Студопедия

Главная страница Случайная страница

КАТЕГОРИИ:

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Лекция №5 Императивы политической коррупции: диффамация и антисистемность






Бинарным оппозитом латентного образа действия клептократии, вероятно, должна служить гласность в области принятия политических и государственных решений. Однако в политической практике Нигерии гласность зачастую подменяется ее эрзацем - диффамацией, под которой обычно понимают обнародование подлинных или вымышленных фактов компрометирующего характера. С точки зрения теории передачи информации исследуемый феномен далеко выходит за рамки понятий «шума» (искажение значения при обмене информацией) или «фильтрации» (тенденция к искажению сообщений по мере их движения). Каналами диффамационной связи могут служить самые разные средства передачи информации: письменной и устной, вербальной и невербальной, формальной и неформальной [387, с. 685, 695, 697]. Дискредитация объекта, как правило, достигается путем публикации соответствующих материалов в печатных и электронных СМИ, хотя заметную роль в этом отношении могут играть «открытые дискуссии», умело распространяемые слухи, а также другие формы информации и способы обмена сообщениями.

(Важным антикоррупционным направлением гласности служит так называемая журналистика расследований, которая, как пишет Ш. Коронел, ввиду слабости других институтов «начинает заниматься тем, что должны делать полиция, суды, партии и парламенты: она разоблачает должностные преступления, призывает к проведению реформ и мобилизует общественность на борьбу с коррупцией [435, с. 274, 279].)

Диффамация, как один из императивов нигерийской ПОЛКОРР, тесно связана с нормами предписания, которые служат основой саморегуляции и самореализации Нomo politicus, определяют границы дозволенного в общественной жизни и в конечном счете табуируют многие области политического поведения [230, с. 263; 17, с. 81, 89]. Смысл диффамации состоит в эмоционально ориентированной коррекции соответствующих установок социализированного индивида (порой - всего избирательного корпуса), политическое сознание которого программируется на негативную оценку тех или иных элементов политстроя и режима, отдельных государственных и общественных деятелей (образы которых подвергаются «демонизации»), а также правил политической игры.

Основная практическая задача диффамации заключается в организации кампании против политического соперника путем обнародования сведений, уличающих его в политическом аморализме [427, с. 174]. Именно поэтому диффамация часто служит основой для разработки того класса избирательных технологий, которые обычно применяются нечистоплотными политиками и неразборчивыми в средствах имиджмейкерами. Другая задача рассматриваемого коррупционного процесса сводится к попытке поставщика информации (дезинформации) отвлечь внимание общественности от теневых сторон своей собственной деятельности.

Диффамацию характеризует избирательный, дифференцированный подход «разгребателей грязи» к объектам критики, широкое использование «двойной бухгалтерии» в ходе анализа коррупционной практики. Коррупция в высших сферах, писал О. Арикпо, еще в первой половине 1960-х годов была полностью задокументирована создававшимися одна за другой комиссиями региональных правительств. Однако в Нигерии просто выражать справедливое негодование только в отношении тех, кто занимает подчиненные позиции. Отнюдь не так просто это делать, когда речь идет о коллегах, которые могут настаивать на принципе «солидарности кабинета». И крайне сложно выступать с обвинениями в адрес вышестоящих персон. Редактор газеты может спокойно «громить» коррупцию в верхних эшелонах власти, но он обычно демонстрирует сдержанность, когда публику «надувает» его политический патрон [593, с. 116- 117].

Циклическая (т. е. преимущественно частная и локальная) диффамация служит постоянным спутником процессов перегруппировки политических сил, особенно в тех странах, где СМИ обладают достаточной свободой, а политические секреты - как общественные, так и индивидуальные - рассматриваются в качестве объекта торга. Внешними результатами этого вида диффамации может служить оскорбление (порой на грани его непристойных форм) или публичное унижение чести и достоинства должностного лица. Социально-политической предпосылкой данного феномена обычно является высокая степень манипулирования электоратом, предсказуемость его реакции на стимулы, а также низкий когнитивный уровень политически активной части населения, представители которой, например, обращают внимание не столько на программы партий, сколько на скандальные сообщения прессы об их лидерах.

К факторам, сдерживающим диффамацию в средствах массовой информации, относятся законы о клевете и диффамации, а в числе факторов, стимулирующих распространение этого явления, - анархия на рынках СМИ, поощрение публикации «пустых и сенсационных материалов» [435, с. 275].

Следует подчеркнуть, что циклическая диффамация более или менее успешно используется плутократией. Что касается нигерийской клептократии, то она предпочитает опираться на структурную диффамацию, которая характеризуется режимом всеобщего недоверия и подозрения в коррумпированности, «гонкой» компрометирующей информации, частично отражающей реально существующую «трансгрессию» (нарушение общепринятых норм и табу; криминализация субъекта [338, с. 23, 24]) в ее современных политических формах.

Структурная диффамация превращалась в Нигерии в тотальную в периоды, предшествующие крупным политическим изменениям. Общеизвестно и неоспоримо, подчеркивал О. Арикпо, что к моменту падения Первой нигерийской республики все партии, правительство, советы погрязли в злоупотреблениях [593, с. 117]. На закате Второй республики, перед всеобщими выборами 1983 г., ситуация ухудшилась настолько, что различные общественные деятели страны даже пытались доказать, что «некоррумпированных политиков просто не существует в природе» и поэтому преследовать должностных лиц за взяточничество и иные правонарушения абсурдно. Весьма откровенно эту идею поддерживал «металлический сенатор» Джаафар Мангга, который утверждал: «Все сегменты нашего общества позорно коррумпированы, никто не свободен от этого», нигде не было таких случаев открытой коррупции, как в Палате представителей Национальной ассамблеи. Именно Дж. Мангге принадлежит простая, но ёмкая фраза, которая могла бы стать девизом тотальной диффамации: «Мы все коррумпированы, включая меня самого» [1179, 1983, апрель-май, с. 34].

Синтетическое соединение тотальной диффамации и политической латентности (узкокорпоративных тайн клептократии) вызывают к жизни любопытный социально-информационный феномен, который следовало бы назвать эффектом «материализовавшегося призрака». Речь идет о сюрреалистической ситуации, в которой общественность может в мельчайших подробностях быть осведомлена о событиях, которых никогда не было в действительности, и абсолютно ничего не знать о фактах коррупции, имевших место в реальной жизни. В методологическом отношении подобное мифотворчество (свойственное преимущественно конституционализировавшейся ПОЛКОРР-системе, внутренние связи которой в значительной мере формализованы и деперсонифицированы) чревато тем, что подвергает сомнению ценность таких категорий, как «факт», «улика», «свидетельство», ибо некоторые материалы о коррумпированности или, напротив, неподкупности нигерийских политиков на поверку оказываются «поставленными с ног на голову» и являют собой полную дезинформацию. Данная тенденция представляется особенно опасной в условиях действия «закона» раздувания случаев коррупции (подлинных или мнимых). Здесь уместно снова вспомнить О. Арикпо, который писал, что еще в первой половине 1960-х годов коррупционные дела зачастую искусственно «раскручивались», обрастали несуществующими деталями, додумывались. В результате, в политической действительности Нигерии все чаще появлялись «гремучие смеси» правды и вымысла, а «коррупция пожирала самою себя» [593, с. 117].

Нигерийский вариант диффамации отличает достаточно сложная структура, а также множество приемов и способов реализации. Формы и методы распространения коррупционной диффамации определяются содержанием и характером компрометирующего материала; планируемым масштабом дискредитации; степенью правдивости информации; социальным и политическим положением заказчика; его финансовыми возможностями; уровнем общественной и правовой защищенности объекта критики.

Инструментами диффамации могли служить слухи в их устном [1178, 14.09.1983, с. 20; 1201, 07.02.1984, с. 1-2] и печатном виде [1198, 25.03.1983; 1210, 26.03.1983; 1219, 03.04.1983, с. 2], негативная реклама политических организаций и их лидеров в СМИ [1139, 26.04.1979; 1197, 01.05.1979; 1197, 22.09.1982; 1178, 29.09.1983, с. 16], откровенная клевета и разнообразные фальсификации, заведомо ложные доносы, показания свидетелей, «выводы» экспертов, неоправданное включение объекта в «черные» (запретительные или ограничительные) списки. Сюда же следует отнести практику навешивания ярлыков (которую С. Такума назвал «политикой мстительности и поиска жертв» [1176, 13.05.1979]), а также шантаж (например, партийного лидера со стороны членов партии, объявляющих о своем намерении присоединиться к оппозиционной фракции или конкурирующей политической организации в случае, если они не будут продвинуты по иерархической лестнице в своей партии [631, с. 126-127]). Проявлениями диффамации можно также считать публичные ультиматумы [1223, 01.01.1984, с. IV], разоблачительные заявления под присягой [764, с. 12], некоторые показательные судебные процессы, преднамеренно организованную утечку подлинной или обнародование «ошибочной» информации [1145, 22.01.1984, 18.03.1984, с. 6], публикацию голословных утверждений, порочащих должностное лицо в форме «предположения» или «версии» [1210, 27.07.1983, с. 12; 1178, 26.11.1983].

Свойственная нигерийской ПОЛКОРР диффамация имеет и международное измерение, одна из граней которого представлена негативистскими публикациями в зарубежных масс-медиа. Достаточно вспомнить о содержавшемся в английской газете «Санди Телеграф» материале, рассказывавшем о том, что Нигерия потеряла пять млрд. найр в валюте благодаря поддельным экспортным документам [1231, 28.08.1983]. Позднее эта информация была признана преднамеренно распространенной ложью [1178, 24.09.1983]. Другая сфера международной диффамации - массированные атаки иностранных СМИ против Нигерии и нигерийских - против того или иного зарубежного государства. Примером таких действий может послужить инициированная нигерийскими политэмигрантами в британской прессе кампания, направленная против генерала Бухари и его ближайшего окружения, которые, как утверждалось, были коррумпированными миллионерами [1175, 20.01.1984]. Реакция нигерийского правительства на выпады английских масс-медиа воплотилась в широкую кампанию против властей Великобритании, предоставивших убежище группе «коррумпированных лидеров» Второй республики во главе с У. Дикко (которого администрация М. Бухари намеривалась похитить из Лондона с помощью израильской разведки и провести по улицам Лагоса в кандалах). По некоторым сведениям, антианглийская кампания 1984-го года прекратилась согласно тайному распоряжению военной администрации после того, как правительство Великобритании пригрозило, что обнародует сведения о счетах ряда нигерийских генералов в английских банках.

Итак, наряду с индивидуальными источниками диффамации в постколониальной Нигерии действовал целый ряд организаций, которые вольно или невольно выступали в качестве носителей этого императива ПОЛКОРР. К их числу можно отнести некоторые политические партии [1228, 29.04.1979; 1144, 30.04.1979] и учреждавшиеся ими комитеты [1178, 13.07.1983]; судебные органы [1144, 02.08.1979]; Федеральную избирательную комиссию [1139, 26.04.1979; 1144, 30.04.1979; 951, с. 89-91]; Бюро по кодексу поведения [1122, 07.08.1989, т. 4, № 15, с. 14] и т. д. Однако важнейшим институциональным источником диффамации, разумеется, были и остаются СМИ. Не случайно, один из читателей нигерийской «Дейли Таймс» Х. Дан Лади решил публично заклеймить действовавшую в стране тенденцию использовать против политических оппонентов профессиональных шантажистов, прежде всего из числа журналистов [1144, 28.09.1982, с. 15].

Вовлечению нигерийских масс-медиа в межпартийную борьбу и коррупционные процессы предшествовала «плутократизация» значительной части местной прессы. К началу 1990-х годов свыше двух третей нигерийских газет находилось в частных руках [407, с. 16], а точнее, контролировалось политически ангажированными мульмиллионерами или группами таковых. Согласно данным А. И. Тимоховича, в первой половине 1980-х годов лагосская газета «Панч», находясь в руках семьи покойного миллионера О. Абодерина, была связана с проанглийским крылом НПЕ и незарегистрированной Нигерийской партией прогресса; другое лагосское издание – «Нэшнл Конкорд» принадлежало представителю Ай-Ти-Ти в Африке и на Ближнем Востоке вождю и мультимиллионеру М. Абиоле; еще одна столичная газета «Гардиан» была собственностью семьи богатых промышленников и оптовых торговцев Ибру; а ибаданская «Найджириэн Трибьюн» контролировалась семьей лидера НПЕ О. Аволово. На Севере Нигерии политическим противовесом перечисленных – «южных» - газет стало частное издание «Демократ Ньюспейпер» [1178, 13.01.1986, с. 5]; в известном смысле эту же функцию выполняла и государственная «Нью Найджириэн», которая даже рассматривалась некоторыми СМИ в качестве «рупора кадунской мафии» [1201, 09.02.1981, с. 11].

После падения Второй республики диффамационные возможности нигерийских журналистов были ограничены декретом о печати, принятым администрацией Бухари, скептическим отношением Политбюро к частной собственности на средства массовой информации (кроме газет), сравнительно жестким отношением правительства Бабангиды к оппозиционным и дестабилизирующим настроениям в печатной прессе. Вместе с тем именно в последней трети 1980-х годов практика политической коррупции «обогатилась» так называемымфеноменом анонимных пропагандистов (АП), который в известной мере объединял императивы латентности и диффамации.

Первотолчком для появления АП послужила дискуссия о целесообразности отмены или сокращения госсубсидий на нефтепродукты. Включившись в это обсуждение, федеральное министерство пропаганды наводнило прессу материалами (в форме платных объявлений), аргументировавшими необходимость ликвидации системы субсидий, что вызвало шквал антиправительственной критики со стороны различных социальных сил. Примерно в это же время в Нигерии сложилось несколько групп АП, члены которых либо сохраняли инкогнито, либо не скрывали своих имен, но избегали контактов с профессиональными журналистами. Ф. Игвебуезе и А. Огунтайо подчеркивали, что представителей ряда групп АП отличал альтруизм, активная жизненная позиция, неразборчивость в средствах достижения целей, поддержка военного режима, в котором они видели проявление мессианской роли Нигерии. При этом находящиеся за сценой «создатели образов», вероятно, были весьма богатыми людьми, ибо даже кризисное состояние экономики не мешало им расходовать в конце 1980-х годов сотни тысяч найр на рекламу своих идей [764, с. 9-10].

Одним из объединений АП была базировавшаяся в Ибадане группа «имиджмейкеров» - «Третий глаз». Ее члены «подписывали свои материалы, но становились более скользкими, чем угорь, когда вопросам, которые они ставили, грозила дискуссия» [764, с. 10]. Этой группой руководили богатый подрядчик А. Алуко, некогда видный член запрещенной Национальной партии (известный тем, что во избежание неприятностей с военным режимом заставлял подписывать свои публикации генерального директора своей фирмы) и выпускник Нигерийского института журналистики альхаджи Н. Аларапе, получивший коммерческий кредит и моральную поддержку от влиятельного в Ибадане мусульманского лидера. Наряду с «ибаданским трио» членами «Третьего глаза» были бизнесмены альхаджи Д. Ибрахим из Кадуны и Годвин Оби из Порт-Харкорта. Участники группы претендовали на то, что им известны причины едва ли не всех социальных болезней и пути их излечения. Деятельность «Третьего глаза» характеризовалась также попытками оправдать сомнительные поступки президента страны и (как ни странно!) нападками на йоруба («Нигерийцы-йоруба так сильно верят во власть газет, что рассматривают их как орудие шантажа») – [764, с. 10].

Однако более влиятельным и таинственным альянсом АП во второй половине 1980-х годов была группа «Новое поколение нигерийцев», которую поначалу принимали за организацию молодых политиков. Однако позднее выяснилось, что ядро этой группы составляли богатые нигерийцы, «сделавшие свои деньги в стране и желавшие потратить их в интересах страны». Группа строго следовала конспиративным методам работы: ее основной автор был известен только по псевдониму («Мистер Байо Вильямс»), а материалы передавались в рекламное агентство через связного, адрес которого также хранился в тайне. «Новое поколение нигерийцев», пользовавшееся негласной поддержкой в верхних эшелонах власти, тем не менее, стремилось сформировать в недрах общественности образ борца с системой и правительством. В этих целях члены группы периодически критиковали полицию, обвиняли (без доказательств) в организации религиозных беспорядков традиционных правителей и «политиков, которые были отвергнуты своими электоратами». Однако попытка полиции начать расследование деятельности «Нового поколения нигерийцев» сразу натолкнулось на необъяснимые трудности, а на третий день была прекращена по «указанию свыше» [764, с. 12-13; 556, с. 14].

Необходимо подчеркнуть, что практически любая тема, способная бросить тень на государственного или общественного деятеля, может быть использована индивидуальным или коллективным «разоблачителем». Подавляющее большинство диффамационных сюжетов в Нигерии прямо или косвенно связано с обнародованием «фактов» (истинных или вымышленных) незаконного обогащения должностных лиц и извращения принципов политического финансирования. Темами №1, №2, №3, служат соответственно разоблачения во взяточничестве, казнокрадстве [1210, 26.03.1983; 1219, 03.04.1983; 1198, 25.03.1983; 1178, 26.11.1983] и махинациях с госконтрактами [1176, 13.05.1979], пестрящие многомиллионными суммами «присвоенных денег», но крайне редко воспроизводящие необходимые финансовые документы и свидетельские показания.

Пики подобных разоблачений, как правило, совпадали с периодами проведения предвыборных кампаний или месяцами, следующими за государственными переворотами. Так, бригадир Т. Идиагбон публично обещал, что если свергнутый президент Ш. Шагари будет уличен в незаконном самообогащении, то об этом узнает вся общественность [1226, 24.06.1984, с. 1]. Однако данное обвинение так и не было доказано, равно как и заявление прокурора об участии президента Второй республики в «криминальном заговоре» лидеров НПН [1178, 14.01.1986]. Еще более серьезные обвинения выдвигались против вице-президента А. Эквуеме. Ему инкриминировалось завышение стоимости контракта (на пять млн. найр) и перевод образовавшейся «маржи» на зарубежные банковские счета; обмен 300 т риса на разрешение экспортировать продукты нефтепереработки; незаконное получение выгодного контракта архитектурной фирмой, в которой он был председателем совета директоров. Позднее помощник комиссара полиции и соответствующий трибунал пришли к выводу, что все эти обвинения оказались ложными [1178, 14.01.1986, с.1, 12]. Такую же судьбу постигли обвинения Акинлойе в коррупционном обогащении и незаконных валютных операциях [1182, т. 7, № 19, 09.05.1988, с. 43].

Темы №4, №5 и №6 связаны соответственно с незаконной вовлеченностью политиков и чиновников в частный бизнес [1175, 05.04.1983], их отказом декларировать свои активы и пассивы [1178, 13.10.1983, с. 16; 1178, 19.10.1983, с. 1, 11], а также с неуплатой налогов [1144, 02.08.1979; 1228, 29.04.1979; 1144, 30.04.1979; 930, с. 89-90, 186]. Так, порицая с амвона политиков-налогонеплательщиков, епископ Лагоса преподобный Ф. Сегун говорил: «Человек, который обманывает свою нацию, уклоняясь от уплаты налогов или ставя нажитое сомнительными средствами богатство выше преданности Богу, не должен занимать место в будущем правительстве» [1176, 13.05.1979].

Тема №7, имеющая великое множество подтем, охватывает обвинения соперников в период предвыборных кампаний. Среди наиболее серьезных «разоблачений» этого рода - информация о подкупе членов избирательных комиссий [1210, 27.07.1983, с. 12; 1178, 14.09.1983, с. 20] и покупке голосов избирателей [1139, 26.04.1979], тайных заговорах с целью импичмента крупного государственного деятеля [1245, 05.06.1983, с. 1] и заведомом нежелании кандидата от противоборствующей партии выполнить свои предвыборные обещания [1197, 01.05.1979]. В число вариаций на эту же тему входят инициируемые политическими конкурентами обвинения правящей (на федеральном или региональном уровнях) партии в корыстном использовании хозяйственных институтов государства, экономическом шантаже ее членов и потенциального электората [1182, т. 1, № 10, 08.04.1985, с. 12, 13, 15]; а также взаимные попытки бонз той или иной политической организации уличить друг друга в обмане налогоплательщиков, незаконном самообогащении [1197, 09.09.1982; 1197, 22.09.1982] и разбазаривании партийных фондов [1178, 13.07.1983]. Порой атаки на «товарищей по партии» носили в Нигерии комплексный характер. Именно так поступил в 1983 г. вождь Оджукву в отношении председателя НПН в штате Анамбра В. Икеотуонье, который был одновременно обвинен в антипартийной деятельности, нарушении долга, неправильном использовании средств своей политической организации и неспособности так организовать предвыборную кампанию партии, чтобы ее кандидаты неминуемо добились победы [1178, 29.09.1983, с. 16].

Некоторые диффамационные темы с трудом поддаются классификации и могут касаться, предположим, уголовных наклонностей нигерийского политика (арест в ФРГ по обвинению в провозе 20 кг индийской конопли [1201, 07.05.1982, с.1, 3]); скандальных конфликтов, возникающих в отношениях между руководством профессиональной ассоциации и ее рядовыми членами [1209, 1982, т. 6, № 2, с. 13]; слухов о снятии женами отдельных экс-политиков денег с замороженных счетов [1145, 18.03.1984, с. 6] или об откровенном разбазаривании государственных средств. Последний из упомянутых сюжетов касался, например, сообщений целого ряда ведущих нигерийских газет о том, что правительство О. Обасанджо израсходовало на празднование вступления Нигерии в 2000-й год 1, 5 млрд. найр, чему предшествовало получение гранта ООН в размере 10 млн. долл. Как выяснилось, позднее бюджетные ассигнования на проведение различных мероприятий по случаю наступления 2000-го года составляли только 250 млн. найр, а «грант ООН» вообще оказался мифом [1161, 05.01.2000].

Развитие диффамации порой достигало в Нигерии столь высокого уровня, что к «обузданию» этого процесса были вынуждены подключаться высшие должностные лица государства, в том числе президент Ш. Шагари. Показательно в этом отношении, что однажды он, например, выступил с заявлением о том, что пожар, случившийся накануне в бухгалтерском отделе Управления развития федеральной столичной территорией, не обязательно следует увязывать с махинациями ряда старших администраторов этой организации, которые были арестованы полицией по подозрению в незаконных операциях с ваучерами на сумму 15 млн. найр [1175, 04.05.1983].

Однако более важную роль в ограничении диффамационных процессов играет «самооборона» должностных лиц, попавших под огонь критики. Некоторые общественные деятели, включая лидера НПЕ вождя Аволово, и целые организации отстаивали свое доброе имя, обращаясь с миллионными исками в суды (зачастую направленными против конкретного «разгребателя грязи» и(или) газеты, обнародовавшей его информацию [1144, 29.06.1983, с. 18; 1202, 19.04.1979; 1161, 14.04.1984, с. 12]). Порой такие демарши приносили результаты. Так, за «подрывную деятельность» к 12-месячному заключению Верховным судом был приговорен известный политолог и издатель вождь А. Нванкво. Истинной причиной его конфликта с нигерийским правосудием стал «бунтарский материал», содержавшейся в книге Нванкво «Как Джим Нвободо управляет штатом Анамбра», и планы выдвинуть свою кандидатуру от ПНВ на выборы губернатора штата Анамбра [1220, 10.07.1983, с. 9].

Другие (например, бывшие губернаторы Бакин Зуво и Сэм Мбакве) доказывали свою правоту перед военными трибуналами, уже будучи заключенными [1236, 08.03.1984; 1210, 22.05.1984], либо перед Комиссией по возмещению общественных фондов, как это пытался сделать бывший комиссар по вопросам общественных работ и строительства в администрации Дж. Нвободо М. Езеило [1143, 17.08.1984, с. 1]. Иногда самооборона нигерийских экс-политиков приобретает «круговой характер». Так, низложенный губернатор штата Бенуэ, обвинявшийся в присвоении 16, 5 млн. найр из общественных фондов, во-первых, призвал банки сделать достоянием общественности информацию о его сбережениях и обещал им выдать для этого специальное разрешение, а также твердо заявил, что не имеет банковских счетов за границей. Во-вторых, отметил, что, готов предстать перед Бюро по кодексу поведения. В-третьих, призвал секретные службы заняться рассмотрением его «дела» [1144, 20.09.1982, с. 1].

Определенным противовесом структурной диффамации служит утвердившийся еще в колониальный период принцип «Живи и давай жить другим». По свидетельству Г. Бреттона, многие члены нигерийской и ганской элит (в том числе их оппозиционные компоненты) использовали это «правило» для формирования различных коалиций, представлявших собой партнерство, которые создавались во имя разграбления общественных ресурсов [631, с. 328].

Антисистемность. Оценка системосоздающих свойств коррупции - один из наименее изученных и наиболее спорных вопросов политологии «деструктивных процессов». К. Майданик полагает, что исследуемый им «феномен ККК» (аббревиатура, не имеющая никакого отношения к ку-клукс-клану, расшифровывается как «коррупция, криминализация, клептократия». - Л. Г.) может представлять собой суррогат гражданского общества и даже играть в сфере общественных отношений некоторых стран системообразующую роль [371, №1, с.76, №2, с. 44-45]. Здесь следует признать, что при определенных условиях влиятельный элемент (например, такая подсистема, как политическая культура) способен модифицировать систему, навязав ей собственные ценности и образцы поведения. Однако полной реализации системной ипостаси коррупции должен предшествовать этап расцвета ее антисистемных качеств, что и происходит в политической практике Нигерии и ряда других африканских государств.

В основе теории общественных антисистем может быть положена гипотеза об антисистемности антропосферы, включая ее хозяйственный и цивилизационный элементы [375, с. 39, 40], а также идея «разнополюсного» характера сосуществования человечества и иных составляющих природы. Момент антисистемности (рассматривая проблемы коррупции, К. Л. Майданик пишет об «антиразвитии» [372, с. 67], а Б. С. Ерасов – об «антицивилизации», «антиистории» и «формировании мирового андерграунда» [282]) присутствует и в рамках собственно человеческого общества, которое способно вырабатывать своего рода «социальные антитела» и продуцировать целые сообщества нелюдей. Здесь уместно вспомнить о моделях взаимодействия ведунов в некоторых районах Африки. «Если солидарность общественной группы заключается в посильной поддержке и помощи каждого человека друг другу, то солидарность ведунов проявляется в обязанностях всех членов «сообщества» убивать людей и делить свои жертвы между собой. Сообщества ведунов - это модель антиобщества» [503, с. 127].

В зеркале социальной антисистемности можно разглядеть контуры некоторых культур андерграунда (бедности, негативной экономики, коррупции и др.) и даже размытый силуэт самой политической антисистемы, общественная база которой, видимо, должна включать клептократию и лутократию. Собственно говоря, система власти коррумпированных бюрократов в настоящее время располагает двумя основными векторами развития - постепенным превращением в ту или иную разновидность плутократии, либо закреплением клептократии на антисистемном уровне. Первый путь длиннее, но предпочтительнее для клептократии, так как предполагает ее легитимизацию и встраивание в существующую политсистему. Второй путь короче, но его использование равнозначно постоянному конфликту с обществом (до тех пор, пока антисистема не превратится в новую систему) и необходимости формировать особые политические институты. Сеть последних должна составить политическую антисистему общества, ядром которой, вероятно, станет гипотетическое «антигосударство», тень которого уже нависла над некоторыми государствами Африки.

Кризис «государственной идеи», вероятно, возник отчасти в результате постепенной трансформации «национально-государственной формы мироустройства», отчасти как следствие «ползучей деэтатизации», которая охватывала обширные зоны современного мира, отличавшиеся перманентными вооруженными конфликтами, неэффективной госвластью, неоархаичной структурой общества [402, с. 20, 32]. При этом в Тропической Африке возможный коллапс государства, которое, будучи политически амбивалентным объектом, быстро начало утрачивать свою «историческую роль», был выражен, пожалуй, отчетливее, чем в других регионах развивающегося мира. Симптомы политической катастрофы начали прослеживаться в ряде африканских стран уже в первые годы постколониального периода. Позднее обозначились и ее масштабы. Одним из проявлений кризиса стали новые деспотии, выраставшие на развалинах колониальных империй и молодых квазидемократических государств (например, в Эфиопии, Уганде, ЦАР, Либерии, Бенине, Мали). Правда, с начала 1990-х годов в политических и академических кругах возобладало мнение, что время жестких диктатур в Африке, многие из которых пали, миновало и в обозримом будущем страны континента ожидает поступательная демократизация политической сферы. Однако действие тенденций к распространению политического плюрализма (западного типа) и либерализации социально-экономической жизни большинство аналитиков связывало не с процессами государственного строительства, а с расширением круга неправительственных организаций и даже созданием международными органами параллельных администраций [18, с. 17, 128].

В Нигерии и многих других странах Западной Африки государственная власть оказалась не в состоянии окончательно урегулировать этнические, религиозные и региональные отношения, обеспечить стабильность развития партийно-политических систем. Не удалось преодолеть конфликтный характер связей между африканскими странами, что вновь и вновь порождало ситуации, чреватые локальными войнами, гонкой вооружений, падением авторитета государств континента на мировой арене. В 1980-1990-е годы периодически усиливались тенденции к деэтатизации в экономической сфере, выражавшиеся в широкой приватизации и реприватизации, свертывании госрегулирования или отступлении от его основных принципов, дискредитации даже хорошо продуманных хозяйственных начинаний. Национальные правительства демонстрировали неспособность выйти из продовольственного, экологического, энергетического и других кризисов, а также обеспечить хотя бы минимальные условия для функционирования экономики выживания.

На уровне обыденного сознания данная ситуация обычно трактовалась как «бесполезность» государства, не оправдавшего надежд, которые на него возлагались населением африканских стран в первые годы независимости. В частности, нигерийцы, как отмечают Дж. Ихонвбере и А. Клеин, были склонны рассматривать государство как безнравственную, жестокую и далекую от их чаяний структуру, которую богачи используют для эксплуатации и «дегуманизации» широких слоев малоимущего населения [765, с. 18; 803, с. 664]. Ссылаясь на выводы П. О. Еке, К. Оволаби пишет, что государство воспринимается африканцами как чужеродный институт, а госуправление и публичная деятельность – как «территория», где доминируют колониальные хозяева и их агенты [957, с. 18].

В научных кругах кризис государства и антиэтатистские настроения часто рассматривались как слабость традиции государственного порядка, следствие извращенного развития госвласти и аппарата принуждения, несостоятельность самого института государства в условиях Тропической Африки и ряда других регионов мира. «Типичное африканское государство, - пишет Л. Даймонд, - может быть охарактеризовано как «раздутое», поскольку оно слишком большое и слишком слабое» [686, с. 20]. Отнюдь не способствует реальному усилению африканского государства и деятельности неправительственных организаций, обычно не больших по размерам и ориентированных на решение местных проблем [1249, 1989, т. 41, № 3, с. 410-411].

Процесс ослабления и развала политических структур в некоторых африканских странах напоминает явление, которое К. Янг и Т. Тёрнер называли «патологией государственного разложения». В данной ситуации правители уже не рассматривают поступательное социальное развитие в качестве основной государственной задачи [1090, с. 405]. Регулирующая деятельность «подозрительных автократов», пишет по этому поводу Р. Сэндбрук, перемещается в неформальный сектор и такие отрасли теневого хозяйства как, например, контрабанда [1010, с. 677]. Р. Джозеф также возлагает ответственность за разгул коррупции и утрату контроля над рынками на правителей (в данном случае нигерийских), которые не смогли сохранить единство государства, а также сплоченность разнообразных групп и организаций в рамках гражданского общества [787, с. 180]. В итоге, «вместо разрушенных сфер регуляции – государства, экономики, социальной структуры и культуры – во всех сферах в той или иной мере формируется хаос, или криминальное общество» [283, с. 29].

К концу 1980-х годов поиски альтернативы институту государства породили в зарубежной политологии две основные версии дихотомии «государство-негосударство», а именно: «государство и гражданское общество», а также «государство и индивидуум» [696, с. 320]. Вероятно, перечень бинарных оппозитов, раскрывающих суть связки «государство-негосударство», может быть продолжен за счет логически завершенной структуры антиподов – «государство-антигосударство».

(Самое общее представление о подобном «политико-правовом образовании» было заложено, например, в христианской традиции, говорившей о перспективе образования царства антихриста. Основные принципы действия такой модели - постепенное и «естественное» становление антигосударства по мере усиления взаимозависимости членов общества (деавтономизация человека), глобализации систем контроля (информационного, воспитательного и др.) над сознанием и поведением людей, но главное подчинение менеджерских технологий и ноу-хау планетарного уровня новому властелину мира. Именно этот человек (который не является воплощением сатаны), обещая людям мир, спокойствие и процветание, будет претендовать на роль нового «спасителя», что неизбежно приблизит человечество к концу его социальной истории.)

Позитивное снятие кризиса государственности в современной Африке гипотетически возможно благодаря утверждению там либерально-демократической модели государства. В качестве предпосылок этого процесса можно рассматривать частичную вестернизацию политической и социальной жизни на континенте, а также опыт квазидемократического развития, накопленный рядом североафриканских стран (Тунис, Марокко) и некоторыми государствами Африки, расположенными южнее Сахары - Нигерией, Маврикием, Ботсваной, Ганой, Буркина-Фасо и др.

К концу ХХ в. было создано несколько теоретических моделей либерально-демократического государства. В их числе - плюралистические и неоплюралистические модели (так называемые нулевые, нейтральные и брокерские модели государства), аналитические схемы государственного устройства общества, разработанные марксистскими исследователями, а также «новыми правыми». Сторонники теории элит описали несколько основных подтипов либерально-демократического государства, которые воплотились в «моделях внешнего контроля» (демократический элитаризм; рациональная организация государства), «автономных моделях» и «либерально-корпоративистских моделях». Основными критериями выделения данных моделей служат социальный состав группы, контролирующей государство, и методы осуществления этого контроля [696, с. 47-49, 187]. При этом взаимодействие между правительством и госорганами, а также между ключевыми институтами гражданского общества (там, где оно сложилось), как правило, характеризовалось такими императивными понятиями, как корпоративизм (компромиссное сотрудничество и определенная автономия государства, бизнеса, профсоюзов), государственный коллективизм (монополизация власти государством, доминирующими партиями, влиятельными группировками), клиентелизм (кооптация государством ключевых фигур в экономической и социальной сфере, личная преданность) – [18, с. 121].

Следует признать, что имеющийся фактический материал и ныне действующие тенденции демократизации политической сферы в странах Африки не позволяют с достаточной степенью точности определить, какие модели либерально-демократического государства в перспективе могут (если это вообще возможно) утвердиться на Африканском континенте. На протяжении 1990-х годов данная модель и ее разновидности активно критиковались со стороны представителей неотрадиционных структур власти, модернизирующихся автократических сил (в том числе военных), участников леворадикальных движений. Что касается принципов и институтов либеральной демократии, то они нередко объявлялись неприемлемыми для Африки, увязывались с «наступлением неоколониализма», либо отжившей буржуазной государственностью.

«Завидное свойство перераспределительного государства, - писал Э. де Сото, - быть щедрым за чужой счет является приглашением к коррупции. В борьбе за богатство и выгодное перераспределение не останавливаются перед выбором средств. По мере углубления коррупции нарастает анархия» [480, с. 247]. Однако классические анархистские модели постгосударственного общественного развития имеют весьма мало шансов для реализации в политической сфере африканских стран.

Как известно, антиэтатистское мышление основоположников анархизма ориентировало их на противопоставление общества индивиду и государству, которое предполагалось разрушить. «Окончательная цель общественного развития» виделась, например, в создании «союза вольных производительных ассоциаций, общин и областных федераций», который должен был послужить основой грядущего «общечеловеческого мира» (М. Бакунин). Такая футурологическая схема представляет собой идеальную теоретическую модель негосударства со знаком «плюс», ибо сама анархия, по утверждению П. Кропоткина, не означает политического хаоса. Однако в реальной действительности гораздо больший потенциал развития имеет - по крайней мере, в Тропической Африке, где, пользуясь словами Бакунина, преобладали «негосударственные» цивилизации - модель негосударства со знаком «минус», или точнее: антигосударства, являющего собой прямую противоположность гипотетическим построениям теоретиков анархизма.

Особое место в анализе африканского государства занимает теория пребендализма, первоначально разрабатывавшаяся М. Вебером, Б. Тернером, Т. Парсонсом. Некоторые положения этой теории применялись Р. Джозефом в ходе его исследования африканского общества [см. 788; 786]. В частности, он рассматривал феномен патримониализма, процесс «разделения» государства патроном на пребендарии для его клиентов. Джозеф подчеркивал такие черты пребендализма, как отсутствие отчетности (за исключением отчета держателя пребендария перед его патроном); отделение общественности от процесса госуправления; ослабление механизмов гражданского общества.

Следует отметить, что в нигерийском контексте термин «пребендал» обозначает модели политического поведения, допускающие и даже оправдывающие конкурентную борьбу за власть и ее использование в личных целях должностными лицами государства, а также членами их «референтных групп» и «групп поддержки». В рамках теории и практики пребендализма африканское «государство» понимается как скопление должностных лиц, которые участвуют в процессе «индивидуально-общественного» присвоения и мало внимания уделяют реализации своих официально утвержденных обязанностей [786, с. 30-34, 37].

Государство (в его либерально-демократическом, квазидемократическом, либерально-авторитарном и т. п. вариантах) и антигосударство потенциально реализуются в Африке не только как конфликтующие, но и как полярные начала политических систем. При этом общесоциологической основой разведения понятий государства и антигосударства могут послужить сущностные критерии общественного прогресса. Так, вероятно, императивом либеральной демократии (как, впрочем, и футурологических построений анархистского толка и некоторых других гипотетических структур общества будущего) служит расширение возможностей развития человека как социального субъекта и благоденствие - по крайней мере, теоретическое - большинства членов общества.

Субстанция антигосударства (социальная несвобода), например, заключается в реализации интересов олигархии или даже одного властителя за счет сужения рамок развития сущностных сил, потенций и способностей общественных индивидов. Это, в свою очередь, означает, что объективное состояние всего общества, его социальных групп и индивидов отличается их неспособностью контролировать необходимые условия своего функционирования и развития. Разумеется, не обеспечивается и достаточно высокий уровень удовлетворения присущих социальному субъект потребностей и интересов.

Не случайно ряд террористических режимов в африканских странах по многим параметрам напоминал древние восточные деспотии и им подобные, уже канувшие в Лету, формы организации власти. Попутно отметим, что попытки репродуцировать прежние - в Африке обычно доколониальные - гособразования зачастую носят целенаправленный, вполне осознанный характер и предпринимаются неотрадиционными политическими силами, либо современными политическими демагогами различного толка. Реализация таких попыток может означать только одно: гибель государства и торжество антигосударства, ибо принципы и институты деспотии, как и сам фактор политического насилия, должны оцениваться адекватно тому или иному историческому периоду.

Антигосударство в чистом виде не сформировалось ни в одной из африканских стран; разработка же его эталонной, теоретической модели может высветить лишь контуры этого феномена. Тем не менее, уже в настоящее время есть основания заключить, что антигосударство представляет собой апогей отчужденности от общества и, более того, отчуждения практически всех слоев, связанных с госсобственностью, в том числе и основной массы госаппарата, от реальной публичной власти.

Власть правящей группы в условиях антигосударства обладает не просто крайне высокой степенью самостоятельности. Она противопоставляет себя всем остальным - включая потенциальные - носителям политической и неполитической власти. Такую власть следует рассматривать в качестве особой разновидности общественной, а не подлинно «государственной», классовой по своему характеру власти.

В качестве настоящей «антитезы социального прогресса» антигосударство как бы вырастает из пороков государства. Покидая пределы современной цивилизации и трансформируясь в «институт неоварварства» (М. Чешков), государство обнаруживает заложенные в нем негативные черты, которые успешно анализировались теоретиками анархизма [см. 343] и марксизма. В отличие от государства, даже эмбрион антигосударства уже не несет печати истинно систематизирующего начала. Если же лидеры «новой деспотии» осуществляют централизацию политического руководства, то она, как правило, доводится до абсурда и переходит в свою противоположность. Нередко процесс централизации подменяется уничтожением всех альтернативных источников власти. При этом клептократия как функция политической антисистемы и (или) новоявленный деспот стремятся искусственно сцементировать общество, базируя свою власть в первую очередь и в основном не на экономическом стимулировании (даже своих социальных союзников) и идеологическом воздействии, а на принуждении, монополию на которое они используют в полной мере, а точнее, сверх всякой меры. В результате экономическое принуждение перерастает в тотальное порабощение, а насилие входит в фазу откровенно репрессивных мер.

Гипертрофированное насилие - это суть антигосударства и как определенной организации, и как фактической деятельности по реализации ее целей. Формальный механизм власти в условиях антигосударства зачастую схож с его государственным аналогом. Фактический же механизм воплощает едва ли не все грани тотального террора. При этом высокий уровень жестокости, в политическом значении данного понятия, представляет собой не что иное, как оборотную сторону слабости центральной власти, которая может контролировать ситуацию на местах только с помощью грубой силы. В полиэтнических и регионально раздробленных странах политическое насилие в сочетании с другими его видами (порождаемыми негативной экономикой, а также культурой террора, свойственной некоторым тайным союзам [503, с. 154]), может служить одной из причин процесса диссипации, т. е. развала «империи», слабеющий центр которой не в состоянии удерживать под своим началом провинции [1104, 25.07.1990, № 30, с.3].

Политическое насилие, в расширенном виде воспроизводимое антигосударством, трансформируется в «культуру террора» (М. Мбембе [860, с. 24]) или систему общественного террора, который в литературе не вполне корректно называют «гостерроризмом». Терроризм, возведенный в ранг политики, предполагает, согласно определению профессора Джордана Полста, целенаправленное использование насилия или угрозы насилия облеченными госвластью преступниками для достижения определенных политических целей. Важными направлениями массового политического террора служит создание атмосферы страха и утверждение чувства постоянного беспокойства в поведении людей [цит. по: 907, с. 14].

В концепции африканской разновидности гостеррора, разработанной А. Нванкво, этот феномен определяется как развертывание госаппарата властвующим меньшинством в эксплуататорской социальной системе для осуществления жестоких репрессий. В результате происходит дегуманизация самой этой системы и подавляющего большинства граждан, превращающихся в пассивный объект исторического процесса. Гостерроризм трактуется как режим насилия, высокоорганизованная и скоординированная система агрессии, служащая интересам привилегированного и закрытого круга клептократов – «властвующих брокеров-преступников».

«Тиранический режим голой власти» использует широкий арсенал институционализированного и структурированного насилия. С точки зрения Нванкво, этот режим в значительной степени является побочным продуктом европейской культуры насилия (породившей тайную полицию, апартхейд, колониализм и т. п. явления) и все чаще использует новейшие зарубежные средства слежки и проникновения в частную жизнь граждан. Преступный режим гостеррора характеризуется концентрацией богатства в руках ничтожно малого числа людей (в основном именно клептократии), а также распространением не только социальной, но и физической нищеты населения [907, с. 14, 15, 22-26]. К этому следует добавить, что, как свидетельствуют события в Сомали в начале 1990-х годов, террористические режимы, препятствуя доставке или, расхищая зарубежную гуманитарную помощь, фактически могут обрекать на гибель свои собственные народы.

Государство может эволюционизировать в строну антигосударства (и наоборот) медленными темпами. Но чаще этот процесс носит скачкообразный, «взрывной» характер, проявляющийся в различных формах политического насилия - междоусобных войнах, революциях, столкновениях на этнической, религиозной или региональной почве, но прежде всего в государственных переворотах. Превращение государства в свою противоположность сопровождают тенденции к «разгосударствлению индивида» и негативному снятию кризиса этатистского сознания.

(Заговоры, попытки переворотов и собственно перевороты уже в начале XVI в. оценивались - правда, без особых на то оснований - как отжившая в европейских странах форма перераспределения власти. Н. Макиавелли объяснял неперспективность организации заговоров – «которые возникали часто, но удавались редко» - крайне ограниченным кругом лиц, готовых активно участвовать в перевороте и горьким опытом простого народа, усвоившего, что «новый правитель всегда оказывается хуже старого». Труднопреодолимыми преградами на пути заговорщиков, по мнению Макиавелли, были растущая преданность войска государю, сила закона и «вся мощь государства», но главное - что, правда, наличествовало не всегда - народное благоволение [376, с. 5, 55, 56, 61].)

Большинство государственных переворотов в африканских странах по своей социально-политической природе относятся к сфере государственного, а не антигосударственного развития. Вызываемые, как правило, внутренними причинами, они способствуют преодолению одного или сразу нескольких кризисов в государстве. Так, перевороты нередко притупляют остроту экономического кризиса и готовят почву для изменения народнохозяйственной политики государства. На какое-то время успешные перевороты тормозят развитие политической и экономической коррупции, позволяют пересмотреть принципы формирования политической системы и особенно ее партийной подсистемы. Это общественное явление представляет собой один из немногих способов смены правительства и снятия кризиса во взаимодействии политических линий на узкогрупповом и даже индивидуальном уровнях.

Современные африканские страны знакомы с различными видами и типами переворотов. В их числе - военные и гражданские, дворцовые и «массовые», консервативные и радикальные («революции через государственные перевороты»). В последней трети ХХ в. в Африке сложилась группа предрасположенных к переворотам стран; к наиболее «взрывоопасным» в этом отношении государствам, бесспорно, принадлежала и Нигерия. При этом западноафриканский регион демонстрировал повышенную склонность к переворотам, которые случались там, по меньшей мере, в два раза чаще, чем в Центральной Африке. Вероятность переворотов была примерно на столько же выше в центральной части континента по сравнению с его восточным регионом.

Набирающее силу антигосударство может пройти этап бесконтрольного народовластия (т. е. наиболее извращенной формы господства народа), которое, с точки зрения Сципиона, Муммия и некоторых других древних исследователей, уничтожало само понятие государства [507, с. 151]. Развитие антигосударства по такому вектору постепенно исключает возможность утверждения даже так называемой тирании большинства, в рамках которой важную роль играют неинституциональные сдержки и противовесы правительственной власти [673].

Становление антигосударства нельзя не связать и с автократизацией политической жизни. Отчасти эта тенденция реализуется за счет рецепции принципов автократии европейского типа - идеологизированности, грубого индивидуализма или псевдоколлективизма и др. Усиление автократической тенденции (даже в условиях свойственной Тропической Африке нерасчлененности основных форм организации власти), соответствующее становлению антигосударства, ведет к утрате госвластью ее социальной ценности, дальнейшему отчуждению государства от общества и утверждению крайнего выражения тоталитаризма – «автократического деспотизма». «Новейшая история нашей Африки, - пишет А. Нванкво, - это в определенном смысле история взлетов и падений диктаторов, тиранов и государственных террористов как гражданских, так и военных. Эта ситуация стала настолько контрпродуктивной, что третий мир вообще и Африка в частности не могут не сделать сколько-нибудь значительного шага в сторону цивилизации...» [907, с. 15].

Понятию тоталитаризм созвучен следующий терминологический ряд: абсолютизм, тирания, деспотия. Одним из проявлений восточного авторитаризма служит «бюрократическая деспотия» (С. А. Арутюнов), ориентированная на подавление частного бизнеса и тормозящая функционирование «предпринимательской цивилизации». Апогеем развития тоталитаризма служит личная диктатура – «автократический деспотизм», – предполагающая неограниченные полномочия главы государства [258, с. 123], абсолютный контроль лидера над всеми сферами жизни общества [271, с. 47]. Следует подчеркнуть, что такой лидер – это уже не только реальное лицо – деспот, но еще и «воображаемое племенное существо», почти бог [379, т. 46, ч. 1, с. 463-464].

Тоталитаризму свойственна сверхцентрализация политического руководства и соответствующих ему общественно-государственных структур, исполнение государством функции совокупного предпринимателя [465, с. 129]. В нарастающем ужасе политического мира, пишет У. Рено, важное место занимает деятельность правителя по поиску «врагов» и приманки для привлечения «друзей» [989, с. 27].

Политический инструментарий антигосударства, бесспорно, включает тиранию, которая в ее классической трактовке (например, у Ш. Л. Монтескье) понимается как произвольное вмешательство правительства в естественные права индивидов (касающиеся личности и собственности), как действия без опоры на законы, разработанные демократически избранными представителями населения. Антигосударство как тиранический режим (и, следовательно, антипод демократии [265, с. 5] предполагает неограниченные полномочия «законно избранного» или самоназначенного национального лидера - фактически «наместника», - его полный контроль (иногда с установлением некоего подобия культа личности) над всеми сферами жизни общества. Тиранические режимы в африканских странах, подчеркивает А. Нванкво, могут опираться как на «мягкие и благожелательные», так и на «абсолютные» диктатуры, но в любом случае их характерными чертами остаются произвол, а также «утонченное», либо «откровенно карательное» насилие [907, с. 34]. Именно в этих условиях, с точки зрения Нванкво, происходит институционализация лутократии и почти официальное признание за клептократией права на существование [909, с. 60].

(В некоторых африканских странах борьба с тиранией имеет многовековую историю. Ссылаясь на ал-Масуди, Б. Дэвидсон пишет, что еще тысячу лет назад в одной из восточно-африканских монархий существовала традиция отстранения от власти руководителя страны в том случае, если он «сбивался с пути справедливости» и превращался в тирана. Анализируя проблему различий между монархом и монархическим правлением, Б. Дэвидсон отмечает, что в государстве джукунов (территория современной Нигерии) «титул и статус были намного важнее личности и что личностью при необходимости можно было пожертвовать ради сохранения титула и статуса». В йорубаленде недостойный алафин получал от башоруна яйцо попугая, служившее знаком того, что государю необходимо покончить жизнь самоубийством или, по крайней мере, уступить престол [277, с. 161, 169-170].

В условиях же антигосударства наблюдается прямо противоположная тенденция. Здесь правитель рассматривает свою персону, свой титул, статус, материальное положение, должностные полномочия как нечто неразделимое. Изъятие хотя бы одного из элементов этой многоярусной «конструкции», как правило, ведет к ее разрушению.)

Клептократия как способ государственного руководства представляет собой систему властвования во многом аналогичную наместническому правлению, принципы и институты которого сложились еще в эпоху античного мира. Прежде всего, здесь следует вспомнить о деятельности представителей номовой знати Египта во времени VI династии Древнего царства. Не исключено, что они были первой в мировой истории генерацией высокопоставленных чиновников, уяснивших все выгоды своего «периферийного» административно-политического положения. Другой пример касается внеиталийских «поместий римского народа», управлявшихся во II в. до н. э. должностными лицами, которые одновременно выступали в качестве держателей военной, политической и экономической власти. Наместники, как правило, отличавшиеся мышлением временщиков, по своему усмотрению расходовали армейскую казну, распоряжались военной добычей и экспроприировали население заморских владений Рима путем манипуляций с налогами или откровенного вымогательства. При этом контроль над деятельностью наместников (со стороны казначеев-квесторов и сената, который в принципе мог потребовать от них финансовый отчет) был весьма слабым. Едва ли не единственной силой, ограничивавшей алчность хищных наместников, была «античная диффамация» - обличительные речи в сенате (часто политические по своей подоплеке) и «показательные» процессы в судах.

Вопреки тому, что государственные должности в республиканском Риме не оплачивались, управление провинциями превратилось в канал быстрого (и фактически незаконного) обогащения нобилитета, а позднее - по существу - в смысл политической карьеры потомков знаменитых консулов. Галерея портретов римских наместников включает такие колоритные образы и вошедшие в историю имена, как Гай Юлий Цезарь, разбогатевший в Испании, Сервий Сульпиций Гальба, ограбивший население Лузитации, Гай Веррес, наживший огромное состояние в Сицилии. Что касается Африки, то и в древней и новейшей истории, пожалуй, только Титу Флавию Веспасиану («деньги не пахнут»), будущему римскому императору, не удалось разбогатеть, управляя территориями этого континента [507, с. 18, 25, 102, 112, 113, 134; 515, с. 34, 35, 120, 127].

Фактором наместнического правления в его «классических» формах служила геополитическая дихотомия - «метрополия-провинция (колония)». При этом в метрополии будущий наместник (либо губернатор, вице-король и т. д.) получал свою должность и соответствующие полномочия, отчитывался перед её правительством, сюда же он вывозил добычу и, наконец, возвращался сам. Провинция же для многих «наместников» играла роль полигона, где с успехом испытывались коррупционные, а порой и негативно-экономические способы обогащения.

В послеколониальный период (в африканских странах) понятия «метрополия» и «провинция», а также категория «наместников» стали наполняться новым содержанием. Так, «провинциями» стали периферийные независимые страны (продолжавшие служить объектами откровенного или завуалированного коррупционного грабежа), а «наместниками» - клептократы из числа глав государств и правительств, а также должностных лиц более низкого ранга. Метрополии, утратив «суверенное право» руководить общественной жизнью бывших колоний, разумеется, лишились и формальной возможности назначать наместников. За «метрополией» (это понятие следует расширить в политико-географическом смысле и включить в него большинство стран Запада, а также некоторые другие государства, отличающиеся либеральным законодательством и стабильной внутриполитической обстановкой) резервировались две основные функции. Во-первых, хранителя легальных и нелегальных активов ряда лидеров суверенных африканских стран. Данное обстоятельство фактически превращает квазиметрополию во «вторую родину», ибо сказано: «...Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше» (Матфей: 6). Во-вторых, следует указать на функцию «тылового обеспечения» высокопоставленного коррупционера, стремящегося обрести покой в тихой и комфортабельной зарубежной «гавани». Физическое перемещение клептократа в «метрополию» по форме могло представлять собой эмиграцию «по политическим мотивам», полупринудительное изгнание, «почетную ссылку» и т. д. Опыт последней четверти ХХ в. свидетельствует, что наиболее одиозным коррупционерам из африканских стран (таким, как экс-диктатор Уганды Иди Амин или бывший «император» ЦАИ Бокасса) становилось все труднее находить постоянное пристанище в зарубежных странах, даже в том случае, если они располагали там крупными инвестициями и недвижимой собственностью.

У лишившихся власти государственных и общественных деятелей Нигерии жизнь после «политической смерти» складывалась по-разному. Одни на период следствия попадали в тюрьму (например, Ш. Шагари, А. Эквуеме, Б. Муса), другие длительное время не возвращались на родину после государственного переворота (Я. Говон), третьи добровольно уходили в отставку и вели частную жизнь (О. Обасанджо, И. Бабангида). Наиболее распространенными видами занятия экс-лидеров было предпринимательство, религиозная и общественная - включая международную - деятельность, написание мемуаров, партийно-политическая работа (Н. Азикиве, О. Аволово, О. Обасанджо).

Африканская разновидность «наместнического правления» воплощает в себе преимущественно функцию верховного надзора (в её наиболее паразитических и антисоциальных формах) и практически ничего общего не имеет с объективно необходимой функцией политического и экономического управления. Ярко выраженная авторитарность наместнического правления, его экономическая контр-продуктивность способствуют созданию вакуума вокруг диктатора, которому приходится создавать машину личной власти. Г. Бреттон пишет, что такая «машина» функционирует благодаря клиентелле, черпает свою энергию в «постоянных рейдах на общественную кассу» и контрибуциях, вымогаемых у предприятий частного сектора, поддерживается полицией и управляется аппаратом секретных служб [631, с. 171].

Попыткам удержать власть и наметить политическую перспективу соответствует династическое мышление некоторых африканских лидеров, которые стремятся не только упрочить материальное положение своих семей и кланов, но и возвысить общественно-политическую роль их членов [258, с. 109]. К концу 1980-х годов в Нигерии сформировалась целая когорта потенциальных политиков «второго поколения». В их числе была дождь вождя О. Аволово, совмещавшая управление многомиллионным семейным бизнесом с работой в Конституционной ассамблее (семья Аволово прочила её на место отца), сын Ш. Шагари, младший брат премьер-министра А. Т. Балевы и др. [931, с. 28].

В системе политических отношений, элементы антигосударства могут рассматриваться как своеобразная общественная патология. Вспомним слова Бердяева: «Властвовать может лишь тот, кто властвует над собой. Потеря личного и национального самообладания, расковывание хаоса... - это всегда путь к деспотизму» [220, с. 231]. Патологическая основа антигосударственности может иметь общепринятое, буквальное значение и возникать там, где сребролюбие суверена перерастает в социально опасные формы «политической клептомании». Так, в Древнем Риме возможностью грабить свой собственный народ, опираясь на государственную власть, широко пользовались, в частности, императоры Гай Цезарь Август Германик (Калигула) и Валент II [515, с. 93]. В Африке к числу таких правителей можно было с полным основанием отнести заирца Мобуту Сесе Секо или нигерийца Сани Абачу, которые всемерно способствовали быстрому обнищанию своих стран. Здесь мы сталкиваемся с явлением, который в Китае называют феноменом «бедного храма – богатого настоятеля».

Постколониальная история африканских стран знает немало примеров, когда государственная власть в течение долгого времени находилась под более или менее жестким контролем психически неполноценных людей, практиковавших каннибализм, черную магию, массовые казни. А. Нванкво справедливо, хотя и чересчур эмоционально, отмечал, что в африканских странах существует реальная возможность захвата власти «психопатами и политическими злодеями-неврастениками с кровавыми международными связями», а также «гражданскими политическими фиглярами и диктаторствующими военными мазохистами» [907, с. 15]. Эти обстоятельства отчасти объясняют причину легитимизации уже в условиях эмбрионального антигосударства выходящей на поверхность культуры подпольного мира.

Необходимо подчеркнуть, что именно практика «наместнического правления» и необходимость борьбы с нею была и остается одним из решающих аргументов апологетов различных направлений «афропессимизма»; идеологов возрождения в Африке классических форм колониализма; а также сторонников идеи возвращения стран континента к доколониальным способам руководства общественными процессами.

Даже развитие отдельных элементов антигосударства в Африке показало, что его предпосылкой и одновременно следствием служит атомизация общества (конечно, в отрицательном значении этого слова [1088, с. 100]), которая оборачивается наступлением «экономических пустынь», деструкцией политических систем, а порой переходит в bellum omnium contra omnes. Данные тенденции сопровождаются прогрессирующей аномией в ее разрушительной (Р. Мертон), или разрушительно-созидательной (Э. Дюркгейм [698]) трактовках. В контексте теорий ПОЛКОРР, клептократии и особенно антигосударства аномия, вероятно, может также рассматриваться как процесс «коллективно-бессознательной» реконструкции некоторых властных структур периода вождества или раннего государства.

Распад политических, экономических и иных связей в обществе сопровождается не только произволом в его «правовых формах», но и прогрессирующей изоляцией индивида, едва ли не полностью подчиняющегося только «естественным законам», как их понимал М. Бакунин. В


Поделиться с друзьями:

mylektsii.su - Мои Лекции - 2015-2024 год. (0.022 сек.)Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав Пожаловаться на материал