Штурм Нэмэгэту

Научились ли вы радоваться препятствиям?

Надпись на одном из высочайших тибетских перевалов

Снова под колесами машин стлался длинный шестикилометровый путь до аймака Далан-Дзадагад. Майская Гоби сильно отличалась от осенней. Весело выглядели огромные зеленые пятна свежей травы, разбросанные среди моря сухой и желтой, перезимовавшей растительности. Появились низенькие кустики с густыми скоплениями ярко-синих цветов, издали похожих на колокольчики. Эти кустики на серой каменистой солнечной равнине мелькали мимо несущейся машины, как вспышки синих огоньков. Разрушенные выходы базальтовых пород образовали черные пятна и полосы на поверхности степи. Днем в высоком солнце, когда серый щебень пустыни кажется синим или голубым, эти породы из черных превращаются в густо-фиолетовые. Острые фестоны таких фиолетовых бугров вонзаются в желтую ширь равнины.

За Мандал-Гоби торчали многочисленные камни, серо-голубые, а не темные, как в Чойрене. У Дагши-Гуин-худука („Колодец трудной доступности“) плоская глинистая котловина окрасилась в светло-кофейный цвет. На ней' ярко голубели пятна, полосы и извивы прошлогодней полуистлевшей травы. Дальше на юг вновь появилась черная щебенка, а красная глина котловин пламенела в вечернем солнце, образуя черно-красный узор равнины.

Иногда все кругом становилось черным, и только дорога, на которой снесен щебень и обнажена глина, вилась красной лентой в темную даль. Поражала жалкая покорность перекати-поля – это тени растений, обреченно несомые в неизвестную даль свирепым ветром пустыни.

В разрушенном монастыре Олдаху-хид все расписные деревянные постройки, виденные нами в 1946 году, бесследно исчезли. Цепь субурганов – белых башенок на кубических основаниях – по-прежнему стояла у края темно-серой, поразительно плоской и безотрадной равнины, а позади – цепь голубых гор и красное запыленное небо с низкими тучами.

Иногда шедший позади „Волк“ перегонял мою машину. В окошечко кабины виднелось „командирское“ лицо Малеева, похожего на английского генерала, приветливо махавшего рукой. Я с беспокойством наблюдал за ним – его мучили приступы сердечной болезни, из-за которой теперь нам приходилось отправлять его в Москву.

– Ну как? – бодро спросил я Малеева на очередном „перекуре“. Он помрачнел и принялся тереть ладонью выбритую до синевы щеку.

Болит и временами лезет к горлу! – ответил Малеев, подразумевая сердце.

– Напрасно поехали! – тревожно отозвался я. Ведь врачи запретили…

– Да надо же посмотреть хоть Южную Гоби… А дальше – видно, не судьба! Может быть, на следующий год?..

На следующий год Малеев снова участвовал в экспедиции. Наученные горьким опытом, мы берегли от физической работы товарища, и он развил бурную деятельность, начальствуя раскопками в Западной Гоби и в грозном Нэмэгэту…

Первое мая мы встретили в гигантской щебнистой впадине к северу от аймака. Страшные шквалы песчаной бури заставляли порой содрогаться наши тяжелые машины. Желтый песчаный туман заволок все вокруг. По равнине неслись густые желтые облака и смерчи, взвивающиеся в низкое серое небо. Из-под колес машин резко забрасывались вбок длинные хвосты песка. В щелях кабины над ухом – наглый, издевательский свист ветра на высоких нотах. Но, когда мы на следующий день подъезжали к Баин-Дзаку, тишина, покой и прозрачность воздуха были поразительны. При спуске с края щебнистого плато красные обрывы Баин-Дзака, прозванные американцами „пылающими утесами“, в дневном солнце были не красными, а цвета червонного золота. Нагретый воздух на черном щебне в дне котловины стелился вокруг утесов как бы голубеющей водой. Получилось красочное зрелище золотого замка с высокими стенами и башнями, стоящего посредине мутно-голубого озера.

Еще в аймаке мы получили записку от Эглона, извещавшего о находке нового „неведомого зверя“. Вручив товарищам почту и обменявшись несколькими словами, я поспешил посмотреть находку. У подошвы красных стен, на верхушке небольшого холмика, лежал на брюхе скелет невиданного динозавра, около четырех метров длины. Толстые ребра, словно обручи, опоясывали необыкновенно широкое и плоское тело, короткие лапы были подогнуты под брюхо, а вытянутый струной хвост заканчивался широкой костной лепешкой из двух секирообразных шипов. Хвост был сплошь оплетен окостеневшими сухожилиями и усажен с боков длинными шипами. Отдельные шипы усеивали все тело животного и обрамляли лапы с наружной стороны. Это животное, оборонявшееся от нападений хвостом, превращенным в ударную булаву, принадлежало к панцирным динозаврам. Найденный нами экземпляр еще не имел сплошного костяного покрытия, как более поздние панцирные динозавры – анкилозавры, выкопанные нами в Баин-Ширэ. Это был предок анкилозавров, и потому красные пески Баин-Дзака должны считаться более древними, чем пурпурные глины Баин-Ширэ. Новый динозавр получил впоследствии от описавшего его Малеева наименование сирмозавра, что значит „ползающий ящер“. Он обитал в сухих местах и, вероятно, находил себе убежище, закапываясь в песок. По общему строению тела новый динозавр очень походил на фринозому – шипоносную жаботелую ящерицу современных мексиканских пустынь, не только внешним обликом, но и образом жизни. Я сразу же понял, что мы натолкнулись на неведомого до сих пор ящера. Кости скелета оказались чрезвычайно хрупкими и при неосторожном прикосновении рассыпались в зернистый белый порошок. Очень осторожно мы вырезали из рыхлого песчаника, или, вернее, плотного песка, в котором лежал скелет, почти правильный куб. Эглон тщательно заделал его в монолит около четырех тонн весом. Хвост отделили и заключили в длинный ящик. Впоследствии этот монолит, укрепленный поперечными ребрами и окованный железными наугольниками, выдержал все перегрузки. Скелет сирмозавра выставлен сейчас в Палеонтологическом музее Академии наук СССР.

Здесь же были найдены остатки и других ящеров – предков рогатых динозавров – протоцератопсов, а также разной формы и величины яйца, принадлежавшие небольшим динозаврам.

Особенно тщательному исследованию мы подвергли палеоценовые отложения Гашато. Эти отложения, открытые американцами, мы посетили в 1946 году, но неудачно.

Палеоцен – эпоха в самом начале третичного периода, непосредственно следующая за меловым, когда на всей Земле еще господствовали исполинские пресмыкающиеся, а редкие и мелкие млекопитающие не играли значительной роли в наземной жизни. В палеоцене уже только млекопитающие представляют собой господствовавшее население материков. Гигантские ящеры исчезают с концом мелового периода. С этих пор на Земле продолжают существование только таящиеся в своих древних убежищах жизни пресмыкающиеся – крокодилы и черепахи. Между палеоценом и верхними слоями мела проходит рубеж великого перелома в истории животного мира. Действительно, в палеоцене мы находим только млекопитающих и сразу все главные их группы, включая даже летающих зверей – рукокрылых и линию предков человека – приматов.

Везде, во всех странах мира, палеоценовые отложения представлены слоями незначительной мощности. В каких-нибудь шестидесяти-ста метрах слоев глин и песчаников палеоцена заключены документы начальной истории всего разнообразнейшего и обширного класса высших по организации животных – млекопитающих. Поэтому очевиден крупнейший научный интерес палеоцена. Если добавить к этому, что на всем обширном пространстве территории СССР нет материковых отложений палеоцена с остатками ископаемых животных, то станет понятным наше старание исследовать возможно подробней палеоцен Монголии.

Можно понять и наше разочарование. Область развития палеоцена близ колодца Хашиату была по площади очень невелика: несколько холмов и ряды низких бугров – совершенно голых, без всякого растительного покрова. Они сложены красно-фиолетовыми, удивительно сильного и яркого цвета глинами. Вся местность из-за темного цвета палеоценовых пород имела угрюмый облик, оживлявшийся горящими на солнце алмазными огнями многочисленных кристаллов гипса. Костеносный слой Гашато, залегавший на поверхности пурпурных глин, оказался почти нацело размытым. Только отдельные кости, обломки черепов, челюсти и зубы, сильно поврежденные выветриванием и окремнелые от продолжительного лежания на поверхности пустыни, – все, что осталось от местонахождения.

Раскопки закладывать было негде – ученые опоздали на несколько тысяч лет. Нам оставалось собрать еще то, что уцелело, и в дальнейшем искать подобные же отложения в других местах Гоби – там, где костеносные участки могут оказаться неразмытыми. Все же наши сборы оказались интересными. Среди них профессор К. К. Флеров описал новое животное, предка древних корифодонтов, представлявших собой нечто среднее между бегемотом и носорогом и очень распространенных в эоцене Северной Америки. Считалось, что корифодонты с Североамериканского материка проникли в Европу. Наши же находки говорили о том, что корифодонты скорее всего произошли из Азии.

Не менее интересной была находка небольших древних копытных, принадлежавших к отряду южных копытных, или нотоунгулат. Эти животные были известны только на Южноамериканском материке (если не считать одной находки в Северной Америке), и до последнего времени в науке существовало мнение, что их развитие было совершенно отличным от европейско-азиатского животного мира. Находка нотоунгулат в столь древних отложениях Центральной Азии определенно говорит, что эти животные пользовались широким распространением. Иными словами, вся история развития разных групп млекопитающих представлялась теперь в совершенно другом свете, чем это казалось по прежним палеонтологическим данным. Эта неполнота данных геологической летописи обещает в будущем еще множество самых интересных и неожиданных открытий.

Четвертого мая из аймака пришли машины, забравшие все накопленные материалы. На следующий день мы наметили выступление на Нэмэгэту. Управились с погрузкой только к вечеру и тронулись уже ночью. При свете фар долгая ночная езда вызвала, как часто бывает, ночной мираж. Казалось, что стеклянная клетка кабины, открытая сверху прямо в черное небо, качается где-то посредине моря мрака. Шедшая впереди машина в освещении фар будто неслась по узкой аллее под сводами уходящих ввысь деревьев.

На следующий день мы встретились с нашим старым проводником Цедендамбой, который опять ехал с нами в Нэмэгэту. Чистая, покрытая светлой, вышитой кошмой юрта стояла на западной окраине аймака. Вся семья Цедендамбы была в сборе. Старик отец и жена помнили меня и Эглона еще по первой экспедиции и приветливо принялись угощать кумысом и кислым крепким сыром. Дочь Цедендамбы за два года превратилась в прехорошенькую девушку, отлично сознававшую свое обаяние. Это чувствовалось по кокетливо-скромным взглядам ее блестящих узких глаз в сторону более молодых участников экспедиции – сопровождавших нас Преснякова и Брилева.

Колонна двинулась на юг в необычайно пасмурный день. В горах Гурбан-Сайхан шел непрерывный, совершенно осенний русский дождь. Нам не повезло в новом маршруте. Едва мы поднялись на перевал, как у „Дракона“ выплавился подшипник второго цилиндра. Чтобы не задерживать колонну, Безбородов – водитель „Дракона“– был оставлен с двумя рабочими для ремонта. Игнатьев и Брилев хлопотали, растягивая брезент, а Безбородов деловито устраивался под машиной, чтобы выпустить масло и снять картер. Если бы им почему-либо не удалось отремонтировать машину, то наша колонна на обратном пути из Нэмэгэту должна была отбуксировать „Дракон“ в аймак.

Распрощавшись с остающимися, мы двинулись дальше. Черные стены ущелья разошлись, окаймляя дугой широкое, поросшее ковыльном плато замечательно чистого цвета слоновой кости. Плато опоясывало сухое русло с синеватой галькой, а выше поднимались четкие, как будто нарисованные тушью горы. Низкие тучи сидели над перевалом, окутывая зубцы и пики клочьями тумана. Пустыня издавала резкий запах намокшей пыли а по ущелью тянуло полынью – запахом, еще по-весеннему слабым, но необычайно свежим и бодрящим.

За вторым перевалом шли широкие, удивительно ровные плоскогорья. Они поросли низкой желтой травой и создавали впечатление необыкновенно светлого простора и шири. Между желтой травой проглядывали участки обнаженной серой щебенки – голубоватые узоры на ярко-желтом фоне. Дальше выступала красная глина, и ярко-красная дорога горела перед носом машины на солнечно-желтой равнине.

За Хонгор-обо сомоном могучие ветры нанесли поперек старой караванной тропы длинные гряды песка, но дружная работа всех участников экспедиции (от этой трудовой повинности был освобожден только Эглон) помогла быстро преодолеть препятствие. Уже к ночи мы въехали в каменный хаос у Цаган-Дерисуни-хурала, серые вершины которого ощерены и иззубрены острыми камнями. Какой-то злобный вид местности усугублялся мрачностью чрезвычайно зазубренного хребта Цзолэн на заднем плане – моря вздыбленных каменных волн.

Опять машины бросало, корежило и окутывало пылью на откосах и подъемах бесчисленных сухих русел. На следующий день продолжалось то же самое, ибо зона сильно размытого мелкосопочника протягивалась далеко к западу от бывшего монастыря. В довершение затруднений с утра начала бушевать песчаная буря страшной силы. Без солнца Гоби стала угрюмой и печальной. Рев ветра был так силен, что мы могли переговариваться только криком. Огромные смерчи неслись повсюду. При их приближении все исчезало в облаках песка. Тупые носы машин зарывались в клубы песка, как в воду.

Я намеревался проехать в Нэмэгэтинскую котловину не с юга, как в 1946 году, а с востока. Если бы удалось проложить туда дорогу, то наш путь проходил бы мимо еще одной группы местонахождений динозавров – у горных массивов Гильбэнту и Сэвэрэй. Поэтому, проехав двадцать пять километров от монастыря, мы повернули на север по старому автомобильному накату, когда-то шедшему в сомон. В настоящее время Сэвэрэй сомон перекочевал на другое место, и старый автомобильный накат окончился через тридцать пять километров. Мы попали в хаос сухих русел и промоин и двигались со скоростью пять километров в час. Пять часов пробивались мы так, пока не решили повернуть назад, не усмотрев впереди никакого облегчения. Накатать сносную дорогу через эти русла все равно было невозможно, а если мы бы ее и сделали, то погубили бы машины. Пришлось вернуться к старому пути, через Ноян сомон.

Буря продолжала свирепствовать. Последние холмы мелкосопочника Цаган-Дерисуни усыпаны необыкновенным, апельсинового цвета, песком. Будто неведомо откуда, из мрачных туч, солнце осветило серые бока холмов. Мягкая трава униженно сгибалась под ветром, а жесткие колючки надменно стояли и, не дрогнув, выдерживали шквалы. Из наблюдений над растительностью в бурю становился понятен смысл чрезвычайной жесткости пустынных кустарников. Ближе к Ноян сомону, там, где дорога шла по гребням гранитных хребтиков, неистовые шквалы несли поперек дороги длинные струи песка. Переваливаясь через выпуклую поверхность гребня, стелющиеся песчаные струи взвивались в воздух. Тогда дорога исчезала и в их призрачном полете над землей, и приходилось ехать с большой осторожностью. Перед Ноян сомоном, на спуске, масса несущегося песка заполнила все ущелье. Казалось, что машины спускаются в стремительную желтую реку. К ночи буря стихла и выпал снег, но мы надежно укрылись в помещении школы в Ноян сомоне. Здесь мы взяли напрокат большую юрту. Юрта со своим жестким каркасом и плотной оболочкой из кошмы устойчивее, чем палатка, более непроницаема для пыли и не так прогревается. Нам совершенно необходимо было иметь какое-то помещение для научных работ, записей, изучения коллекций, фотолаборатории, которое было бы защищено от назойливых гобийских ветров. Юрта сослужила нам верную службу, и мы не могли нахвалиться своей догадливостью.

Нас встретили в Ноян сомоне как старых друзей. Директор школы, заменявший в сомоне начальство, уступил нам под склад незаконченный домик на краю сомона. По-прежнему стояли вокруг странные черные горы и каменные холмы с необычайно острыми, похожими на ежей, торчащих из-под земли, вершинами. Этот суровый вид местности не мог отнять какого-то домашнего ощущения. В 1946 году Ноян сомон показался нам краем света, а теперь это был обжитой дом перед большими неисследованными пространствами Заалтайской Гоби.

По знакомой дороге мы вышли в котловину Нэмэ-гэту, прямо напротив горы Гильбэнту, отсюда повернули на запад и выехали на бэль, сплошь покрытый цветущими синими ирисами. Здесь проводник Цедендамба при моем попустительстве совершил грубую ошибку – попытался спрямить дорогу и повел нас вниз, на дно котловины, держа курс прямо на Нэмэгэту. Мы оказались в песках, поросших тысячелетними саксаульниками. В довершение беды поднялась песчаная буря. Машины упорно пробивались сквозь бурю, пески и саксаул, наполняя всю долину воем своих моторов. Я повернул колонну к югу, на более твердый участок бэля, но затем тоже уклонился вправо, и мы уже в сумерках опять попали в заросшую саксаулом впадину.

После ночевки у высохшего колодца мы с Эглоном оставили всех свертывать лагерь и выехали вперед на „Козле“. Быстро нашли свои следы 1946 года и подъехали к останцу „Первому“ при ужасающем ветре. Вначале я думал ставить лагерь здесь, но потом решил все же спуститься в сухое русло и проникнуть в Главную котловину. Это решение, продиктованное страхом перед западными ветрами, все же не было совсем правильным. Хотя расположение Центрального лагеря внутри костеносного массива Нэмэгэту значительно ускорило работы по раскопкам, но стоило нам большого износа машин и пережога горючего, так как пробиваться последние несколько километров по сухим руслам к Центральному лагерю было невероятно тяжело. Сколько раз мы, поджидая машины из маршрутов или из Улан-Батора, подолгу слушали надсадный вой передач, пока машина подходила по бесчисленным изгибам сухих русел к лагерю. Теперь, набравшись опыта, я знаю, что надо было бы поставить Центральный лагерь у края оврагов и ущелий Нэмэтэту, там, где к нему можно было легко подъехать. Транспортировать рабочих и снаряжение к местам раскопок надо было на одной, сравнительно легкой машине, имея для этой цели, скажем, полуторку.

Но всему этому мы научились позже, а сейчас прибыли в Главную котловину и выгрузились над сухим руслом, найдя просторную площадку, которую не затопило бы возможное наводнение. Борясь с адским ветром и холодом, мы поставили юрту и палатки. Сразу стало уютно. Лихачев с Лукьяновой, тайно сговорившись, сервировали большой стол, даже с цветами. Вся экспедиция собралась в юрте за обедом, и мы выпили за благополучное достижение трудной цели в канун Дня Победы. Первый рейс по бездорожью в Заалтайскую Гоби несколько деморализовал еще не привыкших товарищей. Однако стоило поглядеть на небрежно развалившегося на своей койке Эглона с раскрытой почти до пояса голой грудью и со счастливым лицом наслаждавшегося крепчайшим чаем, чтобы приободриться.

На следующий день, когда Цедендамба, отправившийся на поиски колодца, не нашел его, а в лагере осталось не более ведра воды, произошел переполох. Я знал местоположение еще двух колодцев, но они были труднодоступны. Поэтому я послал Рождественского вторично искать тот колодец, который не нашел Цедендамба, так как он был наиболее близким – всего в четырнадцати километрах. Рождественский нашел колодец и почувствовал себя спасителем экспедиции. Я не стал его разочаровывать, но это сделал менее щепетильный Эглон.

Весь этот день мы с Новожиловым провели в поисках воды близ лагеря. Искали мы и по всем правилам гидрогеологической науки, и по приметам гобийских аратов. По последнему способу рыли ямы и ставили на дно их опрокинутые чистые фарфоровые чашки. Если бы дно чашки наутро оказалось отпотевшим это означало, что вода будет. Но чашки оставались сухими, и наши геологические заключения совпали с народными приметами. Во второй половине дня пошел снег, быстро растаявший и оставивший на саксаульных равнинах запах влажной пыли и глины. Чем-то родным повеяло от этой сухой и сожженной чужой земли.

К вечеру мы забрались с Новожиловым на восток от Главного лагеря. Здесь, посреди небольшой впадины, густо поросшей эфедрой с ее характерным аптечным запахом, высился круглый останец красноцветных меловых пород. Причудливые формы выветривания окаймляли его двумя рядами полуобвалившихся стен и венцом тонких башенок. Новожилов с его поэтическими склонностями, любивший давать наименования еще с первых наших совместных с ним экспедиций по „белым пятнам“ Сибири, назвал останец „Островом Развалин“. Впереди „Острова Развалин“ стояла отдельная скала со ступенькой наверху, удивительно похожая на трон. Новожилов взобрался туда и развалился на троне с цигаркой в руке, и я сфотографировал его как владыку этих призрачных городов и дворцов.

В лагере нас ждали приятные новости. Эглон нашел скелет гигантского хищного динозавра, а Пронин открыл к югу от лагеря целое поле, усыпанное костями.

Следующий день я посвятил дальнейшему обследованию восточной части местонахождения Нэмэгэту. Выяснилось, что масштабы местонахождения в 1946 году мы преувеличили. Исполинский массив красноцветных меловых отложений не был повсюду костеносным. Скопления костей и скелетов залегали в пределах огромного древнего русла, врезанного в массив пустых мертвых песчаников. Это русло было участком подводного выступа дельты древней реки, далеко выдвинутого в море от побережья. Сюда сносились течением трупы динозавров, крокодилов и черепах, которые отлагались здесь вместе с песками, гравийниками и конгломератами, заполнявшими промоины русла. В настоящее время от русла уцелел отрезок около восьми километров длины и полутора-двух километров ширины. С юга русло ограничивалось склоном бэля в котловину, сзади, с севера, все меловые породы срезались стеной поднятия хребта Нэмэгэту. Однако, несмотря на эти „сократившиеся“ размеры, местонахождение Нэмэгэту оставалось колоссальным по количеству, сохранности и разнообразию заключенного в нем материала. Только Тендагуру в Восточной Африке, в котором захоронено множество скелетов исполинских зауропод, может сравниться с Нэмэгэту. Во всяком случае, прежде не было даже предположений о местонахождениях подобного масштаба в Монголии.

Новожилов и Рождественский отправились на „Волке“ в разведку к востоку, на Гильбэнту, или „Гибель ту“, как уже успел придумать Новожилов. Вообще Новожилову вначале очень сильно не понравилась Гоби, особенно ее ветры, пески и скорпионы. Поэтому Нестор Иванович заодно со своим шофером Лихачевым придумали соответствующие наименования для здешних мест Гильбэнту была названа „Гибель та“, Нэмэгэту – „Гибель эта“. Позднее, когда нам всем сильно надоело долгое сидение в мертвых и жарких ущельях Нэмэгэту, мы согласились на другое название – „Невмоготу“.

Начало работе было положено, число новых находок все увеличивалось, начались и раскопки огромного ящера. За необычайную удачливость в находках Новожилову было присвоено почетное звание „Соколиный Глаз“, а Пронину – „Орлиный“.

Я выехал обратно в Далан-Дзадагад на пустых машинах за второй партией груза. Предстояла серьезная задача – найти мало-мальски сносную дорогу, так как от этого зависел успех работы. „Дракон“ не прибыл в Нэмэгэту, и никаких сведений о нем не было. Нужны были срочная помощь и розыски. Мы решили пересечь котловину прямо на юг и подняться как можно выше на бэль южного борта нэмэгэтинской впадины, с тем чтобы миновать пески центра котловины. Там действительно дорога оказалась более или менее твердой, но на бесчисленных промоинах и мелких руслах пустые машины неистово трясло. После каждых пятнадцати – двадцати километров такого пути приходилось останавливаться и делать передышку, так как начинали болеть внутренности.

– Это что ж, Иван Антонович, – приставал ко мне Лихачев, пытаясь пригладить пятерней свои торчавшие ежиком волосы, – так и будем все время ездить? Тогда пропали!..

Пронин лениво щурился и не отрывал взгляда от дымных, спадавших в котловину бэлей. Бригадира-ветерана грызла та же самая тревога, что и меня: где найти сколько-нибудь сносный путь по бездорожью? Живой и насмешливый Вылежанин пугал легковерного Лихачева самыми фантастическими вымыслами вроде предстоящей прокладки дороги прямиком через горную цепь. Лихачев, устрашенный первым знакомством с песками, бурями и скалистыми ущельями Южной Гоби, невольно поддавался грозным посулам и уныло апеллировал ко мне. Тогда входили в игру и мы с Прониным, подтверждая домыслы Вылежанина.

Но на сердце у меня было невесело. Надеяться, кроме как на самих себя, ни на кого не приходилось. Поиски пути в громадной межгорной котловине в тысячи квадратных километров, безвестной и труднопроходимой, становились игрой случая. Времени на поиски не было: вместе с ними приходилось развертывать и раскопки…

На равнине, против горы Хугшо – величественной высокой пирамиды, – показалась довольно крупная серая птица – саксаульная сойка. Она нахально и неторопливо бежала перед машинами. Охотники, особенно Вылежанин, открыли стрельбу, но птица по своей окраске была почти неразличима на гобийском щебне. Истратив зря патроны, Вылежанин обозвал птицу „приманкой“ и отказался от дальнейшей охоты. Надо признаться, что и я не устоял от искушения и сжег напрасно три патрона.

Перед устьем сквозного сухого русла нам заградили путь пески, и дорога сделалась настолько тяжелой, что нечего было и думать соваться сюда с гружеными машинами. Точно так же тяжел был путь и по сухому руслу, который отсюда, из котловины, шел в подъем. Немудрено, что мы с Прониным начали метаться с одной стороны ущелья на другую и внезапно нашли караванную тропу. По ней мы выехали наверх, на гребни окружающих гор, потом на плато и остановились в недоумении.

Солнце уже садилось за хребет Тосту-нуру, впереди нас тянулись небольшие пологие хребты, упиравшиеся на юге в крутой зазубренный склон Хана-Хере. С крыши „Дзерена“ я долго рассматривал местность в бинокль. На юг, под самый хребет, по черной поверхности плоскогорья шла верблюжья тропа. Мы находились значительно выше уровня сухого русла, и я боялся спускаться в него, так как все боковые долинки были или слишком круты, или узки для машин.

Я решил проехать по тропе. Спустившись вниз с крутого уклона, мы оказались у одинокой юрты. Обитавший в ней арат едва не обмер от изумления, когда в вечерних сумерках с высоты пустынного плоскогорья внезапно с ревом съехали четыре трехтонки. Мы оказались у самой автомобильной дороги, однако возвращение назад с грузами по этой тропе было немыслимо. До сомона оставалось всего тридцать километров, но на пути было одно опасное место. Узкая и глубокая промоина пересекла дорогу за небольшим холмиком – результат прошлогоднего ливня. Дорога обходила промоину справа, но новый отворот был плохо виден в тусклом свете слабых фар „ЗИСа – 5“. Шедший передовым „Тарбаган“ влетел по старому накату на холм и отчаянно затормозил у самого края обрыва. Еще немного – и машина легла бы бесформенной грудой на дне ущельица на глубине десяти-двенадцати метров. Мы тут же заложили старую дорогу большими камнями, чтобы избежать повторения подобных приключений в будущем.

В Ноян сомоне не было никаких сведений о пропавшем „Драконе“. Мы строили самые различные предположения, но все оказалось, как всегда, проще. Едва мы на следующее утро отъехали десять километров от сомона, как увидели с холма среди больших песчаных кочек зеленую крышу „Дракона“. Оказалось, Безбородову не хватило бензина, чтобы дотянуть до сомона, и наш всегда спокойный Тимофей Гаврилович решил мирно дожидаться подмоги у ближайшего колодца. Безбородое думал, что сомон находится очень далеко, и все трое с чисто азиатским терпением сидели здесь в кочках, питаясь несоленой картошкой. Мы оставили „Дракона“ со всем грузом в Цаган-Дерисуни и к вечеру прибыли в аймак. Так приятно было слушать завывание песчаной бури в крепком глинобитном доме нашей базы. Особенно уютно было сидеть ночью и писать при ровном пламени свечей, без вечного трепыхания бумаги под рукой!..

Только 15 мая, забрав весь лес, снаряжение и восемь баранов, мы рано утром выехали обратно в Нэмэгэту. Теперь нам больше повезло с дорогой – сухое русло объехали стороной: мы нашли вторую тропу, уходившую в боковое ущелье на северо-запад от сквозной долины Она шла по холмам в предгорьях хребта Тосту. Место здесь было неожиданно открытым и веселым по сравнению с угрюмой, душной котловиной Нэмэгэту Черные холмики заросли темно-зелеными кустами гобийского миндаля, а между ними извивались светлые полосы дериса. На выходах ключей зеленели обширные пятна свежей и мягкой, совсем невероятной для Гоби травы. Этой тропой мы доехали до ключа Даба („Перевальный“) с кристальной быстротекущей водой и здесь наполнили две бочки воды для Центрального лагеря.

Тропа шла и дальше к западу, вдоль гор, но, проехав по ней еще около десяти километров, мы попали в грозный каменный хаос южной стороны горы Хугшо. Впереди высился ряд конусовидных гор с усеченными вершинами, на которых выступали широкие черные башни со столбчатыми отдельностями базальта. От подножия Хугшо протягивались гряды – отроги чрезвычайно крутых скал с изломанными острыми гребнями. Дороги дальше не было, и мы вернулись к ключу Даба.

От ключа мы начали спуск в котловину, отыскав твердое сухое русло. Только четыре километра новой дороги оказались плохими, недалеко от пересечения с нашим следом на бэле. Таким образом, нам удалось провести дорогу по более или менее твердой поверхности, и это было куда лучше, чем все предыдущие попытки. Важность достижения была видна хотя бы из того, что мы стали тратить на проезд котловины в четыре раза меньше времени. Позднее, когда машины ходили здесь в период июльских дождей, дорога укаталась так, что можно было ездить на прямой передаче. Мы назвали нашу дорогу именем Академии наук. Целая поленница из поломанных рессор на нашем складе была доказательством тех трудов, каких стоила дорога нашим водителям и машинам…

Мы остановились у последнего поворота, там, где нужно было пересекать котловину поперек к подножию Нэмэгэту. Знакомая иззубренная чугунно-серая круча вздымалась перед нами. Огромные поля черного щебня у ее подножия дрожали голубым маревом и казались издалека озерами, странно покосившимися на склонах В этом мареве скрывался в ущельях наш лагерь. Там предстояло теперь жить довольно долгое время, пока не удастся добыть научные ценности, которые могли бы оправдать посылку нашей экспедиции.

Я мысленно оглянулся на только что пройденный путь. Здесь, в кабине машины, находился весь несложный обиход начальника экспедиции. Позади над сиденьем прибита сумка, в которой хранились табак, газеты и бинокль. На двух крючках за спинкой сиденья – фляжка с холодным чаем и полевая сумка с картами и дневником. На сиденье – рукавицы, в ногах – молоток, у переднего стекла – открытая пачка неизменной „Катюши“. В ногах – коврик из кошмы, чтобы раскаленная выхлопная труба не жгла ноги (и все-таки жгла, когда ползли по пескам!).

За стеклом медленно развертываются одна за другой сменяющиеся картины дороги. Вот широкая равнина перед городом красных обрывов Нэмэгэту, поросшая саксаулом и эфедрой. Теплый ветер тянет по равнине совершенно аптечным запахом эфира, валерианки и еще чем-то. Кустики эфедры свиваются и закручиваются, словно бесчисленные зеленые червячки, упрямо лезущие из земли навстречу свету и зною.

Вот неожиданная радость пустыни: выезжаешь из безжизненного сухого русла на склон бэля и оказываешься среди тысяч синих ирисов, рассыпанных на желтом песке!

Или в ущелье, стиснутом изрытыми бурыми скалами, вдруг в узкой боковой промоине, появляется покрытый тонкой прозрачной зеленью хайляс. Или днем в мираже нагретого воздуха скалы покажутся густыми рощицами деревьев, затопленных сверкающей на солнце водой. Такие же полосы сверкающей „воды“ разрезают пологий склон перевала через Гурбан-Сайхан, если подниматься от Баин-Далай сомона. В ущелье Гурбан-Сайхан я сам видел округлый массив древней коры выветривания, выступающий среди черных скал. В вечернем солнце он горел красным светом, как исполинский гранат в чугунной оправе…

Уже стали привычными особенности далеких планов в Гоби. Если за одним хребтом, близким к дороге, стоит другой, параллельный ему, в расстоянии нескольких километров, то контуры ближних гор резко выделяются черным, словно вырезанным профилем, а сзади поднимаются в вырезах переднего плана совсем прозрачные, воздушные, но ясные очертания более удаленного хребта…

Все эти картины быстро промелькнули воспоминаньем о только что пройденном пути, когда машина начала медленно спускаться на пышущее жаром дно впадины. Справа появился большой табун лошадей, задачей которых, как всегда, было перебежать дорогу нашим машинам. Очень красивый вожак почти белой масти бежал сзади, часто останавливался и оглядывался на приближавшиеся машины. По свойству Гоби – делать серое синим – конь казался совершенно голубым. Я понял, отчего светло-серая масть называется у монголов хуху-морь („голубой конь“). Такие лошади особенно ценятся у гобийцев. По древнему обычаю, отправляясь в путь, нельзя брать себе темного коня. Такой конь быстро заболевает или истощается под убийственным солнцем. На дне котловины мы пересекли свой старый след 1946 года, который, как я помнил, был удобнее для подъема, чем наш новый въездной след. Поэтому мы закрыли новую дорогу стенкой из камней и прибыли следом 1946 года уже в сумерках к лагерю. Здесь мы были встречены с понятным энтузиазмом. Люди уже два дня питались супом и кашей с отвратным привкусом бензина – вода оставалась только „техническая“, в бочках из-под горючего. Две бочки превосходной воды, захваченной нами с гор, были вознаграждением страдальцам.

Теперь стало возможным привести в исполнение свою мечту или скорее видение в Главной котловине в 1946 году. В центре лагеря построили маленький, обтянутый кошмой домик, где поместилась передвижная электростанция. Ряд палаток, ярко освещенных изнутри, походил на матовые фонарики. Даже наш суровый китаец-повар, дядя Андрей, веселился, как ребенок, при виде своей кухни, залитой светом стосвечовой лампочки. Но самое главное – стало работать радио. Никто из участников не забудет того вечера, когда в безлюдной пустыне Нэмэгэту впервые раздался бой часов Спасской башни Кремля. Здесь по нашему времени было пять часов утра, уже стало совершенно светло, и трудно было представить, что там, в Москве, еще недавно началась летняя ночь. Незримая нить связи с Родиной очень ободряла нас.

Нас всех тянуло в домик электростанции, где в бурю и ночь, в зной и холод маленький мотор трудолюбиво шумел, как живое сердце лагеря. В свободную минуту мы заходили туда поболтать с дежурным механиком. Образовался как бы вечерний клуб, где свободное население лагеря усаживалось вокруг мотора и, покуривая, беседовало на самые – разнообразные темы, начиная от строения звезд и кончая современной политикой.