Бранкович Гргур - смотри: Столпник.

КАГАН? - хазарский правитель. Столицей Хазарского государства был

Итиль, а летняя резиденция кагана находилась на Каспийском море и назы-

валась Семендер. Считается, что прием греческих миссионеров при хазарс-

ком дворе был результатом политического решения. Еще в 740 году один из

хазарских каганов просил Царьград прислать ему миссионера, сведущего в

христианской вере. В IX веке возникла необходимость укрепить греко-ха-

зарский союз перед лицом общей опасности: в это время русские уже водру-

зили свой щит над царьградскими вратами и отвоевали у хазар Киев. Су-

ществовала и еще одна опасность. У правившего в то время кагана не было

престолонаследника. Однажды к нему явились греческие купцы, он принял их

и пригласил к столу. Все они были низкорослые, чернявые и заросшие воло-

сами настолько, что даже на груди у них виднелся пробор. Каган, сидевший

с ними за обедом, казался великаном. Приближалась непогода, и птицы уда-

рялись в окно, как мухи о зеркало. Проводив и одарив путешественников,

каган вернулся туда, где они обедали, и случайно бросил взгляд на остав-

шиеся на столе объедки. Объедки греков были огромными, как у великанов,

а объедки кагана крошечными, как у ребенка. Он тут же призвал к себе

придворных, чтобы они повторили ему, что говорили иностранцы, но никто

ничего не помнил. В основном греки молчали, таково было общее мнение.

Тут к кагану обратился еврей из придворной свиты и сказал, что сможет

помочь ему.

- Посмотрим, каким образом, - ответил каган и лизнул немного святой

соли. Еврей привел к нему раба и приказал тому обнажить руку. Рука была

точной копией правой руки кагана.

- Оставь его, - сказал каган. - Оставь и действуй дальше. Ты на пра-

вильном пути.

И вот по всему хазарскому царству были разосланы гонцы, и через три

месяца еврей привел к кагану юношу, ступни которого были совершенно та-

кими же, как ступни кагана. Потом нашли два колена, одно ухо и плечо -

все точно как у кагана. Мало-помалу при дворе собралось много юношей,

среди них были и солдаты, и рабы, и веревочники, евреи, греки, хазары,

арабы, которые - если от каждого взять определенную часть тела или член

- могли бы составить молодого кагана, как две капли воды похожего на то-

го, который правил в Итиле. Не хватало только головы. Ее найти не могли

никак. И вот наступил день, когда каган вызвал к себе еврея и потребовал

голову - его или кагана. Еврей нисколько не испугался, и каган, удивлен-

ный, спросил почему.

- Причина в том, что я испугался еще год назад, а не сегодня. Год на-

зад я нашел и голову. Уже несколько месяцев я храню ее здесь, при дворе,

но не решаюсь показать.

Каган приказал показать голову, и еврей привел к нему девушку. Она

была молода и красива, а ее голова была настолько похожа на голову кага-

на, что могла бы служить отражением. Если бы кто-то увидел ее в зеркале,

то решил бы, что видит кагана, только более молодого. Тогда каган прика-

зал привести всех собранных и велел еврею сделать из них еще одного ка-

гана. Пока расползались оставшиеся в живых калеки, части тела которых

были использованы для создания второго кагана, еврей написал на лбу но-

вого существа какие-то слова, и молодой наследник поднялся с постели ка-

гана. Теперь его нужно было испытать, и еврей послал его в покои возлюб-

ленной кагана, принцессы Атех. Наутро принцесса велела передать настоя-

щему кагану следующие слова:

- Тот, кто был прислан вчера вечером ко мне на ложе, обрезан, а ты

нет. Значит, или он не каган, а кто-то другой, или каган перешел к евре-

ям, совершил обрезание и стал кем-то другим. Итак, реши, что же случи-

лось.

Каган тогда спросил еврея, что может значить это различие, Тот отве-

чал:

- Да ведь различия не будет, как только ты сам совершишь обрезание.

Каган не знал, на что решиться, и снова спросил совета у принцессы

Атех. Она отвела его в подвалы своего дворца и показала двойника. По ее

приказу он был закован в цепи и брошен за решетку. Но цепи он сумел ра-

зорвать и сотрясал решетку с невероятной силой. За одну ночь он вырос

так, что настоящий, необрезанный каган казался рядом с ним ребенком.

- Хочешь, я выпущу его? - спросила принцесса. Каган испугался нас-

только, что приказал убить обрезанного кагана. Принцесса Атех плюнула

великану в лоб, и он упал мертвым.

Тогда каган обратился душой к грекам, заключил с ними новый союз и

назвал их веру своей.

КИРИЛЛ (Константин Солунский, или Константин Философ, 826 или 827-869) - православный святой, греческий участник хазарской полемики?, один из основателей славянской письменности. Седьмой ребенок в семье командира друнга Леона, который по поручению византийского двора выполнял

в Солуне военные и административные функции, Константин сменил ряд чи-

новничьих и дипломатических должностей. Вырос он среди голых церквей,

без икон, в те времена, когда в Царьграде у власти были иконоборцы. К

ним относились и многие выходцы из Солуна, и Константин обучался разным

наукам у людей, которые были известными противниками икон. Лев Матема-

тик, преподававший ему Гомера, геометрию, арифметику, астрономию и музы-

ку, был иконоборцем и родственником царьградского патриарха-иконоборца

Иована Грамматика (837-843), кроме того, он поддерживал связи с сараци-

нами и их калифом Мамуном. Вторым наставником Константина был известный

философ, а позже патриарх, Фотий, который преподавал ему грамматику, ри-

торику, диалектику и философию и которого прозвали христианским Аристо-

телем. Вместе со Львом Математиком он начал гуманистическое возрождение

византийского мира, благодаря которому тот смог осознать, что является

отростком античного, эллинистического корня. Фотий занимался таинствен-

ными, запрещенными науками - астрологией и магией, византийский импера-

тор говорил, что у него " хазарское лицо", а при дворе кружила легенда о

том, что Фотий еще в молодости продал душу какому-то еврейскому чародею.

Константин любил языки, считая, что они вечны, как ветер, и менял их так

же, как хазарский каган менял жен разной веры.

Кроме греческого, он изучал славянский, еврейский, хазарский, арабс-

кий, самаритянский и языки, имевшие готскую или " русскую" письменность.

Константин вырос и всю жизнь провел в ненасытной жажде странствий. Он

всегда носил с собой накидку и говорил: " Где моя накидка, там и мой

дом", а век его прошел главным образом среди диких племен, где после то-

го, как пожмешь кому-нибудь руку, следует на своей пересчитать пальцы.

Только болезни время от времени были островками покоя в его жизни. Стои-

ло ему заболеть, и он забывал все языки, кроме родного. Правда, его бо-

лезни всегда имели по крайней мере две причины. Когда в 843 году была

свергнута власть солунской партии иконоборцев и после смерти императора

Теофила объявлено о восстановлении культа икон, Константин был вынужден

скрыться в монастыре в Малой Азии. Он думал так: " И Бог отошел, чтобы

дать место толпе. Наш глаз - это мишень для окружающих вещей. Они прице-

ливаются в него, а не наоборот". Потом ему пришлось вернуться в столицу

и публично выступить против своих прежних учителей и земляков, в защиту

икон. " Иллюзия, что мысли заключены в нашей голове, - решил он тогда. -

И головы, и мы целиком переполнены мыслями. Мы и наши мысли - это море и

течения в нем; наше тело - течение в море, а мысли само море. Так тело,

прорываясь сквозь мысли, завоевывает себе место в мире. Душа же - русло

и одного и другого..."

Тогда он расстался с еще одним своим бывшим учителем. Своим старшим

братом Мефодием, который никогда не выступал против единомышленников. Он

видел, как оставляет позади своего некогдашнего духовного отца и брата и

как становится ему старейшиной. На службе у царьградского двора он был

сначала архонтом одной славянской провинции, потом преподавал в столич-

ной придворной школе; став священником, был назначен библиотекарем пат-

риархии при церкви Святой Софии в Царьграде, затем был преподавателем

философии в Царьградском университете и здесь получил почетное звание

" философа", которое носил до самой смерти. Но сам он держался другого

пути и как все моряки был уверен, что в качестве еды умные рыбы вредны

для желудка и жестче, чем глупые. Так что только глупцы едят и глупых и

мудрых, а мудрецы выбирают и ищут глупых.

Портрет

Константина

Солунского -

Святого

Кирилла

(фреска IX в.)

Он, проведший первую половину своей жизни избегая икон, вторую поло-

вину нес их перед собой как щит. Однако выяснилось, что если к иконе Бо-

городицы он смог привыкнуть, то к самой Богородице - нет. Когда много

лет спустя он в хазарской полемике? сравнил ее с прислугой из свиты ка-

гана, он сравнил ее с человеком, а не с женщиной.

Тогда его век перевалил за середину и закончилась первая половина его

жизни.

Он взял три золотые монеты, положил их в свой кошелек и подумал: пер-

вую дам музыканту, дующему в рог, вторую - певчим в церкви, а третью -

поющим небесным ангелам. И с такой мыслью пустился в свое бесконечное

странствие. Ему никогда не случалось смешать крошки от обеда и ужина. Он

постоянно был в пути. В 851 году он отправился к арабскому калифу в Са-

мару, недалеко от Багдада, и, вернувшись из этой дипломатической миссии,

увидел в зеркале первую морщину на собственном лбу, которую назвал сара-

цинской. Заканчивался 859 год, и Константин теперь стал сверстником

Александра Великого, умершего в тридцать три года. Как раз столько было

сейчас Константину.

" У меня гораздо больше одногодков под землей, чем на земле, -подумал

он тогда, - одногодков из всех веков: из времени Рамзеса Третьего, критс-

кого лабиринта или первой осады Царьграда. И я стану подземным сверстни-

ком многих из живых. Вот только, старея здесь, на земле, я все время ме-

няю ровесников под землей, предавая мертвых, которые моложе меня..."

А потом пришло время еще одной осады города, имя которого он носил.

Пока славяне в 860 году осаждали Царьград, Константин на Олимпе Малой

Азии, в тишине монашьей кельи, делал для них ловушку - вычерчивал первые

письмена славянской азбуки. Сначала он придумал округлые буквы, но язык

славян был столь дик, что чернила не удерживали его. Тогда он попробовал

составить азбуку из решетчатых букв и заточить в них этот непокорный

язык, как птицу. Позже, после того как он был приручен и обучен гречес-

ким языком (потому что и языки учат другие языки), славянский можно было

ухватить и с помощью тех первоначальных, глаголических знаков...

Даубманнус приводит такой рассказ о возникновении славянской азбуки.

Язык варваров никак не хотел поддаваться укрощению. Как-то быстрой трех-

недельной осенью братья сидели в келье и тщетно пытались написать

письмена, которые позже получат название кириллицы. Работа не клеилась.

Из кельи была прекрасно видна середина октября, и в ней тишина длиной в

час ходьбы и шириной в два. Тут Мефодий обратил внимание брата на четыре

глиняных кувшина, которые стояли на окне их кельи, но не внутри, а сна-

ружи, по ту сторону решетки.

- Если бы дверь была на засове, как бы ты добрался до этих кувшинов?

- спросил он. Константин разбил один кувшин, черепок за черепком перенес

сквозь решетку в келью и собрал по кусочкам, склеив его собственной слю-

ной и глиной с пола под своими ногами.

То же самое они сделали и со славянским языком - разбили его на кус-

ки, перенесли их через решетку кириллицы в свои уста и склеили осколки

собственной слюной и греческой глиной под своими ногами...

В тот же год к византийскому императору Михаилу III прибыло по-

сольство от хазарского кагана?, который просил направить к нему из

Царьграда человека, способного объяснить основы христианского учения.

Император обратился за советом к Фотию, которого звал " хазарским лицом".

Этот шаг был двусмысленным, однако Фотий к просьбе отнесся серьезно и

порекомендовал своего подопечного и ученика Константина Философа, кото-

рый, как и его брат Мефодий, отправился со второй дипломатической мисси-

ей, названной хазарской. По пути они остановились в Херсонесе, в Крыму,

где Константин изучил хазарский и еврейский языки, готовясь выполнить ту

дипломатическую задачу, которая перед ним стояла. Он думал: " Каждый -

это крест своей жертвы, а гвозди пробивают и крест". Прибыв ко двору ха-

зарского кагана, он встретил там миссионеров исламской и еврейской веры,

которых тоже призвал каган. Константин вступил с ними в полемику, изла-

гая свои " Хазарские проповеди", которые Мефодий позже перевел на сла-

вянский язык. Опровергнув все аргументы раввина и дервиша, которые

представляли иудаизм и ислам, Константин Философ убедил хазарского кага-

на принять христианство, научил его тому, что не следует поклоняться из-

ломанному кресту, и заметил на своем лице вторую, хазарскую, морщину.

Шел к концу 863 год. Константин был теперь сверстником Филона Алек-

сандрийского, философа, умершего в тридцать семь лет, сколько было сей-

час и ему самому. Он закончил славянскую азбуку и вместе с братом отпра-

вился в Моравию, к славянам, которых знал еще по своему родному городу.

Он переводил церковные книги с греческого на славянский, а вокруг не-

го собиралась толпа. Глаза они носили на том месте, где когда-то росли

рога, и это еще было заметно, подпоясывались змеями, спали головой на

юг, выпавшие зубы забрасывали на другую сторону дома, через крышу. Конс-

тантин видел, как они, шепча молитвы, ели то, что выковыривали из носа.

Ноги они мыли не разуваясь, плевали в свою тарелку перед обедом, а в

" Отче наш" вставляли через каждое слово свои варварские мужские и женс-

кие имена, так что молитва разрасталась, как тесто на дрожжах, при этом

одновременно исчезая, так что каждые три дня ее нужно было пропалывать,

потому что иначе она была не видна и не слышна из-за тех диких слов, ко-

торые ее проглатывали. Их с непреодолимой силой притягивал запах падали,

мысли их были быстры, и пели они прекрасно, так что он плакал, слушая их

и глядя на свою третью, славянскую морщину, которая наискось сползала по

его лбу наподобие капли дождя... После Моравии он в 867 году прибыл к

паннонскому князю Коцелю, а от него направился в Венецию, где принял

участие в спорах с триязычниками, утверждавшими, что лишь греческий, ев-

рейский и латинский языки достойны того, чтобы совершать на них богослу-

жение. Венецианцы спросили его: Христа убил весь Иуда или не совсем

весь? А Константин чувствовал, как на его щеке появляется четвертая, ве-

нецианская морщина и как она вместе со старыми, сарацинской, хазарской и

славянской, пересекает лицо и перекрещивается с ними наподобие четырех

сетей, наброшенных на одну рыбу. Он дал один золотой из своего кошелька

трубачу и попросил его протрубить, а сам спросил триязычников, отзовется

ли войско на сигнал, если не понимает знака трубы? Шел 869 год, и Конс-

тантин думал о Боэции из Равенны, который умер на сорок третьем году

жизни. Сейчас он был его сверстником. По приглашению Папы Константин

прибыл в Рим, где ему удалось отстоять правильность своих взглядов и

службы на славянском языке. С ним были Мефодий и ученики, крещенные в

Риме.

Вспоминая свою жизнь и слушая пение в церкви, он думал: " Так же как

человек, одаренный призванием к какому-то делу, во время болезни делает

это дело с трудом и неловко, так и без всякой болезни, но с таким же

трудом и неловкостью делает его тот, кто не имеет к нему призвания..."

В это время в Риме пели славянскую литургию, и Константин дал второй

золотой певчим. Свой третий золотой он положил по древнему обычаю себе

под язык, поступил в Риме в один из греческих монастырей и, приняв новое

монашеское имя Кирилл, умер там в 869 году.

Важнейшая литература. Очень большая библиография работ о Кирилле и Мефодий собрана в работе Г. А. Ильинского (" Опыт систематической кирилло-мефодиевской библиографии"), а также в многочисленных дополнениях более позднего времени (Попруженко, Романски, Иванка Петрович и др.). Обзор новейших исследований дан в новом издании монографии Ф. Дворника " Les Legendes de Constantin et Methode vue de Byzance" (1969). Некоторые данные в связи с хазарами и хазарской полемикой приводились в изданном Даубманнусом " Хазарском словаре", Lexicon Cosri, Regiemonti Borrusiae, excudebat loannes Daubmannus 1691, но это издание было уничтожено.

ЛОВЦЫ СНОВ - секта хазарских священнослужителей, покровителем которых

была принцесса Атех?. Они умели читать чужие сны, жить в них как в

собственном доме и, проносясь сквозь них, отлавливать в них ту добычу,

которая им заказана, - человека, вещь или животное. Сохранились записки

одного из самых старых ловцов снов, в которых говорится: " Во сне мы

чувствуем себя как рыба в воде. Время от времени мы выныриваем из сна,

окидываем взглядом собравшихся на берегу и опять погружаемся, торопливо

и жадно, потому что нам хорошо только на глубине. Во время этих коротких

появлений на поверхности мы замечаем на суше странное создание, более

вялое, чем мы, привыкшее к другому, чем у нас, способу дыхания и связан-

ное с сушей всей своей тяжестью, но при этом лишенное сласти, в которой

мы живем как в собственном теле. Потому что здесь, внизу, сласть и тело

неразлучны, они суть одно целое. Это создание там, наверху, тоже мы, но

это мы спустя миллион лет, и между нами и ним лежат не только годы, но и

страшная катастрофа, которая обрушилась на того, наверху, после того как

он отделил тело от сласти..."

Одного из самых известных толкователей снов, как говорит предание,

звали Мокадаса аль Сафер?. Он сумел глубже всех приблизиться к проник-

новению в тайну, умел укрощать рыб в чужих снах, открывать в них двери,

заныривать в сны глубже всех других, до самого Бога, потому что на дне

каждого сна лежит Бог. А потом с ним случилось что-то такое, что он

больше никогда не смог читать сны. Долго думал он, что достиг совер-

шенства и что дальше в этом мистическом искусстве продвинуться нельзя.

Тому, кто приходит к концу пути, путь больше не нужен, поэтому он ему и

не дается. Но те, кто его окружал, думали иначе. Они однажды рассказали

об этом принцессе Атех, и она объяснила им, что случилось с Мокадасой

аль Сафером:

- Один раз в месяц, в праздник соли, в пригородах всех наших столиц

приверженцы хазарского кагана бьются не на жизнь, а на смерть с вами,

кто меня поддерживает и кого я опекаю. Как только падает мрак, в тот

час, когда погибших за кагана хоронят на еврейских, арабских или гречес-

ких кладбищах, а отдавших жизнь за меня погребают в хазарских захороне-

ниях, каган тихо открывает медную дверь моей спальни, в руке он держит

свечу, пламя которой благоухает и дрожит от его страсти. Я не смотрю на

него в этот миг, потому что он похож на всех остальных любовников в ми-

ре, которых счастье будто ударило по лицу. Мы проводим ночь вместе, но

на заре, перед его уходом, я рассматриваю его лицо, когда он стоит перед

отполированной медью моей двери, и читаю в его усталости, каковы его на-

мерения, откуда он идет и кто он таков.

Так же и с вашим ловцом снов. Нет сомнений, что он достиг одной из

вершин своего искусства, что он молился в храмах чужих снов и что его

бесчисленное число раз убивали в сознании видящих сны. Он все это делал

с таким успехом, что ему начала покоряться прекраснейшая из существующих

материй - материя сна. Но даже если он не сделал ни одной ошибки, подни-

маясь наверх, к Богу, за что ему и было позволено видеть Его на дне чи-

таемого сна, он, конечно же, сделал ошибку на обратном пути, спускаясь в

этот мир с той высоты, на которую вознесся. И за эту ошибку он заплатил.

Будьте внимательны при возвращении - закончила принцесса Атех. - Плохой

спуск может свести на нет счастливое восхождение.

МЕФОДИЙ СОЛУНСКИЙ (около 815-885) - греческий хронист хазарской полемики?, один из славянских апостолов и святителей восточного христи-

анства, старший брат Константина Солунского - Кирилла?. Происходит из

семьи солунского военачальника, друнгара Льва. Мефодий испробовал свои

способности сначала как управляющий одной славянской провинции, в районе

реки Струмицы (Стримона). Он знал язык своих славянских подданных с бо-

родатыми душами, которые зимой для тепла носили под рубашками птиц.

Вскоре, а точнее в 840 году, он уехал в Витинию на Мраморном море, одна-

ко всю жизнь катил перед собой, как мяч, память о славянских подданных.

Книги, которые приводит Даубманнус?, свидетельствуют, что там он учился

у одного монаха, и тот ему однажды сказал: " Когда мы читаем, нам не дано

воспринять все, что написано. Наша мысль ревнива по отношению к чужой

мысли, она постоянно затуманивает ее, и внутри нас нет места для двух

запахов сразу. Те, кто живет под знаком Святой Троицы, мужским знаком,

воспринимают при чтении нечетные, а мы, находящиеся под знаком числа че-

тыре, женского числа, только четные предложения из наших книг. Ты и твой

брат в одной и той же книге не сможете прочесть одни и те же предложе-

ния, так как наши книги существуют лишь в соединении мужского и женского

знака..." Правда, Мефодий учился и еще у одного человека - у своего

младшего брата Константина. Иногда он замечал, что его младший брат муд-

рее автора книги, которую он читал в этот момент... Тогда Мефодий пони-

мал, что попусту теряет время, захлопывал книгу и заводил разговор с

братом. В обители постников, которая называлась Олимп и располагалась в

Малой Азии, Мефодий принял монашество, позже здесь к нему присоединился

и его брат. Они наблюдали, как каждую Пасху в пустыне праздничный ветер

развеивал песок и обнажал всякий раз на новом месте древний храм, но так

ненадолго, что едва они успевали перекреститься и прочитать " Отче наш",

как его опять засыпало песком, уже навсегда. Тогда он начал видеть од-

новременно два сна, и с тех пор возникла легенда, что у не т две могилы.

В 861 году он вместе с братом направился к хазарам. Для братьев из Солу-

на это был новый опыт. От своего учителя и друга Фотия, который поддер-

живал связи с хазарами, они слышали об этом сильном народе и знали, что

те на собственном языке исповедуют собственную веру. По распоряжению из

столицы Мефодий должен был как свидетель и помощник Константина участво-

вать в полемике при хазарском дворе. " Хазарский словарь" 1691 года пи-

шет, что при этом хазарский каrан? объяснил своим гостям, что представ-

ляет собой секта ловцов снов. Каган их презирал, эта секта принадлежала

к партии сторонников принцессы Атех?. Бесплодную работу ловцов снов он

сравнил с греческой притчей о тощем мышонке, который без труда пролез

сквозь маленькую дырку в корзину с зерном, но, наевшись, не смог вылезти

обратно из-за раздувшегося живота: " Сытым не выберешься из корзины. Вы-

берешься только голодным, таким же, каким туда залез. Так же и тот, кто

читает сны, - голодным он с легкостью пройдет через тесный промежуток

между сном и явью, но его добыча и плоды, собранные там, сны, которыми

он насытился, помешают ему вернуться назад, потому что это можно сделать

только таким, каким туда вошел. Поэтому ему приходится или бросить свою

добычу, или остаться там с ней навсегда. Ни в том, ни в другом случае от

этого нет никакой пользы..."

После хазарского путешествия Мефодий снова вернулся на Олимп в Малую

Азию, и когда опять увидел там те же иконы, что видел раньше, они пока-

зались ему усталыми. Он стал игуменом монастыря Полихрона, о котором по-

том на протяжении веков не было известно ничего, кроме того, что постро-

ен он на стыке трех времен - арабского, греческого и еврейского, чему и

обязан своим именем.

Мефодий Солунский

(фреска IX в.)

В 863 году Мефодий вернулся к славянам. Нужно было создать славянскую

школу, которая была бы под греческим влиянием, с учениками, славянской

письменностью и книгами, переведенными с греческого на славянский. И он

и его брат Константин с детства знали, что птицы в Солуне и птицы в Аф-

рике говорят на разных языках, что ласточка с Струмицы не поймет, что

говорит ласточка с Нила, и что только альбатросы повсюду в мире говорят

на одном языке. С такими мыслями отправились они в Моравию, Словакию и

Нижнюю Австрию, собирая вокруг себя молодых людей, которые больше смот-

рели им в рот, чем слушали, что они говорят. Одному из учеников Мефодий

решил подарить красиво украшенный посох. Все считали, что он даст его

лучшему и гадали, кому же именно. Мефодий дал его самому худшему. И ска-

зал: " Лучшие учатся меньше всего. Гораздо дольше учитель остается с пло-

хими учениками. Умные проходят быстро..."

Однажды в комнате с рассохшимся полом, который кусал босые ноги, он

впервые услышал о нападках на них. Начались столкновения с триязычника-

ми, немцами, выступавшими за то, что обрядовыми могут быть только три

языка (греческий, латинский и еврейский). В Паннонии, на Балатоне - озе-

ре, где зимой смерзаются волосы, а глаза от ветра становятся похожи на

столовую и чайную ложку, - Мефодий остановился вместе с братом в столице

тамошнего славянского князя Коцеля. Его воины в бою кусались так же

страшно, как кони и верблюды, змей они ударами прута заставляли покинуть

кожу, а их женщины рожали в воздухе, подвешенные к святому дереву. Они

укрощали рыб в грязи паннонских болот и показывали пришельцам старика,

молитва которого состояла в том, что он вынимал из грязи рыбу, клал ее

себе на ладонь и заставлял взлететь, как это делает охотничий сокол. И

она действительно поднималась в воздух и летела, стряхивая с себя грязь

и пользуясь жабрами как крыльями.

Вместе с последователями и учениками в 867 году братья отправились в

одно из таких путешествий, где каждый шаг - это буква, каждая тропа -

фраза, а каждая остановка - число одной великой книги. В Венеции, в 867

году, они участвовали в новом споре с триязычниками, а после этого приш-

ли в Рим, где Папа Адриан III признал учение солунских братьев пра-

вильным и рукоположил славянских учеников в церкви Святого Петра. При

этом литургия совершалась на славянском языке, который только что был

укрощен и, как зверек, сидящий в клетке из глаголических букв, доставлен

с балканских просторов в столицу мира. Здесь, в Риме, как-то вечером 869

года, пока его последователи-славяне плевали друг другу в рот, умер брат

Мефодия Константин, в те времена уже святой Кирилл. Мефодий после этого

вернулся в Паннонию. Второй раз он был в Риме в 870 году, когда получил

от Папы звание архиепископа Паннонско-сремского, после чего архиепископ

Зальцбургский должен был покинуть берега Балатона. Когда летом 870 года

Мефодий вернулся в Моравию, немецкие епископы отправили его в заточение,

где он провел два года, слушая один лишь шум Дуная. Он был предан суду

собора в Регенсбурге, там же его подвергали пыткам и нагого выставляли

на мороз. Все время пока его хлестали плеткой, он, согнувшись так, что

борода доставала до земли, думал о том, что Гомер и святой пророк Илия

были современниками, что поэтическое государство Гомера было большим,

чем империя Александра Македонского, потому что протянулось от Понта за

границу Гибралтара. Думал он и о том, что Гомер не мог знать обо всем,

что движется и существует в морях и городах его государства, так же как

и Александр Македонский не мог знать обо всем, что можно встретить в его

империи. Затем он думал, как Гомер однажды вписал в свое произведение и

город Силон, а вместе с ним, сам того не зная, и пророка Илию, которого

по Божией воле кормили птицы. Он думал о том, что Гомер имел в своем ог-

ромном поэтическом государстве моря и города, не зная о том, что в одном

из них, в Сидоне, сидит пророк Илия, котор ет жителем другого поэтичес-

кого государства, такого же пространного, вечного и мощного, как у Гоме-

ра, - Святого Писания. И задавал себе вопрос, встретились ли два совре-

менника - Гомер и святой Илия из Фесва - в Галааде, оба бессмертные, оба

вооруженные только словом, один - обращенный в прошлое и слепой, другой

- устремленный в будущее и провидец; один - грек, который лучше всех по-

этов воспел воду и огонь, другой - еврей, который водой вознаграждал, а

огнем наказывал, пользуясь своим плащом как мостом. Есть один пояс на

земле, думал под конец Мефодий, не более широкий, чем десять верблюжьих

смертей, на котором разошлись два человека. Это пространство, прост-

ранство между их шагами, уже любого, самого тесного прохода на земле.

Никогда две такие крупные фигуры не были ближе друг к другу. Или мы оши-

баемся, как и все, чье зрение служит воспоминаниям, а не земле под на-

ми...

Благодаря вмешательству Папы Мефодий был освобожден в 880 году, в

третий раз доказал в Риме правоверность всего, что он отстаивал, в част-

ности славянской службы, а Папа своим посланием еще раз подтвердил за-

конность славянского богослужения. Даубманнус, кроме уже упоминавшегося

рассказа о наказании Мефодия плетьми, сообщает и то, что он три раза ис-

купался в римской реке Тибр, как принято делать при рождении, венчании и

смерти, и что там он причащался тремя волшебными хлебами. В 882 году Ме-

фодия с высшими почестями принимали в Царьграде, сначала при дворе, а

потом и в патриархии, которую возглавлял друг его молодости, а теперь

патриарх и философ Фотий. Мефодий умер в Моравии в 885 году, оставив

после себя славянские переводы " Священного писания", " Номоканона" (сбор-

ника законов) и проповедей святых отцов.

Как участник хазарской миссии и помощник Константина Философа, Мефо-

дий дважды выступает в качестве хрониста хазарской полемики. Он перевел

" Хазарские проповеди" на славянский и, судя по стилю жития Кирилла, осу-

ществил редакцию, разбив их на восемь книг. Так как " Хазарские пропове-

ди" Кирилла не сохранились ни в греческом оригинале, ни в славянском пе-

реводе Мефодия, важнейшим христианским источником, свидетельствующим о

хазарской полемике, остается славянское житие Константина Философа (Ки-

рилла), написанное под надзором самого Мефодия. В нем приводится и дата

полемики (861 год), и подробное изложение выступлений Константина и его

противников, правда не названных, - еврейского и исламского миссионеров.

Даубманнус приводит следующее высказывание, касающееся Мефодия: " Труднее

всего вспахивать чужую ниву и собственную жену, - пишет он, - но так как

каждый человек распят на собственной жене как на кресте, получается, что

труднее всего нести не чужой крест, а свой. Так было и с Мефодием, кото-

рый никогда не нес крест своего брата... Потому что младший брат был ему

духовным отцом..."

СЕВАСТ НИКОН (XVII век) - существует предание, что одно время под

этим именем на Балканах, на берегу Моравы в Овчарском ущелье, жил Сата-

на. Он был необыкновенно мирным, всех людей окликал своим собственным

именем и зарабатывал на жизнь в монастыре Св. Николая, где был старшим

писарем. Где бы он ни сел, после него оставался отпечаток двух лиц, а

вместо хвоста у него был нос. Он утверждал, что в прошлой жизни был

дьяволом в еврейском аду и служил Велиалу и Гаваре, многих похоронил на

чердаках синагог, и однажды осенью, когда птичий помет был ядовит и про-

жигал листья и траву, на которые попадал, Севаст нанял человека, чтобы

тот его убил. Таким способом он мог перешагнуть из еврейского в христи-

анский ад и затем в новой жизни служить Сатане.

По другим слухам, он не умирал, а дал однажды собаке лизнуть немного

своей крови, вошел в могилу какого-то турка, схватил его за уши, содрал

с него кожу и натянул ее на себя. Поэтому из его прекрасных турецких

глаз выглядывали козьи глаза. Он боялся кресала, ужинал после всех и

крал в год по куску соли. Считается, что по ночам он скачет на монас-

тырских и деревенских лошадях, и действительно, они встречали рассвет в

пене, в грязи, со спутанными гривами. Говорили, он делает это затем,

чтобы охладить сердце, потому что сердце его было сварено в кипящем ви-

не. Поэтому в гривы лошадям вплетали Соломонову букву, от которой он бе-

жал прочь, и так защищали их от него и его сапог, всегда обкусанных со-

баками...

Одевался он богато, и ему прекрасно удавалась церковная настенная жи-

вопись, а этот дар, как говорит предание, дал ему архангел Гавриил. В

церквах Овчарского ущелья на его фресках остались записи, которые, если

читать их в определенной последовательности от фрески к фреске, от мо-

настыря до монастыря, содержат послание. И его можно складывать до тех

пор, пока будут существовать эти фрески. Это послание Никон составил для

себя самого, когда через триста лет он опять вернется из смерти в мир

живых, потому что демоны, как он говорил, не помнят ничего из предыдущей

жизни и должны позаботиться о себе загодя. Первое время, только начав

заниматься живописью, он не считался особо одаренным художником. Работал

он левой рукой, фрески его были красивыми, но их невозможно было запом-

нить, они как бы исчезали со стен, стоило только перестать на них смот-

реть. Как-то утром Севаст в отчаянии сидел перед своими красками. Вдруг

он почувствовал, как новая, другая тишина вплыла в его молчание и разби-

ла его. Рядом молчал еще кто-то, но молчал не на его языке. Тогда Никон

начал молить архангела Гавриила, чтобы тот удостоил его милости красок.

В те времена в монастырях Овчарского ущелья - Св. Иоанна, Благовещения,

Св. Николая или Сретенья - было много молодых монахов-иконописцев, кото-

рые расписывали стены и соревновались, как в немой молитве или в пении,

кто лучше изобразит своего святого. Поэтому никому и в голову не прихо-

дило, что именно молитва Никона Севаста могла быть услышана. Но именно

так и случилось.

В августе 1670 года, накануне Дня семи святых эфесских мучеников,

когда кончается запрет есть оленину, Никон Севаст сказал:

- Один из верных путей в истинное будущее (ведь есть и ложное буду-

щее) - это идти в том направлении, в котором растет твой страх.

И стал собираться на охоту. С ним был Теоктист Никольски A, монах,

который в монастыре помогал ему переписывать книги. Эта охота вошла в

историю благодаря записям Теоктиста. Севаст, как рассказывают, посадил

борзую на седло, себе за спину, и они отправились охотиться на оленей.

Вскоре борзая спрыгнула со спины коня, но никакого оленя поблизости не

было. Собака тем не менее тявкала, как будто действительно гонит добычу,

и казалось, что та, невидимая, но тяжелая, движется по направлению к

охотникам. Слышалось, как трещат кусты. Севаст вел себя так же, как и

борзая. Он держался так, как будто перед ним олень, причем действительно

совсем неподалеку слышалось что-то похожее на дыхание оленя, и Теоктист

подумал, что архангел Гавриил наконец явился Никону в облике оленя, ины-

ми словами - обращенный в душу Никона Севаста. А говоря еще точнее: ар-

хангел принес душу Никону в подарок. Таким образом, Никон в тот день на

охоте поймал собственную душу и заговорил с ней.

- Глубока твоя глубина и велика твоя слава, помоги мне восхвалять те-

бя в красках! - вскричал Севаст, обращаясь к архангелу, или к оленю, или

к собственной душе - одним словом, к тому, что это было, - Я хочу нари-

совать ночь между субботой и воскресеньем, а на ней твою самую прекрас-

ную икону, чтобы тебе молились и в других местах, даже не видя ее!

Тогда архангел Гавриил сказал:

- Пробидев поташта се озлобити...- И монах понял, что архангел гово-

рит, пропуская существительные. Потому что имена - для Бога, а глаголы

для человека.

На это иконописец ответил:

- Как же мне работать правой, когда я левша? Но олень уже исчез, и

монах тогда спросил Никона:

- Что это было?

А тот совершенно спокойно ответил:

- Ничего особенного, это все временное, а я здесь оказался просто на

пути в Царьград...- А потом добавил: - Сдвинешь человека с места, где он

лежал, а там черви, букашки, прозрачные, как драгоценности, плесень...

И радость охватила его, как болезнь, он переложил кисть из левой руки

в правую и начал писать. Краски потекли из него, как молоко, и он едва

успевал класть их. Он узнал все разом: и как смешивать тушь с мускусом

кабарги, и что желтая краска самая быстрая, а черная медленнее всех дру-

гих красок, и ей нужно больше всего времени, чтобы высохнуть и приобрес-

ти свой истинный вид. Лучше всего ему работалось с " белой святого Иова-

на" и " змеиной кровью". Законченные работы он не покрывал лаком, как это

было принято, а проходил по ним кисточкой, смоченной в уксусе, чтобы по-

лучить цвет светлого воздуха. Он кормил и исцелял красками, расписывая

все вокруг: дверные косяки и зеркала, курятники и тыквы, золотые монеты

и башмаки. На копытах своего коня он нарисовал четырех евангелистов -

Матфея, Марка, Луку и Иоанна, на ногтях своих рук - десять Божиих запо-

ведей, на ведре у колодца - Марию Египетскую, на ставнях - одну и другую

Еву (первую - Лилит и вторую - Адамову). Он писал на обглоданных костях,

на зубах, своих и чужих, на вывернутых карманах, на шапках, на потолках.

На живых черепахах он написал лики двенадцати апостолов, выпустил их в

лес, и они расползлись. Тишина стояла в ночах, как в покоях, он выбирал

любой, входил, зажигал за доской огонь и писал икону-диптих. На ней он

изобразил, как архангелы Гавриил и Михаил передают друг другу из одного

дня в другой через ночь душу грешницы, при этом Михаил стоял во вторни-

ке, а Гавриил в среде. Ноги их упирались в написанные названия этих

дней, и из ступней сочилась кровь, потому что верхушки букв были заост-

ренными. Зимой, в отсвете снежной белизны, работы Никона Севаста каза-

лись лучше, чем летом, на солнце. Была в них тогда какая-то горечь, буд-

то они написаны в полутьме, были какие-то улыбки на лицах, которые в ап-

реле гасли и исчезали до первого снега. И тогда он снова брался за кисти

и краски и только время от времени локтем поправлял между ногами свой

огромный член, чтобы не мешал работать.

Его новые иконы и фрески запоминались на всю жизнь; монахи со всей

округи и живописцы из всех монастырей Овчарского ущелья собирались к Св.

Николаю, будто их кто созвал, смотреть на краски Никона. Монастыри нача-

ли наперебой зазывать его к себе, одна его икона приносила столько же,

сколько виноградник, а фреска на стене стала такой же быстрой, как конь.

О том, как работал иконописец Никон, осталась запись в одном восьмиглас-

нике, и эта запись, датируемая 1674 годом, гласит:

" Два года назад, в день преподобного Андрея Стратилата, как раз когда

начинают есть куропаток, сидел я, - писал неизвестный монах из монастыря

Св. Николая, - в своей келье, читал книгу новоиерусалимских стихов из

Киева, а в соседнем помещении ели три монаха и одна собака: два идиорит-

мика уже поужинали, а рисовальщик Севаст Никон, по своему обыкновению,

ел после них. Через тишину стихов, которые я читал, можно было по жева-

нию разобрать, что Никон ест говяжий язык, который, чтобы он стал мягче,

перед тем как сварить, хорошо отбили об сливу, растущую перед дверью.

Потом, закончив с едой, Никон вышел ко мне и сел за работу, а я, глядя,

как он готовит краски, спросил его, что он делает.

- Краски смешиваю не я, а твое зрение, - отвечал он, - я их только

наношу на стену, одну рядом с другой, в природном виде, тот же, кто

смотрит, перемешивает их своими глазами, как кашу. В этом вся тайна. Кто

лучше сварит кашу, получит хорошую картину, но хорошую кашу не сделаешь

из плохой гречки. Так что самая важная вера у того, кто смотрит, слушает

и читает, а не у того, кто рисует, поет или пишет.

Он взял голубую и красную краски и положил их одну рядом с другой,

изображая глаза ангела. И я увидел, что они получились цвета фиалки.

- Я работаю с чем-то похожим на словарь красок, - добавил Никон, - а

зритель из слов этого словаря сам составляет фразы и книги, то есть кар-

тины. Так бы мог делать и ты, когда пишешь. Почему бы тебе не собрать

словарь слов, которые составили бы одну книгу, и не дать возможность чи-

тателю самому построить из этих слов свое целое?

Потом Никон Севаст повернулся к окну и показал кисточкой на поле,

протянувшееся перед монастырем Св. Николая, сказав:

- Ты видишь эту борозду? Ее пропахал не плуг. Это борозда от лая со-

бак...

Потом Никон задумался и сказал сам себе:

- Раз у меня, левши, так получается правой, то что я сделаю левой! -

и переложил кисть в левую руку...

Эта весть мгновенно разнеслась по монастырям, и все ужаснулись, уве-

ренные, что Никон Севаст вернулся к Сатане и будет наказан. Во всяком

случае уши его стали опять острыми как нож даже говорили - этим ухом

можно кусок хлеба отрезать! Но мастерство его осталось таким же, левой

он писал так же, как и правой, ничего не изменилось, заклятие архангела

не сбылось. Как-то утром Никон Севаст ждал игумена из монастыря Благове-

щения, который должен был прийти договариваться с ним о росписи царских

врат. Но ни в тот, ни на следующий день из Благовещения никто не появил-

ся. Тогда Севаст как будто вспомнил что-то, прочел пятый " Отче наш", ко-

торый читают за упокой душ самоубийц, и отправился в этот монастырь сам.

Там перед церковью увидел он игумена и окликнул его, по своему обыкнове-

нию назвав собственным именем:

- Севаст, Севаст, что случилось?

Старец, не говоря ни слова, повел его в келью и показал на молодого,

как голод, живописца, который расписывал створку врат. Никон взглянул на

работу и остолбенел. Юноша взмахивал бровями, как крыльями, и писал так

же хорошо, как и Никон. Не лучше, но и не хуже. И тогда Никон понял, в

чем состояло заклятие. Потом он услышал, что в церкви в Прняворе работа-

ет другой юноша, работает так же хорошо, как Никон Севаст. И оказалось,

что это так и есть. Вскоре после этого и другие, более старые живописцы

и иконописцы - один за другим, будто отчаливая от пристани и выгребая на

большую воду, - начали писать все лучше и лучше и приближаться в своем

умении к Никону Севасту, который раньше был для них недостижимым образ-

цом. Так озарились и обновились стены всех монастырей ущелья, и Никон

вернулся туда же, откуда он начал движение от левой к правой руке. Тут

только он в полной мере понял, как наказан. Не выдержав этого, он ска-

зал:

- Зачем мне быть таким же иконописцем, как остальные? Теперь каждый

может писать, как я...

И он бросил свои кисти и никогда больше ничего не расписал. Даже яй-

ца. Выплакал все краски из глаз в монастырскую ступку для красок и со

своим помощником Теоктистом ушел из монастыря Св. Николая, оставляя за

собой след пятого копыта. На прощание сказал:

- Знаю я в Царьграде одного важного господина, у которого чуб толст,

как конский хвост, он нас возьмет писарями.

И назвал имя. Имя это было: кир Аврам Бранкович?.

СКИЛА АВЕРКИЕ (XVII - начало XVIII века) - по происхождению копт,

учитель сабельного боя, один из самых известных мастеров сабли в

Царьграде в конце XVII века. Скила нанялся слугой к царьградскому дипло-

мату Авраму Бранковичу?. Со своим хозяином он упражнялся в искусстве

боя на саблях в полной темноте, связанный с противником длинным кожаным

поясом. Он умел исцелять раны и всегда носил с собой набор китайских игл

из серебра и зеркало, на котором красными точками были обозначены конту-

ры его головы, а зелеными - направления, в которых распространялись мор-

щины на его лице. Если у него была рана или просто что-нибудь болело,

Скила вставал перед зеркалом и в те места, на которые приходились зеле-

ные точки, втыкал себе в лицо китайские иглы. После этого боль проходи-

ла, а раны заживали, оставляя на коже лишь какой-нибудь китайский иерог-

лиф. Но зеркало могло лечить только его самого. И там, где он пускал

дым, и там, где пропускал глоток-другой, он любил веселье и готов был

хорошо платить каждому, кто сумеет его рассмешить. Но цену каждой шутки

он определял по-своему. Смех, считал он, бывает обычным, когда смеются

только над чем-то одним. Такой смех - самый дешевый. Дороже стоит тот

смех, когда человек смеется одновременно из-за двух или трех вещей. Од-

нако такой смех встречался редко, как, впрочем, и другие дорогие вещи.

Десятилетиями Аверкие Скила тщательно собирал на поле боя и в глухих

закоулках городов Малой Азии самые удачные сабельные удары, изучал их,

проверял на живом мясе и потом описывал способ нанесения в специальной

тетради, заполненной диаграммами и схемами, анализирующими приемы этого

древнего искусства. Он знал, как саблей убить рыбу в воде, как ночью

подманить врага светом фонаря, подвешенного на воткнутый в землю меч, и

напасть на него из мрака с ножом. Каждый прием он связывал с одним из

знаков зодиака, и каждая звезда того или иного созвездия обозначала одну

смерть. Известно, что в 1689 году Скила полностью справился с созвездия-

ми Водолея, Стрельца и Быка и приступил к созвездию Овна, в котором ему

не хватало лишь практической проверки последнего удара саблей, после ко-

торого и с этим созвездием было бы покончено. Этот удар имел змеевидную

траекторию, и после него оставалась страшная извилистая рана, которая

раскрывалась и, как рот, издавала крик освобожденной крови. Где-то в Ва-

лахии в боях между Австро-Венгрией и Турцией, как пишет сам Скила, он в

1689 году проверил и этот последний из своих приемов, после чего уехал в

Венецию, где опубликовал в 1702 году книгу " Лучшие подписи саблей", в

которой изложил свой опыт бойца на саблях и мечах. К книге прилагалась

карта схем нанесения ударов, в каждой из которых изображался и сам Авер-

кие Скила, стоящий среди звезд. Казалось, он пойман в клетку или сеть,

образованную траекториями движений его сабли, выполняющей разные приемы.

Непосвященным он виделся заключенным в прозрачное строение, которое сам

создал вокруг себя свистом сабли и разрезами ее клинка. Но эта клетка

имела столь прекрасные очертания, была такой легкой и воздушной, с вос-

хитительными поворотами, парящими куполами, мостами, арками и стройными

башнями по углам, что прежде всего можно было подумать, будто Аверкие

Скила опутан полетом жужжащего вокруг него жука, бесконечная подпись ко-

торого вдруг стала читаемой в воздухе. Лицо Аверкия Скилы за этими ре-

шенными задачами или же тюремными решетками было сп, только губы у него

были двойными, да все время казалось, что кто-то находящийся внутри него

хочет заговорить. Он утверждал, что каждая рана - это новое сердце, ко-

торое бьется само по себе, и раны он крестил саблей, а нос у него был

волосатым, поэтому его легко опознавали и старались избежать встречи с

ним.

Интересные записи об Аверкие Скиле оставил музыкант и толкователь

снов Юсуф Масуди?. Он вместе с Аверкием Скилой работал слугой у уже

упоминавшегося дипломата из Царьграда и занимался тем, что охотился на

тех, кто путешествует по людским снам. Он записал, что в тех случаях,

когда два человека видят друг друга во сне и когда сон одного создает

явь другого, всегда и с одной и с другой стороны немного сна просачива-

ется наружу. Из этого излишка образуются " дети сна". Иными словами, про-

должительность сна короче, чем явь того, что снится, правда сон всегда

несравненно глубже любой яви, и поэтому обязательно в любом случае оста-

ется немного отходов, " остатков материала", которые не входят в явь то-

го, что снилось, а переливаются через край и приклеиваются к яви како-

го-нибудь третьего лица, сталкивающегося из-за этого с большими неприят-

ностями и неожиданностями. Этот третий, как правило, оказывается в более

сложном положении, чем двое первых, его свобода воли вдвое больше огра-

ничена подсознанием, чем у тех двоих, так как излишки энергии и материа-

ла, которые перетекают в их снах, поочередно переливаются в духовную

жизнь третьего, и он из-за этого становится как бы двуполым существом,

которое ориентируется то на одного, то на другого спящего.

Масуди убежден, что Аверкие Скила страдал такой ограниченностью воли

и боролся не на жизнь, а на смерть с еще двумя, тоже видящими сны, имена

которых Масуди приводит. Это хозяин Аверкия - Аврам Бранкович, и некий

Коэн?, которого Аверкие Скила вообще не знал. Как бы то ни было, сам

Скила мог, подобно музыкальному инструменту с низким голосом и самыми

толстыми струнами, встроить лишь костяк мелодии, лишь основное звучание

своей жизни, в самых грубых чертах. Все остальное ускользало от него,

оно было доступно не ему, а другим, и его можно было измерить только их

мерой. Самые мучительные его вопли и самые высшие взлеты находились на

каком-то таком уровне, где другие выдерживают не мучась, на середине

своих возможностей.

Согласно той версии событий, которую предлагает Масуди, Аверкие Ски-

ла, собирая свою коллекцию сабельных ударов, исходил вовсе не из профес-

сиональных и военных интересов, не из желания совершенствовать и изучать

искусство сабельного боя, а из отчаянной надежды найти тот самый прием,

который поможет ему спастись из заколдованного круга, в котором он топ-

тался в ожидании того, когда его мучители окажутся в пределах досягае-

мости сабли. В последние годы он возлагал огромные и непонятные надежды

на то, что все решится с помощью одного боевого приема, который, как он

утверждал, находился под знаком Овна. Иногда Аверкие Скила просыпался с

глазами, полными высохших слез, которые, если их потереть, распадались и

крошились под пальцами, как кусочки разбитого стекла или как песок, и по

этим остаткам копт мог распознавать - чужие это слезы или его собствен-

ные. Тем не менее в венецианском издании " Лучшие подписи саблей" послед-

няя диаграмма показывает Аверкия Скилу в клетке из обозначенных пункти-

ром траекторий движения его оружия, причем одно особенное, извилистое

движение саблей под знаком Овна на этом чертеже представляет собой как

бы проход, который позволяет выбраться из этой клетки или сети. На диаг-

рамме Аверкие Скила изображен покидающим клетку своего опасного мас-

терства через отверстие, проделанное необычным, змеящимся движением, и

выходящим через него на свободу, как через щель приоткрывшейся двери.

Через эту прорезь он выходит как из раны, будто рождаясь из своего

звездного заточения для мира и новой жизни. А внутри его косноязычного

рта радостно смеется другой рот.

СТОЛПНИК (БРАНКОВИЧ ГРГУР) (1676 - 1701) - само слово " столпник"

обозначает в восточном христианстве отшельника, принявшего обет провести

жизнь в молитве на верху башни (столпа). Что же касается Гргура Бранко-

вича, то его называют Столпником по совершенно особой причине. Гргур

Бранкович был сотником из семейства эрдельских Бранковичей, старшим сы-

ном военачальника XVII века, находившегося на дипломатической службе,

Аврама Бранковича?. Он пережил своего отца всего на двенадцать лет. Про

него известно, что он был пятнистым, как леопард, и всегда побеждал в

ночных боях. У него была драгоценная сабля, изготовленная из семидесяти

металлических пластин, которые были выкованы после того, как кузнец де-

вять раз подряд прочитал " Отче наш". Прозвище Столпник он никогда не

слышал, потому что получил его после смерти, а точнее, после того, как

был замучен в турецком плену. Пушечных дел мастер Хасан Агрибирди-млад-

ший описал его гибель, и народ о ней сложил песню, а сам Гргур Бранкович

благодаря прозвищу встал в один ряд со святыми отшельниками христи-

анства. Говорят, что погиб он так: вместе с несколькими всадниками Бран-

кович случайно налетел вблизи Дуная на турецкий отряд. Турки только что

подъехали к берегу и, сидя в седлах, прямо с лошадей мочились в реку.

Заметив их, Бранкович обратился в бегство. Командир турецкого отряда

увидел его, но не прервал своего дела и, только полностью опорожнившись

и стряхнув последние капли, погнался за Бранковичем и взял его в плен.

Под звуки ударов копьями по барабану связанного Бранковича привели в ту-

рецкий лагерь. Турки водрузили пленного на верхушку греческой колонны, и

три лучника получили приказ пускать в него стрелу за стрелой. Перед тем

как начать, ему пообещали, что, если он останется живым после пятой

стрелы, ему подарят жизнь и еще лук со стрелами, чтобы стрелять сверху в

тех троих, которые сейчас в него целятся. Тогда он попросил не выпускать

по две стрелы одновременно, потому что " должен считать выстрелы, а не

боль". Итак, те трое стали его обстреливать, а он считал. Первая

вонзилась над застежкой ремня, вошла в живот и пробудила там всю

боль, которая накапливалась в течение жизни. Вторую стрелу ему удалось

схватить рукой, третья пробила ухо и осталась висеть в мочке, как

серьга, а он считал. Четвертая просвистела мимо, пятая ударилась об ко-

лено, соскользнула и пробила другую ногу, а он считал; шестая опять про-

летела мимо, девятая пригвоздила его ладонь к бедру, а он считал; один-

надцатая разворотила ему локоть, двенадцатая вонзилась в пах, а он счи-

тал. Досчитал до семнадцати и тогда упал с колонны мертвым. На этом мес-

те вырос дикий виноград - его никогда не продают и не покупают, это счи-

тается грехом.

Д-р СУК ИСАЙЛО (15.Ш.1930 - 2.Х.1982) - археолог, арабист, профессор

университета в Нови-Саде, проснулся апрельским утром 1982 года - с воло-

сами под подушкой и легкой болью во рту. Ему мешало что-то твердое и

зубчатое. Он засунул в рот два пальца, как будто полез в карман за рас-

ческой, и вынул изо рта ключ. Маленький ключ с золотой головкой. Челове-

ческие мысли и сны имеют свои ороговевшие, непроницаемые внешние оболоч-

ки, которые, как кожура, защищают мягкую сердцевину от повреждений, - так

думал д-р Сук, лежа в постели и глядя на ключ. Вместе с тем мысли при

соприкосновении со словами точно так же быстро гаснут, как слова при

соприкосновении с мыслями. Нам остается только то, что сможет пережить

это взаимное убийство. Короче говоря, д-р Сук хлопал глазами, мохнатыми,

как мошонка, и ничего не мог понять. Главным образом его удивляло не то,

откуда у него во рту ключ, Что только человек не сует в свой единствен-

ный рот за всю жизнь (будь рот не один, может, мы были бы более разбор-

чивы)! Как-то недавно, после пьянки, он вытащил из собственной глотки

целую свиную голову, причем в наморднике. Его удивляло другое. По его

оценке, ключу этому было не менее тысячи лет, а заключения профессора

Сука в области археологии обычно принимались безоговорочно. Научный ав-

торитет профессора Сука был непререкаемым. Он сунул ключик в карман брюк

и принялся грызть ус. Стоило ему утром погрызть ус, как в его памяти

сразу всплывало, что он накануне ел на ужин. Например, сейчас он сразу

же вспомнил, что это были тушеные овощи и печенка с луком. Правда, усы

при этом иногда вдруг начинали пахнуть, например, устрицами с лимоном

или еще чем-нибудь таким, что д-р Сук никогда бы в рот не взял. Тогда

д-р Исайло попытался восстановить в памяти, с кем он накануне в постели

обменивался впечатлениями об ужине. Вот так этим утром он добрался до

Джельсомины Мохоровичич. У нее всегда семь пятниц на неделе, улыбка из-

рядно приправлена специями, глаза немного косят, так что когда она мор-

гает, веки давят ей на нос. Ручки у нее ленивые и такие теплые, их можно

сварить яйцо, а волосы шелковые, и доктор Сук завязывает ими новогодние

подарки, и женщины всегда узнают их, даже когда они отрезаны.

С такими мыслями, начисто выбрив уши и заострив взгляд, доктор Сук

готовился выйти из дому. В настоящий момент он находился в столице, где

всегда наведывался в родительский дом. Здесь тридцать лет назад профес-

сор Сук начал свои исследования, которые уводили его все дальше и дальше

от этого дома, и он невольно чувствовал, что путь его закончится далеко,

не здесь, в каком-то краю, где стоят холмы, поросшие соснами, напоминаю-

щие разломанный хлеб с черной коркой. И все же его археологические исс-

ледования и открытия в области арабистики, и особенно труды о хазарах,

древнем народе, который давно исчез с арены мировых событий, оставив ис-

тории изречение, что " и у души есть скелет и этот скелет - воспомина-

ния", по-прежнему оставались связаны с этим домом. Дом когда-то принад-

лежал его левоногой бабке, в которую и он родился левшой. Сейчас здесь в

доме его матери, госпожи Анастасии Сук, на почетных местах расставлены

книги д-ра Сука, переплетенные в мех от старых шуб, они пахнут смороди-

ной, и читают их с помощью особых очков, которыми госпожа Анастасия

пользуется только в торжественных случаях. Пестрая, как форель, госпожа

Анастасия носила свое имя во рту, как монетку, которая мешает, и ни разу

за всю жизнь на него не откликнулась и не произнесла его вслух. У нее

были прекрасные голубые глаза, как у гусыни, и сын регулярно заставал ее

с какой-нибудь из своих книг на коленях и с кусочком чьего-нибудь имени

(как правило - отцовского), который, выплюнутый, лежал у нее на губе и

был немного испачкан кровью. Годы, густые, как каша, и непроходимые, че-

рез которые доктор Сук пробирался в последние десятилетия, собирая ар-

хивные выписки, фотографии старых монет и осколки кувшинов от соли, для

того чтобы строить из них столп истины, в последнее время все яснее и

яснее давали ему понять, что мать приближается к нему из огромной дали и

возвращается в жизнь. Она возвращалась через его старость и через его

морщины - все больше и больше, по мере того как он делался более зрелым,

- вытесняя с его лица и тела те особенности, которые а себе следы его

умершего отца. Он на глазах превращался все больше и больше из него в

нее, а теперь, когда он был вынужден жить один и заниматься домашними,

женскими, делами, в его руках оставалось все меньше отцовской ловкости,

и все чаще в медлительности и неуклюжести собственных пальцев он узнавал

движения матери. Его визиты в родительский дом, редкие и обычно связан-

ные с днями рождений (именно таким был и сегодняшний), тоже начали при-

обретать совершенно новые черты. Вот и теперь мать встречает его в две-

рях, целует в голову, ведет в угол, где раньше стоял высокий детский

стул, а теперь кресло, привязанное, как поросенок, к дверной ручке.

- Сашенька, ты всегда был так невнимателен ко мне, - говорит она сы-

ну, - самые прекрасные и самые счастливые часы моей жизни были связаны с

такими ужасными трудностями, что я еще до сих пор их помню. А помню их,

а значит, помню и тебя, но не как счастье, а как радостные усилия, кото-

рые почти непереносимы. Почему же так невероятно, до изнеможения трудно

быть счастливой? Но все это давно прошло, как дым. Я смирилась с тех

пор, как перестала быть счастливой. И все же, смотри, есть еще кто-то,

кто меня любит,