Узкая синяя Гоби

Высокое небо – отец мой.

Широкая земля – мать моя!

Старая поговорка

Нэмэгэту провожало нас тяжелым зноем. Моторы машин перегрелись на бесконечном подъеме на южный борт котловины. К роднику Даба мы добрались уже сильно распаренные. Хитроумный Пронин приколотил к кузову своей машины большой вместительности рукомойник. Налив в него прохладной воды из родника, шофер разделся и полез спиной под клапан, издавая нечто среднее между ревом удовлетворения и визгом страдания. Я решил проблему душа более просто, а именно – стал на берег ручейка и попросил окатить меня с головы до ног из обыкновенного ведра…

Только к вечеру доползли до колодца, где стоял „Волк“. Груженный монолитами „Тарбаган“ дымил, перегревался и едва шел – пора было срочно менять кольца. Вылежанин, стоявший здесь уже третий день, отоспался и отъелся. Его густая раздвоенная борода распушилась, и узкое „старообрядческое“ лицо приняло совсем профессорский облик. Из всей экспедиции больше всех был похож на ученого именно Вылежанин. Пронин, отрастивший себе короткую черную бородку, походил на русского боярина с примесью татарской или цыганской крови. В общем эти два наших шофера имели наиболее картинный вид и, несомненно, годились бы в персонажи любого приключенческого фильма.

Мы остановились на ночлег здесь же, у колодца. Я хотел оттянуть еще на день выезд в маршрут в надежде, что пойдет из Улан-Батора „Кулан“ с Орловым. Исполинские кубические массивы гор „Трех Чиновников“ высились над нами, и я долго бродил среди обрывов пермских песчаников и конгломератов, которые их слагали. Эглон притащил несколько кусков окаменелых деревьев. Это были уже не болотные кипарисы и не магнолии мелового периода. Стволы принадлежали кордаитам – странным деревьям, родственным одновременно папоротникам и хвойным. Двести тридцать миллионов лет тому назад необъятные кордаитовые леса покрывали материки от Таймыра до юга Африки. Кордаитовая „тайга“ шумела на месте Кузнецкого бассейна и Средней Сибири. Немалая доля огромных запасов угля этих мест образовалась за счет этих деревьев.

Мы двинулись в сомон и прямо на дороге, у „Опасной пропасти“ и на откосах холмов, обнаружили множество мелких кристаллов горного хрусталя, очень чистых и прозрачных. В первый раз мы ехали здесь днем и в неистовом гобийском солнце сразу заметили их сверкающие огоньки…

Дорогой я думал о том, как неприятно выехать к какому-нибудь колодцу из чистой просторной пустыни. Вокруг колодца все затоптано, выбито, загажено скотом. От удушливого зноя еще противнее становится запах мочи и жужжание назойливых мух. Гобийские араты совсем не умеют бережно обращаться с водой и колодцами. Если сопоставить с этим необычайно строгие законы о содержании воды и колодцев в чистоте у арабов, которые уже свыше четырех тысяч лет являются обитателями Аравийской, а позднее и Северо-Африканской пустынь, то станет понятным, что монгольский народ, по существу, – недавний обитатель пустынной местности. По всей вероятности, он формировался в основном в степной или лесостепной местности типа Хангая или нагорий южной части Внутренней Монголии…

В сомоне было безлюдно. Школьники разъехались, отправились по кочевьям и все работники сомонных учреждений. Нас встретил со своей обычной широкой улыбкой худой, слегка сутуловатый заведующий школой. Вечером, за ужином, он рассказывал нам все, что знал о достопримечательностях окрестностей сомона. Недалеко от вулкана Ноян-Богдо есть древние рисунки на скалах, изображающие архаров и янгеров (козерогов). В пятнадцати километрах к юго-востоку от Сэвэрэй сомона на плоской равнине стоят два огромных обтесанных белых камня с какими-то надписями, похожими на европейские буквы. Вероятно, это были рунические надписи древних тюркских народов.

Прогуливаясь вечером, я всего в трехстах метрах к югу от школы обнаружил маленький десятиметровый вулканический конус, заросший полынью и покрытый на верхушке кусками пузырчатой лавы. Восточнее стояли еще два конуса, около шестидесяти метров высоты. Оказалось, что наши с Громовым предположения 1946 года были правильны. Мы находились в области древних потухших вулканов. На отрогах горы Хугшо я наблюдал по меньшей мере три вулканических конуса, затем – четырехсотметровый гигант Ноян-Богдо, и здесь, около сомона, было четыре или пять разной величины конусов. Сейчас не осталось никаких следов древних извержений. Склоны вулканов покрылись песком, и горячий ветер шелестел росшими на их склонах колючками. Только кольца полуразрушенных кратеров и столбчатые стены лавовых массивов говорили взгляду геолога о когда-то пронесшемся здесь огненном дыхании глубин земной коры.

Нам дали тридцать верблюдов с двумя опытными вожатыми, и мы закупили в местном кооперативе больше полукилометра крепчайших веревок из конского волоса, чтобы сделать сетки для вывозки больших и тяжелых плит песчаника с „Могилы Дракона“.

Все было готово, а „Кулан“ из Улан-Батора так и не пришел. Я написал несколько лишних страниц инструкций и телеграмм и отдал распоряжение об отправке машин. Мы простились с нашими товарищами и завели моторы. Ехавшие с нами рабочие (только двое) Коля Брилев и малорослый проворный Кеша Сидоров поспешно долезли наверх, в кузов „Дзерена“. Машины начали выезжать из двора, как вдруг появился неистово размахивающий руками директор школы. Его длинные ноги путались в полах на ветру, но сигнализация рукавами дошла до нас. Мы остановились и заметили мелькнувший па той стороне распадка силуэт крытой машины. Кроме наших, во всей Великой Гоби не было больше машин, покрытых, как фургоны.

Это был „Кулан“. Горбоносый профиль Орлова издалека виднелся в окне кабины. Сверху спрыгнула долговязая фигура Шкилева в черном костюме и белоснежной пикейной рубашке. Случайно первым подоспел к машине Иван-Козлиный, который был, пожалуй, на сантиметр повыше Николая Абрамовича, и оба наших гиганта принялись трясти друг другу руки. Замечательное зрелище!

Через несколько минут состоялось запоздалое свидание, молниеносный „банкет“ с улан-баторскими деликатесами, обмен новостями и беглый просмотр привезенной почты. Бедный Юрий Александрович очень огорчился, узнав, что ему не придется участвовать в Западном маршруте, но наши доводы показались ему благоразумными. В половине второго двинулись все четыре машины: „Тарбаган“ с „Куланом“ нырнули в беспорядочную толпу холмов и хребтиков, направившись к Нэмэгэту, а „Волк“ и „Дзерен“ пошли налево, на юг, к развалинам монастыря Оботу-хурал („Курганный“).

Дорога шла по сухим руслам, стесненным грядами складок пермских отложений. Мощные слои покрытых пустынным загаром песчаников топорщились, как чудовищные ребра, а пачки углистых слоев между ними выглядели зияющими темными провалами. У полуразмытых глинобитных стен Оботу-хурала мы неожиданно встретили улан-баторского знакомого, заместителя министра товарища Ж. Самбу, в настоящее время – Председателя Президиума Великого народного хурала республики. Этот худой седоватый человек был знатоком Гоби и всего, что касалось скотоводства и кочевой жизни. Его книга „Советы аратам-скотоводам“ пригодилась и нам. „Выбирай место для юрты в полдень“. „Чем темнее вода, тем она чище“, „Вход в загон поворачивай на юг – ветры оттуда редки“– подобные советы, исполненные мудрости вековых наблюдений монгольского народа, очень годились и для нас – гобийских путешественников.

К сожалению, времени для продолжительной беседы не было ни у товарища Самбу, ни у нас. Отведав угощения, мы простились и поехали на запад, прямо на заходящее солнце. Мелкие кустики ириса на черной щебнистой равнине золотились в лучах заката, и вся местность казалась залитой струящимся золотом. Свободные от растительности прогалины выделялись черными озерками, а дорога была подобна реке густого черного цвета.

Два дня мы ехали на запад по наклонным равнинам Эдзугэй-Гадзыр („Безлюдная земля“) – гигантской пустоши, уходившей в пределы Китая. Ровные гряды, разрезанные узкими промоинами, покрывал сплошной панцирь черного щебня, сверкающий на солнце. Очень редкие маленькие пучки солянки – нитрарии были единственной растительностью на этих огромных, безжизненных, накаленных солнцем полях. Тропа шла по широкому плоскому бэлю хребта Тосту, изборожденному тысячами мелких промоин. Местами по дороге тянулись черные полосы углистых сланцев: мы шли все время по простиранию почти стертых гряд круто падающих пермских пластов. Удивляли невиданные раньше высоченные холмы песка, покрытые порослью тамариска. Так же непривычны мокрые низины с солончаками, которые окаймлялись группами разнолистных евфратских тополей, а иногда даже ив. Между голых холмов внезапно появилась лощина с обширным полем зеленой травы, высоким дерисом и рощицей тополей. Но уютная лощина оказалась опасной ловушкой для машин: сверху пухлая, внизу мокрая и скользкая глина. Деваться было некуда. Стиснув зубы, Пронин дал полный газ и ринулся вперед по большим кочкам. Машина с ревом запрыгала, точно мячик, отчаянно дергаясь и пробуксовывая, но все же мы выскочили.

За лощиной тропа вошла в небольшое ущелье, и мы увидели Хубтин-обо – гигантское обо с цоколем из крупных каменных глыб, сложенных вперемежку с полу истлевшим саксаулом на верхушке маленького холма. По преданию, здесь был закопан тибетский клад – восемьдесят верблюдов серебра. Однако раскопка такого громадного обо, видимо, была непосильной задачей для ленивых кладоискателей. У нас на кладоискательство тоже не было времени, и мы двинулись дальше по еще более безжизненным черным равнинам. Вдали показался кулан, быстро свернувший в сторону. Крупные фаланги бегали прямо днем по дороге, и Пронин старался казнить мерзких тварей могучими колесами своего „Дзерена“.

По обе стороны нашего пути шли гряды черных голых конусов, а между ними слегка поднимающаяся в стороны голая черная равнина – поразительное зрелище полной черноты. Отсвет этих черных пространств лег на небо, и его потускневшая синева приняла железный отблеск. Я не раз встречал это гобийское железное небо в пути по черной Гоби. Впереди большим серовато-палевым блюдом раскинулся обширный такыр. Огромная туча закрыла солнце на западе, и тотчас картина сверкающей черноты вокруг резко изменилась. Щебень и склоны ближних гор стали темно-фиолетовыми, дальние зубцы за ними – светло-лиловыми, гигантская тень погрузила даль в темно-серую пелену. Только слева от тучи осталось озеро серебряного света, в котором плавали золотящиеся небольшие облака. От озера на фиолетовое поле щебня легла блестящая дорожка. Мы находились как будто на дне зловещей фиолетовой бездны, из которой только впереди и вверху было окно в сияющий светлый мир. Под колеса машины легла совершенно ровная и гладкая глинистая поверхность светло-кофейного цвета. Местами, без трещин, глина была матовой, как неглазурованная керамика, или же, растрескавшаяся правильными шестиугольниками, блестела на солнце, как метлахские плитки. Мы мчались здесь со скоростью семьдесят километров в час, пока не въехали в душную котловину между гор Ухур-Улан-ула („Красная корова – гора“. то есть большая гора).

В ущелье были тысячи цикад, нахально залетавших сквозь открытое лобовое стекло в кабину. Мы с Прониным на нашей передовой машине все время опасались, что эти крупные, тяжелые насекомые вышибут нам с ходу глаза, и низко нахлобучили козырьки фуражек. Весь день мы шли при попутном ветре с невыносимой жарой в кабинах от перегретых моторов. От сильной тряски все внутренности, казалось, оторвались и колотились внутри. Рождественский к концу дня стал жаловаться на боль в спине. Я осмотрел его и обнаружил, что вдоль позвоночника у него на пояснице была содрана вся кожа от толчков о спинку сиденья. Рождественский расплачивался теперь за свою худощавость, помогавшую ему лазить по горам в жару. Мы взобрались на обширное, изборожденное сухими руслами плоскогорье и поехали на довольно значительной высоте.

Ночевали, поставив койки прямо посредине черной равнины, около машин. Ночью налетела гроза. Ослепительный свет непрерывных молний проникал даже в спальный мешок, куда я забрался с головой, поклявшись промокнуть, но не вылезать. Под утро в полусне я почувствовал, что умираю. Что-то лежало на мне, душило, давило, не позволяя дышать. Я стал дико брыкаться и бороться. Через несколько секунд с вылупленными глазами, хватая воздух ртом, я опомнился на своей койке. Оказалось, что кто-то укрыл нас с Рождественским огромным брезентом, чтобы защитить от дождя. Взошедшее солнце нагрело брезент, н мы оказались в невероятной духоте. Рождественский с его здоровым сердцем продолжал спать, а я едва не задохнулся.

Мы продолжали наш путь к юго-западу, держа курс на массив Сэгсэг-Цаган-Богдо („Торчащая белая святая“), самую высокую гору в Южной Гоби. Здесь, в недоступных пещерах, обитал гобийский медведь – почти вымерший подвид медведей. Это животное видели в 1943 году советские исследователи Э. М. Мурзаев, А. А. Юнатов и А. Б. Банников во время своего путешествия по Заалтайской Гоби. По мере приближения к массиву Цаган-Богдо сухие русла стали глубокими и дорога перешла в беспрерывные крутые подъемы и спуски с опасными косогорами. Вождение тяжело нагруженных машин превратилось в высший пилотаж. Наши машины „пикировали“ на дно очередного русла, затем почти свечой взлетали вверх с отчаянной форсировкой моторов, иногда бросаясь в сторону, на косогор, когда подъем становился непосильным. Менее опытному водителю здесь было очень легко опрокинуться.

От родника Бильгиху мы повернули на юг, огибая с востока массив Цаган-Богдо. Здесь мы обнаружили ущельица и овраги в красноцветных меловых отложениях н даже нашли редкие обломки костей динозавров. Но никаких крупных скоплений ископаемых остатков не было. Мы обогнули Сэгсэг-Цаган-Богдо, пересекли горы Хуху-Усуни-нуру („Хребет Голубых Источников“) и спустились в огромное сухое русло, твердое н поросшее гигантским саксаулом. На переднем плане возвышались охристо-рыжие холмы, за ними – рыжие со смоляными пятнами и еще дальше – черно-смоляные пирамиды и конусы гор Тумуртин-Хуху-нуру („Железистый Голубой хребет“). Сухое русло спускалось вниз, к югу, к Китаю, куда сбегали от окружавших нас гор наклонные равнины. Там впереди, среди моря низкого и тощего саксаула, возвышался черным загадочным островом горный массив Хатун-Суудал („Седло госпожи“). Слева тянулась обширная область размывов рыхлых желтых пород, в которых Нам-нан Доржу и Рождественскому удалось найти кости динозавров. Мы остановились на ночлег прямо в русле, чтобы утром предпринять более подробное обследование. Здесь, в высоком саксаульнике, было уютно после жарких, мертвых равнин и голых скалистых ущелий. Мы как будто бы находились в лесу. Пламя большого костра отбрасывало веселые блики и резкие тени от фантастических изгибов саксаульных стволов. Я закурил н стал записывать впечатления пройденного пути. Горы здесь протянулись на сотни километров скопищем конусов, узких и широких, острых и тупых, возвышавшихся по обеим сторонам нашей дороги. Конусы черные с блестящими склонами, словно облитые жидкой смолой, некоторые из них вытянутые в ширину и увенчанные, словно капорами, черными веерами голых скал. Только грозный Сэгсэг-Цаган-Богдо высился сплошной массой, будто мрачный греческий собор со множеством плоских куполов.

Поразительная безжизненность черных равнин, наклонно скатывавшихся на юг, к центру Черной Гоби, местами перемежалась с оазисами разнообразной растительности, совсем иной, чем в унылой котловине Нэмэгэту. Гордо и прямо стояли рощицы евфратского тополя, не сгибаясь под ветром, и только буйно шумели густой листвой. Как приятен был звук лесного шума с его какой-то первобытной мощью после резкого, наглого или жалобного свиста и воя пустынных ветров! Евфратский тополь – стройное дерево с могучим стволом и очень светлой чешуйчатой корой. Листья на одном и том же дереве разные – одни круглые, другие узкие, как у ивы.

В сухих руслах по краям росли мелкие кустики, сплошь усеянные ярко-оранжевыми цветами. В середине русел островками попадался сочный баглур с совершенно малахитовым цветом зелени. Широкие малахитовые шапки красиво выделялись на сером песке русел, окаймленных рядами оранжевых кустиков и полосами черной щебенки. Изредка встречались кольцеобразные, цветущие желтым, кустики арнебии, похожие на золотые короны, нечаянно брошенные на гальке и песке сухих русел.

Цвели тамариски. Почти голые стебельки их соцветий были густо усеяны шариками сиреневых или розовато-фиолетовых цветков величиной с просяное зерно. Красива была и серовато-зеленая тонкая листва тамарисков, огромные пушистые кусты которых колыхались под вот ром в сухих руслах. Здесь, в этой Гоби, были распространены ковыльки. Они росли пучками или щеточками, больше всего похожими на большие малярные кисти, очень светлого и чистого желтого цвета. Такие пучки выделялись четко на голых щебнистых черных буграх и придавали им комичный вид оплешивевших голов. Ковыльки растут всегда редко – рядами пучков разбегаются они по красным глинам и черной щебенке. Но в сухих руслах ковылек дает резко обособленные светло-желтые полосы, контрастирующие с темной сочной зеленью солянок и баглура или сероватой листвой полыни.

Новыми, невиданными ранее для нас были оазисы водоносных участков сухих русел, густо поросшие зеленой травой, тамарисками, евфратскими тополями и даже ивами. Но эти места были предательской ловушкой для машин: как правило, внизу, под травой, нас подстерегала вязкая мокрая глина. При малейшем недосмотре машина могла завязнуть очень серьезно. Поверхность здешней Гоби не благоприятствовала передвижению на машинах. Из-под панциря черного щебня здесь проглядывал не песок, как в Нэмэгэту, а рыжая пухлая глина. Такие места напоминали равнины по северной окраине Гоби, с той разницей, что тут они находились в горной местности. Всякое движение по щебнистым равнинам в сторону от тропы здесь труднее, чем в привычной „нашей“ Гоби. Еще более неприятное впечатление производили плоские бугры у подножия гор, сложенные, видимо, корой выветривания. Они были покрыты толстой глинистой коркой с серыми выцветами солей, словно большими пятнами плесени на развалинах сгнивших гор. Ноги проваливались сквозь корку, вздымалась едкая соленая пыль – в жару и безветрие эти предгорные уступы казались тленом земли.

Западнее Цаган-Богдо мы вступили в область светло-серых выветренных сланцев, на солнце принявших густой голубой цвет. Сланцы прорезались ущельем, по дну которого шли наши машины. Странное впечатление оставляли мягкие очертания склонов и промоин, как будто обтянутых голубой тканью, после жестких, колючих, ощетинившихся гобийских гор…

Записи образцов, снимков и рассматривание карты были закончены уже после ужина. Луна поднялась высоко над сухим руслом. Ветер стих. Абсолютная тишина царила кругом – ничего живого, как и за сотни километров пройденного сегодня пути, не было слышно или видно. Резкие, искривленные тени высокого саксаула извивались на стальном песке. Я посмотрел на юг. Беспредельный простор огромной равнины плавно погружался вниз, туда, где на горизонте лежала, уже в пределах Китая, какая-то большая впадина. Повсюду, насколько хватал глаз, недвижно торчали исполинской щеткой призрачные в лунном свете серые стволы – море зарослей саксаула. Прямо передо мной, отливая серебром на кручах каменных глыб, в расстоянии десятка километров высился массив Хатун-Суудал. В океане призрачного однообразия, безжизненности и молчания массив казался единственной надеждой путника, местом, где можно было встретить каких-то неведомых обитателей этой равнины, широко раскинувшейся под молчаливым небом в свете звезд и луны.

Я долго стоял, стараясь сообразить, как окружающая обстановка, отражаясь в мозгу человека, вызывает в нем строго определенные представления. Впрочем, проверить свои ощущения на ком-либо другом не было возможности – мои товарищи давно спали.

Утреннее исследование окружающих красноцветов привело к новым находкам. Намнам Дорж нашел обломок ребра и большой позвонок, я и Рождественский – еще несколько кусочков костей. Итак, местность, несомненно, была костеносной и заслуживала в будущем подробного исследования. В то же время ничего похожего на сказочные палеонтологические сокровища Нэмэгэту или Восточной Гоби здесь не было и в помине. Закончив предварительное обследование, мы двинулись дальше и быстро подъехали к черному Хатун-Суудалу. Вблизи гора оказалась скопищем развалившихся скал диоритового порфирита, черных и блестящих от пустынного загара. Ни одной былинки не колыхалось между камней, ни ящерица, ни насекомое не нарушали оцепенелой неподвижности каменных масс. Только столбы и струи нагретого воздуха поднимались там и сям над скалами. Черные камни будто растоплялись, принимая зыбкие, колеблющиеся очертания. Местами солнечные лучи как бы дробились в восходящих токах воздуха, и тогда призраки, огромные и едва заметные или маленькие, слепленные из густого тумана, колыхались, дрожали и кланялись над развалинами мертвых камней. Могучее солнце Гоби смогло сохранить завесу тайны над массивом Хатун-Суудал лаже в ослепительном свете дня.

Долгий скат окончился, и мы пошли по межгорной равнине, между двумя параллельными хребтиками. Левый, или южный, называвшийся Похио-Балынь („Медовая высокая скала“), был сложен какими-то красными породами. Правый, безымянный низкий хребтик, – черными. В точном соответствии с высотою гор большая часть межгорной равнины (около четырех километров) была покрыта сплошным красным щебнем. У северных черных гор узкой полосой, не более километра ширины, тянулся черный щебень. Я пожалел, что со мной не было профессора Громова: настолько неопровержимо в этой как бы нарочно созданной самой природой лаборатории доказывалось происхождение щебнистого покрова гобийских впадин из продуктов разрушения гор. Наш старый спор 1946 года разрешился.

Жара все усиливалась, поверхность красной равнины была изрыта мелкими промоинами. Беспрестанные толчки и броски машины сегодня как-то особенно раздражали. Незаметно красный щебень сменился черным, и мы спустились на дно небольшой впадины, занятое такыром. По его серой цементной площади мы понеслись со скоростью семидесяти километров, сразу обогнав попутный ветер. Внезапно из какого-то оврага, слева, выскочила дзерениха с двумя маленькими дзеренятами приблизительно двухмесячного возраста. Но эти крохотные существа неслись впереди машины с той же скоростью, что и мать. Ни один из ярых охотников, сидевших наверху, не поднял винтовки. Все, не исключая и Пронина, гикали, свистели и орали: „Дура! Сворачивай! “ Не хотелось останавливать только что разбежавшуюся машину и было жалко маленьких зверей. Вдруг один дзеренок на всем ходу перекувырнулся через голову, встал на ноги и побежал дальше. Тут мать, видимо, поняла, что бегством не спасешься, и повернула в сторону. Укоризненные слова полетели ей вслед, машина мелькнула мимо.

За такыром мы въехали в низкие островные горы Хара-Хяр („Черный Гребень“), или Хар-Хон-Хере (горы „Черного Ворона“). Сплошной покров щебенки без следов растительности здесь был настолько плотным, блестящим и черным, что казался иссиня-черным. Щебнистое плато переходило в такие же откосы, а те – в округлые гладкие низкие горы. Все было как бы отлито из единого куска синевато-черного металла. Именно к таким горам применим специфически монгольский эпитет – харбаран – „ярко-черный“. Только под ослепительным солнцем и чистым небом может быть такой черный цвет! Группы холмов, ощетиненных черными каменными щепками, похожими на изрубленные гигантские пни, сторожили выход из гор „Черного Ворона“. Отсюда начиналась огромная Номиин-Гоби („Лазоревая Гоби“).

Сразу открылась область развития светлых гранитов – спокойная холмистая равнина: низкие белые бугры, вокруг них слой белой гранитной дресвы. Белый цвет обладал желтоватым кремовым оттенком, а потому казался мягким. Дальше шли гранитные конусы, иногда острые, иногда округлые и широкие, к середине просеченные одной или несколькими черными жилами. Конусы местами приобретали овальные (в плане) очертания – перед нами как бы застыло стадо белых зверей с черными полосами на спинах. Левее и ниже, на спускавшейся к югу наклонной равнине, среди океана мелкого саксаула мы заметили какое-то животное, медленно двигавшееся налево от нас. Расстояние было слишком велико, а наши бинокли слишком слабы, чтобы рассмотреть животное в мареве нагретого воздуха. Видно было, что оно серого цвета и крупных размеров. По предположению Намнан Доржа, это был дикий верблюд. Действительно, по размерам животное не могло быть никем иным, кроме верблюда. В этой совершенно пустынной и безводной местности не было ни одного арата, и верблюд вряд ли мог быть домашним, хотя, конечно, он мог оказаться одичалым.

Прямо впереди на западе острым конусом высилась гора Атас-Богдо („Святой отец“). Этот массив запирал нам дальнейший путь на запад, к восточной оконечности Джунгарской впадины, но теперь мы не собирались туда. Мы должны были повернуть отсюда к северу и выйти к южным отрогам Монгольского Алтая. Там пролегала старая дорога, по которой мы рассчитывали легко добраться до огромного хребта Ачжи-Богдоин-нуру („Хребет Святого господина“), находившегося близко от юго-западных границ республики, обследовать бэли этого массива, а также впадину Хони-Усуни-Гоби („Гоби Овечьих источников“).

Уже давно, изучая карту будущего маршрута, я обратил внимание на невероятную крутизну обрывов, обозначенных невиданным сгущением горизонталей в ущелье, через которое шла на север старая вьючная тропа. От колодца Цзамиин-Бильгиху („Дорожный Закупоренный“) с отвратительной, насыщенной гипсом и горькой солью водой мы начали углубляться в ущелье по дну широкого сухого русла, поросшего веселыми округлыми кустами караганы. Велико было наше удивление, когда вдруг мы пересекли след двух автомашин – одной маленькой „ГАЗ – 67“ и трехтонки „ЗИС“. Как выяснилось впоследствии, машины прошли здесь на Баян-Ундур сомон („Богатый Высокий сомон“). Это до крайности обрадовало нас, потому что след автомобиля на гобийском бездорожье – это рука друга, протянувшаяся на десятки километров безвестного пути.

Колоссальные отвесные обрывы обступили нас. Просеченные черными полосами вертикальных жил, они создавали впечатление какой-то человечески упорядоченной работы, особенно если рядом шли две параллельные жилы. Жаркий день заканчивался прохладным вечером. Низкие тучи наползали с северо-запада. Пятнадцать километров мы ехали по дну ущелья, и горы становились все круче, выше и теснее. Серый песок сухого русла вдруг потемнел, став влажным. Поворот – и внезапно среди грозных, совершенно голых скал раскинулись заросли высокого камыша. Кусты цветущих тамарисков окаймляли камыш справа, а слева, вдоль стены ущелья, тянулась роща толстых евфратских тополей с раскидистыми кронами. Так неожиданно возникло это царство буйной растительности, заключенное в стенах мертвых гор. И сразу – движение и звуки жизни: волны ветра по камышу и особый гордый шелест евфратского тополя! Но вместе с радостями шли и неприятности жизни: тьма кусачей мошки набросилась на нас, и ее жажда крови умерялась лишь порывами ветра. Отборные клещи и крупные фаланги поползли к нам. Сырая и вязкая почва под ногами была непривычной для нас после абсолютно сухой почвы Гоби. Здесь находился знаменитый по качествам своей воды родник Шара-Хулусуни-булак („Желтый камышовый ключ“), и здесь нам предстояло возобновить наш запас (во избежание всяких случайностей машины несли тонну питьевой воды), потому что дальше, на протяжении свыше двухсот километров, не предвиделось сколько-нибудь сносных колодцев.

На следующее утро мы направились к северному концу ущелья. Там роща одинаковых по возрасту и величине тополей дружно поднимала свои ветви, сплетая их вверху, как руки, для совместной борьбы против напора дикого и злобного ветра Заалтайской Гоби. Ущелье широко раскрывалось, разбегаясь бесчисленными промоинами. Огромными ступенями горы опускались к впадине Нарин-Хуху-Гоби („Узкая Синяя Гоби“). Эта впадина – одна из самых глубоких в Гобийской Монголии с абсолютной высотой семьсот метров. Мы рассчитывали найти здесь поздние геологические отложения, которые рассказали бы нам о последних этапах существования азиатской суши, – например, о верхнетретичной эпохе.

Мы спускались и спускались вниз, навстречу сильному ветру. Тут произошло несчастье. На одной из остановок ко мне подошел Вылежанин и сообщил, что в моторе „Волка“ прибывает масло. Обычно спокойный и насмешливый, сейчас Вылежанин был бледен и сильно волновался. Дело было плохо: значит, в картер машины поступает вода из пробитой прокладки блока. Действительно, масло сбилось в густую, комковатую пену. Мы вылили его, заменили свежим и продолжали спуск во впадину. Там, где мы предлагали остановиться для исследования и поисков костей, можно было разобрать мотор „Волка“. Спустя некоторое время мы уже стояли на плоском дне впадины. Только небольшими пятнами виднелась редкая низкая растительность на обширных полях черного щебня, сквозь который проглядывала предательская желтизна пухлой глины. Убого и пусто было здесь, на дне наших неоправдавшихся надежд. Никаких молодых отложений, только низкие размытые холмики палеозойских филлитов – черных сланцев с мощными кварцевыми жилами. Местами желтые блюдца такыров нарушали черное однообразие. Около пятнадцати километров мы проехали поперек Узкой Синей Гоби, когда увидели островок желтых обрывов. Хотя было уже совершенно ясно, что Нарин-Хуху-Гоби не годится для палеонтологов, все же мы должны были получить представление о характере пород этих, явно поздних, отложений. „Волка“ поставили на ремонт. „Дзерен“ повернул на запад, к северному борту впадины. Как ни шагали мы с Рождественским и знаменитым искателем Прониным по размывам тамошних желтых пород. – все наши поиски оказались бесплодными. По-видимому, мы имели дело с очень поздними отложениями из остатков перемытой коры выветривания.

У „Волка“ повреждение было хуже, чем я думал. Прокладка оказалась целой – следовательно, дал течь блок где-то внизу, может быть, в ничтожной раковине – дефекте отливки. Производить подобный ремонт здесь, посередине Заалтайской Гоби, на постоянном адском ветре мы не могли. Я решил, что „Волк“ будет по-прежнему следовать за „Дзереном“. меняя масло, как только оно собьется в комья. Машину во что бы то ни стало надо было вывести из этих недоступных дебрей поближе к населенному пункту или хотя бы к воде, даже если бы для этого и пришлось израсходовать весь наш запас масла. Ближе всего находился Баян-Ундур сомон – в четырехстах километрах к северу, в горах Монгольского Алтая. Проклиная ветер, мы собрали мотор. А ветер в Нарин-Хуху-Гоби действительно был особенный. С непостижимой настойчивостью он дул, нисколько не ослабевая и не усиливаясь, в течение целого дня. Что-то возмущало нас в этой равномерной и упорной силе ветра, укрыться от которого на плоской равнине было некуда.

Мы двинулись вперед. Везде, в дне котловины, в промоинах и буграх, скрывались фиолетовые, сравнительно светлые филлиты, издалека отчетливого голубого цвета. Голубой полосой далеко на запад тянулась впадина – действительно Узкая Синяя Гоби. Впереди крутой черной стеной мрачного плоскогорья обрывался во впадину таинственный, не посещенный никем из исследователей хребет Эдеренгийн-нуру („Будничный хребет“). Сорок километров мы поднимались со дна впадины к первым отрогам этого хребта. Сорок километров тяжелого пути в постоянной тревоге за „Волка“, по песчаному сухому руслу, которое становилось все более рыхлым. Но доблестная наша машина упорно шла следом за нами.

Время от времени Вылежанин останавливался и замерял масло. Останавливались и мы в ожидании, потом Вылежанин махал рукой и трогался с места.

Сухое русло привело нас в суровое ущелье. Машины буксовали в тяжелом песке, рев моторов и унылое завывание низших передач разносилось по мертвым просторам неведомого хребта. И случилось чудо – от нагрева ли блока, от пригорания масла или еще от чего-нибудь – щель в блоке мотора „Волка“ закупорилась и вода перестала течь в картер. Она не текла весь остальной маршрут и даже еще рейс из Нэмэгэту до Улан-Батора. Только там, на заводе, нашли повреждение – трещину, оказавшуюся дефектом отливки, которую тщательно зачеканили и заварили.

Солнце садилось, длинные черные тени ложились поперек ущелья. Большие отдельности габбро-норита – вертикальные плиты, колонны и лестницы – производили впечатление начатой и незаконченной титанической работы. На склонах темно-серых скал зажглись серебристые звездочки – это редкие пучки ковылька усыпали откосы ущелья. Становилось все холоднее. Еще в Нарин-Хуху-Гоби вместо адской жары, ожидавшейся в столь глубокой впадине, нас встретили хмурое небо и холодный ветер. К вечеру пришлось впервые в Гоби надеть ватники. Ущелье окончилось, и мы оказались на перевале, наверху плоскогорья Эдеренгийн-нуру.

Группы низких и широких конусовидных холмов разбегались в стороны и вниз, в долину. Плоскогорье было светло-желтым от ковылька, а холмы – черные или увенчанные на вершинках „пуговкой“ обнаженного черного камня. От низкого солнца ложились длинные заостренные тени. Казалось, что черные мечи загораживают нам путь по желтой равнине. Внизу под нами лежала еще одна впадина, на шестьсот метров выше Нарин-Хуху-Гоби, откуда мы только что поднялись. За впадиной – невысокий гранитный хребет Сомон-Хаирхан („Стрела-хребет“), а за хребтом – гигантская предгорная котловина, протянувшаяся на сотни километров вдоль южных уступов Монгольского Алтая. В этой именно впадине и проходила старая дорога, достигнуть которой мы так стремились. Насколько крут был южный обрыв Эдеренгийн-нуру, настолько полог и низок оказался его северный склон, на котором мы и остановились на ночлег.

Утром закоченелые от холода гобийцы увидели причину своих страданий. На севере, в гордом отдалении, высокие и недоступные, громоздились округлые плоские вершины Монгольского Алтая, и в центре их сиял снеговой массив.

Здесь еще не было цветов, и саксаул едва зеленел. Лето наступало тут позднее, чем в знойных южногобийских впадинах… Мы начали спуск по бугоркам, усеянным дресвой из кристаллов полевого шпата, сверкавшей на солнце. Этот волшебный блеск сразу же угасал, едва лишь горсть кристаллов оказывалась в руке, не освещенной косыми лучами утреннего солнца.

Внизу, на самом дне впадины, резкой белой полосой виднелся такыр. Его западный, противоположный солнцу конец тонул в мираже – обширном озере голубой воды. Справа глубокая, угрюмо-серая, поросшая маленьким саксаулом, подходила впадина Ценхэр-Хоолай („Бирюзовое горло“). На протяжении всего этого „бирюзового горла“, насколько хватал глаз, не было никаких признаков гобийских красноцветов.

Снова тяжелый песок встретился в сухом русле, по которому мы углубились в хребет Сомон-Хаирхан. Низкие гранитные скалы обступили нас, и машины заметались из стороны в сторону по кочкам песка, подминая под себя высокие кусты караганы, в судорожных попытках продвинуться вперед. След неизвестных машин шел и тут. Мы понимали его и сочувствовали неизвестным путникам, читая эти узорные полосы, проложенные через кочки, промоины и песок гнусного сухого русла. „Вот круто повернули машину в сторону, – значит, стреляли по дзерену, вот легковая бросилась налево, отыскивая путь, а грузовая хитрила, пытаясь миновать рытвины, но ничего не вышло…“

Безветренный день и тяжелый путь вселили в нас, несмотря на всю привычку, какое-то странное раздражение. Начали сбываться приметы „тяжелого дня“– понедельника: Намнан Дорж, а за ним и Рождественский промахнулись по дзерену, неподвижно стоявшему в какой-нибудь полусотне шагов. Обвинив друг друга, а затем оскорбленные насмешками зрителей, неудачливые охотники разошлись по своим машинам и предались мрачному молчанию. Но и мы были наказаны, так как, выезжая задним ходом из одного непроезжего места, мы раздавили канистру с чудесной водой, вывалившуюся при рывке.

Кое-как выбрались на перевал. Прямо впереди нас стояли грозные бастионы Монгольского Алтая. Машины бодро бежали вниз по тропе, но впереди уже желтела лента неминуемых бугристых песков. Около песков стояла первая встреченная нами за все время пути юрта. По случаю достижения Монгольского Алтая был куплен баран, и, предвкушая обильный ужин, мы смело ринулись в пески. Пронин с ловкостью циркового артиста крутил рулем, переключал скорости по нескольку раз в минуту, отчаянно газовал, и машина послушно вертелась вьюном по склонам высоких песчаных бугров. В какие-нибудь двадцать минут пески были побеждены, и мы направились в подъем по широкому бэлю Монгольского Алтая…