинается с фиксации вещественной, потом мысль переходит к каким-то полуфантастическим виденям, которые просыпаются в человеке с падением тьмы. Жуковский вообще склонен к вечерним ландшафтам, как, впрочем, к ним были склонны и немецкие романтики (" Гимны к ночи" Новалиса, пейзажные полотна Каспара-Давида Фридриха, в особенности живопись Фридриха, выдающегося немецкого живописца, впервые открывшего в истории живописи символический ночной и вечерний пейзаж, художника, с полотнами которого Жуковский был знаком, у него даже были эти полотна). Все это дает возможность оценить ландшафт " Славянки" в свете вроде бы традиционных романтических увлечений ночью, сумерками, но, однако, обогащенных у Жуковского поразительной силы чисто живописным зрением:

То вдруг исчезло все, окрест сгустился лес;

Все дико вкруг меня: и сумрак, и молчанье;

Лишь изредка, струей сквозь темный свод древес

Прокравшись, дневное сиянье

Верхи поблеклые и корни золотит;

Лишь, сорван ветерка минутным дуновеньем,

На сумраке листок трепещущий блестит,

Смущая тишину паденьем...

И вдруг пустынный храм в дичи передо мной;

Заглохшая тропа; кругом кусты седые;

Между багряных лип чернеет дуб густой

И дремлют ели гробовые.

Воспоминанье здесь унылое живет;

Здесь, к урне преклонясь задумчивой главою,

Оно беседует о том, чего уж нет,

С неизменяющей Мечтою.

Все к размышленью здесь влечет невольно нас;

Все в душу томное уныние вселяет;

Как будто здесь она из гроба важный глас

Давно минувшего внимает...

Я остановил ваше внимание только на том моменте, когда однократно совершается в стихотворении этот переход от внешнего ландшафта к каким-то теням, полупризракам, которые готовы к появлению завершающей полуфантастической уже явно картины. Но в этом стихотворении эти переходы многократны - от света к тени, от зримого вещественного мира к миру души и к фантазии, которые растут в этом мире воображения ночью. Но дальше:

И вдруг открытая равнина предо мной;

Там мыза, блеском дня под рощей озаренна;

Спокойное село над ясною рекой,

Гумно и нива обнаженна.

Все здесь оживлено: с овинов дым седой,

Клубяся, по браздам ложится и редеет,

И нива под его прозрачной пеленой

То померкает, то светлеет...

Представлять себе Жуковского как поэта, замкнувшегося в мире души, был несправедливо. Где и в чем сосредоточен для него основной круг поэтических ценностей? Ну, разумеется, в уединенном мире человеческого сердца, который сама по себе является для Жуковского самым надежным убежищем. Почему? Да потому что мир, питающийся своей внутренней энергией, потому что этой внутренней энергии души, сердца, памяти, воображения лирический герой Жуковского обладает в избытке. И, по Жуковскому, каждый человек может, в принципе, сосредоточить в себе все богатства внутренней душевной энергии, создав неодолимый заслон для ударов судьбы. Все это так, но величайшими ценностями были для Жуковского еще и природа, и поэзия. О природе мы только что говорили.

Теперь следует сказать, как Жуковский воспринимал поэзию. Это восприятие таковым, что оно до сих пор подает и прежде подавало повод к недоразумению. Вот из таких недоразумений, касающееся того, как поэзия у Жуковского относится религиозности. Здесь мы попытаемся сблизить религиозное чувство Жуковского восприятие искусства. Повод для этого сближения подает сама лирика поэт истолковывается это не всегда точно. Даже в лучшей, как мне кажется, работа по истории философии, написанной профессором Зенковским, там, где речь и Жуковском (это всего несколько страниц), автор этой книги склонен упрекать поэта в эстетизме по отношению к религии.

Каждый раз, когда возникают такие развороты толкования, обычно прибег памятным декларациям в поэзии Жуковского, которые вы находите в ряд произведений: " жизнь и поэзия - одно", " поэзия есть Бог в святых мечтах 3eмли. Вторая из этих деклараций в большей степени смущает профессора Зенковского, который полагает, что здесь отодвинута в сторону идея Бога и на первый план выходит мысль о поэзии как единственном божестве. Но все зависит от того, как мы расставим логические акценты. " Поэзия есть Бог в святых мечтах Земли..." Мне кажется, ударение здесь падает на слово " Бог", и не могло быть у Жуковского иначе. То есть поэзия-то и значительна для него предчувствием, предощущением Божества, прежде всего. Никакого эстетизма тут нет и в помине. Хотя Жуковский, конечно, более свободно относится к религиозному идеалу, нежели Николай Васильевич Гоголь, например. У того-то религиозность была сопряжена с постоянным душевным напряжением, да еще с таким напряжением, которое самое художественное творчество готово было расценить в сороковые годы как чисто религиозный мессионерский акт, по сути дела. На этом и растет духовная трагедия Гоголя, когда речь идет о его метаниях между ортодоксальной, схимнической религиозностью и побуждениями творчества, которые подавить в себе Гоголь так и не смог. Но вот этого напряжения, этой борьбы, этой попытки истолковать искусство только в свете религии у Жуковского вы все-таки не найдете.

Его отношение к религии было органично, свободно и вместе с тем оно допускало возможность и необходимость художественного сотворчества с Богом. Об этом будут писать русские философы (Бердяев, в особенности) значительно позднее. Искусство никогда в глазах Жуковского не было какой-то преградой на пути религиозного мироощущения. Кстати, и Гоголь так думал до последних своих страдальческих метаний. В статье " Об односторонности в русском театре" Гоголь пишет нечто такое, под чем свободно, тотчас мог бы подписаться Жуковский. Он говорит о Пушкине, о том, что Пушкина иные хотели бы видеть простым перелагателем священных текстов. Но не в этом задача поэта. Он рассуждает, на первый взгляд, чрезвычайно странно. Искусство пока еще в его глазах не противоречит религиозным представлениям о мире, поскольку оно покоится на идеалах истины, добра и красоты и поэтому естественно безболезненно смыкается с этими религиозными идеалами. Так думал, во всяком случае, Жуковский и так веровал неуклонно всю жизнь. Никогда для него здесь не возникало проблемы, никогда он не воспринимал в свете столкновения эти ценности. С этой точки зрения, мы отвергаем всякие упреки Жуковскому в эстетизме, в возобладании художнического начала в отношении к религии. Жуковский обладал естественно органичной мерой в понимании религии, в отношении к религиозным и художественным ценностям. И эта природная мера была не благоприобретенной, а заложенной в составе души.

Собственно говоря, на этом можно было бы и закончить. В заключение хотел бы прочесть одно из замечательных стихотворений Жуковского, написанное в двадцатые годы прошлого века. Оно имеет отношение и к той материи, о которой мы говорили. Я имею в виду отношение Жуковского к байроническим веяниям в поэзии. И к тому, о чем речь шла в завершающем нашу лекцию эпизоде, - о взаимоотношениях религии и искусства у Жуковского.

Это стихотворение прекрасно. Оно доказывает, насколько все-таки талант Жуковского был неувядаем даже в двадцатые годы, когда многие уже пытались толковать о том, что Жуковский как поэт, в сущности говоря, выдохся. В особенности почему-то декабристски настроенная публика была склонна к такого рода разговорам. Может быть, отчасти потому, что близость Жуковского ко двору смущала многих.

Пушкин так отреагировал на эти, с его точки зрения, дерзкие рассуждения о Жуковском в письме Рылееву: " Зачем нам кусать груди кормилицы нашей? Затем, что зубки прорезались? " Но это питалось уже побочными по отношению к литературе, чисто мировоззренческими причинами, сквозившими среди публики, определенным образом настроенной. Этим объяснялся и скепсис по отношению к Жуковскому как к писателю. Кстати, а он ведь продолжал писать и в тридцатые, и даже в сороковые годы. И за лирикой пойдут переводы из Гомера, замечательные переводы, составившие целую эпоху в истории перевода.