Быть ли России мировой житницей?

— Аркадий Леонидович, что сегодня главное для российских
производителей зерна, каковы их стратегические приоритеты?

— Стратегию определяют интересы. А в чем, собственно, наш
главный интерес? Как можно больше зерна производить и экспор­
тировать, не забывая о внутренних потребностях и содействуя их
расширению, росту спроса на зерно и заинтересованности произ­
водителей.

— Вы сказали, «как можно больше». Но ведь, резко увеличив
производство, можно «обрушить» рынок, цены упадут, и постав­
лять зерно станет невыгодно?

— Мы же говорим о стратегии, т. е. о задачах на перспективу. Се­
годня мы производим в среднем около 70 млн т зерна и столько же по­
требляем. Впрочем, как известно, почти вся наша территория отно­
сится к зоне рискованного земледелия, так что год на год не
приходится. Бывает, как говорится, «то густо, то пусто» («густо» —
больше 80 млн т, «пусто» — меньше 60).

Так вот, эта разница (20 млн т) — ничто в масштабах мирового рынка. Мы можем производить вдвое, втрое больше, и мировой ры­нок это потребит. Все зависит от соотношения «цена — качество», или конкурентоспособности.

Россия вполне могла бы иметь бюджет, основанный не на неф­тедолларах, а на зернодолларах. А это уже вопрос не только аграр-

ной и экономической политики государства, но и его безопасности, ведь нефтедоллары иссякнут вместе с нефтью, запасы которой ис­тощаются. Зерно же — ресурс вечный. А у нас, по разным оценкам, от 10 до 13% мировых посевных площадей.

— Почему же так часто приходится слышать о проблемах с це­
нами на зерно? У нас то «битва за урожай», то «битва с урожаем»,
верно?

— Приходилось, ибо внутренний рынок был отрезан от миро­
вого. В советские времена мы импортировали зерно в огромных ко­
личествах и не экспортировали даже в урожайные годы. Но уже се­
годня Россия через специальные терминалы в портах может
отгружать около 15 млн т зерна в год. А всего мы в прошлом
сельскохозяйственном году поставили на мировой рынок 19 млн т
зерна. И это только начало.

— Но, судя по сообщениям СМИ, год не был урожайным?

— Он был вполне удачным.

— А при ориентации на экспорт наши внутренние цены на
зерно не «догонят» мировые?

— Это уже произошло.

— Но во многих развитых странах хлеб все-таки заметно до­
роже, чем у нас. В нашей стране он всегда был особым продуктом,
выделенным из небогатой «пищевой корзины», основой относи­
тельного благополучия наименее обеспеченных слоев населения,
что позволяло им не умирать с голоду.

— Позволять не умирать с голоду должен карман потребителя,
а не цена на товар. Чем, собственно, хлеб отличается от молока,
мяса или нефти?

— Иными словами, цены на хлеб будут расти?

— Когда на любые товары или услуги государство устанавли­
вает цены ниже рыночных, стремясь поддержать малоимущих, вы­
игрывают всегда богатые, потребляющие больше. Хлеб, как и лю­
бой товар, должен иметь рыночную цену. Другое дело, как помочь
бедным. Это, действительно, проблема, хотя в мире давно разрабо­
таны механизмы социальных льгот, в том числе и в этой сфере
(только у нас все еще изобретают велосипед). Например, продо­
вольственные талоны. Да, звучит унизительно. Но и в США есть
продуктовые купоны (food stamps).

— Для рядового потребителя важны не только абсолютные
цены, но и их соотношения. И 50, и 10 лет назад буханка хлеба у
нас стоила как две поездки на городском транспорте. Сегодня на­
оборот. Может, прежнее соотношение и не было справедливым, но
что же заставило его так измениться?

5* 67

— Это вопрос не к рынку, а к правительству. Да и цены на зерно
и хлеб почти не связаны. В 2000 г. пшеница 3-го класса с доставкой
до Москвы стоила 4600 руб./т, в 2004 г. — 6200 руб./т (доходило и
до 7000). В начале прошлого сезона цена рухнула до 2100 руб./т,
пшеница у нас стала нерентабельной. Хлеб же не дешевел, когда
цены на зерно падали, но и не дорожал резко со взлетом цен на
зерно. Цены на хлеб плавно растут, несмотря на конъюнктуру зер­
нового рынка. Дело в том, что стоимость зерна в буханке хлеба
даже при выросших ценах не превышает 25% (а при «обвале»
цен — 10%). Остальное —• «вклад» мукомолов, хлебопеков и т. д.
(энергия, транспорт, молоко, яйца, сахар) плюс торговля (до 40%).

Цены на хлеб растут медленнее, чем на остальные товары, от­ставая от роста доходов и даже средних темпов инфляции, т. е. хлеб становится все «дешевле». Между тем тарифы на перевозки в этом году выросли на 12%. Разве может это не отразиться на цене хлеба?

— И все-таки, как соотносятся наши цены на хлеб с мировыми?

— А их нет. Там, где цены не регулируют, хлеб дорог. В Европе,
например, в 5—10 раз дороже, чем у нас. Гораздо дороже он и в США.
В Египте же государство удерживает цены на хлеб уже 25 лет, это го­
сударственная политика, хотя и тупиковая.

Показательна не цена хлеба, а доля в ней зерна и соотношение цены и покупательной способности.

В США многие в 1970-х годах протестовали против поставок зерна в СССР, вызвавших рост цен на зерно и небольшое подорожа­ние хлеба. Правда, американцы быстро одумались и отказались от запрета. Но они до сих пор ощущают последствия эмбарго, потери для американской экономики оказались куда плачевнее, чем не­значительный рост цен на хлеб (сегодня доля зерна в стоимости американской буханки составляет не 25%, как у нас, а всего 5%). Конгресс США даже принял специальный закон, запрещающий ограничивать экспорт (за исключением случаев, когда это грозит национальной безопасности).

— Почему «вклад» зерна в стоимость буханки у нас и у них так
различается?

— Чем более развит рынок в стране, тем меньше доля сырья в конеч­
ной стоимости продукта, тем выше в нем добавленная стоимость.
К этому надо стремиться, это должно стать государственной политикой.

— А что происходит на мировом рынке?

— Любопытна тенденция мирового спроса на зерно. За 4 года его
мировые запасы резко сократились. Об этом стоит сказать подробнее.

Как известно, за год на планете прибавляется около 85 млн че­ловек, а прироста производства продовольствия хватает только на

половину. В итоге вторая половина с середины 1970-х годов попол­няла ряды голодающих. Но это не влияло на мировой спрос, на ры­нок, мировые запасы продовольствия росли, в ряде развитых стран главной проблемой стало его перепроизводство, низкие цены на сырье, не покрывающие издержек производителей и т. д. Ведь по­чти весь прирост населения происходил в бедных странах и не уве­личивал платежеспособный спрос.

Что же изменилось? Почему стремительно сокращаются миро­вые запасы продовольствия? Просто некоторые из этих стран (в том числе Индия и Китай, где живут почти 40% населения планеты) начали развиваться и резко богатеть. В итоге постоянно растущий спрос в них стал платежеспособным. Это и сказалось на мировом спросе, который вырос не только на продовольствие, но и на энер­гию, нефть, металлы — почти на все виды продукции и услуг. Глав­ное же, это становится долговременным фактором, определяющим конъюнктуру рынка на годы вперед.

По законам рынка, раз спрос опережает предложение, цены на продовольствие растут. Удовлетворить же растущий спрос на зерно особенно трудно — резервных площадей в мире практически не осталось. Стало быть, и российское зерно востребовано на мировом рынке, что неизбежно «привяжет» нас к нему. В обозримом буду­щем излишков не предвидится — мировой рынок поглотит все, и по приличной цене.

— В каком смысле излишков? Говоря об излишках, обычно
подразумевают, что произведено больше, чем нужно.

— С точки зрения рынка, излишки у нас были в прошлом сезоне,
когда зерно стало невостребованным. Мы произвели 86 млн т, а по­
требили 75. И пока не вышли на мировой рынок, оставшиеся 11 млн т
были излишками, «давившими» на внутренние цены, которые в ито­
ге упали, и производство стало нерентабельным.

— Но сейчас нам это уже не грозит,?

— Вопрос формулируется иначе: сколько мы можем поставить
на мировой рынок, каким потенциалом обладает Россия? И выяс­
няется, что потенциал-то у нас самый большой в мире.

Из стран-экспортеров лишь США могут расширить посевы зер­новых. Ни Австралия, ни Аргентина, ни Канада, ни страны ЕС ре­зервов не имеют — там все распахано. В США же есть угодья, выве­денные из оборота, так что, задействовав их, американцы могут получить еще 100 млн т в год. Это внушительный резерв экспорта, ибо свои потребности США с лихвой удовлетворяют на нынешних площадях. Но что США поставляют на мировой рынок? В основном кукурузу и сою — пшеницу они почти не экспортируют. Впрочем,

оценки показывают, что, даже если не вникать в ассортимент, этого недостаточно.

У нас же, повторю, 13% посевных площадей мира, на которых пока получают всего 2% мировой продукции сельского хозяйства. Мы еще со школы помним, что в России почти 60% мировых запасов черноземов. Причины низкой урожайности не в почвах, а в климати­ческих условиях и агротехнологнях. Стоит снизить риск погодных факторов, и мы, вернув 30 млн га, выпавших из севооборота, получим урожаи в 2—3 раза больше, чем сейчас.

— Они выпали, потому что обрабатывать их стало невыгодно?

— Конечно. Это, правда, не лучшие земли, но все же готовые по­
севные площади. Не надо вырубать леса, а только вспахать, засе­
ять, внести удобрения.

Как же снизить погодные риски? Россия до сих пор пашет и сеет дедовским способом. Наши специалисты знают, что и как надо де­лать. Но технологии не соблюдаются на 99, 9% площадей.

— С чем это связано?

— Прежде всего, с тем, что их не на что соблюдать. Почему не
вносят удобрения? Неужто никто не понимает, что они повышают
урожайность? Понимают, но земля — очень консервативный ре­
сурс. Чтобы повысить плодородие почвы, надо удобрять ее лет
пять. Могут ли крестьяне себе это позволить, учитывая стоимость
удобрений и отдачу через годы? Не могут, вот мы и имеем «естес­
твенную урожайность», зависящую от погоды.

Но, похоже, упомянутые тенденции мирового рынка дают нам шанс реализовать наш потенциал даже без поддержки государства. Производители уже получают хорошие деньги от продажи зерна, они и вложат их в технологию. Мировой рынок обеспечит стабиль­ный стимул для роста производства и вложения средств.

Впрочем, есть и другие факторы, позволяющие снизить погодные риски. Россия — зона рискованного земледелия, в основном из-за за­сух. Нам не хватает влаги в почве. Поэтому мы проигрываем в уро­жайности и, стало быть, в конкурентоспособности. Что же делать? Помимо соблюдения агротехнологических приемов (севооборот, удобрения, пестициды и т. д.) призвать на помощь биотехнологию.

Сегодня продукция сельскохозяйственной биотехнологии — воз­делываемые в 18 странах почти на 70 млн га генно-модифицирован-ные растения — отличаются, главным образом, устойчивостью к со­рнякам и насекомым-вредителям. Устойчивость к засухе — задача, над которой пока бьются ученые. Но что у нас происходит? Как только выдастся урожайный год, обязательно налетит саранча или еще какой вредитель. Потери от них колоссальные. А в засушливые

годы посевы забивают засухоустойчивые сорняки. Без борьбы с ними рассчитывать на урожай не приходится. И применение ГМ-сортов могло бы резко сократить потери, став подлинным спасением для на­шего сельского хозяйства.

Но ГМ-сорта позволяют еще и серьезно экономить. Ведь борьба с сорняками и насекомыми — это прежде всего дорогие яды, кото­рых надо много. Так что не только климат, но и наша экономика «голосует» за биотехнологии, ибо при их использовании спасение урожая требует меньших затрат.

Итак, наш уникальный зерновой потенциал можно реализовать, только соблюдая ряд условий, что прежде было невозможно. Ведь чем больше мы производили, тем дешевле стоило зерно, тем убыточнее было производство, а отсюда следовало, что производить надо мень­ше. Это напоминало маятник. Для экономики лучшее состояние — не «густо» или «пусто», а стабильность, золотая середина, положение равновесия. Но именно положение равновесия колеблющийся маят­ник проскакивает с наибольшей скоростью, так что остановить его без серьезных потерь энергии в этом положении не удается.

— Чтобы уменьшить эти колебания, ослабив зависимость уро­
жая от погодных условий, важнее внедрять биотехнологии или со­
вершенствовать агротехнологии?

— Одно отделить от другого невозможно. Многие считают, что
биотехнологии повышают урожайность. Это заблуждение. Они
снижают потери. А вот агротехнологии направлены именно на по­
вышение урожайности. Это неразрывное единство.

— Итак, резерв США связан с расширением посевных площа­
дей. Наш же — в росте урожайности?

— Совершенно верно.

— Как Вы оцениваете его? У американцев это дополнительные
100 млн т, а у нас?

— Если конъюнктура сохранится^ через 5 лет получим гораздо
больше 100 млн т.

— Так и не догнав по урожайности США?

— Конечно, нет. Чтобы догнать их при наших значительно худ­
ших климатических условиях, надо опередить их в применении
биотехнологии, а у нас пока вообще не выращивают ГМ-сорта. Се­
годня мы плетемся в хвосте мировых процессов перестройки сель­
ского хозяйства, хотя наши ученые успешно работают на аме­
риканские и европейские компании — во многих достижениях
биотехнологии есть их значительный вклад.

— Но ведь успехи страны сегодня определяют не столько разра­
ботки технологий, сколько их востребованность обществом. В США

производители убеждены, что применение биотехнологий — кратчай­ший путь к устойчивому развитию страны и минимизации вредных воздействий сельского хозяйства на окружающую среду.

— Россия, к сожалению, способна не раз наступать на одни и те
же «грабли». В свое время мы боролись с генетикой и кибернети­
кой, что сказалось на развитии страны. Но уроки, похоже, извле­
кать не спешим.

— Но ведь тогда не «мы боролись» — боролись власти. Сегодня
власти вроде не борются с биотехнологией?

— Тогда власть формировала общественное мнение. И пусть
власти не успели пересажать генетиков, общественное мнение до­
вершило уничтожение генетического потенциала страны. Да, сего­
дня власть меньше влияет на формирование общественного мне­
ния, но на него не менее успешно влияют другие силы, и это
тормозит развитие биотехнологии в России.

Надо просвещать население, объяснять, «откуда ноги растут», почему столько выступлений против биотехнологии в СМИ, влияю­щих на общественное мнение сильнее, чем власть.

— Скажете, «откуда ноги растут»?

— За свою многовековую историю сельское хозяйство пере­
жило всего две революции. В столь консервативном производстве
революции — чрезвычайная редкость. В других секторах эконо­
мики и общественной жизни они происходят гораздо чаще.

Первая связана с массовым выходом техники на поля в первой половине прошлого века. Как же в народе тогда называли трактор? Железным дьяволом. И население боролось с техникой, изменив­шей привычный уклад и упразднившей целые отрасли (например, коневодство). Разве отрасли могут с этим мириться? Они борются, в пылу борьбы считая, что «все средства хороши», и пытаясь влиять на общественное мнение.

Вторая (биотехнологическая) революция «отменила» химию на полях. Чтобы вырастить обычную свеклу, нужно от 14 до 20 ядов, для ГМ-сорта достаточно одного (а его, как правило, выпускает тот, кто и вывел ГМ-сорт). Естественно, производители ядохимикатов не могут пассивно наблюдать за этим. Когда происходит револю­ция, всегда разгораются страсти. Не секрет, что выступления СМИ против ГМ-продуктов инициируют «Гринпис» и другие «зеленые», финансируемые производителями ядохимикатов.

— Но чем же отличается эта конкуренция от конкуренции, ска­
жем, авиации и наземного или водного транспорта? Ведь авиация
тоже представляла потенциальную опасность для наземных пе­
ревозчиков. Почему же они не объединялись в борьбе с ней?

— Авиация не внесла революцию в перевозки. Она ничего не от­
меняла, а лишь дополняла способы транспортировки людей и
грузов.

— Но ведь она отнимала доходы у других перевозчиков?

— И все же она не отменила наземные перевозки. Биотехноло­
гическая же революция в том и состоит, что на смену химическим
средствам защиты растений (небедная, между прочим, отрасль)
пришли биологические.

— Иными словами, мы наблюдаем классические антагонисти­
ческие противоречия?

— Именно.

— Кроме социальных революций в истории таких примеров,
пожалуй, немного: книгопечатание отменило переписку книг, пи­
шущая машинка — писарей, компьютер — пишущую машинку,
автомобиль — конный транспорт...

— Повторю, в сельском хозяйстве это вторая революция за ты­
сячи лет. Все остальные технологии (селекция, удобрения, мелио­
рация) лишь добавляли.

— Но пока не ясно, биотехнология «одолеет» сельскохозяй­
ственную химию или наоборот?

— Такого вопроса нет. Конечно, биотехнология победит. Как
в свое время генетика и кибернетика, она уже стала символом про­
гресса. Вопрос стоит так: когда биотехнология «отменит» химию
на наших полях? Мы можем поторопиться, чтобы успеть за миро­
вым процессом, «сесть в отходящий поезд». А можем и не успеть,
«поезд уйдет» без нас, и вскоре наша продукция сельского хозяй­
ства станет неконкурентоспособной.

— Что надо сделать, чтобы «поезд не ушел без нас»? В част­
ности, тем, кто формирует общественное мнение?

— Проблема-то гораздо серьезнее. Ведь производство и использо­
вание продукции — вещи разные. И если у нас пока не выращивают
ГМ-культуры, возделываемые уже в 18 странах, где проживает поло­
вина населения Земли, это лишь означает, что наше отсталое и низ­
корентабельное растениеводство, все более отставая и теряя рен­
табельность, еще какое-то время просуществует без них, мирясь
с чудовищными потерями урожая. Да, без новых сортов мы отстанем
в производстве продовольствия, но потребление — за счет импорта
(если будет на что) — сохраним.

А вот запрет использовать ГМ-продукцию, к чему призывают «оппозиционеры», вызовет катастрофу. Во-первых, будет полностью уничтожено отечественное животноводство, основа которого ГМ-кор-ма. Без ГМ-сои (основного источника белка в кормах) животных не

прокормить. Это приведет к резкому сокращению производства мяса в стране, и, стало быть, его придется ввозить. Но за рубежом живот­новодство уже давно перешло на ГМ-корма. Так чего же мы добьемся этим безумным запретом? Ухудшим наше и без того не блестящее экономическое положение и попадем в опасную зависимость от им­порта продовольствия, подорвав безопасность страны.

Во-вторых, это станет приговором миллионам пациентов, жи­вущим лишь за счет лекарств, полученных методами биотехноло­гии (например, генно-инженерного инсулина). Об этом мало гово­рят и пишут, но генную инженерию лишь на 10% применяют в сельском хозяйстве, а на 90% — в медицине.

— Но «протестанты» выступают не против лекарств, а против
ГМ-растений и продуктов.

— А в чем разница? Половина ассортимента любой аптеки —
ГМ-препараты. И требования, и нормативы здесь те же, что и
в сельском хозяйстве: 10 лет испытаний, всевозможные проверки
на безопасность и т. д.

— В России запрещено возделывать ГМ-сорта, что снижает
конкурентоспособность нашего растениеводства. А как обстоят
дела в животноводстве?

— С немалым трудом поддерживаем его, выпуская продукцию,
использующую ГМ-источники. Мы не производим сами источники,
а производим и используем корма, содержащие соевый шрот, изго­
товленный из ГМ-сои. Это сегодня основной источник белка, без него
немыслимо производство кормов. То же и с лекарствами — мы произ­
водим лекарства, используя ГМ-источники, произведенные не у нас.

Повторю, без производства мы еще какое-то время протянем за счет импорта. Но отказаться от использования мы уже не в состоя­нии. Не надо питать иллюзий на сей счет.

Изображаемые в СМИ опасности ГМ-сортов смехотворны на­столько, что и возражать-то всерьез неловко. Между тем, как каж­дая технология, особенно революционная, биотехнология несет определенные риски, которые можно и нужно обсуждать, но это не риски для здоровья человека.

Ныне многие просто помешаны на «экологически чистых» про­дуктах питания. А ведь этот набор слов — чистейший бред. Прежде всего, что такое продукты питания? Это, простите, фекалии. Осталь­ное — продукты для питания. Обман общества начинается с малого — с неграмотного употребления слов. Далее, что значит «экологически чистый»? Знаете, какие продукты самые экологически чистые?

— Асбест, урановая смолка и другие вещества, весьма вредные
для человека.

— Знают ли это те, кто вводит в обиход подобные штампы? Они
просто жонглируют словами, часто не понимая их смысла. Это наи­
более распространенный «недуг» борцов с биотехнологией.

На самом деле под «экологически чистыми» понимают про­дукты, не вредные для здоровья. Но возьмем ту же свеклу — «эко­логически чистая» обработана 14 ядохимикатами, а генно-модифи-цированная — одним, к тому же наименее токсичным (период его полураспада — 12 дней, а через 120 дней от него и следа не оста­ется, его токсичность меньше, чем у поваренной соли). Так какая же опаснее?

Еще один миф связан с ГМ-картофелем. «Зеленые» твердят, что раз колорадский жук его не ест, нельзя его есть и человеку. Но, во-первых, жук ест ботву, а мы клубни. Во-вторых, как борются с жуком сегодня? Распыляют с самолета раствор, содержащий бак­терии, которые его уничтожают. Что сделали генные инженеры? Они ген этой бактерии, «ответственный за уничтожение жука», внедрили в само растение.

— Но ведь подобный обман возможен прежде всего из-за неве­
жества потребителя?

— Конечно. Говорят, что трансген («чужой» ген, вставленный
в геном растения) как-то влияет на здоровье человека. Это абсурд.
Обыватель не понимает, что такое трансген, для него это что-то
страшное. Между тем это просто механическая вставка. Выделенный
ген, «ответственный» за определенный признак, вводится в культуру
клеток, развивающуюся в питательной суспензии, которую затем на­
носят на крохотный кусочек растения, и из специальной пушки вы­
стреливают им в лист. Очень тонкая и нежная процедура, но ничего
сверхъестественного в ней нет. А что такое обычная селекция? Это
тоже изменение признака, определяемого тем или иным геном,
только не целенаправленное (деликатной вставкой), а случайное,
в результате мутаций под действием радиации, химических агентов
и т. п. — грубых и небезопасных факторов.

Мы сегодня не едим ничего естественного, «первозданного». «На­туральных» продуктов давно не существуетТВсе, что у нас на сто­ле, — искусственное, включая огурцы, " укрЫГи т. д. Это все сорта вы­веденные, селекционированные, районированные с помощью ра­диации, химии и т. д. А обывателя пытаются запугать возможным вредом механической вставки на клеточном и молекулярном уровне.

Весьма показательна реакция американцев — самой «сутяж­ной» нации на свете. Они не раз успешно судились с продо­вольственными и табачными компаниями. Была бы малейшая за­цепка, намек на вред широко используемых ими ГМ-продуктов,

они давно засудили бы биотехнологические компании. Но не что — нет вреда.

— Каковы механизмы формирования общественного мнен|
по этой проблеме? Кампания против биотехнологии в наших CJ
пожалуй, не имевшая аналогов со времен борьбы с «врагами
рода», генетикой и кибернетикой, объясняется вопиющей 6esrj
мотностью, воинствующим невежеством журналистов или все-'
таки это заказная акция?

— Конечно, заказная. Что касается СМИ, то это обычный бизнес.
Задача бизнеса — продать произведенный продукт. Журналисту
тоже надо продать свой продукт. А что востребовано? «Жареные»
факты, то, что возбуждает зрителя, слушателя, читателя. Если пове-1
дать, что ничего страшного в трансгенах нет, аудитория вряд ли воз­
будится. Зато, если в очередной раз напугать якобы исходящими от
них опасностями, это посмотрят, послушают, прочтут. И независимо
от восприятия цель достигнута — продукт продан.

То же и в политике. Какую позицию занять перед выборами? С тезисом «трансгены неопасны» на голоса избирателей рассчиты­вать трудно. А если заявить: «Граждане, выберите меня — я вас за­щищу от пищи Франкенштейна», успех (по крайней мере у опреде­ленной категории электората) обеспечен. Так уж устроены человеческая психология, бизнес, политика. Это норма жизни, по­этому и преобладают негативные, а подчас и «леденящие кровь» журналистские опусы.

— Да, журналистам, как и другим наемным работникам, при­
ходится продавать свой труд. И все же нельзя утверждать, что для
этого они готовы на все, что для них нормой стало обманывать, из­
вращать факты...

—• А это уже вопрос личности журналиста, а не журналистики. Конечно, должна быть профессиональная этика. Журналист не должен врать, по крайней мере сознательно. Но многие врут, ибо куплены. Другие же свято убеждены в своей правоте, хотя и за­блуждаются, но искренне.

— А ведь формирование общественного мнения начинается
с образования. Что знают о биотехнологии наши школьники и
даже учителя?

— Если говорить о технологиях (а мышление, психология — тоже
технологии), вы правы — это должно формироваться в школе. Но в|
обогащении знаниями (а вранье-то в СМИ связано именно со знани-|
ями, с подтасовкой данных и жульничеством с их интерпретацией)!
школа не всесильна. Невозможно все новые и «высокие» технологий
быстро ввести в школьную программу, да и нужно ли. Зачем в школе

Высшая математика? А биотехнология — «высшая математика» био-
•огии. ~~

Р — Но знать о том, что математика не исчерпывается таблицей •множения, не мешало бы и в школе. И основы биотехнологии, Коль скоро с ее применением связана революция в сельском хозяй-•тве, в доступной форме можно было бы преподнести и в школе. Но, кроме того, есть же система просвещения. Неоднозначное от-Вошение к биотехнологии существует и среди работников агробиз­неса. С этим-то что делать? Может, проводить «ликбез», в том Висле в отрасли?

I — Состояние образования — следствие состояния общества, от-Важение уже устоявшихся нормативов. Сейчас в нашем_об1цестве Ище нет таких нормативов в отношении биотехнологии. Как только I школьном учебнике появится слово «трансген», «озабоченная об-Идественность» возмутится, что и так перегруженным школьникам Вдалбливают бог знает что.

I Так что, повторю, на общественное дознание у нас сегодня влияют •ишь СМИ, ориентированные на мнение обывателя, _и^решения^влас-Вей. Рассматривать образование как инструмент^гакогр воздействия •ельзя, это — следствие сложившихся в обществедредставлений. I Что касается ликбеза, это важно, но задача эта^осударственная, и Ясли заниматься ею всерьез, следует создавать систему на всех уров­нях — федеральном, региональном, местном, а не в рамках Россий-Якого зернового союза. Но для этого надо, чтобы подобная услуга (•ыла востребована обществом, чтобы «низы хотели», и мы снова воз-мращаемся к формированию потребностей обывателя, его отношения к предмету. А пока оно звучит так: «Ничего об этом не знаю и знать не чочу, но, говорят, это опасно. Так зачем мне это?».

— Что же делать, в какие конкретные шаги должна вопло-
|'иться тревога за судьбу биотехнологии в России?

— Мне как руководителю Российского зернового союза прежде
исего надлежит выполнять поставленные перед ним задачи. Союз
/ке и его члены убеждены, что в России огромные резервы для про­
изводства продовольствия связаны с прим^ненй¥ лГбиотехнологии.
Что мешает задействовать nx? JB основном^^общественное мнение.
Именно оно сегодня препятствует развитию биотехнологии в Рос-
иии. И из-за этого мы все больше отстаем. Что делать? Заниматься
просвещением, убеждать общество, пытаться донести до него
правду, учить его различать^па^щм^Еилюдлинные и мнимые, помо-
спть сделать правильный выбор. Другого пути нет. "

— Вы говорили о двух связанных междучюбой факторах, влия­
ющих на развитие биотехнологии в стране: отношении общества и