Глава шестая. Незнакомый начальник – тигр.

«Богатый стол»

Незнакомый начальник – тигр.

Незнакомая местность – ад.

Старая поговорка

Двадцать шестого октября, в холодных рассветных сумерках, мы взяли курс на черный гребень, видневшийся на юго-западе. Разделившись на три группы, мы довольно быстро осмотрели горы Тушилге («Спинка») и Чойлингин («Вытянутый»), а также окружающие их рыхлые породы верхнемелового возраста. Мы пытались установить характер связи этих рыхлых пород с многочисленными обломками костей динозавров, захороненных в них, и слагавших горы уплотненных и перемятых в складки песчаников и углистых сланцев верхнеюрской эпохи.

Мне достались горы Чойлингин. Черные породы нагрелись на солнце, в защищенных от ветра ущельях было жарко. От торопливой ходьбы пот катился по лицу градом. Наконец я утомился и присел покурить на остатке стены п развалинах старого монастыря. Монастырь был, видимо, беден и невелик – стены домов сложены из неровных кусков тех же черных камней, какие валялись вокруг. Высоко, в самой глубине горного массива, в замкнутой со всех сторон разнокалиберными уступами долинке спрятались эти развалины. Сюда заходил только слабый ветерок, шелестевший нетронутым дерисом. Я с наслаждением затягивался из толстой самокрутки – редко удавалось покурить так, чтобы ветер не раздувал папиросу, не сыпал искрами на одежду и руки, не забивал дым обратно в нос и в рот…

Выбравшись из гор, я спустился до последнего уступа и с него увидел наши машины на темной и пустой равнине. Два ширококронных хайляса виднелись в стороне. Я разглядел в бинокль Громова и Данзана близ машины – значит, они уже выполнили свою задачу.

Проехав дальше, мы увидели, как базальты покрывали толстым слоем серые меловые песчаники с костями динозавров. Темно-коричневая масса базальта была начинена, словно салатом из редьки, круглыми и плоскими белыми включениями – халцедонами. Несчетное множество халцедонов попадалось здесь среди щебня – доказательство, откуда берутся халцедоны в гобийском щебневом панцире. Некоторые участки базальтового покрова были развальцованы, раскатаны, как тесто, еще во время излияния лавы, когда полузастывшая лава верхних слоев плющилась и тянулась над напором горячей.

Чтобы двигаться дальше на юг, пришлось пересечь небольшую котловину, окаймлявшую горы Чойлингин и Шарилин («Мумийный, мощевой»), выбраться на плоскую возвышенность и поехать по едва видному автомобильному следу вдоль края котловины. Здесь тянулись обрывы серых и светлых глинистых песчаников нижнего мела с совершенно замшевой поверхностью. Против двух хайлясов обрывы стали особенно живописны.

Скоро мы заметили вблизи дороги, на склоне борта котловины, гигантский ствол окаменелого дерева. Шесть кусков было в этом разломанном почти на равные части одиннадцатиметровом бревне около метра в диаметре. Железные слои красными потеками пятнали темно-серую, чугунного цвета и вида, поверхность ствола, сохранившую в то же время полное подобие обветшалой и размочалившейся древесины. Замещенная кремнем и железом, древесина навсегда сохранила тот вид, с которым бревно затонуло в осадке, принесенное издалека рекой, восемьдесят миллионов лет назад. Теперь вода, ветер, солнце и мороз разрушили рыхлые породы вокруг, и ствол остался, как на блюде, на пологом откосе, несокрушимый и такой тяжелый, что силы размывания не смогли его передвинуть. Мы долго любовались гигантом исчезнувших лесов, пролежавшим в земле такое невообразимое время. Я мечтал забрать весь ствол для музея Академии наук в Москве – такие большие и хорошо сохранившиеся стволы встречаются очень редко. Однако не было никакой возможности взять хотя бы один из кусков, весивших больше тонны каждый. Поэтому я ограничился только тем, что сделал несколько снимков.

Дальше к югу холмики оказались сплошь покрытыми кусками окаменелых древесных стволов. Более тонкие, чем первый найденный нами гигант, эти куски были разбросаны, будто упавшая поленница. Торчавшие сучки или корни на пеньках создавали иллюзию настоящей древесины. Только на ощупь тяжелые, острые, звенящие, как стекло, осколки рассыпавшихся стволов показывали, что этот лес – только каменный призрак настоящего. Правильно слоистая структура древесины свидетельствовала о принадлежности стволов хвойным деревьям, возможно, группе болотных кипарисов, и по сие время растущих в приморских тропических болотах, так же как растет еще древнее гинкго в Японии, араукарии в горах Южной Америки и Юго-Западной Азии, красный железняк в нашей Ленкорани…

С неохотой пришлось оставить все разнообразие наваленных в беспорядке стволов – короткий день близился к концу. Теперь мы все время спешили: слишком мало светлого времени оставила нам уходившая осень и слишком много еще хотелось сделать!

Машины пошли дальше той же заросшей тропой к возвышавшемуся вдалеке низкому горному массиву. Там находились развалины монастыря Хамарин-хурал («Монастырь на мысу»), там уже несколько лет горел под землей уголь и там геологи находили кости динозавров. Одно из сообщений говорило о целом скелете! Немудрено, что мы давно стремились попасть сюда. Вот поднялись над степью обрывы и размывы светло-серых глинистых пород с твердыми прослоями железистых песчаников. Узкие черные полосы расчерчивали серую поверхность небрежными штрихами – свидетельство беспорядочного напластования. Выше, на удаленных уступах, громоздились стены и башни красных базальтов, попиравшие цоколи из глыбовых красноватых песчаников, отвесные стены которых багровели на закате. А внизу, под обрывами, высокие барханы преграждали путь своими мягкими, аккуратно насыпанными склонами. На равнину от гор далеко простирались промоины сухих русел и беспорядочная толпа песчаных бугров.

Опять, наверное в трехсотый раз за путешествие, остановились машины. Исследователи поспешно выбрались из них, на ходу строясь в «боевой порядок», то есть выбирая для себя определенное направление, не перекрывающее места, которые осматривает сосед. Все это выполнялось без всяких предварительных сговоров, как в хорошо сыгравшейся футбольной команде. Солнце уже садилось за горизонт, когда стало ясно, что никакого скелета, ни даже отдельных костей здесь нет и не было. Обрывы меловых пород тянулись далеко на восток и юг, и кости могли оказаться именно в них, но осматривать их сейчас не было возможности. Подробное изучение района входило в программу исследований последующих лет, на первое время мы уже получили представление об этих низких горизонтах мелового периода, относившихся к его нижней половине. Спустя три года после окончания работы пашей экспедиции геологи прислали нам из Хамарин-хурала челюсть громадного динозавра игуанодонта, доказав тем самым, что в Азии жили на стоящие нижнемеловые игуанодонты, до сих пор считавшиеся европейскими формами.

С досадой я вернулся к машинам и стал звать товарищей: чтобы поправить неудачу в Хамарин-хурале, нужно было сегодня хотя бы проехать побольше. Поблизости на барханах росли какие-то крупные кусты. Я распорядился наломать топлива, и рабочие с шоферами и поваром поспешили туда. Велико было паше разочарование, когда подошедший Данзан объявил, что это растение (иргай-кизильник) негодно для дров, так как очень плохо горит. Мы все-таки взяли один большой куст и добавил к нему охапку караганы и ежовника (баглура).

В котловине смеркалось, но красные базальтовые стены вверху еще были залиты ярким солнцем и отбрасывали веселый розовый отблеск на свинцовые пески. Из-за поворота сухого русла, внизу в котловине, появился всадник. Сначала только черный силуэт виднелся в отдалении, бесконечно одинокий на просторе равнины. Мы не успели уложить топливо в машину, как подъехала молодая монголка. Без смущения, просто и с достоинством, женщина заговорила с Данзаном, потом спешилась и подошла к нам. Мы поздоровались, я достал папиросы. Лукаво поблескивая глазами, гостья присела, держа лошадь на длинном поводу, курила и разговаривала с нами, подняв вверх свежее, круглое лицо. Докурив папиросу, монголка легко вскочила в седло и погнала коня – видно, торопилась доехать до сомона в бывшей монастыре Хамарин-хурал. Обернувшись через плечо и посылая нам приветственные улыбки, молодая аратка скрылась в холмах. Такой легкой и живой показалась она среди наших хмурых фигур в тяжелой одежде, с таким неподражаемым изяществом сидела на коне, что мы невольно вздохнули, глядя ей вслед. Я подумал, насколько каждый народ – дитя именно своей страны. Трудно представить русскую женщину, одну среди этой пустыни, едущую на коне за десятки километров по своим делам. И так же трудно было вообразить эту аратку среди наших лесов и полей…

Ветер утих, на смену ему шел мороз.

Дорога извилисто поднялась на горный уступ. С гребня увала показался Хамарин-хурал – множество рассыпавшихся глинобитных домиков и стен в котловине у громадного сухого русла. В центре виднелось несколько сохранившихся домов побольше, окруженных юртами. Синий дымок аргала висел над сомоном, доносился резкий запах горящего навоза, слабые огоньки очагов блестели кое-где сквозь щели юрт. Мы проехали правее, оставив сомон на километр в стороне, спустились в сухое русло и направились вниз по нему, стараясь найти участки твердого, уплотненного песка. В сумерках русло стелилось ровной темной лентой. Громадные пни хайлясов торчали там и сям из насыпи песка. Пни были до метра в поперечнике, иногда это были целые куски стволов, поваленных когда-то давно потоком при наводнении. Все ветви и корни или отщепины были тщательно спилены, и мы напрасно пытались найти хоть что-нибудь пригодное для дров. Эти пни, похожие на их окаменелых собратьев, угрюмо торчали безмолвным укором человеку, когда-то погубившему здесь рощу действительно исполинских хайлясов. Впервые я видел, что эти деревья могут быть так велики. Видением пронеслась в мыслях тенистая, полная жизни роща, когда-то бывшая здесь, на пустых берегах сухого русла, – но машина уже поднялась на склон долины.

Громадная равнина, щебнистая, слабо всхолмленная, без единого оврага или русла, легла под колеса. Почувствовав хорошую дорогу, «Дзерен» понесся с большой скоростью, предоставив «Смерчу» догонять нас как хочет. Плотной массой летел навстречу холодный и свежий воздух.

Земля посинела, ушла вниз, впереди в беспредельную высоту поднялось туманное небо со светлыми, жемчужно-серыми облаками, испятнанное сгустками темноты. Облака вихрились, струились и извивались, словно на скате взброшенной к небосводу волны.

Приближались и налетали темные, глубочайшего синего цвета холмики, черные, как отлитые из металла, кустики разбегались в безмолвном испуге, а машина летела и летела, не зажигая спета, в заколдованную даль, где волны всхолмленной земли, такие же шершавые и серые, как небо, расплывались и сплавлялись с тучами на горизонте в один вихрящийся вал. Тучевой вал стеной вздымался вверх и улетал в небесную бездну над нашими головами. Машина безмятежно ныряла под него, стремясь к загадочной цели, ничем не отмеченной, ничем не ограниченной на темном просторе…

Издалека, позади, разлился тусклый свет – «Смерч» зажег фары. Таинственная сумеречная равнина исчезла, стала обычной сухой и безжизненной Гоби. Зажег свет и наш «Дзерен» и продолжал нестись в океан темноты, на юг, пока все совершенно не закоченели.

Я остановил «Дзерен», хотя Пронин так разошелся, что готов был ехать хоть всю ночь. Убежища не было – одна ровная почва кругом, и мы надеялись только на мороз, который усиливался и обещал тихую погоду.

Загорелись набранные у Хамарин-хурала кусты караганы. Повар, ворча, что нет даже «иванантоновичевых» дров, стал кипятить чай и разогревать мясо. Когда-то еще на пути из Южной Гоби, где повар избаловался саксауловым топливом, у нас вышло одно столкновение. Никитин явился ко мне с заявлением, что не может приготовить обед, так как на месте лагеря нет дров. Повар тут же получил основательный нагоняй и с тех пор знал, как с помощью рабочих нужно заготовлять аргал, однако затаил обиду и упорно называл аргал «дровами Ивана Антоновича», к великому удовольствию всех остальных.

Утренний мороз в 12 градусов превзошел все ожидания. Пришлось собирать аргал и растапливать лед, в который превратилась слитая из радиаторов вода. Все долго бродили кругом, подметая равнину полами своих дох. Одним ударом убивалось два зайца: люди согревались и собирали столь редкий здесь аргал. В девять часов, повеселевшие после горячего чая, мы тронулись дальше. Где-то впереди находились развалины Далан-Туру («Пальмовое дерево»), куда вела старая караванная тропа.

Мы скоро подъехали к жалким остаткам строений и повернули от них на юго-запад, спускаясь в плоскую впадину Неожиданно впереди показалась замерзшая речка – вернее, ключ, окруженный громадными пятиметровыми песчаными кочками, поросшими плотной зеленой колючкой. Маленькая гобийская лиса, испуганная, тощая и взлохмаченная, выскочила из-под берега и скрылась. За речкой мы выехали на плоскогорье и вскоре, повинуясь указанию проводника, повернули налево от тропы, которая, кстати, сделалась хорошим автомобильным следом. Пологий подъем по песчаной, заросшей полынью почве был не очень тяжел, и через полчаса мы оказались на краю высокого обрыва. Цель путешествия – обрыв Баин-Ширэ («Богатый стол») находился на окраине огромной впадины Халдзан-Шубуту («Лысая узкость»), заполненной песками и заросшей саксаулом и поташником.

Этот стол обрывался на юг, восток и юго-запад крутыми стенами и башнями песчаников, разделенными откосами и барханами надутого песка с порослью корявого саксаула. Ниже песчаниковых круч толпились размывы ярких красных глин – конусы, купола, овальные холмы… Еще ниже пологий скат уходил далеко во впадину. Прорезавшие скат овраги на границе песков превращались в мелкие сухие русла и вились меж бугров рыхлого песка и саксауловой порослью.

И опять, как много раз до этого, во всех местах с красными обрывами – ни признака человеческой жизни, ни следа юрт или стойбищ скота.

Мы подъехали к обрыву плато у юго-восточного угла. Небольшое обо из кусков песчаниковых плит стояло в десяти метрах от бровки обрыва. Жестокий ветер бушевал здесь, наверху, и машины слегка покачивали своими тентами под его напором. Нужно было найти место для лагеря. Передовые разведчики – Эглон. Громов, Данзан, Орлов, – сразу же поспешившие к обрывам, вернулись и сообщили о множестве костей динозавров. Я огляделся. При некоторой осторожности отсюда можно было бы спуститься в котловину – если начать спуск на два километра восточнее или западнее самого возвышенного места плато, на котором мы сейчас находились. Но всякое передвижение машин в бугристых песках котловины было бы сопряжено с величайшим трудом, и неизвестно, как выбрались бы мы оттуда, нагруженные коллекциями.

Большая часть обрывов, подлежащих изучению, находилась совсем рядом. Словом, стоянка наверху давала серьезный выигрыш во времени, и я решился на нее, надеясь на прочность наших палаток, сделанных по монгольскому, ветростойкому, образцу. Быть сдутыми к концу экспедиции ветром с семидесятиметрового обрыва Баин-Ширэ – конец, неподходящий для успешно начатой работы. Поэтому мы разбили лагерь, отступя метров на десять от обрыва, на ровной площадке позади старого обо. Машины встали с запада, прикрывая лагерь от главного ветра Гоби – западного. Пока разгружали машины и ставили палатки, мы разошлись по обрывам. Мы с Эглоном направились к западу, к высоким башням серого песчаника, разделенным вверху узенькими промоинами и прикрытым, как мексиканскими сомбреро, громадными плитами твердого песчаника.

Плиты, состоявшие из грубого конгломерата, оказались переполненными костями динозавров. Позвонки, обломки ребер, кости конечностей от разных животных, хищных и травоядных, разной величины – все было смешано здесь в костеносном пласте, достигавшем до двух метров мощности. Если бы не разрозненные и поврежденные переносом остатки, этот пласт был бы самым богатым из всех нами найденных. Кроме этого слоя конгломератов, получившего название главного костеносного горизонта, мы, постепенно передвигаясь вниз по разрезу, нашли еще два горизонта. Кости оказались и в сером рыхлом песчанике на двадцать метров ниже, и в прослое мелкогалечного конгломерата метровой мощности, залегавшего далеко внизу, у самых саксаульников.

Долго ходили мы по карнизам песчаниковых плит, прыгали вниз на барханы надутого песка, пробирались по откосам размытой глины, И постепенно становилось ясно, что мы опять нашли крупное местонахождение, заслуживающее больших и длительных раскопок и подробного изучения. Конечно, весь обрыв Баин-Ширэ никак не равнялся по масштабам с Нэмэгэту. Но здесь, в Восточной Гоби, где все геологические явления были мельче, Баин-Ширэ, несомненно, был одним из самых больших местонахождений костей динозавров, вдобавок залегавших в разных горизонтах, образовавшихся в разных условиях и, следовательно, содержавших различные формы животных.

Да, Баин-Ширэ следовало изучить!

Я спустился по рыхлым песчаным откосам прямо с главного юго-восточного выступа обрыва, держа направление на далекие нижние промоины. Неторопливо, даже медлительно, я проходил по откосам и конусам, по гребешкам валов и по дну оврагов, замечая различные напластования. Желтые пески, с резкой косой слоистостью, темно-пурпурные и кирпично-красные, реже серые глины то с множеством зеркал скольжения, то с мелкими черными желваками марганца: выступы плит твердого, иногда черного железистого песчаника, ярко-оранжевые пески, белые мергели сменяли друг друга сверху вниз. На склоне купола серых песчаных глин я нашел копытную фалангу – костную основу рогового копытного чохла, несомненно, принадлежавшую панцирному динозавру – анкилозавру. Это была первая находка панцирных динозавров в Азии, и я, подбодренный удачей, ускорил шаг.

Пройдя около двух километров по уклону, становившемуся все более пологим, в направлении на восток-юго-восток от лагеря, я очутился в глубокой и широкой промоине. На обрывистые борта промоины были нанесены гряды покрытого рябью песка. Из песка торчали серые, потемневшие ветки мертвого саксаула.

Центр промоины занимал холмик обнаженного камня – здесь вскрывались самые нижние конгломераты. Холмик окружало сухое русло, подрезавшее его западную сторону, где конгломерат обрывался ступенью в полтора метра высоты. Я взобрался на холмик и сразу же увидел на испятнанной гальками поверхности породы множество щитков черепах. Кое-где из породы торчали куски целых панцирей, кости лап. Между остатками черепах попадались и отдельные кости мелких хищных динозавров, но черепахи преобладали. Они по большей части относились к триониксам – хищным водным, живущим еще в настоящее время черепахам с тонким, покрытым кожей панцирем. Один из триониксов – амида – живет у нас на Дальнем Востоке, в озере Ханка и в реках системы Амура.

Начинало смеркаться. Я заторопился, собирая выветрившиеся из породы кости и закрепляя веточки с белыми тряпицами в щелях камня для указания ценных находок, оставшихся на месте. Сюда необходимо было направить Эглона с рабочими и расковырять как следует этот холмик;. названный мною «черепаховой горкой»…

Пока я возился, стемнело. Кряхтя, я поставил на бровку обрыва сухого русла рюкзак, набитый костями и образцами и весивший больше тридцати килограммов, взвалил его на спину и медленно поплелся наверх. Идти на подъем но песку после целого дня работы было очень трудно. Я старался выбирать грядки и длинные отроги коренных пород, казавшиеся после песка асфальтовой дорожкой. Выбравшись на уровень красных глин, я увидел в последних лучах зари далеко наверху палатки. Затем потухла и заря, только черный обрыв заслонял звездное, чистое небо. Горизонтальная граница звездных огоньков и непроницаемой черноты обозначала верх плато, где находился лагерь. Огня костра не было видно – значит, печки поставлены в палатках, и сегодня можно будет спать с удобствами.

Овраги и промоины стали глубже, идти в темноте по кручам и краям обрывов с тяжелым рюкзаком стало опасно. Поэтому я положил рюкзак на верхушке конуса красной глины, там, где мешок можно было увидеть издалека и забрать утром.

После избавления от двухпудовой тяжести трудный подъем показался приятной прогулкой. Усталый, но очень довольный, я поднимался по крутому песчаному откосу, наслаждаясь звездной тишиной. Склон находился за ветром, и можно было спокойно курить. Я уселся на холодном песке, над глубокой тьмой песчаной котловины, свернул козью ножку, и мысли мои унеслись далеко…

Два выстрела отдались эхом в утесах, заставив меня вздрогнуть. В лагере беспокоились обо мне. Я ничем не мог ответить и поторопился наверх. Морозный ветер ударил в грудь мягким, но мощным толчком, едва я вскарабкался на плато. В обеих палатках сквозь темную ткань виднелся свет. Товарищи уже разлеглись на койках, две свечи стояли, прилепленные на вьючных чемоданах, и около них, подняв очки на лоб, корпел над дневниками Громов, В печке бодро шумел огонь, и приятное тепло насыщало воздух палатки, пахнувший пылью. Пыль заметным желтым туманом клубилась в свете огарков – палатку жестоко трепал ветер. Хлопание полотнищ то ослабевало и принимало правильный ритм, то вдруг усиливалось, и тогда казалось, что гигантский зверь трясет утлое наше обиталище, трясет неровными и злобными рывками. Койка мне уже была поставлена. Я развернул спальный мешок, расстегнул ватник и принялся за чай. Поговорив немного о впечатлениях дня, я подбросил саксаула в печку, достал карандаши, нож и записные книжки – впечатления и наблюдения ждали своей записи. Пламя свечей трепетало, неровные блики света бежали по бумаге, мешая вычертить план и сообразоваться с масштабом. Светлая голова Громова склонялась к свече совсем близко, напротив меня…

Я распрямил уставшую от неудобной позы спину Громов то/ко откинулся падал и взялся за трубку.

– Знаете, Валерьян Иннокентьевич, я нашел как будто пустынные многогранники в главном костеносном горизонте, – сказал я. – Похожи на гобийские. Значит, это было в конце мелового периода, когда в бассейны попадал обломочный материал непосредственно от подножия горных хребтов…

– Что же, возможно. Я тоже нашел многогранник в том же горизонте. Вот он! Конечно, может быть тут и случайное совпадение. Но приближение горных кряжей к границам осадочных бассейнов несомненно. По-видимому, в Баин-Ширэ мы нашли высокие и поздние горизонты мела!..

Шумел вдали ветер, переходя поблизости в злобный свист, шуршал летящий песок, грохотала палатка, скрипели шесты в соединениях, лязгала и визжала печная труба – все эти звуки сливались в многоголосый хор назойливого мажора. Глубокая морозная ночь царила кругом, маленький лагерь непробудно спал. Лавина могучего ветра катилась с запада, начисто обдувая край обрывистого плато. Только две палатки составляли маленький живой мирок, и в одной бодрствовали двое ученых. Тепло и свет, заключенные в хрупком матерчатом домике, здесь казались чудом, человеческим волшебством посреди громадной, холодной и пустынной местности. И поэтому необыкновенно возрастало ощущение ценности этого простого уюта. Свет и тепло… В городе мы их обычно не замечаем – это элементы нашей нормальной жизни. По здесь они приобретают иное, гораздо большее значение. Очень хрупкой кажется жизнь без света и тепла в морозной и бурной гобийской ночи!

Ветер бушевал всю ночь и нисколько не ослабел утром. Я вышел из палатки, щурясь от яркого солнца, и остановился в восхищении. Конусы и купола красных лин внизу обрыва неистово рдели в солнечном свете, приняв необыкновенно яркий пурпурный цвет не то что теплого, а совсем горячего тона.

Эглон направился извлекать найденные вчера остатки черепах, а мы, геологи, продолжали изучение месторождения. Осмотреть такой большой разрез в короткий срок – немалый труд. К концу дня мы уже выяснили в общих чертах образование костеносных слоев и располагали всеми необходимыми для оценки месторождения данными. Интересными оказались находки песков с халцедонами в середине разреза. Наличие этих песков говорило о происшедшем во время отложения толщи Баин-Ширэ размыве базальтовых покровов, залегавших в средней части меловых пород и, следовательно, о глубоком перемыве последних.

Собравшись за обедом в палатке, мы решили уложиться до наступления темноты, а утром снять лагерь и перебраться к северу для исследования гор Хара-Хутул («Черный перевал») – второго крупного местонахождения, открытого советскими геологами в этом районе. Все остальные работы можно было отложить до больших раскопок в последующие годы, когда попутно будет проведено исчерпывающее изучение Баин-Ширэ. Местонахождение стоило того – в нем заключался поздний этан истории мелового периода.

Мы неторопливо, наслаждаясь отдыхом, пили горячий чай из огромных кружек, курили, потирали обветрившиеся щеки. Даже наша дубленая гобийская кожа уступала свирепому морозному ветру, действовавшему в союзе с солнцем, в затишье еще совсем теплым!

В полузастегнутый вход пробрался на четвереньках «батареец» Иванов. Он казался заметно возбужденным.

– А что полагается за находку здесь скелета? – спросил он меня, выпрямляясь во весь свой огромный рост. Надо сказать, что успехи Андросова и Пронина на поприще палеонтологических находок возбуждали зависть среди нашей рабочей молодежи. Всем хотелось найти что-нибудь ценное, но никак не удавалось.

– Какой там скелет! – пренебрежительно бросил Эглон. Душа старого искателя костей не могла стерпеть такого успеха у зеленого юнца.

– Да, верно, скелет! – убеждал «батареец». – Вот такой – во всю палатку. Здесь близко, пойдемте покажу.

– Ну что же. – сказал я. – килограмм шоколаду за хороший скелет не жалко.

– Он хороший, сами увидите! – обрадовано уверял Иванов.

– Когда же это ты нашел. – спросил Орлов, – только недавно с Яном Мартыновичем ходил работать?

– Вот, вот, они пошли прямо наверх, а я поотстал и подался направо, на красные холмы, где никто не ходил.

– Как же так направо никто не ходил, – вмешался Эглон. – мы с Иваном Антоновичем…

– Снизу идти – направо, а с лагеря будет – налево, туда за поворот обрыва.

– Так бы и говорил, – сурово заключил Эглоп, – ну, пошли, что ли! Чтоб черт бы взял этот скелет, думал, отдохну после обеда, пораньше спать запалюсь, а то устал что-то!

– И немудрено, – отозвался Орлов, – без отдыха сколько времени гоняем.

– А зима? – угрюмо возразил я. – Она не то что на носу – на шее сидит.

– Я что, не понимаю? Я ведь не в порядке протеста! – улыбнулся Орлов.

Мы вышли из палатки и направились к северо-востоку от лагеря, туда, где обрыв плато переламывался под прямым углом и отворачивал на север. По краю плато дошли до шестого (от лагеря) выступа и стали спускаться к большим конусам пурпурной глины, торчавшим внизу. Конусы, точно кокетливыми шапочками, были прикрыты квадратными толстыми плитами песчаника.

– Пурпурная глина – седьмой слой но разрезу, – сказал я Громову, в то время как мы торопливо спускались по крутому песчаному откосу, – в ней я никогда не видел ни одной кости. А парень, видите, показывает, что скелет лежит именно в ней. Странно?

– Чепуха какая-то, – сердито буркнул Эглон. – Эх, и вздрючу же я парня, если окажется, что все наврал!

Но «батареец» не наврал. С восточной стороны большого конуса красной глины проходил прослой песчанистой глины блеклого цвета, сплошь переполненный костями динозавра.

Плотные кости, частью покрытые черной пленкой окиси марганца, частью светло-серые, четко выделялись в породе узкой полосой на глаз около пяти с половиной метров длины. Мы различили позвонки, к концу превращавшиеся в хвостовые, несколько ребер, кости лап. Да, Иванов оказался прав и нашел скелет там, где мы в предварительном обследовании Баин-Ширэ даже не собирались его искать!

Первая попытка «батарейца» встать в ряд с признанными искателями – Андросовым и Прониным – удалась как нельзя лучше. Иванов тут же во всеуслышание был объявлен чемпионом, а шоколадная премия заменена ему денежной.

Скелет оказался задетым размывом – много костей валялось на склоне, сползая вместе с кусочками глины, дробившейся на кубические осколки величиной с лесной орех. Черновато-серые куски костей виднелись в ложбинках водотоков у подножия конуса.

Пока я осматривал скелет, в голове складывался новый план работы. Хотя скелет был довольно велик, нужно попытаться взять его теперь же! Ученый должен помнить, что самые лучшие планы изменяются неучтенными обстоятельствами.

Я не мог с полной, абсолютной уверенностью сказать, что на следующий год снова смогу привести экспедицию сюда за скелетом. Значит, преступлением перед наукой будет не сделать попытки его извлечь…

Экспедиция разделилась на две части. Орлов с Эглоном, рабочими и наторевшим в выемке костей Прониным оставались на Баин-Ширэ и начинали раскопки скелета. Громов, Данзан и я на «Смерче» отправлялись завтра же в горы Хара-Хутул, чтобы непременно изучить это важное местонахождение.

Мы выехали в девять часов утра двадцать девятого октября. Проводник Намцерен (Кухо) повел на запад по дороге, с которой мы тогда свернули на плато к обрыву Баин-Ширэ. По этой дороге мы проехали около десяти километров и, завидев справа высокие кочки, повернули к северу. Там проходила тропа, и мы благополучно объехали эти песчаные холмы, достигавшие десяти метров высоты и отличавшиеся от барханов росшей на них редкой растительностью. Едва мы миновали кочки, как внезапно очутились на широкой, отлично накатанной автомобильной дороге, ведшей в аймак. После блужданий но заросшим тропам дорога показалась настоящей автострадой. Встретился старик арат с тремя верблюдами. Данзан и проводник долго разговаривали с ним, а мы с Громовым старались понять, откуда взялась эта дорога. Поскольку от нее шло много ответвлений в обширные саксаульники, тянувшиеся на много километров к северу от дороги, то мы решили, что эта дорога служит для вывозки саксаула в аймак. Дорога так и была названа нами «лесовозной». На самом деле это была дорога Саин-Шанда – Солонкер («Обитель радуги»)). Теперь мы знали лучший путь для возвращения в аймак.

Мы проехали по дороге на восток около пяти километров, и тут проводник сознался, что он не знает, куда ехать, и дальше вести нас не может. Впрочем, винить Кухо было бы несправедливо. Быстрота автомобильной езды не давала монголу возможности разыскивать мелкие приметы пути и раздумывать о дороге в однообразных равнинных областях Гоби.

Не раз уже я замечал, что проводники, уверенно ориентировавшиеся в горах или холмистой местности, начинали путаться, теряться и сбиваться в равнинах, где при быстроте езды от них требовалось мгновенное решение, в корне отличное от неспешного раздумья во время медленного передвижения на верблюде или коне.

Опять, как много раз до этого, техника требовала от человека новой психологии, иной реакции на внешний мир, не оставляя времени на глубокое, во всех деталях законченное знакомство…

Но теперь и мы кое-чему научились в скитаниях по Гоби. Многократные наблюдения над тем, как проведены гобийские автомобильные дороги-накаты, научили искать и находить те места, по которым они чаще всего проходят. – старые караванные дороги и тропы. Нагруженные верблюды должны идти самой легкой дорогой, избегая крутых подъемов, сыпких песков, рыхлых и вязких солонцов, не пересекая, а обходя глубокие русла – в общем то, что не годится для движения машин.

Опыт научил нас издалека узнавать характер местности, угадывать в туманящейся дали пески и глубокие русла, уклоняться от изобилующих промоинами горных подножий, издалека определять плотность песка в сухом русле по примеси глины или по крутизне его падения. Это были еще самые элементарные знания, но знания, прочно усвоенные, врезанные в память долгими часами размышлений и наблюдений во время движения машины по Гоби.

Почему бы сейчас не попытаться провести машину? Ведь у меня есть карта – пусть устарелая и неточная, но она даст основное – направление. Это главное. А уж местность сама покажет, как по ней ехать…

Я подробно расспросил Данзана, что говорил старик, приблизительно определил на карте местонахождение машины (на нашей старой карте не было новых автомобильных дорог) и направил машину на северо-запад. Все пути к северу были закрыты огромным урочищем Гурбан-Сухайту («Три жилья») – песчаной котловиной, сильно заросшей саксаулом. Решив пробиться напрямик, мы отважно забрались в дебри саксаульников и по ужасным песчаным кочкам стали продвигаться вперед. Пустая полуторка шла довольно легко, но машину так бросало и мотало, что мы в кузове едва удерживались на местах, а проводник только вскрикивал от удивления или испуга.

Наконец мы продрались к урочищу Хонгор. Через него шла древняя большая караванная тропа – одна из четырех, соединявших прежде Ургу (Улан-Батор) с Калганом. Широкая, в несколько рядов, верблюжья тропа была отмечена повсюду двойными высокими обо из плит белого песчаника. Хонгор оправдывал свое название – огромная равнина, местами с очень пологими холмами, поросла редкой желтой травой, а щебнистая ночва состояла из мелких белых с рыжеватыми пятнами камешков. На солнце все стелилось светлым рыжеватым ковром, и равнина казалась особенно просторной. Веками утоптанная поверхность тропы ясно выделялась темной – вблизи, сероватой – вдали прямой полосой. «Смерч» несся по твердой и ровной тропе с предельной скоростью.

Для меня было совершенно неясно, где нужно будет свернуть с тропы, но я решил положиться на русскую смекалку, в надежде, что дальше будет виднее…

Невысокие увалы иногда пересекали путь, тропа суживалась в углублении между холмами, часто размытыми или окаймленными оврагами. Ход машины замедлялся, и мы осторожно перебирались через препятствие. Такие промоины, тоже в белых породах, на фоне поразительного общего однообразия казались живописными и невольно закреплялись в памяти. Именно так при долгом пребывании на гобийских равнинах обостряется наблюдательность, и все мелкие детали ландшафта становятся как бы очень выпуклыми.

Нет сомнения, что старые проводники караванов, тратившие по два года на каждый рейс обладали невероятным для обычного человека знанием всех деталей равнинной местности. И мы понемногу стали тоже видеть в Гоби не одну только однообразную и бесприметную местность.

Я вспомнил свои путешествия но беспредельным пространствам лесов, болот и гор Восточной Сибири, Якутии и Дальнего Востока. Там ориентирами пути служили бесчисленные речки, ручьи и ключи. Поэтому там проводники из местных жителей в совершенстве знали всю речную систему и чертили очень подробные и точные ее карты.

Горы могли служить лишь второстепенными указателями дороги из-за ограниченной видимости в лесах и во влажном климате с низкой облачностью. В высоких горах Средней Азии или Алтая, несмотря на отсутствие лесов, речки тоже были главными ориентирами проводников. Здесь же, в открытых на сотни километров монгольских степях и пустынях, речки не могли играть роль указателя дорог, да их почти и не было. Зато каждая гора, холм или воздвигнутое руками человека обо носили свои названия. По ним, как по маякам, вели караваны опытные проводники, как ведут капитаны корабли в морском просторе…

Дальше трава стала еще реже, а равнина еще более ровной. Ничего живого не замечалось на десятки километров вокруг. Рядом с тропой едва возвышались с той и с другой ее стороны небольшие холмики по метру высоты. На вершинах этих холмов, как древние развалины или белые кости исполинских, сказочных верблюдов, лежали стяжения белого песчаника. Несомненно, что тропа и была проведена мимо этих холмов как ориентиров. Много верблюжьих костей валялось у одного из холмов, а дальше, в груде песчаниковых плит, жил небольшой голубовато-серый сыч. Таким и запомнилось урочище Хонгор: холмики с белыми песчаниками, древняя тропа, прочерченная через однообразные равнины светлыми оторочками ковылька, и одинокий, безмолвный сыч – единственный обитатель этого, прежде оживленного, старого пути старой Монголии.

Тропа вошла в большое сухое русло с группами хайлясов и исчезла в нем. Мягкий песок в русле не позволял ехать, и мы поспешили выбраться налево, на гряду холмов. Прямо впереди, далеко у горизонта, показалась невысокая черная стена. Данзан и Кухо оживились и стали уверять, что это и есть горы Хара-Хутул. Однако у меня были другие соображения. По карте горы, видневшиеся впереди, насыпались Хурен-Цаб («Коричневое ущелье»), а Хара-Хутул должен был находиться левее, западнее. Тропа пошла прямо к Хурен-Цабу. Пришлось отказаться от удобного пути, и «Смерч» повернул налево. Вдруг слева появилась такая же черная полоса, и вовсе недалеко: высокий холм скрывал ее от нас. Я вздохнул облегченно – это, несомненно, были горы Хара-Хутул. Где-то в ущелье среди них находился родник с хорошей водой. Мы выехали из Баин-Ширэ без воды, чтобы не терять времени на поездку к речке. Найдя родник, мы могли сделать остановку.

Двинулись напрямик через высокие холмы, и очень скоро перед нами открылась красивая котловина, поросшая свежей зеленой полынью и удивительно непохожая на осеннюю Гоби – сухую, мертвую и желтую. Ветер дул нам в лицо и нес бодрящий запах полыни, такой живой и приятный, что мы долго стояли, жадно втягивая в себя воздух. Слева, в стороне от центра этой почти круглой равнины, стояли два хайляса с удивительно широкой, зонтикообразной кроной, напоминавшей зонтичные акации в африканских саваннах. Отсюда виднелась широкая щель, прорезавшая черный гребень гор Хара-Хутул почти точно посередине. Очевидно, там и находился родник.

По зеленой равнине навстречу шли верблюды. Вместе с жизнью растений, обусловленной подпочвенными водами, появилась и животная жизнь. На двух верблюдах мы заметили всадников и остановили машину. К нам быстро подъехал молодой арат на огромном и могучем верблюде. Животное было уже в полной зимней шерсти, густой и темной. Белая повязка короной охватывала лоб арата и спускалась концами на его правое ухо и шею. Гобиец держался в неудобном седле свободно и прямо, гордая посадка головы с резкими чертами лица придавала ему величественный вид. Чувствовалось, что едет хозяин гобийской равнины.

Пока арат разговаривал с Данзаном и Кухо, приблизился второй всадник – молодая женщина на белом верблюде, казавшемся легким по сравнению с темным богатырским животным ее мужа. Цветная сбруя и оторочка седла красиво выделялись на белой чистой шерсти.

Араты подтвердили все наши предположения. Проводнику только оставалось по своей привычке щелкать языком.

После адской езды по саксаульнику небольшие кочки на равнине показались пустяком. К часу дня мы подъехали к роднику. Все ущелье было заполнено огромным стадом овец и коз, пришедшим на водопой. Родник и выкопанный рядом колодец находились в сухом русло, прорезавшем черную базальтовую стену. Мрачное ущелье, в начале очень узкое, к северу быстро расширялось, и дальше русло проходило среди низких обрывков из светлых отложений мелового возраста. Базальт залегал пластом около двадцати метров толщины среди песчаников. Массивный слой твердого базальта был устойчив к размыву и торчал гигантским черным гребнем, собственно и образуя хребет гор Хара-Хутул.

Перед горами, с южной стороны, проходила линия телеграфа, та самая, вдоль которой мы добирались от Улугей-хида до Сайн-Шанды. Увидев столбы, я понял, что мы сейчас пересечем наши собственные следы по старому автомобильному накату. Поэтому я не удивился, когда Данзан закричал, показывая вниз. В ложбинке, где песок и пыль не были сдуты ветром, были видны отпечатки узора протекторов наших газовских покрышек – один след, нет, два. Да, безусловно, это наши следы! Всего лишь неделю назад впервые ехали мы на Саин-Шанду, а сейчас уже как много интересного знали о прилегающем к аймаку районе. Вот что ни в каких мечтах не могло бы прийти к любому из наших великих предшественников – русских исследователей Центральной Азии: волшебная скорость автомобильной экспедиции!..

У аратов, поивших скот в ущелье, приобрели большого барана и, решив начать исследование со слоев, лежавших ниже базальта, повернули на запад от родника. Около пяти километров ехали вдоль базальтового гребня с его северной стороны и остановились перед множеством сильно размытых холмов. Здесь хорошо вскрывались подбазальтовые песчаники. Пока мы с Громовым и Данзаном ходили, проводник и Андреев резали барана и варили обед.

Огромное количество мелких древесных стволов содержалось в песчаниках и конгломератах. Множество истертых до неузнаваемости, обугленных растительных остатков переполняло более тонкозернистые прослои. Мы нашли какие-то круглые футляры из крепкого желтого песчаника, внутри наполненные рыхлым и легким беловатым веществом, в котором залегали тонкие и крепкие окременелые стволики, покрытые сверху углистым веществом. В первый раз я наблюдал такое сохранение ископаемых растений.

Долго ходили мы по огромному полю размытых холмов. Смеркалось, когда наши усилия увенчались успехом – сначала были найдены отдельные обломки костей, а потом и большая глыба с остатками черепа. Хотя песчаник был кремнист, тверд и труден для препаровки, находка черепа была важной. По нему можно было определить животное и, следовательно, установить геологический возраст подбазальтовых слоев. Поэтому мы так и старались найти здесь кости, тщательно собирали всякие обломки и решили во что бы то ни стало взять черен. Тащить большую глыбу породы нашему небольшому отряду было не под силу. Оставалось только подвести сюда машину. Андреев, искусно маневрируя, взобрался на гребень из слоистого песчаника, сумел развернуть на нем машину и боком сполз в небольшую долинку, где лежала глыба с черепом. Не теряя времени, мы собрали все обломки, разделили глыбу на две части, обернули кусками кошмы и приготовили к погрузке. Но тут наступила темнота, и при свете костра мы успели только упаковать кое-что в ящик.

Дикое и странное впечатление оставлял наш лагерь. Пламя костра освещало хаос повсюду торчавших, безобразно нагроможденных песчаниковых плит и накренившуюся, неведомо как попавшую сюда машину. Кругом лежали окаменелые стволы с извитой и изборожденной поверхностью, поразительно похожие на старый саксаульник. Пронин потом так и звал эти стволы каменным саксаулом.

Койки установились едва-едва, с перекосом, на плитах песчаника. Их гладкие алюминиевые ножки как-то не вязались с дикой изрытостью и шероховатостью камня. По выражению Андреева, мы забрались на ночлег, «словно волки в чащобу», и этот лагерь в своих дневниках мы назвали «Волчьим».

У неудобного ночлега было одно преимущество – мы находились за ветром, и только слабый наземный «хиуз» обдувал нас, временами налетая из темноты. Я забрался в мешок и долго лежал не в силах уснуть. Наконец я задремал, но тут же проснулся. Что-то неведомое, большое лезло в лагерь, сопя и пыхтя. Спросонок я попытался вспомнить, куда поставил винтовку, не вспомнил и окликнул пришельца. К великому моему изумлению, это был Громов. Почтенный профессор отнес драгоценные очки в кабину полуторки для лучшей сохранности, но при своей близорукости оказался совершенно беспомощным в момент возвращения. Чтобы не разбиться о камни и не упасть на бесчисленных рытвинах, Громов предпочел вернуться в лагерь на четвереньках. Испытанный способ отдаленных предков выручил – профессор вернулся со своей прогулки невредимым.

Тридцатого октября мы должны были, по уговору, возвратиться на Баин-Ширэ. С утра нарвали крупной полыни и устроили на дне машины мягкую постель для глыб с черепом. Затем с большим трудом подняли их в кузов и, спешно снявшись с лагеря, не позавтракав, поехали в сухое русло, огибавшее с запада базальтовый гребень Хара-Хутул, чтобы проверить самые верхние слои разреза. Но там оказались очень поздние, вероятно, четвертичные конгломераты с гальками из хара-хутульских базальтов и без всяких растительных остатков. По длинному каменистому гребню мы с Громовым добрались до небольшой котловины, окруженной со всех сторон холмами. На песчаных кочках рос сульхир, который заготовляла целая группа аратов – мужчин и женщин. Я увидел довольно большие кучки намолоченных зернышек, размером, пожалуй, мельче маковых и более всего походивших на крупный песок. По просьбе Данзана араты угостили меня куском лепешки из сульхира. Гобийский природный хлеб мне понравился, хотя и был испечен без крупинки соли. По виду и вкусу хлеб из сульхира показался мне чем-то средним между лепешками из манной крупы и молотого ячменя. При виде лепешки мы вспомнили, что ничего еще не ели, и, поблагодарив аратов, заторопились к машине. Андреев уже спроворил горячий чай и достал куски вчерашней холодной баранины.

Двинулись дальше, на южную сторону гребня Хара-Хутул.

За базальтовым гребнем оказалось целое море холмов, промоин, русел, впадавших в широкую долину. Все это поле, десятка в три квадратных километра, предстало перед нами непосильным объемом работы. Андреев лихо спустился на своем «Смерче» в такой каньон. Что, не будь сам свидетелем, я никогда бы не поверил в возможность попасть сюда на автомобиле. Спуск привел в бешеный восторг нашего проводника, и он смотрел теперь на Андреева не иначе, как с восхищением.

Несколько часов мы с Громовым бродили по ущельям, наскоро записывали, отбивали образцы, увязывали в мешочки, лезли на обрывы, обливаясь потом. Картина постепенно прояснялась. Два костеносных горизонта залегало над базальтами. Один из них – в серых песках – содержал целые части скелетов утконосых динозавров-траходонтов и походил на нэмэгэтинский. Второй, на самом верху, с обилием черепашьих остатков, без сомнения, был тот, который на Баин-Ширэ залегал в самом низу, в дне котловины. Песчаники с древесными стволами ниже базальтов составляли третий костеносный горизонт Хара-Хутул, самый древний из всех, виденных нами. Здесь лежал ключ к пониманию всего осадконакопления в меловых бассейнах Восточной Гоби. На этом мы дружно согласились с Громовым, принесли, вернее приволок ли, образны пород и найденные кости к машине и повалились обессиленные.

– Ага, и палеозойщик едва жив! – торжествующе воскликнул Громов, хотя его выносливость ни в чем не уступала моей. – Всю Гоби хочет исследовать!

– А вы не хотите? – вяло возразил я, не находя сил на пикировку. – Не знаю, кто больше бегает по обрывам…

Профессор улегся навзничь на прямоугольной плите песчаника, похожей на крышку саркофага. Я поднялся украдкой и взял ФЭД. Снимок вышел удачным геологически – отлично показывая картину залегания песчаников средней части разреза. Поэтому фотография фигурировала на выставке в Доме ученых, а в пояснительной подписи значилось, что справа на плите находится на отдыхе профессор В. И. Громов.

Отдыхать не пришлось. Едва придя в себя, мы уложили паши находки в верблюжью шерсть, употреблявшуюся у нас для особо хрупких объектов вместо ваты, запас которой иссяк. День кончился, приходилось ехать.

Я огляделся в последний раз, запоминая местность. Хаотические размывы, промоины, уступы напоминали Нэмэгэту, но общий тон пород здесь казался не красно-желтым, а серым. Обрывы и ущелья были меньше и положе, чем в громадном лабиринте Нэмэгэту.

Теперь дорога была известной, и мы понеслись без задержки через урочище Хонгор. В саксаульниках Гурбан-Сухайту с высоты покатых холмов удалось рассмотреть лежавшую ниже равнину. Направо, вдали у черных гор, саксаульники как будто редели, в них темнели пятна щебнистых участков. Там мы нашли старую тропу. Теперь миновал и страх перед саксаульниками – со скоростью в пятьдесят километров мы сделали большой объезд и очутились в идеально плоской котловине перед горами Дулан-Хара («Теплая чернота»). С восточного края котловины высились грозные барханы песка метров в пятьдесят высотой. Дно котловины состояло из красной, выглаженной, без единой травинки, глины. Лежавшая на дороге пыль в последних лучах заходящего солнца казалась багрово-фиолетовой, а дно котловины повсюду приняло кроваво-красный оттенок. Вишневые отсветы легли на свинцовые склоны барханов. Как путь мрачной судьбы в мертвой стране, стелилась вдаль зловещая красная дорога.

Ветрено, пусто и угрюмо было в котловине, получившей прозвище «Конец Мира». Горизонт впереди темнел с каждой минутой. Но как только мы выехали на старую дорогу, среди светлой полынной растительности с широкими холмами, сразу сделалось светлее, хотя последние проблески заката гасли позади. В лагерь приехали уже при свете фар, едва-едва отыскав в темноте поворот на плато. Всего два с четвертью часа понадобилось нам на обратный путь.

В лагере встретили нас радостно, со стрельбой. Мне не терпелось узнать подробности про скелет и тем более увидеть его уже отчасти вскрытым от породы. Но тут, к великому огорчению, оказалось, что товарищи за те два дня, что мы отсутствовали, успели полностью демобилизоваться.

Эглон беспечно объявил, что завтра кончает работу: нечего и думать взять скелет в этом году. Орлов подтвердил, что действительно глина слишком тверда, а скелет слишком велик, чтобы мы с нашими двумя рабочими и двумя шоферами смогли вскрыть его и заделать в деревянные рамы-монолиты. Я рассердился и обрушился с бранью на Эглона, грозя карами за беспечное отношение к делу. Эглон обиделся, отказался от приготовленного ужина и забрался в спальный мешок. Чтобы рассеять накалившуюся атмосферу, Громов принялся рассказывать о Хара-Хутул.

Все слушали его с большим интересом, а когда после Громова Данзан принялся рассказывать о переживаниях проводника Кухо, оставшихся всем нам по незнанию языка неизвестными, общее внимание окончательно отвлеклось.

Оказывается, Кухо, после того как признался в своей беспомощности найти горы Хара-Хутул и я взялся быть проводником, сильно переживал свою неудачу и опасался кары от сурового на вид начальника.

Когда закончился осмотр гор Хара-Хутул, мы с Громовым первые подошли к машине. Данзан и Кухо отсутствовали. Опасаясь, что они задержат отъезд, я взял винтовку и по обыкновению дважды выстрелил в воздух, давая сигнал сбора. Проводник, оказывается, дремал здесь же, в пяти шагах, укрывшись за камнем от ветра. Когда над ним загремели выстрелы, Кухо вскочил, ничего не соображая, и спросонок испугался. Потом, уже в машине, он пожаловался Данзану, что начальник – «ихэ му» (очень плохой), так как едва не застрелил его, а он виноват только в том, что запутался с дорогой.

«Зачем не сказал мне, что сердится? Зачем спрятал злобу так, что я не знал ничего? Почему такой плохой человек?»– вопрошал возмущенный арат.

Данзан принялся хохотать, окончательно приведя в недоумение Кухо. Затем он разъяснил арату, что у советских людей стрелять ни с того ни с сего не полагается.

«Почему ты думаешь, что на тебя сердится начальник?»– спросил Данзап и постарался убедить проводника в том, что никто на него не сердился, работой его довольны, а то, что он не знал пути к горам, со всяким может быть.

Мы посмеялись над воображаемыми злоключениями Кухо, но этот пример лишний раз показал нам, насколько осторожным нужно быть в чужой стране, чтобы случайным словом или неправильно понятым жестом не нанести обиды…

Пора было спать: для нас, приехавших, день прошел трудновато. По обыкновению палатку трепал сильнейший ветер. Его шум сегодня показался мне особенно низким, ревущим, и я подумал, что может разгуляться настоящий ураган.

Орлов, как всегда зябнувший, усиленно подкладывал в печку саксаул, и в палатке было тепло. Слабые блики света бегали по его массивному лицу, придавая ему сходство то с римским сенатором, то с турецким пашой. Профессор смотрел в огонь, думая молчаливую думу. Наконец и он, набив печь дровами, забрался в мешок и затих. Я задремал, но скоро проснулся от особенно мерзкого визга железки в прорези для ночной трубы. Колья палатки шагались: не худо было бы на всякий случай перетянуть все растяжки. Но все спали крепко, красные огоньки от горевшей печки бегали по трепещущим парусиновым стенкам. Я почувствовал, что больше не могу бороться с усталостью, и сразу погрузился в небытие.

Сквозь крепкий сон я услышал сильный треск, что-то толкнуло меня в лоб, едкий дым защекотал нос. Продолжая спать, я все же слышал какие-то жалобные вопли, слабо доносившиеся в застегнутый наглухо мешок сквозь рев бури и грохотанье палатки. Пока я напрягал волю, стараясь проснуться, Эглон зажег свечу. Я высунулся из мешка и некоторое время оглядывался, соображая, что произошло, пока наконец понял, что сорванной палаткой придавлен вопящий о помощи профессор Громов. Стало понятно, почему казалось, что крики идут из-за палатки: Громов действительно оказался за ее стенкой, и большой кусок парусины под напором неистового ветра так прижал Громова на его койке, что профессор не мог пошевельнуться. Большой задний кол из толстой и крепкой березы сломался на половине своей высоты, пролетел в полусантиметре от моей койки и глубоко воткнулся в жесткую почву. Висевшая на колу винтовка ударила меня но голове, едва высовывавшейся из мешка, и острая мушка распорола козырек меховой шапки, в которой я спал. Удар пришелся вскользь и почувствовался в крепком сне только толчком. Если бы кол упал на койку, то, пожалуй, проткнул бы меня, как жука в энтомологической коллекции. Трубы были вырваны из печки, и она едко чадила недогоревшим саксаулом. Орлов и Данзан, с головами утонувшие в своих мешках, не шевелились. Не проснуться они не могли и, как выяснилось потом, решили не вылезать на холод, что бы ни случилось.

Я пошевельнулся, и тут оказалось, что две из четырех задних растяжек прижаты к мешку и мешают мне вылезти. Самым свободным остался Эглон. Он вылез и отправился в соседнюю палатку за помощью. Первым делом оттянули мои растяжки, и я выкарабкался. С помощью повара, «батарейца» и Пронина поставили новый задний кол. Громова освободили. Замысловато бранясь, он принялся закуривать трубку, а мы в это время обтянули палатку рабочих, которая также угрожала падением. Рев бури не давал возможности разговаривать иначе, как криком. Печка, чтобы не возиться с ее установкой, была попросту выкинута наружу. Но едва мы решили, что можно ложиться, как угрожающе затрещал передний кол. Теперь уже Данзан, спавший возле него, мигом выскочил из мешка. Эглон достал два запасных кола, и мы принялись приматывать их проволокой к стоявшему. Только укрепили передний кол – стал выгибаться и трещать задний. Снова повторилась та же операция укрепления проволокой.

Хриплые проклятия тотчас заглушались бурей, грохотавшей кругом, песчаный туман затемнял свечи, все в палатке было засыпано песком.

Провозились до пяти часов утра. Громов решил, что черт подслушал сетования Орлова (многие ему вторили) на слишком длинные осенние ночи, когда давно успеваешь выспаться, а все еще темно и нельзя начинать работу.

По уверениям Громова, черт решил нам помочь сокращением длинной ночи, но сделал это со свойственным ему издевательством.

Как бы то ни было – ночь пропала. К утру ветер начал стихать, и часам к девяти совсем прекратился. Дым столбиками поднимался из печных труб – зрелище очень редкое в Гоби. Солнце зажгло пурпурные глины и вызолотило желтую траву. Внизу, во впадине Халдзан-Шубуту, скопилась белая мгла – мороз усиливался. Внезапное прекращение ветра обещало наступление холода, более свирепого, чем испытанный нами до сих пор. Надо сказать, что мы уже пообтерлись и стали более стойкими к холоду, чем раньше, когда зябли от незначительного морозца.

Как только рассвело, я спустился вниз, к холмам красных глин. Скелет расчистили сверху по всей длине (большей, чем показалось вначале, и превышающей семь метров) узким уступчиком. Чтобы определить ширину скопления костей, была пробита канавка в глубь склона. Выяснилось, что ширина скопления костей достигала двух метров. Для полного вскрытия скелета предстояло врезаться глубоко – на три с половиной метра – в глубь крутого склона из очень твердой глины. Глина оказалась рыхлой только на поверхности, в глубине же ее твердость и вязкость позволяли откалывать лишь маленькие кусочки.

Самый скелет не сохранил правильного расположения своих частей и представлялся сложным скоплением нагроможденных и перепутанных костей, пронизанным тонкими, хрупкими и трещиноватыми ребрами. На узкой вскрытой полоске трудно было разобраться, что это за животное. Странная форма отдельных частей скелета говорила о том, что мы нашли какого-то нового, доселе не попадавшегося нам ящера. Копыта и шипы особенной формы, позвонки и кости лап свидетельствовали, что здесь погребен панцирный динозавр.

Как бы то ни было, выемка этого скелета нашими силами представляла очень длительную работу.

Я посоветовался с Эглоном о возможности устройства тепляка над скелетом. Можно было поставить над скелетом палатку, обшить ее снизу досками и, обогреваясь печками, понемногу работать в тепле, позволявшем действовать водой и гипсом.

Оказалось, что наш запас досок подошел к концу. Оставшихся четырех штук но хватит ни на тепляк, ни тем более на заделку монолитов. Также не хватит и гипса. Бензина тоже было в обрез и не могло хватить на доставку воды и вывозку.

Профессора, видя мое упорство, атаковали с другой стороны. Громов спешил в Улан-Батор, так как срок, на который он был отпущен из Геологического института, истек. Орлову тоже пора было начинать курс лекций на кафедре в МГУ.

Дело стало ясным. Приходилось отказаться от выемки скелета и возвращаться в Улан-Батор. Я все же затаил намерение, если погода удержится относительно теплой, вернуться из Улан-Батора на «Драконе» с усиленным составом рабочих, запасом леса и гипса и все-таки выкопать неведомое чудовище. Наивные мысли – я еще совсем не знал Монголию!

Вскрытую часть скелета необходимо было покрыть слоем гипса, засыпать снова, собрать, упаковать и увезти с собою теперь же рассыпанные вокруг размытые части костей.

Угрюмо, с сознанием поражения, я просидел остаток дня в палатке над дневниками. Повеселевшие рабочие и шоферы, совсем не прельщавшиеся перспективой работы в Гоби при зимних морозах и нашем, недостаточно приспособленном для этого снаряжении, старались вовсю. Упаковывались хара-хутульские коллекции. Последние мешки с гипсом, тонкие доски и ящики перетаскивались к скелету.

Ночь на первое ноября оказалась удивительно тихой, самой тихой из всех, проведенных здесь. Но мороз ясно говорил нам, что, как там в другие годы – не знаю, но в этом зима в Гоби наступила точно по календарю – с первого ноября. Впоследствии так оно и оказалось – больше не было ни одного дня без мороза.

С утра все были мобилизованы на упаковку. Только Громова освободили для завершения исследования верхних слоев разреза. Данзан и я занялись глазомерной съемкой. Надо было установить опознавательные обо и точно зафиксировать расположение скелета так, чтобы любой исследователь мог отыскать его на случай, если ни мне, ни другому участнику нашей экспедиции не удалось бы вернуться сюда. Отыскать через любое время!

На месте лагеря, на мысу плато над красными буграми, на холме со скелетом и втором, стоявшем поближе к склону плато бугре мы установили прочные обо из плит песчаника, названные «Лагерное», «Двурогое» (по форме), «Скелетное» и «Створное». Все расстояния между обо были тщательно промерены, взяты все необходимые азимуты и нанесены на глазомерно составленный план Баин-Ширэ. Внутри каждого обо в железных коробках из-под витамина положили записки. Из осторожности, чтобы записки могли быть прочитаны только осведомленными исследователями и скелет не мог бы оказаться поврежденным от невежественного любопытства, я написал во всех записках русские слова древнегреческими буквами.

Подобные указательные записки были положены во всех остальных обо.

«Скелетное» обо поставили на толстой плите песчаника, венчавшей горку. По сторонам плиты киркой высекли знаки «МПЭ» (инициалы нашей экспедиции).

Мы полдня провозились с работой, но зато я был теперь совершенно спокоен. Что бы ни случилось, передать находку для извлечения другим исследователям будет легко!

Тем временем окончили заделку и засыпку скелета, палатки и койки еще с утра были свернуты и уложены в машину. Закончилось предварительное исследование Восточной Гоби и вообще вся полевая работа нашей экспедиции. Сотрудники ее, доблестно переносившие невзгоды, забывавшие обо всем для научных исследований, были в мыслях уже не здесь. Москва становилась для них реальной и близкой. Только Эглону и мне еще предстояла работа в Улан-Баторе по организации палеонтологического отдела Государственного музея МНР. Для нас Москва была еще далеко. Правда, от Улан-Батора с телеграфом, газетами и самолетами она гораздо ближе, чем от Гоби…

С этими мыслями и ясным ощущением грусти я стоял на восточном обрыве Баин-Ширэ и в последний раз смотрел на обширную котловину внизу, на крутые обрывы песчаников, на песчаные откосы с корявыми стволами саксаула. Конусы пурпурных глин пылали в ярком, незимнем солнце Гоби: их необыкновенный цвет казался последним чудесным впечатлением центральноазиатских пустынь. Там, внизу, остался ждать пас скелет неведомого зверя. Сверху, с края плато, эти два стоящих рядом правильных конуса пурпурной глины напоминали девичьи груди. У казахов повсеместно подобные горки так и называются «кыз чонбек», очень метко и образно.

Тень от облака проплыла по красным холмам, погасив на минуту их рдение. Поблек чудесный пурпур, стал свинцовым песок, мрачным безжизненный простор котловины. Но прошло две-три минуты, тень исчезла, снова зарделись конусовидные холмы, засветилась даль…

Со стороны лагеря донесся шум моторов. Машины разогревались, настала пора ехать. Я повернулся спиной к обрыву и с ощущением утраты чего-то неопределенного, но значительного поплелся к лагерю.

От него остались только горки золы, обрывки бумаги, канавы и камни овалами вокруг мест, где стояли палатки. Орлова заранее усадили в кабину, и Пронин с поваром обвязывали ее кругом толстой веревкой. После поездки на Хара-Хутул кабина «Смерча» окончательно развалилась. Пришлось принимать исключительные меры, чтобы Орлов со своим чемоданчиком не вывалился по дороге.

Машины пошли быстро – сначала под спуск с плато, затем мы с Данзаном быстро вывели их на «лесовозную» дорогу. Пронин, еще не видевший этой дороги, одобрительно завопил в знак своего восхищения проводниками и пустился во всю мочь. Широкая гладкая дорога манила шоферов. Наши потрепанные машины ходко шли, несмотря на подъем. Через горы мы вышли в узкую долину к телеграфным столбам, где стояла высокая будка колодца – когда-то пробуренной здесь артезианской скважиной ныне превратившейся в бассейн со слабым притоком. Отсюда до аймака было восемнадцать километров. Мы приехали бы раньше, но задержались в пути: на тридцать втором километре от Баин-Ширэ встретились останны гобийских пород, и мы не могли отказаться от их исследования. Несмотря на задержку, еще перед наступлением темноты мы достигли аймака, пронеслись по тракту на северную окраину и увидели в сумерках два отдельно стоявших белых домика под склонами плато. Левый дом, повыше, остался пустым, правый занимала наша база. Мы отперли замок, растопили плиту привезенным саксаулом, поставили перед домом палатку. Спешно разгрузив одну из машин. Эглон с Данзаном поехали в аймак – отвезли проводника, взяли мяса и хлеба.

Мы решили устроить небольшой праздник – отметить окончание работ в Гоби. Повар спешно варил роскошный обед с бараниной без ограничения. Компот, сгущенное молоко, шоколад – все наши запасы должны были послужить украшением стола. В домике стало жарко, все сбросили фуфайки и ватники и, чисто умытые, в непривычно легком одеянии, приняли праздничный вид. Наконец обед был готов. Я произнес короткую речь, поздравив товарищей с успешным окончанием гобийских исследований.

Мы говорили, смеялись, вспоминали и пели до полуночи. Контрастом пашей веселой вечеринке казался рев ночного ветра. Сильнейший буран нес и крутил снег, застилая даль белой пеленой. Отдельные черные пятна обдуваемой ветром голой земли едва маячили в мутной полутьме…