Через разливы рек

Длинного черного коня никаким арканом не удержишь (река).

Загадка

Раскопки закончились, но, вычислив вес всего нашего снаряжения, продовольствия, горючего и коллекций, я установил, что можно взять еще около трехсот килограммов. Малееву досталось срочное задание – в оставшиеся два дня найти и раскопать пару хороших черепов. К вечеру того же дня нашлись три черепа носорогов и один – ископаемого верблюда, великолепно сохранившийся. Раскопщики, работая до полной темноты, спешили изготовить монолит. К раскопкам для ускорения вывозки проложили крутой «императорский» (по нашим воспоминаниям 1948 года) въезд, и машины могли грузиться непосредственно на месте раскопок.

Странное зрелище представлял собою наш лагерь в эти пасмурные дни. Бэль хребта Бумбату, на уступе которого стояли палатки, – светлый и желтый, без угрюмой гобийской черноты. Низкие облака с утра стелились по подножию хребта на уровне лагеря, иногда сползая еще ниже к дороге в котловину. Напротив нас Батыр-Хаирхан утопал вершинами в массе облаков, и только фиолетово-темные бэли выступали снизу из-под клубящейся белой массы. Вечером четвертого июля суровая погода порадовала поразительным зрелищем. Низкие клочковатые тучи закрыли все небо над котловиной от хребта до хребта. Вдруг на западе, в тот момент, когда солнце садилось за невидимый горизонт, облачная мгла разошлась и открыла волшебную игру красок. Вокруг лагеря на бэле все казалось четким и обыкновенным, как днем. Хребты утопали в глубокой фиолетовой дымке, а нижние уступы отсвечивали над темной долиной чистым червонным золотом. Золотые краски поднимались все выше, и наконец оба хребта сделались отлитыми из золота. Только восточные концы гор остались фиолетовыми – еще темнее и мрачнее от контраста. Из-за холмов бэля с запада взвились в высоту алые языки огня – так окрасились вертикальные космы и столбы туч. Огненная завеса стояла до тех пор, пока от подножия хребтов не поднялась фиолетовая мгла. Только вершины еще золотились. Цвет золота был необыкновенно ярок и чист. Три краски обрисовывали все окружающее – золотая, синяя и фиолетовая. Наконец все угасло, и наступили сумерки.

В последний день нашего пребывания на Алтан-Тээли стало очень холодно. С утра завыл ветер, огромные тучи нависли прямо над головой. На горах снова выпал снег. В панике, что новый дождь опять задержит нас, мы изо всех сил «добивали» погрузку и раскопки. К обеду тучи разошлись. Несмотря на азартный авральный труд, нам не удалось закончить и погрузить «заказной»– последний монолит. Мы с Туванжабом сложили большое обо из обломков гранита и заложили внутрь неизменную записку об экспедиции и местонахождении. Вечером прибыл наш друг Шарын Иэнхорло – единственный арат, посещавший нас в нашем горном уединении. Этот симпатичный пожилой человек пас поблизости стадо и часто приезжал в лагерь, интересуясь нашими работами, расспрашивал о самых различных вещах, от ископаемых костей до устройства автомобилей.

В качестве прощального подарка арат приволок большую упитанную овцу. Хотя его стадо состояло преимущественно из коз, а нам для еды послужила бы и коза, Иэнхорло не мог нанести такой обиды своим русским друзьям. По монгольским обычаям домашний скот разделяется на тепломордый и холодномордый. Дарить тепломордый – значит выражать теплую дружбу. Подарки холодномордого скота вообще не делаются, потому что такой дар оскорбителен. Тепломордый скот – это овцы и лошади, холодномордый – козы, верблюды и рогатый скот. Этот обычай настолько еще силен в Монголии, что когда в период Отечественной войны монголы посылали скот в дар Советской Армии, то просили пересчитать всех коров и яков по весу на овец и записать как дар овцами, дабы не дарить холодномордых.

Скот в Монголии имеет и символическое значение для выражения людских чувств и характеров. Овца – символ глупости, лошадь – дружбы, верблюд – покорности, корова – упрямства, коза – злости, хитрости и всяческого сквернодушия.

Иэнхорло попрощался, вышел из палатки, бережно поднял угол нашего спущенного флага и громко сказал: «Уунийг узуулэгч!» («Друг на всю жизнь!») Арат вскочил на лошадь и грустный направился вниз по сухому руслу.

Девятого июля мы погрузили последний монолит и в двенадцать часов покинули лагерь. Но после выезда на дорогу пришлось почти час дожидаться «Тарбагана» и полуторку. День был знойным, и мы скучились в короткой тени под машинами. Даже ноги надо было убирать в тень – сапоги накалялись на солнце. Оказалось, что у полуторки в пятидесяти метрах от лагеря отлетел кронштейн задней рессоры – совершенно такая же авария, какая была у нас в 1946 году со «Смерчем», тоже в самый момент выезда. Повсюду замечались следы сильных дождей. Дорога сделалась тяжелой, моторы нагревались. Даже в Гуйсуин-Гоби центральная впадина с пухлыми глинами оказалась затопленной. Озерцо пришлось объезжать, осторожно выбирая дорогу на взбухшей глинистой почве.

Мы ночевали на станции в развалинах Могойн-хурэ и простились со снежными горами (Цасту-Богдо) только на следующее утро. У хозяина станции я увидел тощую кошку – животное, редко встречающееся у монголов. На мой вопрос, почему в Монголии не держат кошек, хозяин улыбнулся и рассказал старинное поверье о собаке и кошке. Собака будто бы каждое утро приходит посмотреть, жив ли ее дорогой хозяин, а кошка по утрам смотрит – не умер ли хозяин. Возможно, что это старинное поверье и сыграло какую-либо роль в отсутствии кошек. Однако, я думаю, дело проще. Кошка при кочевом хозяйстве бесполезна: нет запасов зерна, которые надо охранять от грызунов.

На первом большом перевале мы обнаружили, что плоскогорья покрылись совсем молодой травкой. Со всех сторон торчали зубчатые скалистые горы бледно-серого цвета с пятнами рыжих лишайников. Над ними низкое холодное небо, сплошь закрытое ровной облачностью – вид очень суровый, но полный какой-то необычной для Монголии свежести. На мрачной равнине с шатровыми останцами я увидел древние могильники. Они настолько вросли в почву, что были заметны только издалека, с возвышенности. Очевидно, эти гранитные надгробия в виде поставленных вертикально остроугольных глыб или кругов из камней были древнее всех других. Холодное безлюдье продолжалось и дальше. Все мы обрадовались, увидев на небольшом плоскогорье близ самой дороги две недавно поставленные юрты.

Остановка, чтобы покурить, потолковать с аратами и погреться, была оправдана замеченными Малеевым древними надписями. Травянистый склон, подходивший к дороге с юга, круто поднимался к подножию отвесных гранитных скал, а на них, на высоте около ста метров, отчетливо виднелись громадные буквы – не то тибетские, не то еще какие-то неизвестные иероглифы. Прозоровский с Рождественским вошли в раж и вызвались сбегать наверх и исследовать надписи. Я высказал предположение, что, может быть, это не надписи, но его с негодованием отвергли. Не говоря ни слова, я извлек бинокль, направил его на скалы и увидел только трещины гранитных отдельностей. Невооруженному глазу опять виделись загадочные буквы. Я промолчал о своем открытии, чтобы немного охладить ярых спорщиков. Через четверть часа оба явились, взмокшие от пота и сконфуженные. Велико же было негодование исследователей, когда я поднес им бинокль и они смогли еще раз убедиться в отсутствии надписей. На град упреков я хладнокровно отвечал сентенциями о необходимости пользоваться современной техникой.

Однако пора было двигаться дальше. Я вынул часы, было уже четверть одиннадцатого, и предложил садиться в машины. Высунувшийся из кабины Эглон возразил, что мои часы никуда не годятся: у него – пять минут двенадцатого. Решили проверить время. Вся «научная сила» и шоферы извлекли свои часы. Восемь штук этих коварных механизмов показывали самое различное время, с расхождением до одного часа. Лишь на телеграфе в Цаган-Оломе мы запросили Улан-Батор о точном времени и установили, что единственно верными часами обладал Рождественский. Хорошо, что мы не были путешественниками прежних времен, когда точность съемки зависела от верности хода часов!

За мрачной равниной, миновав небольшой перевал, мы попали в круглую впадину – зеленую, ровную котловину, окруженную синими, поразительно яркого цвета горами. Горы имели мягкие очертания, их бэли, покрытые свежей травой, казались аквамариновыми. Цепь густо-синих гор на аквамариновых фундаментах, высившаяся за зеленым простором под хмурым бессолнечным небом, выглядела совершенно сказочной. Впереди над горами виднелся узкий голубовато-стальной просвет – там пролегала долина Дзабхана. При спуске в долину дорога пошла по необычайно черным горам. В отличие от обычных гобийских гор, черных от пустынного загара, эти низкие, сильно разрушенные горы состояли из насквозь черных пород. Такая внутренняя, а не внешняя чернота сразу чувствуется на взгляд, и мне пришла на память монгольская поговорка: «Змеиная пестрота – снаружи, человечья пестрота – внутри»…

На вершине перевала, на маленьких ступенчатых площадках, стояло множество очень острых и высоких пирамидок с узкими основаниями. Это были редкой формы обо, столь же черные, как все зубцы, стены, откосы вокруг. Впереди и внизу в черных воротах уже виднелся сверкающий Дзабхан. По крутому выпуклому косогору мы стали съезжать в долину. Машина опасно кренилась и раскачивалась. Я заметил, что дорога проведена неладно – нужно было бы немного потрудиться и вскопать косогор.

– Ну кому здесь копать! – с досадой воскликнул Вылежанин, прижимая тормоз. Машина обогнула поворот – и… перед нами около двадцати рабочих усердно вскапывали косогор.

В Цаган-Оломе нас ожидала радостная встреча. Бедняги Дурненков и юный рабочий Никита истосковались от вынужденного сидения и по-детски радовались приходу машин. Немедленно началась перегрузка. Учитывая потрепанное состояние и тяжелый груз наших машин, я решил возвращаться в Улан-Батор не через Ара-Хан-гай, а по южной дороге, через Баин-Хонгор и Убур-Хангай («Южный Хангай»). Эта дорога не считалась магистральной и не имела мостов через мелкие речки. Поэтому при наступивших дождях был известный риск задержек на переправах. Так оно и оказалось впоследствии. Правда, мы потеряли всего два дня, так как южная дорога была короче.

Мелкий моросящий дождь продолжал преследовать экспедицию. Горы на востоке за Цаган-Оломом стали теперь ярко-синими. Конусовидный мелкосопочник казался издалека скопищем темно-синих или темно-фиолетовых волн. Это всегда бывает в гобийских районах Монголии, когда влажно и пасмурно. Трудно представить себе более яркие и чистые оттенки синего цвета. Этот цвет, именно в его наиболее ярких тонах, больше всего любят в Монголии.

Перед Дзаг сомоном начался длиннейший подъем, незаметный и похожий на плоскость. Машина стала «задыхаться» на третьей передаче, и пришлось переходить на вторую. После нескольких километров пути и отчаянных попыток двигаться на третьей передаче мы с Вылежаниным остановились. Осмотрели баллоны, тормозные барабаны, начали гадать, что такое приключилось с мотором. Пока мы дознались, что машина в полной исправности, нас догнал Пронин и принялся издеваться над премудрыми механиками. Лихачев со своим дымившим «Тарбаганом» отстал, и Пронин высказал ядовитое предположение, что Лихачев разбирает мотор, будучи не а силах понять простую вещь. Однако Лихачев скоро догнал нас, высунул из кабины взлохмаченную голову и закричал, сияя застенчивой улыбкой:

– А я уже решил, что мой мотор совсем отказывает! Потом смотрю – нет, вы тоже едва плететесь!

Действительно, такого длинного и незаметного подъема я еще не видал. Машина без разгона становилась беспомощной и еле ползла. Зато с какой поразительной скоростью машина брала с разгона крутые подъемы.

Проливной дождь замыл дорогу, и мы нашли убежище в школе Дзаг сомона. Дождь лил всю ночь и продолжался на следующий день – двенадцатого июля. Сначала мы прошли тридцать один километр по арахангайской дороге, затопленной в глубоких ямах и лужах. Затем отвернули на восток, в ущелье между гор, по слабому следу на россыпях синеватых, в мокром виде – совсем синих, кварцитов. Дорога пошла по дну типичной хангайской долины, покрытой слоем почвы и сплошь заросшей травой. Дно долины тоже было задерновано – это никогда не встречается в Гоби. Крутые зеленые откосы, блестящие от мокрой травы, поднимались по сторонам. Здесь, на большой высоте – свыше двух тысяч метров, – серые клочья туч низко теснились по гладким бокам гор. Машины устремлялись в сплошную завесу мглистого дождя по неизведанной дороге.

Весь день шли мы по сказочному царству тумана, в подоблачной стране. Долина сузилась, склоны гор сделались скалистыми, по дну зазмеилась маленькая речка Убуртэлиин-гол («Южная Петлястая»). Слева, на вершинах теснившихся округлых гор, появились высокие обнаженные скалы, напоминавшие циклопические постройки. Клочья облаков проплывали между горами, то закрывая, то открывая таинственные черные башни. Будто замки, касающиеся в тумане низкого облачного неба, населенные неведомыми обитателями.

Дальше потянулись странные горы, осыпавшиеся мокрыми, холодно поблескивающими плитами синего камня. Ниже по долине у русла речки появились очень плоские зеленые холмики, на вершинах которых круглые или квадратные могильники с вертикальными плитами до двух метров высоты. А у подошвы скал по обеим сторонам долины непрерывной цепью тянулись меньшие могильники. И так – на тридцать километров пути! Вылежанин удачно назвал эту долину – «Долиной старой смерти». Ближе к речке, почти на краю ее террас, одиноко маячили среди тумана огромные, по три-четыре метра высоты, грубо обтесанные квадратные столбы красного гранита. Вокруг этих угрюмых памятников – маленький холм из камней, на столбах широкими желобками высечены какие-то знаки – круги, косые линии, очертания заостренного книзу щита.

Странное ощущение возникало при виде этих памятников, стоявших здесь под низкими облаками забытыми более двух с половиной тысяч лет. Что, какие мысли и желания хотели выразить ими люди того времени? На что надеялись они, предпринимая такие большие труды? И казалось – вот-вот, сроднясь с древним, поймешь забытый смысл, но машина проходила дальше, и могильник за могильником скрывался в тумане, как бы расплываясь в разделявших нас тысячелетиях.

А вверху плыли и плыли мутные слои облаков, разрывались, показывая стометровые заостренные столбы гранитов, стоявшие грозным частоколом, как зубы дракона. Эти страшные зубы рвали в клочья облака и заграждали им путь. Мотор ревел, машина раскачивалась и тряслась на камнях, холод проникал в щелястую кабину. Капли воды струились по стеклам, еще более смягчая и без того нерезкие в дымке тумана очертания скал и могильников. Огромные грифы тяжко взлетали с могильных камней почти перед самой машиной и, распластав черные крылья, ныряли в низко плывущие облака.

И вдруг за поворотом огибающей скалу дороги открылся простор зеленой равнины, рассеченный последовательно, один за другим, как декорации в театре, прорвавшимися из облаков столбами солнечного света. В одном из золотых столбов стояла на свежей траве белая юрта. У ее двери молодая девушка в голубом шелковом дели держала под уздцы рыжего коня. Ее круглое лицо и темные, как вишни, глаза приковались к нам с радостным удивлением. Необычайное зрелище – процессия огромных машин, спустившихся с гор неизвестно откуда!

Чудесный контраст юной, полной жизни фигурки с красивым конем перед нарядной юртой после отрешенности путешествия по хмурой стране тумана!

Множество серых камней и плит впаялись в почву среди зеленеющей травы. Местами пучки жесткой темно-зеленой осоки еще резче оттеняли их цвет. Безмятежно, не обращая внимания на дождь, паслись журавли. Огромное стадо баранов усеяло крутой черный склон. Внизу стадо сгрудилось плотной белой массой во всю ширину склона. Выше, до самой вершины, овцы казались белыми точками, испятнавшими гору до самого края облачного покрова. Когда большое стадо движется по склону, то кажется, что оно течет, струится.

Большущие собаки внезапно вырвались из гущи стада и с невероятной злобой бросились под колеса, так что Вылежанину пришлось вилять рулем, чтобы не задавить псов, пытавшихся вцепиться зубами в баллоны. Мокрый пастух, верхом на уныло поникшей лошади, помахал нам рукой. После долгого пути в совершенно безлюдной заколдованной стране тысяч древних могил долина создавала впечатление очень населенной.

Дорога взвилась на перевал, и мы очутились в фантастическом мире причудливых гранитных скал: башен, животных, статуй, идолов, навесов. Все – серое, мокрое и в серой же дымке тумана. Слева обнаженный бок гранитной горы был усажен, как щеткой, наклонными конусовидными утесами – получилась невероятных размеров колючая чешуя. Под навесом скалы промаячила священная тибетская надпись синими, черными и зелеными буквами. С другой стороны дороги непрерывной цепью по-прежнему шли древние могильники. Между этими древнейшими и старыми, отжившими отзвуками религиозных эпох оказались мы на «ЗИСах» с московскими номерами. Три мира, три измерения времени встретились тут, на подоблачном перевале в далеком пути!..

Под перевалом дорогу преградила вздувшаяся от дождей речка. Крупные круглые камни на дне покачивались бурным течением. У шоферов волосы поднялись дыбом – из всего состава экспедиции только Вылежанин и я имели, опыт переправ на машинах через быстрые реки Средней Азии. Короткое совещание в кабине – и Вылежанин бесстрашно повел своего передового «Волка» вниз по течению, пересекая речку наискось. Как всегда, на таких переправах из кабины казалось, что автомобиль крутится и беспомощно сплывает вниз, – так сильно впечатление от быстро несущейся под машиной воды. Огромные камни глухо грохотали под колесами, «ЗИС» кренился и тяжко оседал, но опасная переправа закончилась благополучно и для всех остальных машин. За речкой мы повернули налево, в большую сквозную долину, и к пяти часам прибыли в аймак Баин-Хонгор. Аймак стоит необычайно красиво – на широкой возвышенности среди высоких зеленых холмов. Глядя на него, вспоминались легенды о первых городах наших предков, ставившихся на «семи холмах» среди диких просторов. Повсюду, в ущельях и на зеленых буграх, виднелись древние могильники, хотя и не столь частые, как в долине Убуртэлиин-гола.

На ночевке в аймаке, прислушиваясь к шуму ночного дождя, я снова и снова переживал впечатления от «царства туманов». Существенной чертой скоплений древних могильников было то, что они находятся всегда там, где есть плиты гранита и, кроме того, множество причудливых скал, каменные палатки и скалистые отроги, вдающиеся от гор в степи. Это связано, без сомнения, с тем, что отдаленные наши предки – люди каменного века – искали убежищ именно в подобных местах. Ощущение убежища, передававшееся из поколения в поколение в преданиях, сказках и обрядах, сделало эти места в последующие времена священными. Здесь находили убежище уже не живые люди, как в каменном веке, а мертвецы более поздних племен, широко расселившихся по степям и удалившихся от гор.

К этим размышлениям примешивались другие, более тревожные. Дождь все лил, а на пути было много речек. В самом деле, первое же русло за аймаком встретило нас на следующий день несколькими потоками воды, прибывающей буквально на глазах. Вокруг на горах лежал свежевыпавший снег, а день, как на грех, выдался теплый и ясный. От таяния снегов вода прибывала по сантиметру в минуту. Приступили к переправе с серьезной подготовкой. Сняли ремень вентилятора, чтобы его пропеллер не забрасывал воду на мотор. Обмотали изоляционной лентой свечи и крышки трамблеров, закрыли фанерками радиаторы спереди. Машина «ЗИС – 5», при всех своих превосходных качествах, боится бродов из-за глубокой посадки двигателя и низко расположенного трамблера. С принятыми мерами предосторожности мы лихо переправились через русло, выбросив на берег огромные всплески воды, в которых забарахтались довольно крупные рыбешки. Только «Дзерен» (Пронин поленился снять вентиляторный ремень) заглох посередине русла и должен был просушивать свечи, прежде чем смог тронуться дальше.

По широким зеленым холмам с могильниками мы доехали до следующей речки Харганаик-гол («Речка черных обрывов»). Едва мы спустились в ее долину, как чувство безнадежности охватило нас. Широким разливом быстро мчалась прибывающая вода. Мы принялись исследовать брод, сняв сапоги и шлепая по воде, сначала достигавшей немного – выше щиколоток. Впереди выступал Новожилов в своей нарядной кожаной курточке, изящно придерживая пальчиками приподнятые штаны. Пойменная терраса, сплошь залитая наводнением, внезапно окончилась, и Новожилов рухнул в самое русло реки, где вода была выше головы. Отчаянно уцепившись за какой-то кустарник, Новожилов вылез, мокрый до последней нитки, и в тот же момент раздался вопль выше по течению – это свалился в воду водитель полуторки Николай Брилев. Тогда приступили к поискам брода Лихачев и я, предусмотрительно раздевшись.

Широкоплечий, с выступающими сильными мускулами, Иван Иванович ходил осторожно, переваливаясь, как медведь, на крупных камнях русла. Но вода неслась слишком сильно, громко журча в подмывах и издавая характерное шипение по траве и кустам. В одном месте Лихачева сбило с ног течением. Нигде не нашли брода: в самом мелком месте вода была выше уровня трамблера. Приходилось оставить мысль о переправе. Пока исследовали брод, струя воды обошла позади наших машин и образовала новый рукав. Пойма превратилась в топкое болото, и мы едва выбрались назад на склон долины. Надо было обождать, пока обтают снега на горах.

Машины выстроились в ряд у подошвы широкого склона, по которому вверх к гранитным скалам тянулись могильники. Меня осенила счастливая идея. Двадцать один человек – состав нашего отряда – представляли собою серьезную рабочую силу, и ее можно было использовать для раскопки одного из могильников в помощь монгольским археологам. Опыт раскопки и полученные при удаче материалы могли оказаться полезными для национального музея в Улан-Баторе.

Мы наметили большой кольцевой могильник около тридцати метров диаметром, с четырьмя огромными вертикальными глыбами, установленными против стран света по периметру круга. В центре лежал маленький холмик замшелых камней.

Я произнес короткую речь об археологических раскопках и постарался картинно расписать замечательные случаи находок драгоценных кладов. В каждом участнике экспедиции пробудилась душа кладоискателя. Через несколько минут рабочие, шоферы и научные сотрудники бешено раскидывали камни на холмике. Никогда еще работа не производилась с таким азартом, но холмик оказался предательским. Под насыпью сравнительно мелких камней пошли все более укрупнявшиеся плиты, которые мы отворачивали с большим трудом. Плиты были уложены шатрообразно в четыре слоя, и все промежутки между ними забиты камнями. Последнюю плиту сначала хотели зацепить машиной, но все же соединенными усилиями подняли и отвалили в сторону. Под ней оказалась еще большая плита, в шесть квадратных метров, которую ни ЗИС, ни весь состав нашей экспедиции не смогли бы перевернуть. Пришлось копать рядом с плитой траншею и подходить под нее сбоку.

Непосредственно под плитой в слое рыхлого песка оказался скелет мужчины громадного роста старше шестидесяти лет. Он лежал на спине головой на запад, с запрокинутым вверх лицом. Странным образом у скелета отсутствовали кисти обеих рук. Вместе с покойником не было найдено абсолютно ничего. Ни одного осколка посуды, обломка оружия, следов каких-либо украшений или одеяний, так как если бы человек был похоронен совершенно голым. Высказывались предположения, что тут похоронили какого-то раба или врага, но в таком случае все это гигантское сооружение было бессмысленным. Такие огромные плиты могли перетаскиваться лишь доброй сотней человек, и то под кнутом.

Кости покойника сильно разрушились водой, затекавшей со склона под плиту, но Эглон пропитал их столярным клеем. Мы взяли череп, бедро и необыкновенно массивные поясничные позвонки. Судя по черепу, покойник был не монголом, а представителем европейской расы. С большой осторожностью мы упаковали кости, пролежавшие под плитой около трех тысяч лет, и передали их впоследствии археологам экспедиции профессора С. В. Киселева. Рабочие сильно разочаровались – никакого клада и даже ничего мало-мальски интересного. Как бы то ни было, за день была проделана поистине гигантская работа.

На следующий день мы успешно форсировали речку и, пройдя около восьмидесяти километров, опять застряли перед речкой Туин-гол («Галочья речка»). Эта многоводная речка имела устрашающий вид: больше чем на километр разлились многочисленные протоки с неистово несущейся черной водой. Под чистейшим небом Монголии самые прозрачные реки кажутся темно-синими, почти черными. Четыре часа подряд искали брод, но два главных протока были совершенно непроходимы. Однако вода быстро шла на убыль, и на следующий день можно было попытаться форсировать препятствие. Остановка оказалась кстати. У моей «командирской» машины – «Волка» отломился кронштейн подрессорника, и машина стала крениться на крутых поворотах и косогорах. Усилиями всех механиков удалось устроить хитрое приспособление из бревен, двух кусков старой рессоры и большого количества проволоки, с которым машина благополучно пришла в Улан-Батор. Началась всеобщая стирка (купание состоялось ранее, при поисках брода). Вечером я отправился в геологическую экскурсию вверх по реке и вернулся только в сумерки, застав в лагере полное смятение.

В мое отсутствие к нам приехали гости – несколько аратов. На лошадях гостей наша молодежь устроила скачки. Обогнал всех Коля Брилев, а не в меру азартный Пресняков грохнулся на всем скаку с лошади, уцелев прямо-таки чудом. Седло свернулось под брюхо коня, и тот, напуганный, долго носился по долине, пока не превратил седло в клочья и щепки. Владелец коня, старик, пришел в страшное огорчение. Нервно куря трубку за трубкой, он рассказал, как на этом седле, служившем ему уже тридцать лет, он ездил в Китай, к Тибету и к границам России, – последнее путешествие он проделал с войском национального героя Монголии Сухэ-Батора. В общем, за седло старику пришлось заплатить семьсот тугриков, и Пресняков месяц отрабатывал свою попытку состязаться с аратами в верховой езде.

С утра на следующий день вся экспедиция, за исключением Эглона, Малеева и повара, разделась догола. Эглона освободили от трудной работы по возрасту, Малеева – по больному сердцу, а повара – из-за нарывающих рук. Мы решили поддерживать машины в воде и подталкивать их, что облегчало переправу. С нашими тяжело груженными машинами переправа была нелегким и довольно рискованным предприятием. Рождественский поторопился и, не обладая опытом в переправах, утопил полуторку в глубокой протоке. Мы поспешно спустили груз машины – бочки с бензином – вниз по течению. Сняли аккумулятор и вытащили полуторку «вручную» на косу. Приходилось торопиться, так как вода снова начала прибывать. Все же мы провозились около четырех часов, пока вылили воду и масло из мотора полуторки, промыли и запустили машину.

Еще две неприятные речки – у Барун-Ульцзейту сомона («Западный сомон знака счастья») и Тацаин-гол («Ракитовая речка») – форсировали с ходу, даже не снимая вентиляторных ремней, только с замотанными изоляционной лентой приборами зажигания.

Хорошо запомнились два дня – четырнадцатое и пятнадцатое июля, прошедшие в борьбе с водой. Шум несущейся на перекатах воды, боль в глазах от ослепительного блеска солнца на речках, яростный рев моторов, огромные всплески от тяжелых «ЗИСов» и, главное, дружная, веселая, ни на минуту не ослабевающая работа всех участников экспедиции…

Вода – наша мечта в Южной Гоби – здесь превратилась в опасного врага, но и этот враг остался побежденным.

Еще на спуске в долину Туин-гола на юге вдали виднелась голубая призрачная Бага-Богдо. Теперь на всем пути были прекрасно видны три наших «маяка» 1948 года: Ихэ-Богдо, за ней чашеобразная Тевш (Дунда-Богдо) и угрюмая Бага-Богдо. В стороне Ихэ-Богдо, на скатах последних отрогов Хангая, виднелись огромные базальтовые поля, протягивавшиеся к подножию трех Богдо. Эти черные плоскогорья голубели от марева нагретого воздуха, и казалось, что за остроконечным мелкосопочником сразу начинается сияющее голубое море.

На плоскогорье за Тацаин-голом, на пологих зеленых холмах, торчал высокий зубчатый гребень кварцевой жилы, словно хребет снежно-белого дракона. Повсюду разбросаны куски абсолютно белого кварца, точно снежные глыбы среди зеленой травы. А справа продолжали реять над мрачными базальтовыми плато воздушно-голубые призраки трех высочайших гор Гобийского Алтая, столь хорошо знакомые нам по очертаниям.

Еще две-три речки не были препятствием: вода спала, но нас донимала зловредная мошкара. Для спасения от нее мы остановились на ночлег на вершине перевала в две тысячи двести метров абсолютной высоты у горы Хан-ула. Больше препятствий до Убур-Хангая не было. Но там протекал Онгиин-гол – река, по размерам несравнимая с теми, какие мы едва преодолели. Разлив на Онгиин-голе исключал всякую возможность переправы.

На наше счастье, мост починили, и мы в одну минуту пересекли грозно вздувшуюся реку. Только у края долины оказалась протока, в обычное время сухая. Сейчас вода в ней доходила до коленей. Однако «Тарбаган» умудрился получить сильное повреждение: Лихачев сунулся в протоку с ходу, машина подняла огромный вал, вода ударила в радиатор, который Лихачев поленился прикрыть фанерой, погнула лопасти вентилятора, а тот распорол несколько трубок на задней поверхности радиатора. Пришлось снимать его и запаивать трубки. В этом рейсе «Тарбагану» вообще не везло. Он еле полз на длинных подъемах и жег неимоверное количество масла – кольца в моторе сильно подносились. Вчера пробило якорь динамо, а сегодня – новая авария. Четыре часа были потеряны и вместе с ними – надежда доехать завтра до столицы Монголии. Мы остановились на ночлег на гранитном плоскогорье, как раз на месте нашего обеда в 1948 году. Все было на месте – и лужа, из которой тогда брали воду, и незабудки, которые собирала Лукьянова, и угольки от нашего костерчика. Казалось, что мы побывали здесь только вчера – так медленно течет время в монгольских просторах.

На следующий день в заповедном месте у Онгон-Хаирхана, где Прозоровский решил снять несколько кинокадров, мы остановились на обед.

Машины выстроились на равнине у гранитного полуцирка. Большая туча наплывала с запада, оттуда порывами дул холодный ветер. Усталые люди растянулись на земле, я тоже укрылся от ветра под радиатором своего «ЗИСа». Разговоры умолкли, ветер монотонно шелестел жесткой полынью. Звонко Напала вода из разбитых дальней дорогой радиаторов, и, словно в такт им, кто-то перебирал струны гитары, издававшей редкие звенящие ноты. Совсем рядом высились грозные зубцы Онгон-Хаирхана, и свежий запах молодой полыни затоплял все плоскогорье. Таков был последний рабочий день далекого Западного маршрута. Переночевать пришлось в долине Толы, а назавтра у ворот нашей базы в Улан-Баторе я записал в полевой дневник показания спидометра «Волка» 30 297 – 27 328 (показание при выезде) = 2969 километров маршрута. И доблестная машина пошла на ремонт в наш гараж во дворе краеведческого музея.