Останец Цундж

Что такое три далеких?

Солнце спящему далеко, дом далек коням усталым, новый год далек для бедных.

Загадка

Три мотора опять наполнили громом Главную котловину. Орлов, складывавший на месте лагеря обо из позвонков динозавра, заторопился в машину. Предстоял подъем на крутой песчаный склон. Полуторки были тяжело загружены, а «Дракон» по-прежнему нес бремя бензовоза. Неистово заревел мотор «Смерча». Андреев, недолго думая, кинулся на штурм склона. Мы следили как ползла наверх его машина, все круче задирая нос, и ход ее становился все медленнее, несмотря на отчаянную «газовку». Мотор сдавал, угрожая заглохнуть. Затаив дыхание, мы смотрели вверх.

Машина едва двигалась, но и до бровки было совсем близко. Еще немного – и передние колеса перевалили. Машина вылезла! Торжествующий Андреев выскочил из кабины и призывно замахал руками.

– Ладно что обошлось, – проворчал Пронин, – я так не пойду, очень круто. Ведь у него передние подшипники в моторе с минуту были совсем без масла. Еще чуть, и подплавил бы…

Шофер сел в кабину. «Дзерен» медленно пошел наискось по склону и вылез легче, чем «Смерч» но с опасным креном – под обрыв.

– Хрен редьки не слаще, – мрачно сморщился Андросов. – Поехали!

С лязгом включился понизитель. «Дракон» устремил свой тупой нос в песчаный склон и… зарылся по ось.

Вторая и третья попытки оказались безрезультатными – мы достигли едва трети высоты склона. Сверху сбежали все на подмогу, но Андросов махнул рукой и повернул «Дракона» вниз по руслу.

Около пяти километров проехали мы вдоль склона, пока он понизился и мы нашли подходящую ложбину. Пришлось подкладывать доски, чтобы тяжелый «Дракон» вышел 113 рыхлого песка, пересек саксаульник и выбрался наконец на плато бэля. Каждая машина везла с собою по две толстых доски на раме под кузовом. Это простое приспособление давало возможность преодолевать очень трудные препятствия…

Полуторки ждали нас на месте подъема. Мы с Андросовым порядочно запарились и объявили перекур.

Попыхивая козьей ножкой, я рассматривал красный лабиринт Нэмэгэту, снова расстилавшийся передо мной как на ладони. Но теперь его тайна была раскрыта. Правда, еще тысячи обрывов остались неосмотренными – далеко к самому подножию хребта и на восток шли одна за другой желто-красные стены. А вдали едва просвечивал сквозь туманную дымку и совсем неизведанный остров желтых пород у подножия Гильбэнту. На западе у Алтан-улы – еще один. Монголы рассказывали, что там и там встречались кости. Как много нужно осмотреть! В будущем предстоит огромная работа, прежде чем определишь наиболее выгодное для раскопок место. Да и кто знает – может быть, у Гильбэнту или Алтан-улы выходят другие горизонты, с другой фауной?

– Вот это местонахождение! Орлов торжествующе показал на лабиринт.

– Первый раз я в такой стране, – шутливо развел руками Громов. – К обнажениям здесь геологу приходится не вверх лезть, а спускаться вниз, точно в преисподнюю.

Данзан, Орлов и я дружно расхохотались. Действительно, в гобийских межгорных впадинах все вскрытия красноцветных пород образовались за счет глубокого размыва бэлей – этих постаментов горных хребтов. Силы размыва – ливни, снеговые потоки – промыли в бэлях глубокие лабиринты оврагов и ущелий, куда с поверхности бэля нужно было спускаться, подчас рискуя рухнуть вниз с крутых и рыхлых стен. А кругом простиралось черное щебнистое плоскогорье бэля, в котором эти размывы зияли, как глубокие красные раны.

Машины пошли вдоль края Нэмэгэтинской впадины по бэлю, держа курс прямо на запад. Весь остаток дня справа тянулись желтые обрывы, прерывавшиеся громадными конусами выносов. Низкий саксаул дробился под колесами: два раза останавливались менять баллоны то на одной, то на другой машине. Миновали островок странных пород – туфовые песчаники, покрытые пузырчатой коркой желедистого натека со стволами окаменелых деревьев местами обожженные лавой, следов которой поблизости не нашли.

Утесы туфовидного песчаника были усажены удивительными щетками из тугозакругленных песчаниковых сосулек. Конечно, это были не сосульки, а не поддавшиеся выветриванию участки плотно цементированной породы. В песчаниках оказалось множество мелких халцедонов – свидетелей размыва базальтового покрова, некогда простиравшегося здесь. От халцедонов большая площадь песка пород утесами приняла красивый жемчужно-серый цвет.

К третичным отложениям относились видневшиеся в стороне обрывы серых песков, прикрытых крепкими белыми мергелями с толстым слоем из мелких, тоже белых известковистых конкреций. Конкреции ссыпались вниз широкими осыпями, белевшими издали, точно снежные холмы.

Сильно песчаная, всхолмленная поверхность бэля тяжело давалась нашим машинам. Колеса грузли, моторы грелись. Хорошо было иногда выбраться на гладкую, без травинки, гряду или холм, усыпанные черным полированным, сверкающим, как битое черное стекло, щебнем.

Пески сменялись щебнистой степью с кустиками баглура и надутыми за ними бугорками песку. Здесь машины шли легче. Далеко впереди, у подножия западной оконечности Алтан-улы, виднелось большое красноватое светлое ноле – новый лабиринт обрывов. Там находилось Цаган-Хушу («Белая Морда»), где, по сообщениям аратов, также попадались «кости дракона». Алтан-ула манила своими неразгаданными тайнами, но наш путь шел к северу, через хребет Нэмэгэту. Изучение Цаган-Хушу придется пока отложить. Теперь мы не сомневались, что экспедиция будет продолжаться – одного Нэмэгэту хватит на несколько лет серьезной работы.

Стало смеркаться. Сухие русла и промоины встречались реже, черный щебень уплотнился, все чаще попадались крупные камни.

Мы остановились на ночлег. Я спал прямо под чудесным звездным небом, так как поставили только одну палатку без печки. Из-за холода все вскочили рано. Ветер, казавшийся очень плотным, дул прямо в лоб из ущелья – той сквозной долины, куда лежал наш путь. Алтан-ула прямой и отвесной темно-зеленой стеной высилась налево от нас. Нэмэгэту отошло вдаль, и его хмурые зубцы золотились в утреннем солнце почти на одном расстоянии с Гильбэпту.

Снизу из котловины подошла старая караванная тропа, по которой поднялись на перевал. За перевалом, под спуск, машины пошли легче, хотя все ближе и ближе становилась голая темно-серая стена хребта. Тропа исчезла в сухом русле, скалистые откосы сжали долину с обеих сторон. Большое стадо лохматых коз плотно сгрудилось вблизи колодца. Две монголки – молодая и старая – поили нетерпеливо рвавшихся к воде животных. При появлении наших машин началось паническое бегство стада в гору. Пришлось извлекать из колодца одну козу, свалившуюся туда в спешке. Набрать воды нам не удалось, потому что колодец оказался почти вычерпанным, и не стоило терять несколько часов, пока он наполнится. Впереди, по сведениям проводника, были еще колодцы.

– Куда ехать? – спросил я Цедендамбу, окончившего разговор с аратами.

– Туда, – показал он вперед, на скалу, перегораживавшую ущелье.

– Значит, там есть ход, вмешался Андросов, – только не было бы узко…

– Там большая тропа, очень узко не будет, – возразил Данзан.

Мы двинулись. Песок в русле был тверд, уклон заметен, и машины шли быстро. Гигантские чугунно-серые стены нависли над нами. Эхо моторов грохотало далеко вверху. Борта автомобилей едва не задевали утесов. Иногда русло перегораживалось огромными камнями или завалами из крупных глыб. Приходилось устремляться в узенькую стежку между стеной и запалом. Вверху, на недоступной высоте, чернели отверстия пещер – здесь, в твердых породах осевой части хребта, пещеры были, несомненно, древними. Кто знает, какие загадки распространения и жизни доисторических людей могли бы быть разрешены при их исследовании?

Внезапно ущелье расширилось, па бугре посредине его оказались две юрты. Несколько верблюдов, флегматично стоявших около юрты, в ужасе бросились в боковой распадок. Собаки, поджав хвосты, улепетывали вниз по руслу. Четыре женщины, возраста которых мы издалека не определили, кинулись вверх по склону, подхватив тяжелые полы меховых дэли. За минуту все живое разбежалось, а нам оставалось только проехать мимо, предоставив хозяевам самим разобраться в происшедшем. Я покачал головой.

– Первый раз в жизни видят машину! – улыбнулся Андросов.

Ущелье опять сузилось, отвесные обрывы, острые как ножи, скалистые ребра, узкие щели проходили мимо идущих машин. Темно-серые, почти черные и коричнево-шоколадные породы представляли собою древнепалеозойскую метаморфическую толщу, возможно, девонского или силурийского возраста. Разнокалиберные жилы кварца змеились белыми молниями на темных кручах. Расслоенные и перемятые сланцы рассыпались в мелкую крошку, струившуюся по дну бесчисленных крутых долинок, избороздивших грозные утесы по триста – четыреста метров высотой.

Каждое небольшое расширение ущелья было занято холмом из огромных камней, разделявших развилку русла. На холмах рос высокий дерис и зеленела свежая и густая трава. Очевидно, подземный поток русла залегал совсем неглубоко, и добыча воды здесь не составляла проблемы. На одном из холмов бегали шесть куликов – первая «дичь», встретившаяся за все время странствования в Нэмэгэту. Немудрено, что ярые охотники – повар и Андросов – схватили дробовики и стали ползком подкрадываться к птицам. «Батареец» Иванов долго наблюдал за охотниками, поднял камень, обогнул холм слева и лениво швырнул его в птиц, деловито шагавших в сторону от скрытых за травой стрелков.

Так кулики и убежали, а вернувшиеся ни с чем охотники были вконец опозорены «батарейцем», протянувшим им убитую камнем птицу…

Темные породы сменились более светлыми серо-желтыми, стены были усеяны множеством мелких пещерок. Через двести метров стены начали расходиться и понижаться в обрывах появились рыхлые желтые конгломераты – мы вышли по ту сторону хребта Нэмэгэту. Отсюда, с высоты трехсот метров, над пониженной центральной частью огромной, пожалуй, больше Нэмэгэтинской, впадины было видно очень далеко.

Противоположная сторона ее тонула в серой пыльной дымке, вверху становившейся голубой и застилавшей ряд округлых вершин гор Ихэ-Баян-ула («Большая Богатая гора»). Еще выше, прямо против устья ущелья, висела в воздухе голубая полоска, утолщавшаяся к левому концу. Так впервые предстала перед нами Ихэ-Богдо («Великая Святая») – высочайшая вершина Гобийского Алтая, почти в четыре тысячи метров высоты.

Но сейчас нам было не до нее – русло растекалось на десятки проток, веером расходившихся по конусу выноса, и дорога стала невыносимой. Мы пересекали наискось бесчисленные рытвины, заваленные громадными камнями, направляясь на северо-восток. С тревогой следил я за тем, как мотало и бросало полуторки, шедшие впереди, слушал угрожающий скрежет в своей машине. Нашего длинного «Дракона» корежило особенно ужасно. Все доски кузова скрипели и трещали, визжали тяги, и глухо ударяли в платформу баллоны. Я несколько раз останавливал отряд для поисков лучшей дороги, но Цедендамба уверял, что лучше проехать нельзя. Мы тогда еще очень плохо знали Гоби, верили проводнику, боялись и шагу сделать без него. Много позже я сам научился проводить автомобиль по Гоби и тогда понял, что внизу, в котловине, дорога была значительно лучше, а проводник ломился напрямик через сильно размытую поверхность бэля.

Около двадцати пяти километров такого пути и… лопнул коренной лист передней рессоры «Дракона». Мы остановились, чтобы улучшить амортизацию куском резины. Внезапно впереди показались три серые тени – они медленно шли гуськом по одному из поперечных сухих русел и так же неторопливо скрылись за бугром. Я впервые видел куланов – диких ослов Центральной Азии, но успел рассмотреть только их светлую шерсть и головы, казавшиеся громадными из-за длинных ушей. Впереди пас, внизу и позади расстилалось сплошное море песчаных бугров, поросших саксаулом. Справа, совсем близко, высилась стена Нэмэгэту, еще более крутая, чем на южной стороне.

В четыре часа мы повернули налево, вниз, ко дну котловины. Выбрались на длинный увал, проходивший по длинной оси котловины, точно так же, как и в котловине Нэмэгэту. Поверхность увала была покрыта панцирем из мелкой гальки и почти лишена растительности. Глубокие русла разбивали гряду на цепь длинных холмов. Серые рыхлые конгломераты покрывались в обрывах русел, дремучие нетронутые саксаульники заполняли широкие распадки. Машины отлично шли по гребню увала, но всякое пересечение русла сопровождалось «посад кой». Тогда извлекались доски, им в подмогу шли стволы саксаула, камни, кустики караганы. С ревом машина устремлялась на второй скорости на пересечение рыхлого песка, сзади бежали шесть человек, толкая ее в задний борт, а другие четверо перебрасывали доски, выдирая их из песка после прохода машины. Так перебирались все машины, и мы ехали несколько километров до следующего русла, а там начиналось все сначала.

Перебравшись через очередное русло, мы остановились на противоположном берегу его уже в полной темноте. Молодая луна слабо освещала рогатые ветки саксаула, здесь особенно высокого и частого. День был теплым, особенно когда мы перешли в новую котловину. Вечер тоже не принес холода, обычного в Нэмэгэту.

Мы расставили койки около машин и наломали саксаула, из которого сложили громадный костер в честь окончания работ в Нэмэгэту и прибытия в новые, неизведанные места. Пламя далеко освещало мертвую безотрадную равнину, со всех сторон замкнутую горными массивами. Горы были невидимы, свет не мог достичь их склонов. Казалось, что окружавшая нас, усыпанная галькой и щебнем равнина совершенно необъятна и мы, ничтожная кучка людей, приютившихся у костра, беззащитны против ее первобытной мощи.

Все же мы шли уже обратно, на восток, подвигаясь к базе. Цедендамба объявил, что до пресловутого Ширэгин-Гашуна осталось не больше одного уртона (тридцать – тридцать пять километров). Теперь, когда найдена была легкая дорога по гребню гряды, это расстояние было пустяком, и задача Чудинова должна была разрешиться завтрашним днем.

В 1932 году географ Б. М. Чудинов пересек Монголию с севера на юг по меридиану и последний отрезок пути прошел па верблюдах зимой от Орок-нура до Далан-Дзадагадя по старой караванной тропе в Хуху-Хото («Голубой город») в не посещенных исследователями местах. Где-то между Бага-Богдо («Малая Святая») и Гильбэнту Чудинов обнаружил глубокую впадину, которую он считал самой низкой впадиной Монгольской Гоби. Ученый был не прав – в Заалтайской Гоби есть значительно более глубокие впадины. Но, конечно, не проверка глубины Шпрэгин-Гашуна заставила нас проделать весь этот путь. Чудинов описывал кладбище динозавров, залегавшее на дне впадины: огромные древние пещеры в красных обрывах, окаймляющих впадину: картинно рассказывал, как повсюду торчали лапы и оскаленные челюсти, как верблюды проваливались в ямы от разрушенных огромных костей, как караван шел чуть не целый день по костям динозавров… Наконец, он привез несколько обломков костей, несомненно, принадлежавших динозаврам. Не было оснований не верить энтузиасту, тем более что пятью годами позже монгольский Комитет наук послал специальный отряд для проверки данных Чудинова. Начальник отряда подтвердил все сообщенное географом. Однако еще в Улан-Баторе, когда я знакомился с отчетом этого отряда в архиве Комитета наук, меня удивило расхождение с данными Чудинова. У него кости указывались в дне впадины, у сотрудника Комитета наук – в обрывах Цзун – и Барун-Ширз («Восточный и Западный стол»), окаймлявших впадину с юга. Никакая палеонтологическая экспедиция не могла оставить без внимания такое большое местонахождение, и мы стремились добраться до него во что бы то ни стало, хотя отчет отряда Комитета наук и давал понять, что путь к месту впадины будет не из легких. Для ориентировки, поскольку впадина не была показана на картах, Чудинов сообщил надежный указатель – останец красных пород по имени Цундж («Одинокий»), совершенно точно напоминающий сфинкса и сиротливо стоящий на открытой равнине к северу от впадины. Фотография останца Цундж была со мной, и я надеялся на этот хороший ориентир. Чудинов указывал три колодца во впадине; кроме того, грунтовые воды должны были залегать здесь неглубоко, так что мы не опасались погибнуть от жажды. Однако самое название Ширэгин-Гашун («Горькое плато») не обещало хорошей воды. При свете костра я еще раз пересмотрел записки Чудинова и Комитета наук и заснул с ощущением хорошо проведенного дня.

Четвертое октября оказалось очень теплым. Ветер ДУЛ непривычно слабо. По тем же холмам, ставшим более пологими и низкими, мы быстро добрались до Ширэгин-Гашуна. В половине двенадцатого машины стояли уже на краю уступа Барун-Ширз.

Широкая впадина расстилалась в сорока метрах ниже, полого и постепенно углубляясь к своему центру, занятому пространством темно-красных, без единой травинки, глин. Заросли могучих старых саксаулов протягивались полосами вдоль громадных кочек песка – заросших барханов, покрытых тамариском и колючкой. Мягкие светлые откосы свеженадутого песка прикрывали подножия обрывов, поворачивавших далеко к северу под прямым углом к тому, на котором мы стояли. Далеко за впадиной голубели три горных массива – три стража Орокнурской пустынной степи: слева уже знакомая Ихэ-Богдо, в центре выгнутая пологой аркой Бага-Богдо и направо едва выступала острым пиком из-за более близкого хребта Баян-Боро-нуру («Богатый Дождями хребет»). третья – Арца-Богдо. Сзади, совсем близкие и угрюмые, стояли на своих высоких, изборожденных веерами серых русел бэлях Нэмэгэту, Гильбэнту и Сэвэрэй.

Такое же отсутствие жизни, как в лабиринтах Нэмэгэту… Молчание, неподвижность камня, песка, пространства с остановившимся временем. Застывшие в неподвижном воздухе безлистые ветви саксаула…

Но впадина была велика, и нужно было определить место, откуда начинать поиски чудиновского кладбища и колодцев. Маленькое обо из кусков песчаника привлекло мое внимание. Оно было сложено, видимо, недавно, отличаясь от древних обо караванных дорог свежестью кусков камня с зияющими, не заполненными землей щелями, отсутствием птичьего помета на верхушке. Не сложено ли оно отрядом Комитета наук? Я достал копию отчета и компас. Азимуты на окружающие горы, упомянутые в отчете, разошлись со взятыми мною на один-два градуса, иными словами (при учете неизбежной ошибки взятия отсчетов с руки в два-три градуса) совпали совершенно. Мы находились на месте лагеря отряда Комитета наук и могли тут же начинать поиски. Но почему-то Цзун-Ширэ находился на западе, а обрыв Барун-Ширэ, на котором мы стояли, располагался к востоку от первого… Здесь, не в пример другим местностям Монголии, восток и запад были обозначены с ориентировкой на север, а не на юг, как обычно. Поэтому «барун», то есть «правый», обычный синоним запада, находящегося направо от человека, стоявшего лицом к югу, здесь, в Ширэгин-Гашуне, обозначал восток, а «левый»– «цзун» стал названием западной возвышенности. Оставалось лишь предположить, что эти названия даны путниками какой-то другой народности, ориентировавшейся на север, а не на юг, не так, как древние народы.

Я долго шарил биноклем по унылым скатам – пыльно-желтым и грязно-серым равнинам, полого поднимавшимся за северными обрывами. И вдруг совершенно ясно, так, что мне показалось, будто я смотрю на знакомую фотографию, я увидел сфинкса. Наклонив вперед большую темную голову, он лежал на равнине, вытянув передние лапы, в классической позе. Не могло быть сомнения – это останец Цундж. Когда я отнял бинокль от глаз и стал прицеливаться на останец компасом, он оказался видимым и простым глазом – маленькое желтое с черным пятно на монотонной желто-серой плоскости.

Я сообщил о находке товарищам и записал под аккомпанемент их одобрительных восклицаний азимут СЗ 330 градусов. Теперь стало несомненным, что мы находимся в том самом месте, о котором давно мечтали, слушая рассказы Чудинова и представляя себе гигантское кладбище динозавров.

Осталось только изучить его, сделать пробные раскопки и наметить план будущих работ. Веселые, устремились мы врассыпную по склонам, не обращая внимания на их крутизну – за время исследования Нэмэгэту выработалась привычка ходить по обрывам гобийских красноцветов вскачь, уподобляясь горным козлам – янгерам.

Но когда через три часа мы сошлись снова у машин, унылое недоумение на лице каждого «охотника» без слов свидетельствовало о полной неудаче. Нашлись обломки костей динозавров, щитки черепах, куски стволиков окаменелой древесины. Сборы были достаточны для установления возраста слоев Ширэгин-Гашуна, но даже отдаленно не напоминали богатого кладбища ящеров. Не задерживаясь для еды, мы разгрузили «Дзерена» и поехали па пустой машине вниз, во впадину, через саксаульники и пески к уступу Цзун-Ширэ.

До вечера все пятеро исследователей – Орлов, Громов, Эглон, Данзан и я – ходили по этому длиннейшему обрыву (около десяти километров). Сорокаметровый уступ был изрезан оврагами и промоинами – башни, сфинксы, драконы, бюсты разных людей глядели с презрением на нас, медленно пробирающихся по пескам у подножия красных стен. Жара и безветрие, удивлявшие еще с утра, здесь, во впадине, стали нестерпимыми. После холодных ветров, снега и морозных ночей в Нэмэгэту и студеного, в вечной тени, перевального ущелья мы не расставались с ватниками и ватными штанами. Подобная одежда в духоте Ширэгин-Гашуна наставила нас обливаться потом и была сброшена после первого часа ходьбы по обрывам.

Я увидел вдали белое пятно, двигавшееся мне навстречу, и остановился в недоумении. Это оказался Эглон, уныло шагавший в одном нижнем белье. Ватные штаны неуклюже висели на ледорубе на его плече. Очки жалобно перекосились, обильный пот струился по его лицу и шее, нос грустно смотрел под ноги. Исследователь сетовал на отсутствие интересных находок.

Породы здесь в общем походили на те, какие попадались в Нэмэгэту: слои красных глин, песчаников и песков, переслоенные голубоватыми конгломератами. Но лишь редкие обломки, еще более жалкие, чем в Барун-Шире, встретились нам за все время исследования Цзун-Шире. Ясно было одно – в обрывах вопреки сообщению отряда Комитета наук никакого сколько-нибудь стоящего местонахождения нет и не было.

Приехали в лагерь без приключений уже в сумерках. За время нашего отсутствия проводник Цедендамба ездил на «Смерче» и отыскал колодец с отвратительной на вкус водой в трех километрах к западу. Чай, по общему признанию, был не чем другим, как подогретой верблюжьей мочой с примесью гипосульфита и глауберовой соли. Худшей, чем в Ширэгин-Гашуне, воды мне не встречалось за все время работы в Гоби в последующие годы.

Чтобы покончить с общим унынием, выдали по шкалику спирта, и после обеда настроение улучшилось. Мы стали обсуждать план дальнейших исследований.

– Место найдено совершенно точно. – говорил Громов. – Совпали указания Чудинова и комитетского отряди: налицо сфинкс и колодец, азимуты правильны. Наконец, и проводник тоже знает это место, как Ширэгин-Гашун. И в то же время основного – местонахождения динозавров – здесь нет. Что начальник отряда Комитета напутал, это ясно – обрывы не содержат ничего похожего на то громадное количество костей, о котором написано в отчете. Но Чудинов с самого начала говорил и писал о другом месте – где-то па дне котловины. Надо обследовать дно котловины!

– Совершенно верно. – согласился я. – но наши возможности ограниченны; машина, даже пустая, не пройдет через центральную часть впадины – там пухлые глины. А для того чтобы обогнуть котловину с севера, туда, к Бага-Богдо, у нас нет времени. Попробуем завтра пройти вдоль Цзун-Ширэ в северную часть…

Так и решили. Необычайное безветрие продолжалось и следующий день. Опять стояла жара, для пятого октября невероятная. Я подумал, какая чудовищная жара должна была стоять здесь, в глубокой впадине, закрытой со всех сторон горами, летом. Проводник подтвердил мои догадки, я даже обрадовался, что в этом месте с гнусной водой и адской жарой не оказалось большого, достойного крупных раскопок местонахождения.

Опять «Дзерен» повез исследователей в глубь Ширэгин-Гашунской впадины. Я остался в лагере, чтобы привести в порядок записи по Нэмэгэту. В те дни поиски и раскопки велись с рассвета до ночи, ночью еще писались этикетки, и совершенно не было времени на обработку сделанных наспех заметок…

Солнце палило нещадно, палатка превратилась в духовую печь. Я забрался под «Дракона» и в тени, под уютным навесом из карданов, крестовин, тяг и трубок проработал весь день, временами прерывая записи для совещаний с Андросовым по автомобильным делам.

Исследователи вернулись менее унылые, чем вчера издеваясь над Прониным Водитель «Дзерена» очень искусный умелый и находчивый, до сих пор благодаря тяжелой военной школе победоносно справлявшийся со всеми затруднениями, впервые безнадежно завяз в пухлых глинах центра впадины Лишь с большими усилия ми удалось высвободить машину Проехав около пятнадцати километров вдоль обрывов исследователи вы брались на относительно твердую саксаульную равнину Позади нее стояло несколько небольших холмов-останцев с костями гигантских динозавров, примерно таких же, как и в Нэмэгэту На одном из останцев, несомненно лежал целый скелет теперь сильно разрушенный и разнесенный Подтвердилось, что в Ширэгин-Гашуне действительно есть местонахождение динозавров, но небольшое Если бы мы попали сюда в самом начале нашей работы, то, пожалуй, нашли бы его заслуживающим разработки. Теперь же Ширэгин-Гашун не шел ни в какое сравнение с Нэмэгэту, доступен был значительно труднее и содержал материал гораздо худшей сохранности. Очевидным стало сильное преувеличение, допущенное увлекшимся географом, но после открытия Нэмэгэту это не было катастрофой. С легким сердцем мы «закрыли» это воображаемое кладбище.

Шестого октября мы спустились с уступа Барун-Ширэ и направились на восток, рассчитывая обогнуть массив Сэвэрэй и выйти на автомобильную дорогу в Ноян сомон. Здесь котловина, названная нами Занэмэгэтинской, сильно сужалась. При господствующих в Гоби западных ветрах и широком растворе котловины на запад в узкой восточной части нужно было ожидать накопление песков.

Так оно и оказалось. Сплошные бугристые пески начались в десяти километрах от Барун-Ширэ. Около тридцати километров мы пробивались через пески, держась сухого русла, поднимавшегося на маленький перевал между двумя коническими черными горками. Машины едва шли, постоянно зарываясь, и вылезали только по доскам. «Дракон» буквально пахал песок, так как если небольшие, поросшие колючками кочки еще кое-как поддерживали полуторки, то ничего не значили для семи тонн «Дракона».

Я требовал от проводника вести нас другим путем, но Цедендамба уверял, что другой дороги нет и нужно во что бы то ни стало пробиваться здесь. Проделывать назад весь тяжелейший путь через Нэмэгэту было невозможно, но и ехать тут было губительно для машин. В отчаянии мы с Андросовым решили пробиться к горам и там искать пути. Для машины легче идти по большим подъемам, но по твердой почве, чем по песку. Семисантиметровой толщины доски, поддерживавшие нас в носке, изломались в щепки, пока мы поднялись к черному каменистому склону первого холма. Склон оказался крутым, и подъем был очень тяжел для нашей груженой машины. Мы решили взобраться сначала на холм и осмотреть путь. Безотрадная картина представилась нам с вершины. Не по-осеннему жаркое солнце погружало свои лучи в широкие впадины между коническими черными холмами, то острыми, с крутыми склонами, то широко расползшимися между долинками.

Подножие каждого холма тонуло в рыхлом песке, казавшемся ярко-желтым от окружавших черных пород. Сложные желтые узоры извивались между мрачными заостренными вершинами, образовавшими полукруг и дугой охватившими плоскогорье, поросшее светло-золотым на солнце дерисом. До плоскогорья было не меньше пятнадцати километров, и наш «Дракон» безнадежно засел бы в первой же ложбине, заполненной песком, всплески которого заходили высоко па склоны. Проводник был прав – дороги не было в этих мрачных холмах, к которым так подходило их название Чоноин-шорголга («Волчья колыбель»). Да, холмы надежно охраняли дерисовое плоскогорье.

Мы проделали обратно весь мучительный путь, подошли к сухому руслу. Взволнованный проводник, на серьезном лице которого ясно читались тревога и огорчение, что-то усиленно доказывал Данзану. Тот начал уверять меня, что все напрасно – дороги там нет. Я ответил Цедендамбе, что он прав. Славный проводник успокоился и просиял.

В безветрии и духоте гнетущее молчание долины нарушалось моторами, ревевшими в попытках вырваться из цепких объятий песка. Словно невидимая могучая лапа схватывала машину за задний мост, удерживая ее и заставляя тяжело оседать в сыпучий песок. Мы были с ног до головы в песке, с силой отбрасываемом колесами. Песок лип на потные лица, хрустел на зубах. Распаренные, в одних майках, мы толкали машины, таскали кустики полыни, ломали ногти, выкапывая в колее машины глубоко зарытую туда давлением доску. Мотор ревел, машина дергалась, мы напрягали все силы, подталкивая ее оседавший бок, доски обугливались под буксующей резиной. Близился вечер. Как-то незаметно песок стал мельче, или же растительность гуще, или появился щебнистый панцирь – почему-то не запомнилось, что именно, должно быть, от усталости. Незаметно мы стали продвигаться быстрее, машины не садились, унылый вой низших передач смолк, и мы пошли на третьей передаче. И было пора – перегревшиеся моторы «выпили» всю воду, из-за скверного качества взятую в небольшом количестве, а доски все до последней были превращены в растопку для костра.

Полуторки, легче «Дракона» нырявшие по промоинам, начали заметно обгонять, набирая ход.

– Опять они лезут в гору, смотрите, Иван Антонович! – завопил Андросов, еще не опомнившийся после песков.

Действительно, черные жуки, неуклюже нырявшие впереди, сильно забрали вправо, на бэль Сэвэрэя. Опять Цедендамба хотел пересечь борт котловины напрямик, забывая про горький опыт. Я разозлился, достал из кузова винтовку и двумя выстрелами дал сигнал остановки. Полуторки стали. Над тентами появились ряды голов, смотревших в нашу сторону. Машины были загружены так, что из ящиков с коллекциями, немного отодвинутых от переднего борта, получалась скамья. На скамью стелили кошмы, в теплые дни добавлялись полушубки, и три-четыре человека с удобством ехали наверху, упираясь спинами в мягкие вещи – палатки и постели, забитые в машину под свод тента доверху. Чтобы тяжелые ящики не раздавили ноги сидящим на спусках, между бортом и ящиками заклинивались толстые чурки. Как только что-нибудь случалось позади, сидящие вставали, высовывали головы над тентом и старались рассмотреть, в чем дело. Этот очень характерный ряд голов приветствовал наше появление и теперь.

– Данзан, спросите у Цедендамбы, какого черта он опять жмется к горам? – сердито закричал я переводчику.

Молодой монгол улыбнулся и показал вперед и влево от машин. Мы остановились на верхушке небольшой возвышенности. Слева подступали и тянулись грозной цепью, насколько хватал глаз, заполняя всю котловину, гигантские песчаные барханы… «Пески Хонгорин-Эли-сун!» сразу сообразил я, поняв, отчего «жмется» к горам проводник. Все же я уговорился с Цедендамбой ехать поближе к пескам, где промоины и сухие русла не были столь обрывистыми. Правда, это преимущество, как и все вообще в жизни, имело свою оборотную сторону – пески, заполнявшие русла, были тем рыхлее, чем дальше отходили русла вниз от крутого уклона бэля. Поэтому мы старались выбрать нечто среднее и действительно поехали сравнительно быстро, борясь с кочками, промоинами и сухими руслами.

А слева все шли огромные барханы – на западе более низкие и какой-то правильной граненой формы, воспроизводящие облик египетских пирамид. В середине цепи барханы превращались в настоящие горы песка по сто, сто двадцать метров высоты. Солнце село уже совсем низко, горы потемнели. По центру протянувшейся почти точно с запада па восток котловины, словно по трубе проекционного аппарата, прямо на цепь барханов лился яркий косой свет. В этом свете пески казались удивительно белыми перед темно-фиолетовой линией гор. Серпы черных теней разделяли гигантские холмы песка, как циркулем очерчивая каждый острый, геометрически правильный полумесяц вершины бархана. Солнце спустилось еще ниже, долина потухла, пески начали сереть и в сумерках приняли страшный свинцовый оттенок…

Мы остановились у колодца Хонгор-худук, в тридцати километрах от Сэвэрэй сомона, у двух тощих хайлясов и поставили койки в сухое русло, на всякий случай, для защиты от ветра. Но ветра не было, как и во все предыдущие дни нашего пребывания в Занэмэгэтинской котловине.

В тихую звездную ночь мы долго обсуждали итоги геологических наблюдений в Центральной Монголии и пришли к заключению, что красноцветные костеносные отложения не были связаны с хребтом Нэмэгэту или с соседними хребтами во время своего образования. Все эти хребты – Нэмэгэту, Хана-Хере, Гурбан-Сайхан – очень молодые образования, острые пильчатые цепи, поднятые совсем недавно и продолжающие подниматься в настоящее время, в процессе развития гигантских сводовых поднятий Азиатского материка. Поэтому-то хребты как бы протыкают красноцветные меловые отложения, горизонтально лежащие пласты которых на границе с хребтами смяты в складки, разорваны и отогнуты, разбиты небольшими надвигами и сбросами. Некогда местонахождения Нэмэгэту и Ширэгин-Гашуна были отложены в едином бассейне, затем рассеченном хребтом Нэмэгэту.

Оставалась неясной история древних участков современных хребтов – тех сглаженных и округленных гор, большей частью захваченных бэлями, которые являются истинными водоразделами. Еще очень малый запас наблюдений был накоплен за короткий срок путешествия…

– Что значит хонгор, хонгорин? – спросил я Данзана на следующее утро, едва он, будто отогревшаяся ящерица, высунул свою черную голову из спального мешка.

– Хонгор – это такой цвет, розовато-желтый… нет – светло-рыжий, вот такой, – молодой монгол протянул руку по направлению к пескам. В утреннем свете барханы казались совсем желтыми, слабо-апельсинового оттенка, с такими же резкими черными тенями, как и на закате.

От колодца мы проехали обширный саксаульник и стали подниматься к восточному концу Сэвэрэя. Перевальная точка оказалась низкой – всего на четверть километра мы поднялись от колодца Хонгор. Передовой «Смерч» остановился. Данзан подбежал к подошедшему сзади «Дракону».

Иван Антонович, – начал он с характерным для монгола свистящим «в» и хлещущим «ч», – сомон там, направо, на южном склоне Сэвэрэя, перекочевал в разрушенный монастырь Цаган-Субурга. А нам можно ехать прямо. Проводник спрашивает – будем ехать в сомон?

– Нет, не нужно, там нечего делать, – ответил я. Данзан, как будто не удовлетворенный ответом, медлил.

– Что вам мешает? – усмехнулся я, заметив нерешительность молодого геолога.

– Цедендамба говорит – здесь его юрта, жена живет… Если не поедем в сомон, то только три километра в сторону… Можно ему заехать?

– Как же так? Жена здесь, вон куда забралась, а он сам работает и живет в аймаке? Для чего это?

– А скот куда девать? В аймаке нечем кормить… – Продать, раз уж посвятил себя государственной службе!

– Без скота гобиец не человек, так. Устанет на службе, уйдет в степь, здороветь будет, тихо жить. Тут в Гоби, многие еще по-старинному живут…

Ну ладно, мы все туда поедем. Только скажите сейчас же, что едем не в гости, никаких чтобы угощений. Около юрты остановимся и будем чай варить, два-три часа в его распоряжении…

Юрта Цедендамбы оказалась в небольшом овраге. Полынь серебрилась на солнце вокруг желтых песков. На шум машины из юрты выскочила молодая монголка, но Цедендамба уже спрыгнул с передовой полуторки. Увидев его знакомую высокую фигуру, женщина радостно метнулась к нему, но смутилась и только протянула ему маленькую руку. Так, взявшись за руки, не обменявшись ни словом, они скрылись в юрте. Скот был на пастбище, но я все же распорядился отвести машины подальше. Водой мы запаслись еще под перевалом из колодца, пробитого в розовых гранитах, и теперь наслаждались чудесным чаем после ширэгин-гашунской мерзости.

Неизвестно откуда появились дети – большой, в отца, мальчик и остроглазая хорошенькая девочка. С милой монгольской сдержанностью они медленно подошли к костру. Из-за холма нас окликнул старик и вступил в оживленный разговор с Данзаном.

Мы долго пили чай с холодной бараниной, накормив всех: и Цедендамбу с женой, и старика, и ребят. Дети перестали нас стесняться, со смехом спрашивали отца о чем-то, восторженно ойкали и конфузились. Все мы с удовольствием наблюдали за приятной, дружной семьей аратов. Для них каменистая Гоби не была пустой и унылой, однообразной, как для многих из нас. Нет – это был родной дом, просторный, привычный и приветливый.

Жаль было нарушать короткое свидание отца с семьей и ехать дальше. Я усиленно советовал Цедендамбе перевезти своих в аймак, а скот устроить в другие хозяйства. Впоследствии арат так и сделал. Спустя год мы были в гостях в его юрте в Далан-Дзадагаде.

После полудня начался ветер. Мы покатились навстречу ему вниз с бэля Сэвэрэя по ровной и твердой щебнистой равнине, совершенно черной. Полированный щебень, как обычно, на солнце сверкал миллионами огоньков. Кое-где, редкие и беспомощные, трепетали на ветру седые, сухие кустики. Давно забытая скорость – пятьдесят километров в час – казалась огромной. Приятно было увидеть наконец подошедший слева старый автомобильный след. Несколько проходивших машин оставили здесь два параллельных, неглубоких, местами совершенно стертых желобка, нисколько не облегчавших нашего передвижения. Но это означало, что вся остальная часть пути заведомо проходима для машин. Слева тянулся близкий Цзолэн. Внезапно дорога неприятно изменилась – та же щебнистая равнина покрылась мелкими твердыми кочками из кустиков баглура с надутыми около них кучками плотно слежавшегося песка. Началась страшная тряска. Полуторки шли еще довольно сносно, хотя нам было видно (машины рассыпались по равнине и шли почти в ряд), как сильно подскакивали и вибрировали их передние колеса.

Для трехоски с ее семисоткилограммовым передним мостом никакая амортизация не могла быть достаточной. Машину стало бить так сильно, что пришлось снизить ход до десяти километров в час. Тут мы с Андросовым впервые пожалели, что у нас не двухосная машина. Полуторки с их легкими передками оставили «Дракона» далеко позади.

Утерянный было автомобильный след вынырнул откуда-то вновь и сделался настоящей дорогой, хотя и старой, отчасти заросшей. Дорога в каменистой Гоби получается очень просто: когда несколько десятков машин пройдут по следу, растительность выбивается, кочки исчезают и дорога готова. Сохраняется такая дорога, за исключением мест, проходящих по сухим руслам или глинистым котловинам, очень долго. Подобно старым караванным тропам, старая автодорога мо/кет быть замечена па равнине издалека: колеса машин, так же как и ноги верблюдов, уничтожая местную растительность, разносят но дороге семена принесенных издали растений. По сероватой, стальной поверхности полынной степи дорога стелется светло-желтой полосой ковылька или дериса (дерис чаще всего – для верблюжьих троп) или выделяется блеклой зеленью карликовой караганы. Если степь ковыльковая, то соотношение цветов дороги и местности может быть обратным. Дорога заросла уже засохшей редкой солянкой. Оказалось, что сомон ранее находился значительно восточнее и ближе к хребту Цзолэн, куда и вела дорога.

Большое сухое русло постепенно мелело и наконец растеклось многочисленными промоинами по обширному саксаульнику, занявшему середину межгорной впадины. В саксаульнике мы остановились, чтобы набрать возможно больше дров и привезти их на базу в аймак. Это был последний саксаульник. Больше до самого аймака по дороге нам ничего бы не встретилось.

Через полчаса мы вышли на автомобильную дорогу из аймака в Ноян сомон, замкнув тысячекилометровое кольцо маршрута. С легким сердцем ехали мы домой – удаленный аймак казался теперь домом. Открыто было огромное местонахождение, да что там – целая система их, с ранее неизвестной в Центральной Азии фауной гигантских динозавров. Конечно, еще очень много нужно сделать, прежде чем Нэмэгэту войдет в золотой фонд пауки, но находкой его была уже оправдана первая, разведочная экспедиция.

Перед автостанцией опять поразил нас мрачный мелкосопочник. Между черными холмами заросли дериса казались поясами слоновой кости, иной раз бока холмов украшались яркими, апельсинового цвета пятнами – остатками коры выветривания.

И опять, как две недели назад, три машины выстроились во дворе, обнесенном глинобитными стенами. На этот раз мы не рискнули спать во дворе, а с наслаждением прислушивались к сердитому реву ветра за стенами юрты, улегшись полукругом, ногами к мерцавшей теплым огоньком печке…

Восьмое октября запомнилось мне очень холодным утром. Мы задержались с выездом, разогревая машины. Вдобавок Андросов сильно обжег себе руку. Но на более легкой дороге я мог заменить его. Пески перед Хонгор-Обо сомоном теперь были на спуске, а не на подъеме, мы преодолели их без труда. Зато подъем на Гурбан-Сай-хан начинался от самого Баин-Далай сомона (Хонгор-Обо сомона) и казался бесконечным. Хорошая дорога не требовала усилий от водителя, и я меланхолически сидел за рулем, час за часом созерцая все ту же светло-желтую ровную поверхность, плавно поднимавшуюся к зубцам Дундусайхана.

Машина лезла все выше по крутым косогорам, сухим и желтым в холодном солнце. Порывы ветра врывались в кабину, низко стелили стебли каемчатых порослей дериса по бережкам промоин. Вот и перевал со знакомыми двумя обо.

Едва мы спустились на равнину, впереди показался аймак. Линия дрожащего воздуха, похожего на воду, приподнимала от земли группу белых домов в центре Далан-Дзадагада. Отчетливо виднелась мачта радиостанции, отдельно стоявшее здание больницы… будто бы аймак стоял на высоком холме. Но мы твердо знали, что аймак стоит во впадине и отсюда виден быть не может. Странный мираж, оптический фокус поднял над горизонтом его отражение, и мы с удивлением наблюдали «чудо» довольно долгое время. Затем, по мере приближения к Далан-Дзадагаду, видение исчезло и появилась вновь лишь в четырех километрах от аймака. Теперь дома прочно стояли на земле, приближаясь с каждой минутой. Машина обогнула два крайних домика, повернула направо и замерла у входного проема в наш дворик.

Лукьянова выбежала вместе с ребятами и заскакала от радости, как девочка, высоко подпрыгивая. Черные косички разметались по ее плечам, смуглое лицо стало пунцовым. Оказывается, в аймаке распространили слухи, что наша экспедиция заблудилась в песках и пропала без вести. Произошло это якобы по вине проводника Цедендамбы, который взялся вести, не зная дороги, и потому еще, что экспедиция вступила в запретные для всех места. Неделю спустя в айкоме нам рассказали и о причине возникновения слухов. Один бывший лама, случайно попавший в аймак, бродя от юрты к юрте за даровой пищей, не преминул воспользоваться случаем и стал распространять выдумку собственного сочинения, чуть ли не как очевидец гибели нашей экспедиции.

Лица наши долго горели в теплом и неподвижном воздухе дома. Сладко спалось под крышей, в четырех стенах, на той же верной походной койке. Здесь не нужно было тщательно закупориваться, зажимая все щелки, натягивать на плечи и голову полушубок, стараться лежать неподвижно, чтобы не раскрыться. Нет сомнения, звездное небо над головой выглядит дивным шатром, уютно в метке, когда койку окружает ширь безлюдной Гоби, целый океан ночи и воздушного простора… Но, конечно, куда уютнее в простом, защищенном от ветра доме, где ветер не достигает вас и вы избавлены от его постоянной и назойливой близости. В этом и заключается неисчерпаемое разнообразие оттенков жизненных радостей, что они часто исходят из совершенно, казалось бы, противоположных воздействий.

Машины надо было отремонтировать и подготовить к большому восточному маршруту. Позднее время заставило нас отказаться от полного перебазирования на восток. Мы решили перебраться туда налегке, на двух полуторках, а «Дракона» оставить здесь для вывозки даланской базы, как ни печально было расстаться с этой могучей машиной, чей верный буксир был готов в любой момент выручить слабых товарищей. «Смерч» решено было отправить в Улан-Батор за запасными частями и лишь после его возвращения приступить к восточному маршруту. Решили также во время отсутствия «Смерча» совершить поездку за гору Арца-Богдо, к впадине Оши, открытой американцами в 1922 году.

Три дня экспедиция стояла в аймаке. Мы с Громовым усиленно занимались дневниками, попутно помогая Данзану систематизировать свою петрографическую коллекцию. Эглон с Лукьяновой, перепаковав все коллекции и подготовив их к отправке в Москву, проводили все время на складе, отвешивая продовольствие для восточного маршрута и подсчитывая остатки для возвращения в Улан-Батор. Устав сидеть над записями, я забирался под машину, где лежали перемазанные Андросов и Пронин. Там, мирно покуривая, мы вели расчеты горючего и грузов и прикидывали максимально возможное количество бензина, которое мы сможем взять на восток.

Все противоречиво сталкивалось в этих расчетах, как оно и бывает в действительности: небольшая грузоподъемность полуторок, необходимость взять огромное количество бензина на висячий маршрут, без базы, но вместе с ним и запас продуктов, воды и снаряжения, которое теперь вследствие холодного времени было особенно громоздким, – полушубки, кошмы, печки занимали много места. Нельзя было обойтись без ящиков, досок, гипса, бумаги для упаковки коллекций. Уменьшение числа людей не решало вопроса: хотя количество народа и должно быть строго лимитированным, но малое количество исследователей означало или удлинение поисков, или резкое сокращение района обследования. Точно так же малое число рабочих вело к удлинению срока раскопок или же к уменьшению их объема. Приходилось сокращать резервы в горючем и продуктах и рассчитывать на наилучшее стечение обстоятельств, другими словами – рисковать…

А ночи делались все холоднее. Каждое утро повар пробивал толстую корку льда в бочке с водой. Огромные стаи копыток, летевшие на юг, задерживались на родниках близ аймака, и Эглон, отправлявшийся туда на рассвете, обязательно приносил несколько штук домой. Зажаренные копытки получили бы одобрение у самого тонкого гастронома. Что же было говорить о нас!

Днем солнце светило по-прежнему ярко, и в защищенном от ветра месте казалось, что в Гоби тепло. Во дворе до пояса голый Ян готовил ящики для похода, профессора Громов и Орлов, засучив рукава, соревновались в стирке с Лукьяновой.

Я и Данзан изредка совершали прогулки в аймак, чтобы поговорить о делах с начальством. Приводили в порядок оружие. В местах, куда мы направлялись, должны были быть дзерены. До сих пор они встречались нам лишь изредка, в одиночку – в далеких западных впадинах Южной Гоби была осенняя бескормица. Поэтому там почти не встречались люди и даже дикие животные – все откочевало на север.

Вечером одиннадцатого октября пришел человек с наганом на боку – районный милиционер, назначенный нам в проводники. Юрта его матери стояла за Арца-Богдо, близ Оши, и наш маршрут его вполне устраивал.

Двенадцатого октября мы понеслись по превосходной дороге на северо-запад, оставив заведующим базой «батарейца» Иванова. В тридцати километрах от аймака, в котловинке, поросшей густым дерисом, находился родник. Здесь можно было уже ждать дзеренов. Поэтому я поменялся местами с Андросовым, который пересел наверх с винтовкой. В кабину уселся Громов с неизменной трубкой.

– Немыслимо, – бурчал Андросов, карабкаясь наверх, – вонища, я уже все стекла открыл. А ему хоть бы что! Улыбается через очки!..

– Ну, я курящий, мне не страшно! – подбодрил я упавшего духом шофера.

Мы быстро миновали родник и увидели слева нескольких дзеренов – легкими серо-желтыми тенями они неторопливо скользили по залитой солнцем равнине. Хлестнули выстрелы, но безуспешно… У всех нас была общая беда – неумение точно определять расстояние до цели в прозрачном гобийском воздухе. Особенно когда взволнованный охотник торопился со стрельбой. Больше дичи не оказалось, и мы проехали вперед около семидесяти километров.

От накатанной дороги отходил старый автомобильный след. Мы направились по нему, но он незаметно окончился, превратившись в узкую верблюжью тропу, потом и тропа отошла куда-то в сторону. Жесткие кустики темной полыни появились на щебнистой поверхности, стали чаще и выше… Началась знакомая трясучка, по которой машина идет в общем легко, без тяжкой нагрузки мотора. Но зато ходовую часть бьет так, что сердца водителей (и начальника экспедиции) буквально надрываются от беспокойства за машину. Невидимые миру слезы – потому что остальные спутники нисколько не отдавали себе отчета в происходящем: машины идут упорно и верно, все ближе поднимается остроконечная северная вершина Арца-Богдо, все отчетливее становится ее черный бэль, выдвинутый длинным языком необычайно далеко на равнину, на север. Где-то немного правее, за оконечностью этого бэля, должен быть Оши-нуру («Разрушенный хребет») – большая котловина и уступ сплошь из песчаников нижнего мела.

Несколько километров осталось до колодца Эргени худук, на котором стояла юрта матери проводника. Шедший впереди «Дзерен» круто остановился, двинулся снова, проехал сотню метров и замер. Люди со всех сторон стали выпрыгивать на землю – дурной знак. Что-то случилось… может быть, баллон?

Увы, достаточно мне было взглянуть на лицо Пронина, чтобы понять, что на этот раз мы не отделались так дешево.

– Мотор застучал! – трагическим тоном объявил водитель «Дзерена».

– Тот самый шатунный подшипник, что ты шабрил? – спросил Андросов.

– Не знаю еще…

Мы столпились над мотором, завели его. Громкий стук сотрясал двигатель; казалось, что машина немедленно развалится. Мы определили стук во втором цилиндре. Как и всегда в ответственные минуты, я почувствовал на себе выжидающие взгляды товарищей и отдал самое горькое для путешественника распоряжение – «назад»!

Дойти по тяжелому бездорожью до Оши машина не могла. Ждать окончания ее ремонта на месте, когда так дорог был каждый из немногих оставшихся дней быстро уходившей осени, – безрассудно. Оставалось повернуть назад, дойти до Баип-Дзака и провести там исследования палеоценовой толщи с остатками древнейших млекопитающих, открытой американцами близ ключа Гашато или Хашиату («Печальный»). Еще в самом начале маршрута я колебался, куда важнее поехать: на Оши или в Хашиату. Теперь решила сама судьба…

Проводника довезли домой с места крушения – слишком обидно было бы ему вернуться, находясь в трех километрах от матери. Нашего запаса воды было достаточно еще на два дня. По указанию проводника мы направились через пыльную равнину с глинистым песком и какой-то обветшавшей растительностью на буксире с больным «Дзереном». День выдался необычайно теплый. На ночлеге неподалеку от группы юрт был найден проводник – совсем маленький мальчик согласился сопровождать нас с седлом и уздечкой, чтобы взять в ближайшей юрте коня на обратный путь.

Местность была неуютной. Пыль густым слоем лежала на равнине, запах пыли был повсюду – в чае, хлебе, спальном мешке. Тускло горела свеча в холодной палатке, из близких юрт доносились выкрики аратов, пивших кумыс по причине, оставшейся непонятной даже Данзану. Неудача похода на Оши грызла меня, и я заснул с досадой.

К следующему полудню мы прибыли на колодец Гашато. Исследования могли вестись только наугад. Американцы не дали никаких точных данных о месте нахождения костей древнейших млекопитающих. Мы разбили лагерь в длинном логе, покрытом высокой дерисовой кочкой, а повыше, по склонам, – свежей зеленой полынью.

Легкий ветерок разносил по всему логу крепкий запах полыни, радостный и живой после горестного бесплодья щебнистых равнин и после вчерашней пыли. Высокий дерис приветливо шелестел под ветром, и весь лог казался светлым пятном слоновой кости в рамке склонов пурпурно-фиолетовых глин. Глины эти, необычайно теплого и густого тона, были пронизаны кристалликами гипса, горевшими на солнце миллионами ярких огоньков. Груды желваков белого плотного мергеля лежали на поверхности увалов.

Быстро расставили палатки. Закрыли «Дзерена» кусками фанеры и брезентом. Пронин приступил к разборке мотора. С колодца вдруг загремели выстрелы – то Эглон и Андросов начали промышлять копыток, целыми стаями налетевших из-за холмов. Двенадцать штук убитых птиц сулили вкусный обед, и мы, восхваляя охотников, отправились в первый маршрут. Приблизительно в девяти километрах к западу лежала большая котловина, обрамленная красными утесами, – Баин-Дзак, главный пункт американских раскопок, названный ими Шабарак-усу по малоизвестному колодцу Шабарын-Гун-усу («Глинистая Глубокая вода») в западной части котловины. Еще до моего приезда из Улан-Батора на Баин-Дзаке побывали Орлов, Громов и Эглон. Результатом поездки явилась находка превосходных экземпляров яиц динозавров. Баин-Дзак тогда являлся единственным в мире местом, где находились сохранившиеся в ископаемом состоянии яйца динозавров.

Американцы собрали все, что было вымыто наружу, вскрыто из породы за тысячелетия существования обрывов Баин-Дзака, названных ими «Флэминг Клиффс»– «Пылающие утесы». Поэтому добыча была богатой: целые кладки по десятку и более яиц были найдены «охотниками за ископаемыми». Нам пришлось несравненно труднее – эрозия, в Гоби идет медленно и главным образом за счет сильных ливней, наводнений, случающихся раз в четверть века. Тем не менее прекрасные находки оправдали труд наших людей.

Орлов с Эглоном признавались, что их охватил трепет, когда на склоне красноватого песчаника они заметили два желтовато-белых маленьких куполка, покрытых орнаментом из бугорков размером с маковые зерна. Эглон уверенной рукой мастера стал удалять плотно слежавшийся за миллионы лет песок. Постепенно открылись четыре целых яйца удлиненной цилиндрической формы, утолщенные на одном конце, не похожие ни на какие яйца ныне существующих животных. Это не была целая кладка, подобная тем, какие находили американцы – круг из 12–14 аккуратно уложенных по радиусам яиц, но, несомненно, часть кладки, сохранившаяся непотревоженной с того момента, когда самка вымершего пресмыкающегося зарыла в песок отложенные ею яйца семьдесят миллионов лет назад. Это доказывалось тем, что яйца лежали плотно друг к другу, сходясь к центру своими узкими концами. Тупые и расширенные оконечности яиц были обращены наружу, как полагалось ненарушенной кладке.

Упорные поиски показали нам, что целые ископаемые кладки яиц в песчаной толще Баин-Дзака – очень редкое явление. Зато мы открыли целые прослои битой скорлупы, но об этом поговорим позже, так как подробно мы исследовали их только в 1948 и 1949 годах.

До вечера мы безрезультатно бродили по широким, обрывистым оврагам, между шатрообразными останцами красных песков. Вернулись к логу Гашато уже в темноте. Холмы стали совершенно черными, низкий лунный серн серебрил колышущуюся поверхность дериса, похожую па ртутное озеро в черной раме. Высота стеблей злака достигала плеч. Выло приятно идти по узкой тропинке, утопающей среди дериса, как в хлебном поле. Далекое, по родное вспомнилось мне в этом логу, затерявшемся среди бесплодных, каменистых пустынь Центральной Азии. С отзвуком моей северной деревенской родины в душе я вошел в палатку и долго глядел через раскрытый вход на светящийся под луной дерис.

Все спали крепко, только прихворнувший Громов тяжело кряхтел в своем мешке да ежившаяся от холода Лукьянова ворочалась па своей койке.

Утром я проснулся от зова неугомонного Эглона. Он вскочил пораньше, чтобы пострелять копыток, но их не оказалось. Иней лег на дерис, каждый сухой стебель и жесткий лист покрылись тысячами блесток. Груда сверкающей алмазной пыли отливала розовым в лучах утреннего солнца. Чистота и яркость красок, щедрость, с которой они были, так сказать, «отпущены» ландшафту, были поистине изумительны и, пожалуй, нигде, кроме Гоби, неповторимы. В стороне, за палатками, поднимались столбики черного дыма – Андросов разогревал «Дракона». Мотор «Дзерена» должен был быть готов к двум часам дня: Орлов, Громов и Эглон ехали на машине для исследования обрывов к югу от колодца. Поэтому профессора хладнокровно остались кейфовать в постелях, всем на зависть, а мы, наскоро выпив чаю с лепешками, поехали на Баин-Дзак.

Щебнистая равнина, вначале слабо всхолмленная, поднимаясь, перешла в ровное, как плита, плато, по которому мы понеслись со скоростью восемьдесят километров. Вскоре перед нами появились красные башни главного обрыва Баин-Дзака. Я сразу же узнал их – пятнадцать лет тому назад я изучал репродукцию картины в красках – фронтиспис толстого тома отчета американской экспедиции. Вот они: одна – тонкая колонна – стоит отдельно, слева и справа – широкие башни, отделенные ущельем от крутой красной стены… Только сейчас обрывы красных песков находились в тени. Тусклый кирпично-красный цвет на выступах, сумеречно-серый в ущельях – местность казалась неприветливой. Так вот она Джадохта, или Шабарак-усу, – палеонтологическая сокровищница американцев!

Мы спустились с плато в котловину. Рабочие стали набирать воду из колодца, а мы принялись за исследование красных обрывов. Я карабкался по дну узких ущелий, влезал на маленькие площадки на вершинах башен, проходил по гребням длинных стен. И постепенно выяснялась картина геологического строения Баин-Дзака.

Толща красных песков, замечательно тонко отсортированных, прорезывалась на разных уровнях тремя слоями белого мергеля – следами затоплений, периодически происходивших здесь семьдесят миллионов лет назад и погребавших в выровненных дюнных песках речной дельты кладки яиц и трупы животных. Но нужны были еще данные, более подробное исследование, чтобы выступить во всеоружии научных фактов. Мы поехали на западную оконечность обрывов, оставив без внимания многочисленные кости мелких динозавров, попавшиеся нам в песках нижнего горизонта. Белые, рыхлые, плохо сохранившиеся, эти кости не представляли серьезного интереса и могли быть взяты только после долгой подготовительной работы.

В западной части Баин-Дзака мы нашли скелет маленького динозавра, неполный череп протоцератопса и кости его лапы. Миллионы маленьких песчаниковых конкреций усеивали размытые площадки песчаных холмов, были щедро насыпаны на дне овражков. Именно в этих конкрециях американцы нашли шесть маленьких черепов древнейших млекопитающих. Мы с ожесточением набросились на конкреции с молотками и разбили с тысячу, но без всякого результата – и немудрено! Двадцать коллекторов американской экспедиции пересмотрели десятки и сотни тысяч пустых конкреций в течение трех месяцев, прежде чем сделать свои замечательные находки. Наши шансы – найти что-либо за два-три часа – были ничтожно малы. Поэтому мы оставили бесплодное занятие и принялись извлекать и упаковывать найденное. Андросов, отделившийся от всех и рыскавший правее, поднялся из оврага и подошел ко мне с хитрым, торжествующим видом. На его широкой ладони лежало отлично сохранившееся яйцо динозавра.

– Это что? – притворился он непонимающим, держа другую руку в кармане полушубка.

– Показывайте, что еще! – весело крикнул я. Шофер извлек еще две половинки ископаемых яиц.

– Ну и молодец! Пойдемте, покажите, где нашли.

– Так там ничего не осталось. Я кругом все разрыл киркой!

– Дело не в этом. Надо знать, в каком слое они залегали…

Кроме Андросова, никто не нашел целых яиц. Только Лукьянова собрала крупные куски скорлупы, которые мы тоже присоединили к коллекции.

Выехав на дорогу, мы вторично спустились в котловину и подъехали к буграм плотно слежавшихся песков, заросших саксаулом. Бугры тянулись на пятнадцать километров и представляли собою заросшие древние дюны около исчезнувшей речки. Здесь обитали древние люди, населявшие Гоби пятнадцать тысяч лет назад. На выдувах между буграми встречалось множество кремневых орудий и скорлупки страусовых яиц, изредка просверленные, как бусины. Американцы в 1923 году собрали множество орудий, но так и не завершили их научной обработки. Сделать это надлежало нашим археологам, поэтому мы с энтузиазмом собирали и орудия и кусочки страусовой скорлупы. Громов был не только геолог, но и археолог, и мы старались доставить ему побольше материалов. Первенство и тут осталось за Андросовым: одно из найденных им орудий – грубый скребок из темного агата – оказалось, по определению Громова, значительно древнее всех остальных.

Нагрузив машину саксаулом, на закате двинулись прямиком в лагерь на Гашато, надеясь проследить границу меловых и третичных отложений. Пришлось ехать через бугры, засыпанные песками склоны и сухие русла. Доблестный «Дракон» преодолевал все препятствия. На маленьком холме впереди вдруг вспорхнули пустынные сычи. Я вспомнил, что орнитологи усиленно просили нас добыть им гобийских сов. Андросов и рабочий гонялись за птицами, а мне пришлось вести машину. Сычи нагло перелетали с камня на камень на расстоянии выстрела. Стреляли и дуплетом, но сычи так и не были добыты и плавно снизились за дальними буграми.

Удивительно погожими и теплыми были эти дни, с 12 по 16 октября! Однако наши поиски дали ничтожный результат, и мы должны были возвращаться в Далан-Дзадагад. Даже слегка грустно было покидать светлый дерисовый лог Хашиату – это чудесное для лагеря место. Но едва лишь лог скрылся за первым увалом, как вплотную приступили все заботы и дела, ожидавшие в Далан-Дзадагаде.

Машины шли быстро, выздоровевший «Дзерен» летел впереди, облако редкой пыли катилось за ним по дороге. Я сидел наверху с винтовкой, как обычно, далекий от охотничьих настроений. Рядом на ящике, поджав под себя скрещенные ноги и устремив вдаль бесстрастный взгляд, восседал рабочий Павлик – удивительно похожий на буддийского божка. Я задумался над формами рельефа у подножия Гурбан-Сайхана, видневшегося далеко справа, – из высокого кузова «Дракона» было удобно наблюдать. Вдруг Павлик осторожно толкнул меня и показал на едва заметную полоску пыли, возникшую слева, километрах в двух от дороги. Там цепочкой мчались наперерез своему тезке дзерены. Пронин увеличил ход до предела. Как и все спасающиеся бегом травоядные, дзерены должны обязательно пересечь дорогу движущемуся близ них предмету.

Этот тысячелетиями выработанный инстинкт появился как приспособление в борьбе с волками. Волки, охотясь на быстроногих животных, которых они не могут взять ни скоростью бега, ни выносливостью, разделяются на две партии – загонщиков и засаду. Загонщики гонят добычу к месту, где спряталась засада и там внезапно перед уже утомившимися животными вырастает цепь свежих врагов. Таким же способом охотятся и львы на антилоп в саваннах Африки. Пожалуй, это единственный прием, доставляющий победу хищникам на открытых пространствах. Дзерены – быстрейшие животные мира, не считая гепардов. Скорость их бега на пределе достигает восьмидесяти пяти километров в час, в то время как гепарды – длинноногие леопарды – развивают скорость до ста десяти километров в час. Мы не наблюдали такой скорости по той простой причине, что ездили на грузовиках, но можем утверждать, что дзерен в состоянии обогнать машину, идущую со скоростью семьдесят километров в час. Однако так бежать дзерен может лишь очень недолго – два-три километра.

Быстрейшие животные вовсе не были умнейшими: их стремление во что бы то ни стало пересекать дорогу автомобилям было гибельным. Несущийся полным ходом автомобиль и скачущее наперерез ему стадо дзеренов неминуемо сближались. Если водитель правильно рассчитывал ход, то дзерены пересекали дорогу очень близко от машины и падали жертвами стрельбы Так случилось и на этот раз: полуторка круто затормозила. Эглон облокотился на кабину – выстрел, и самый большой козел с толстыми рогами с ходу рухнул на щебень. Стадо дзеренов, описав крутую дугу, мчалось мимо нас на расстоянии выстрела. Андросов выскочил из кабины и попросил у меня винтовку По черной равнине замелькали огоньки Дело в том, что к нашим винтовкам был выдан комплект патронов со странными, неизвестными нам пулями не трассирующие, не разрывные и не зажигательные, они давали в момент удара далеко видимую оранжевую вспышку.

Андросов расстрелял обойму, я подал ему вторую Дзерены замедлили бег и пошли неторопливо, почти шагом, будто издеваясь над охотником Андросов облокотился на крыло машины и, неловко выстрелив, разбил себе губу антабкой, очень неудобно навинченной на прикладе с внутренней стороны. Я посоветовал прекратить пальбу Но все же охота оказалась удачной, и мы пополнили свой рацион, состоящий в основном из консервов свежим мясом.

Андросов переживавший свою неудачу, жаждал смыть с себя позор, как я ни доказывал, что никакого позора не было: дзерены находились на очень большом расстоянии на котором можно бить,