Глава седьмая. В родной стороне и грубый холст мягок, а на чужбине и шелк не мягче холста.

Домой

В родной стороне и грубый холст мягок, а на чужбине и шелк не мягче холста.

Поговорка

Второго ноября с рассвета до полудня мы укладывали вещи в машины, стараясь забить их как можно плотнее и забрать все вместе с новыми коллекциями. Всегда очень трудно уезжать совсем с какого-либо места долгой стоянки или с базы. Оказывается множество вещей, которые некуда девать, и остается только удивляться, как же все это сюда прибыло. Секрет этого разбухания груза в общем прост: громоздкие коллекции всегда превышают оставленные для них резервы емкости.

Только к часу дня наконец уложились и отправились в аймак поблагодарить даргу за содействие и попрощаться. Чойдомжид, дарга аймака, обратился к нам с просьбой выручить и подвезти до Улан-Батора работника правительства, застрявшего здесь из-за поломки машины. Пришлось нам на «Дзерене» потесниться и принять наверх щеголеватого молодого человека в меховом дели и теплой собачьей дохе. Пришел Кухо, мы дружески простились с ним и в два часа покинули последнюю гобийскую базу.

Обе машины вышли на равнину с белыми камешками, протянувшуюся далеко на север. Пологие гряды шли параллельно одна другой поперек дороги – подъемы и спуски чередовались, не мешая ходу машин по отличной, хорошо накатанной дороге.

«Дзерен», шедший передовым, нажимал, чтобы доехать до ночлега не слишком поздно. Мы думали ночевать в двухстах километрах от Сайн-Шанды, в бывшем монастыре Чойрен-хид (от тибетского слова «чойр»– «предмет богослужения»), где оборудована автомобильная «станция», то есть ночлег для проезжающих. Пронин вел машину со скоростью не меньше пятидесяти километров. Морозный ветер сек лица, и мы сидели боком к ходу машины, спрятав носы в воротники дох. Обычно Громов засорял глаза то одному, то другому из сидевших наверху, когда опускал стекло и принимался выколачивать свою трубку. Мы в отместку грохотали кулаками но крыше кабины, приводя в бешенство нервного Пронина. Шофер обрушивался на Громова и тем возмещал нанесенный нам ущерб.

Сегодня окно кабины не отворялось. Скорчившийся внутри Громов сумел как-то обходиться без вытрясания пепла.

Время от времени мы оглядывались назад, идет ли «Смерч» с его обвязанной веревкой кабиной и покривившимся тентом. Андреев явно отставал – сначала мы видели черную коробочку, потом точку, а затем только пыль. Но столбик пыли исправно следовал и отдалении за нами, и мы продолжали нестись полным ходом.

А кругом тянулась все та же белесая равнина, почти без травы, казавшаяся бесконечной. Проехали около семидесяти пяти километров, и тут «Смерч» исчез окончательно. Остановились подождать, кляня Андреева, который расплачивался теперь за лень в уходе за машиной. Тщательно рассудив, где и когда, на каком из пройденных холмов мы видели машину, решили, что «Смерч» появится через десять минут. Примерно в это время из-за гребня ближайшего увала увидели машину, но, к нашему ужасу, вовсе не «Смерч», а монголтрансовскую бензоцистерну. Мы остановили ее, но шофер мог лишь сообщить, что обогнал крытую полуторку очень далеко отсюда. Это еще не означало аварии, и мы ждали целый час, расхаживая по тоскливой равнине и медленно коченея.

Солнце садилось, нужно было что-то делать. Пришлось отказаться от мысли ночевать сегодня в Чойрене и поворачивать обратно. «Смерч» стоял там, где он отстал от нас – в сорока километрах от аймака, в беспомощном положении, с замкнутым накоротко аккумулятором и сгоревшим прерывателем.

Чинили, заводили, таскали на буксире до десяти часов вечера, пока не убедились окончательно, что без переборки аккумулятора машина не пойдет. Я распорядился ставить палатку – жестокий мороз совершенно скрючил тех, кому пришлось быть только зрителями наших усилий. Вода, к счастью, оказалась с собой, на дрова (кругом не было даже «дров Ивана Антоновича») разбили несколько пустых ящиков, предусмотрительно захваченных Эглоном. Палатка обогрелась. Напились чаю, поставили койки. Даже я, находившийся в состоянии тихого бешенства, немного отошел и, чтобы развеселить народ, принялся рассказывать, как мы нанимали повара для экспедиции в Алтан-Булаке.

Никак не удавалось подыскать подходящего человека, и мы обратились, по совету местных жителей, к некоему турку или черкесу, неведомыми путями осевшему в Алтан-Булаке и славившемуся как отличный хлебопек.

Турок было поддался на наши уговоры, но потом вдруг заупрямился.

– Нэт-нэт, нэ поеду, – объявил он. – Хлеб, лэпещки печь мынога умэю, обеэд варить – пэт. Боюсь.

– Чего же вы боитесь? – спросил мой спутник.

– Боюсь тюрьма попасть!

– Как же так?

– А так! Суп плохой получился, кто-нибудь плохой слова скажет… Сэрдцэ загорэлся, нож хватал, рэзил, тюрьма попал…

Пришлось махнуть рукой. Взять такого повара было действительно опасно. Общий смех последовал за концом рассказа. Я припомнил попреки, которыми донимали нашего повара, и доказывал, что у турка ходили бы по струнке, никто пикнуть не посмел бы, что плохо приготовлено. Все стали придумывать различные смешные положения, неизбежно получившиеся бы с турком и нашими завзятыми «гастрономами»– Андреевым и Прониным. Кругом меня были молодые смеющиеся лица. Быстрая «отходчивость» от невзгод – чудесное свойство молодежи и составляет, пожалуй, самую приятную сторону работы с молодыми сотрудниками.

Андреев подошел ко мне и протянул верхний диск трамблера. Контакты наполовину сплавились от сильного разряда при замыкании. Запасные части были израсходованы, и теперь приходилось выходить из положения с тем, что стояло на моторе.

Никакого смысла держать весь народ здесь, в голой степи, без топлива, в ожидании ремонта машины не было. Тащить тяжело груженного «Смерча» на буксире «Дзерена» сорок километров в аймак через подъемы неумно и рискованно. Сам «Дзерен» давно требовал ремонта.

Несмотря на полуночный час, мы приступили к перегрузке. Весь запас воды, толстые «ходовые» доски в качестве топлива, палатку и печку оставляли Андрееву и вызвавшемуся ему помочь «батарейцу» Иванову. С «Дзерена» сняли половину груза, и машина могла забрать всех людей. Я рассчитывал немедленно по прибытии в Улан-Батор выслать «Дракона» на помощь, взять груз со «Смерча» и снабдить его запасными частями. «Дракон» мог прийти через два дня – за это время Андреев с помощью Иванова должен был проверить разладившуюся систему зажигания.

Все с энтузиазмом встретили новый план. Наш гость, преисполненный юношеской важности, молчал, ни о чем не спрашивая, потом улегся на поставленную для него койку, укрылся с головой дохой и затих. Заснули и мы кто смог. Мороз пробирал до костей, а дрова мы берегли для остающихся.

В рассветных сумерках произошло новое распределение пассажиров. В кабину водворили наиболее зябкого Орлова. Громов закутался в доху и переселился к нам наверх.

Пронин, чему-то весело ухмыляясь, «жал на всю железку»– по образному выражению водителей. Прошел час, кончался второй, а все та же белесоватая Гоби проходила назад мимо пас. Больше ста километров тянулась равнина с белыми камешками, встреченная нами еще по ту сторону Сайн-Шанды, когда мы шли, ничего не зная, без проводников, из Южной в Восточную Гоби…

Светлые холмы приблизились слева, оттуда же подошла линия телеграфа. Здесь дорога из аймака сливалась со старым калганским трактом, по которому прошло много наших путешественников. Мы остановились покурить. Белесая равнина кончилась – впереди виднелись гряды темных пород, промоины сухих русел, поросшие дерисом. Далеко, на расстоянии километра, виднелось большое стадо дзеренов, голов в пятьсот: животные медленно передвигались, малозаметные перед грядой темных скал. Я улегся наземь и два раза выстрелил в середину стада. Дзерены побежали, попадания не было.

Калганский тракт сильно зарос – видно, движение здесь почти прекратилось. Два параллельных автомобильных наката и четыре-пять рядов верблюжьих троп проходили вдаль широким следом минувшей старины.

Быстро приехали в Хара-Айрик сомон («Сомон черного кумыса»), прошли его без остановки и попали в мелкосопочник. Дорога извивалась крутыми поворотами, внезапными спусками и подъемами-косогорами, не позволяя держать скорости. Вдали как будто плавал в воздухе голубой гребень гранитного массива Чойрен. Здесь, собственно, уже окончилась Гоби – ее место заняла настоящая степь. Обширные заросли дериса по всем долинкам и промоинам казались чуть ли не лесом – с появлением дериса местность стала гораздо живописнее для неизбалованных гобийцев.

Горы Чойрен – сильно выветренный гранитный массив – походили на виденное вблизи Улугей-хида скопище странных скал. Монастырь Чойрен-хид когда-то строился – так же как и Улугей-хид – в местности, внушающей страх перед богами.

Размытый гранит тяжело громоздился гребнями, башнями, хребтами и головами чудовищ, грозными мордами. Зрелище было поистине удивительное и устрашающее. Отдельно стоявшие глыбы были похожи на грубые статуи сидящих и стоящих людей. Все эти естественные «изображения» искусно использовались ламами – кое-где уцелевшие подмалевки краской оттеняли демонические черты слепого камня или умело положенные кучки камней превращали безымянные глыбы в обо и субурганы.

Тибетские надписи, палки с хвостами яков, укрепленные в расщелинах камней, еще местами сохранились по сторонам дороги, указывая путь к монастырю. Почти все постройки монастыря были разобраны на дрова, только три-четыре здания были заняты под жилье и склады. Огромные толстые балки, разгораживавшие двор, указывали на былую солидную постройку. Бронзовые вазы старинной китайской работы использовались под сосуды для воды. Во дворе стояли две юрты, из них крайняя – деревянная, была огромной, по меньшей мере в два раза большего диаметра, чем обычная аратская юрта. Внутри юрты оказались аккуратно расстеленные кошмы, расставленные скамеечки, большая топящаяся печь…

Пока кипятился чай, я побродил вокруг с фотоаппаратом. Монголы проявили свою любовь к воздвиганию обо и здесь, обставив въезд на автомобильную станцию горками камней или буддийскими ступами с воткнутыми в них коленчатыми валами, полуосями, валиками, рычагами коробки скоростей и другими вполне современными предметами, как-то слившимися с общим ансамблем старых обо, субурганов и прочих остатков монастыря в забавную и характерную смесь.

Очень удивили меня две колоссальные груды заготовленного на зиму аргала. Сложенные прямоугольниками в два метра высоты и прикрытые от бурь балками и тесинами, они походили на гробницы великанов. Заготовка такого количества сухого навоза казалась непостижимой здесь, среди гор и степей, при отсутствии оседлых хозяйств. Слава чойренской воды из колодца, пробитого в гранитах, в котором лед сохранялся все лето, была вполне заслуженна. Давно, очень давно мы не пили такого вкусного и очень горячего, как нельзя кстати, чая. После чая поехали дальше – ночевать здесь, приехав так рано, было бы нелепо. Дорога за Чойреном стала лучше. После Сумбур сомона («Сомон храмовой трубы») началась гигантская плоская котловина протяжением в семьдесят километров, и Пронин ехал по ней на максимальной скорости. Терпеть холод на таком ходу стало очень трудно – мороз пробирался в каждую щелку одежды. Особенно страдали ноги, и плохо пришлось нам с Данзаном, несмотря на кошму, постланную между передним бортом и сиденьем. На меня не нашлось подходящих валенок среди изделий монгольского промкомбината, а Данзан вообще никогда в них не ходил. Наши гобийские сильно изношенные ботинки пропускали мороз сквозь разодранные подошвы. Поэтому мы с Данзаном еще вчера, сидя рядом, походили на нетерпеливых зрителей в кино. Сегодня Данзан забрался до половины в спальный мешок, а я беспрерывно и упорно «работал» ногами, изображая бег на месте.

В степных котловинах появилось много мелких грызунов – песчанок. Как всегда, песчанкам сопутствовали орлы. Всей этой живности мы совершенно не встречали в Восточной Гоби. Только раз на Хара-Хутуле мы с Данзаном нашли исполинское гнездо, по-видимому грифа, скрытое под нависшей стеной песчаника. К пяти часам вечера мороз усилился. Вдали показались какие-то постройки, частью развалившиеся. Над длинным и низким зданием вился дымок. Мы подъехали туда и попали на военный пост, где и попросили разрешения обогреться. Цирики любезно пригласили нас к плите, вскипятили соленый чай. После двух кружек почти кипящего чая и двух выкуренных подряд козьих ножек оказалось, что жизнь не так уж плоха и все-таки стоит продолжения.

Пронин распалился желанием «дотянуть» сегодня до Улан-Батора, мы же, прельщенные перспективой спать дома, в тепле, нисколько не возражали. Пронин принял хозяйский тон и, покрикивая, беспощадно выгнал нас, разнежившихся в тепле, на мороз. Мы поблагодарили приветливых солдат и оставили им свой запас хлеба и мяса – для Улан-Батора нам незачем было беречь продукты.

Темнело. Ветреный алый закат освещал мрачную равнину, изрытую какими-то ямами и усеянную буграми. Скоро дорога пошла на подъем, темнота ограничила наш кругозор полосой света фар. С каждым часом прибавлялось снега. Уже не отдельные белые пятна проглядывали сквозь тьму, а сплошной белый покров лег на землю. Молодая луна поднялась по-зимнему высоко, ее бледный свет, усиленный снегом, открыл однообразные гряды гор, обступивших дорогу. На длинном спуске с перевала в узкую долину оба склона были покрыты толстой снежной пеленой до полуметра толщины. Мы точно сразу попали в Арктику.

Я промерз насквозь и только подумал, что следовало бы остановить машину, дать людям покурить и погреться, как Пронин затормозил. Все поспешно попрыгали с машины. Долгое время шел молчаливый пляс. Если кто-нибудь посмотрел бы на нас со стороны, то, ручаюсь, навсегда запомнил бы это зрелище. Мрачные фигуры в косматых дохах и полушубках сосредоточенно, со злобным упорством плясали на заснеженном перевале, под светом высокой луны. Наконец ноги стали отходить. Мы закурили, с наслаждением затягиваясь. Дорога уходила вниз длинным пологим спуском, ветер разгуливал но ущелью, начиная свистеть все сильнее, мелкий снег летел под луной серебристо-ледяной пылью. Данзан, единственный из нас, проезжавший здесь ранее, объявил, что до Улан-Батора осталось сорок километров. Справа, за горами, проходила главная дорога, ведшая к угольным копям Налайхи и дальше на Керулен, Но ничего не было видно впереди – дикое безлюдье и морозная пустыня окружали пас.

Я подошел погреть руки о теплый радиатор «Дзерена» и с нежностью погладил верную машину, безотказно перенесшую нас из Гоби сюда, к преддверию монгольской столицы. Поднималась метель. Вспыхнули фары, и мы стали спускаться в море крутящегося снега, крошечными огоньками сверкавшего в свете фар. Вдали показались электрические огни. Машина выехала на широкое шоссе с настоящими мостами, по которому мы и понеслись полным ходом. Вот слева показалась цепочка огней, расширилась, и появился весь Улан-Батор. Огни группировались горящими пятнами с темными или слабо освещенными прогалинами. В них мы угадывали тот или другой из районов ставшего знакомым города.

В его западной части, в домике в глубине большого квадратного двора, нас ожидала двухкомнатная квартира. Электрический свет стосвечовых ламп казался необычайно ярким. От большой печки распространялась жара. Старый репродуктор передавал местную трансляцию Москвы, и эти хриплые звуки показались чудесными. Два больших стола, настоящие стулья, груда газет, журналов, книги и письма!

Мы расставили койки, развернули мошки, в которые теперь можно было не забираться. Лукьянова каким-то инстинктом определила наш приезд сегодня или завтра и наварила превосходных щей. Пронин, сделавший четыреста двадцать километров, был награжден стопкой водки и отправлен спать. Мы наелись, накурились и растянулись на койках, слушая тихую музыку, доносившуюся из репродуктора. Контраст с заснеженными, обледенелыми горами, среди которых мы плясали под луной два часа назад, был так велик, что это ощущение тепла, яркого света уютного дома крепко врезалось в память. Еще утром мы собирались и сворачивали свои постели в предрассветном сумраке на голой гобийской равнине в таком расстоянии от этого дома, что путешественнику прежних лет с верблюжьим караваном понадобилось бы восемь-десять дней на то, чтобы дойти сюда! А мы в тот же вечер наслаждаемся вестями с родины и кейфуем в настоящем доме!

Так закончилось гобийское путешествие 1946 года. Мы вернулись к городской жизни очень своевременно – на следующее утро мороз дошел до двадцати семи градусов, и более не удалось отметить ни одного заметного повышения температуры. Обычным стало тридцать пять ниже нуля, и мои мечты вернуться в Гоби для подножия останца, затем спустились в сухое русло. И тут повсюду хлопот оставалось еще очень много. Следовало спешно рассчитать рабочих и сотрудников, подведя итоги полевому питанию и всем прочим расходам, приготовить финансовый отчет, написать предварительный научный отчет, вычислить километраж и расход горючего по автотранспорту – словом, целая гора обязательных и срочных дел, одолевающих путешественника при чересчур строгой отчетности, принятой у нас в Академии наук.

Для Министерства финансов не существует никакой разницы между отчетностью предприятия, обладающего аппаратом финансовых работников, и отчетностью экспедиций с их во многом непредвиденными и мелкими расходами. Только покончив со всем этим, мы смогли приступить к последней нашей задаче – организации палеонтологического отдела Государственного музея МНР.

* * *

Празднование Октябрьской годовщины собрало всех советских людей, живших в монгольской столице. Приглашенные на торжественное заседание в театр, мы с особым чувством слушали стоя торжественные звуки советского гимна. Члены правительства дружественной страны тоже стояли вместе с нами, отдавая честь Советской державе.

Затем члены правительства приняли нас. Прием прошел хорошо: сначала Данзан с большим подъемом прочитал официальный рапорт нашей экспедиции, переведенный на монгольский язык, затем я сделал подробный доклад о наших задачах, успехах и перспективах будущих работ.

Более широкую демонстрацию материалов, открытых для переупаковки и отбора образцов, передаваемых Музею МНР, мы устроили на складе экспедиции, во дворе музея Сухэ-Батора. Склад не отапливался, и публика в нем не задерживалась, хотя кости гигантских динозавров возбуждали всеобщее любопытство.

Профессора собирались домой, Орлов дважды выступал с докладами – в клубе имени Ленина и в университете – и пользовался большим успехом, так как читал с подъемом, увлекая аудиторию. Это были первые доклады о палеонтологии и палеонтологических исследованиях, прочитанные в Монголии за все время существования республики.

Я написал большую статью об экспедиции, переведенную на монгольский язык и напечатанную в газете «Унэп» («Правда»), и несколько популярных информаций для лекционного бюро Комитета наук. В работе но было перерыва, и дни не шли, а летели.

Плоховато было с одеждой: щеголять в полевом полушубке и ватнике казалось неудобным, а нужного размера валенок или бурок не нашлось ни в торгпредстве, ни в Промкомбинате. Мы с Орловым и Громовым ежились в демисезонных пальто и полуботинках, совсем не подходящих к жестокой монгольской зиме.

* * *

Улан-баторская зима своеобразна. Ветров почти не бывает, снега очень мало, и он как-то быстро испаряется с почвы. Голая земля и щебень придают какую-то особенную жесткость морозу, а пыль при сорокаградусном морозе кажется отвратительной.

Зато небо исключительно ясное, и солнце сияет на нем нисколько не слабее, чем летом. Днем на солнце темные поверхности, например борта машин, двери домов так нагреваются, что на сильном морозе о них можно согреть руки.

«Дракон» и «Дрезен» шли в последний рейс в Далан-Дзадагад за остатками завезенного на базу имущества. Профессора предпочли железную дорогу самолету и уезжали домой через Наушки.

Для их доставки на границу выделили «Смерча». Попутно «Смерч» отвозил в Алтан-Булак взятых там рабочих и повара.

Не обошлось без приключения. Собрав профессоров, мы укутали их в шубы, расцеловали на прощание. Машина тронулась, мы стояли, глядя ей вслед. Недалеко от наших ворот была неглубокая канава, на которой всегда подбрасывало машины: «Смерч» въехал в канаву, и… раздался громкий хрустящий звук! Я сразу почувствовал, что дело плохо. «Смерч» остановился, Андреев выскочил из машины, и, когда я подошел к полуторке, «диагноз» уже был готов: сорвалась с заклепок передняя серьга задней рессоры – авария исключительно редкая. Под общий смех профессора и рабочие были водворены назад, в квартиру, разоблачены от дох и полушубков. Пока бегали за четыре километра в гараж и оттуда прибыла срочно разогретая вторая машина с набором болтов, прошло три часа, и мы успели пообедать. Еще раз починенный «Смерч» миновал роковую канаву, лихо развернулся на асфальтовом Сухэ-баторском шоссе и понесся в Советский Союз. Профессора и рабочие долго махали нам – грустно расставаться после гобийского путешествия, спаявшего нас хорошей походной Дружбой.

Потянулись однообразные дни, заполненные музейной работой. Я писал тексты, этикетки, составлял таблицы геологической истории и геохронологии. Это все переводилось на монгольский язык и тщательно писалось местными каллиграфами старомонгольской вязью, пока еще более доходчивой для пожилого населения. Параллельно писался текст недавно введенным русским алфавитом. Все это приходилось много раз проверять и переделывать, приспособляя монгольские понятия для палеонтологической терминологии. Очень большую помощь оказывал в этой сизифовой работе Данзан, шесть лет провежший в Советском Союзе. Сам геолог, он отлично понимал все, что требовалось выразить и этикетках и тенетах. Другие монгольские геологи – Гоичик и Цебек – тоже усердно переводили тексты. Эглон перепаковывал коллекции, реставрировал, готовил вместе с механиком Монголтранса железные каркасы для выставляемых в музее костей. Лукьянова разбирала, препарировала, склеивала старые музейные экспонаты, приводя их в порядок.

Государственный музей МНР отвел нам целых две комнаты. Заведующий Палеонтологическим музеем Академии наук СССР в Москве профессор К. К. Флеров, прекрасный художник-анималист, превосходный реставратор ископаемых животных, изготовил для музея МНР несколько картин. Не было случая раньше упомянуть, что профессор Флеров приезжал в Улан-Батор в составе нашей экспедиции, но вынужден был покинуть Монголию, так и не побывав в Гоби, вследствие того что местный климат резко ухудшил его сердечную болезнь.

Невероятный холод царил в помещении музея – бывшем жилом доме Богдо-Гегена[1], с его тонкими стенами. Мы устроили препараторскую в конторе, где топилась печь, но никогда не было тепла из-за того, что дверь все время открывалась, впуская вместе с клубами морозного пара новых и новых любопытных. Здесь же, в маленькой комнатенке, ютился недавно прилетевший в Улан-Батор профессор-археолог С. В. Киселев, изучая отдельные экспонаты, которые приносили ему из морозных выставочных залов.

У Лукьяновой появился ученик – понятливый молодой монгол, которому она поручала менее важные работы. Ученик занимался с энтузиазмом, стараясь полностью овладеть искусством извлечения из породы и восстановления ископаемых костей.

Не раз в течение дня я растирал озябшие руки и подходил к топившейся плите, чтобы погреться и покурить. Не раз в мыслях вставала картина нашего первого посещения музея. В знойный августовский день мы приехали сюда и долго бродили по залам, пока совершенно не измучились от множества интересных впечатлений. Выложенный камнем двор в ограде красных стен с узорной черепицей на коньках был обставлен со всех сторон чешуйчатыми, многоярусными крышами с загнутыми вверх углами и гофрировкой из рядов параллельных валиков, сложенных длинными черепицами. На крышах – медные фигурки птиц и зверей, колокольчики, блестящие в ярком солнце. Золотые колокола на высоких шестах. Плиты с руническими знаками, драконы, извитые запутанными узлами, поразительно тонко высоченные из серого гранита арсланы с разинутыми жабьими пастями и выпученными глазными яблоками. Внутренний храм – с множеством маленьких окошек, окруженных кустами, зелеными и терпко пахнущими. Кирпичная дорожка в середине внутреннего, заросшего удивительно свожен для Улан-Батора травой двора, ведущая от храма к воротам, разрисованным лохматыми золотыми линиями между синих и красных красок – сплетением причудливых драконов. И все это – в блеске знойного солнца, подернутое легкой дымкой нагретого воздуха, словно пеленой тихой лени. Лениво бродили в первом дворе ручные журавли-красавки.

А теперь внутри музея стоял такой свирепый мороз, что казалось гораздо холоднее, чем на улице. Почти все ставни оставались запертыми – мы открывали только необходимые, и в помещениях музея царствовал полумрак. Никогда не забуду отчаянного холода этих мрачных и темных залов! Через полчаса пребывания в музее буквально душа начинала стыть. Приходилось бежать греться в контору, но и там было не слишком тепло. Журавли куда-то спрятались, трава давно высохла, ветер звонко шуршал мерзлыми веточками голых кустов… Я проходил через дворики с фотоаппаратом, засунув под мышки закоченевшие пальцы, и старался как можно скорее сделать снимки: хотелось запечатлеть своеобразную красоту китайской архитектуры.

В музее не было света, и работу приходилось вести лишь в дневные часы. Впрочем, если бы свет и был, все равно нельзя было бы выдержать, работая голыми руками на таком морозе.

Работа двигалась, но шло и время. Кончился ноябрь, проходил и декабрь. Мы постарались завершить работу к двадцатипятилетию Комитета наук.

Теперь уже ничто не держало нас в Монголии. Заготовлялись визы, таможенные документы на наш разнообразный и объемистый груз, подводились последние итоги денежных расходов.

На беду, заболел Аидросов. (Старший шофер никак по хотел проявить уважение к суровому монгольскому климату. Старательный и нетерпеливый (таких очень метко в Сибири называют «заполошный»), Андросов, исправляя машину, простудился и попал в больницу с острым плевритом, пробыв там две недели. Он стал очень слаб, но резкого улучшения так и не наступало. Поговорив с врачами, я решил, что самое лучшее будет вывезти Андросова домой и больше не задерживать отправку экспедиции. Я водил «Дракона» в тяжелых условиях гобийского бездорожья и решил, что смогу провести машину и отсюда, а Андросов поедет со мной рядом в кабине пассажиром и советчиком. Как только появилось такое решение, сразу стало весело: больше не существовало препятствий, и мы могли немедленно возвращаться домой.

В ночь на седьмое января нового, 1947 года все три машины стояли в нашем дворе. Гараж и склад были переданы владельцу – музею Сухэ-Батора. Мы погрузили вещи с вечера, оставив только постели, и улеглись все вместе в жарко натопленной опустелой комнате. Время от времени кто-нибудь из нас вставал и выходил во двор с ключами от машин. Мы должны были выехать спозаранку, До Сухэ-Батора за короткий зимний день надо проехать триста пятьдесят километров по горной дороге, да еще при жестоком морозе. Поэтому мы не могли задерживаться с разогреванием машин: в условиях сорокаградусного мороза это очень продолжительная процедура. Через каждый час заводились тепло укутанные моторы и, поработав с четверть часа, могли стоять еще час…

Я почти не спал, а только дремал, боясь, что очередной дежурный, разморенный теплом, уснет, машины замерзнут, лед порвет радиаторы или рубашки блоков и… тогда беды будут неисчислимы. Ведь мы сдали всю нашу валюту, оставив только на еду до границы, и экспедиция более не располагала никакими средствами. Немудрено, что я не мог рисковать…

Под утро в комнате стало холоднее – тонкостенные монгольские постройки выстывают быстрее наших простых деревенских изб. Укутавшись, заснули оба сменных шофера, и пришлось мне выступать на сцену. Я взял ключи, сунул ноги в меховые сапоги, надел полушубок и шапку. Свет электрического фонарика быстро померк – батарейка застыла на морозе, прекратив свои химические реакции, но я успел завести все машины.

Яркая монгольская ночь властвовала над городом. Сверкающая в лунном свете изморозь пятнала серый щебень мерзлой до звона почвы. Черные тени протягивались от высоких тентов машин. Двор окружали низкие дома – от черноты окон они казались молчаливыми и пустыми. Вой и отдаленный лай псов стали обычным, уже не воспринимающимся аккомпанементом.

Я посмотрел на юг, где призрачной громадой поднималась над городом Богдо-Ула. Покрытая глубоким снегом вершина горы светилась под луной огромной белой пролысиной, матовая твердая поверхность которой казалась очень вещественной и четкой над сероватыми, неясными склонами, спадавшими в глубочайшую тень.

Свирепый мороз забирался под наскоро натянутую одежду, захватывал дыхание. Высоко в небе, окруженная гигантским дымчато-светящимся кольцом, сияла луна.

Войдя в дом, я погрелся, разбудил Лукьянову и Эглона. Растопили плиту, стали разогревать чай. Я выпил кружку чаю, закурил, и опять пришло непрошеным всегдашнее чувство грусти. Стало грустно покидать Монголию. Впереди новые заботы и тревоги, связанные с отправкой всей экспедиции домой… Да, на этот раз по-настоящему – домой! Надо будить шоферов…

Как только мы окончательно собрались, нас пришли проводить, невзирая на сильный мороз и ранний час, русские и монгольские друзья. Они высказывали надежду на новую встречу в этом же начинавшемся году. Мы попрощались очень сердечно…

Одна за другой выезжали машины на асфальт Сухэ-баторского шоссе – «Дзерен») Пронина, «Смерч» Андреева и мой «Дракон». Вся экспедиция теперь размещалась в кабинах – за рулями и на пассажирских местах. Багровое солнце вставало позади, сгоняя синеватую сумеречную мглу с заиндевелой дороги.

Машины неслись в свой последний рейс по Монголии по узенькой ленте, пронизавшей толпившиеся на севере сопки Хентэя – туда, к границе родной страны.

Рядом со мной, молча забившись в угол кабины и завернувшись с головой в лоху, ехал больной Андросов.

Далеко позади в морозном тумане остался Улан-Батор. Справа и слева расстилалась широкая заснеженная равнина, впереди за длинным подъездом виднелась горная гряда. Навстречу летели ЗИСы Монголтранса, сближались, эхом отдавался гремящий треск зисовского мотора, мощное фырканье нашего, и опять «Дракон» одиноко шел в тихую белую даль. Солнце нагрело кабину, блестящая пленка инея, запудрившего боковые стекла, исчезла, открылся широкий кругозор.

Монголия – солнечная и светлая, прощалась с нами, щедро разбросав по сторонам своп просторы.

Далеко впереди, на склоне горы, черной точкой полз «Дзереп». Харинский перевал славился крутизной, пошли длинные опасные спуски с виражами по обледеневшей дороге. Мы ехали и ехали через горы и распадки, пока синие зимние сумерки не стали ложиться голубыми полосами на снег, а оголенные скалы и щебень не потемнели. Мороз все крепчал, леденя спину. Я сидел за рулем несколько часов без перерыва и начал замерзать.

В темноте я едва не проехал мимо почерневших построек – китайской столовой на двести шестидесятом километре. Сейчас же за мной подошел «Смерч». Приехавшие пораньше Пронин с Эглоном заказали неизменные пельмени с грубым, крупно нарезанным луком, но все ели вяло – сказывалась усталость.

В закоптелой, освещенной двумя тусклыми лампами низкой комнате клубился мокрый пар, над заставленными столами синел табачный дым. Резко пахло луком и водкой. Смутные фигуры спали в дальнем углу на голых досках загрязненного пола. Рядом за столом подвыпивший монгольский шофер в кожаном шлеме что-то с оживлением доказывал четырем сидевшим напротив неопределенной национальности людям. Андреев откуда-то узнал, что бедняга сидит здесь уже неделю, заморозив радиатор. Мы устроили сбор, подсчитав оставшиеся деньги, и вручили изумленному шоферу двадцать шесть тугриков – сумму, достаточную, чтобы прокормиться дня четыре.

Ночевать в этой неуютной корчме никому не хотелось. Приходилось дотягивать до Сухэ-Батора, хотя без содрогания трудно было даже подумать о леденящей тьме снаружи.

Но моторы уже застывали…

Взошла луна и осветила пологие сопки. Снегу здесь прибыло, по склонам и вершинам отдаленных гор чернели пятна леса. В длинных лучах мощных фар поземка крутила сухой снег – но темной дороге неслись хвосты серебрящейся пыли. Глухо и неверно маячили стоны скал, огражденные столбиками обрывы уходили в черную, зияющую тьму. Стекла кабины стали обмерзать. Не оборудованные никакими отеплителями, они все больше мутнели и белели, несмотря на все усилия мои и Андросова, протиравших их почти с отчаянием. Свет фар отражался в тысячах блесток на стекле, и дорога становилась невидимой, как я ни напрягал зрение и, наваливаясь грудью на руль, ни приближал лицо к стеклу. Пришлось сдаться, раскрыть боковые стекла, и лютый ветер жгучими ножами ворвался с обеих сторон в кабину. Стекла прояснились, но мы стали быстро замерзать, гораздо быстрее, чем рассчитывали.

Луна поднялась высоко, ее яркий свет проник в темную кабину, заметался светлыми бликами по гладкой пластмассе руля. Светящиеся шкалы и стрелки приборов потухли. В обледенелой кабине звонко резонировал мотор: машины лезли на длинный подъем. От морозного ветра медленно застывали левая рука, плечо, левая щека.

Темная масса возникла в стороне от светового луча фар. На повороте дороги сноп света отразился от задка крытой машины. Большие белые цифры «МЛ – 50–09» сказали нам, что это «Дзерен». Впереди стоял «Смерч». Пронин копался в машине, а Эглон подсвечивал ему фонариком.

– Конденсатор! – сказал Пронин, дуя на сложенные ладони. – Сейчас сменю и поеду.

Из полуразвалившейся кабины «Смерча» на дорогу выбралась Лукьянова, принявшая шарообразную форму от накрученных без числа одежд.

– Сильно замерзла? – приветствовал ее Эглон, блаженствовавший в огромной шубе, приобретенной им в Улан-Баторе.

– Холодно, но ничего, терпеть можно, – раздался голос, приглушенный обмотанным вокруг рта шерстяным платком. Я заглянул под платок – живые темные глаза нашей путешественницы бодро поблескивали.

– Вы сами не пропадайте, – насмешливо сказала Лукьянова. – Василий Иванович (Андросов) совсем почернел, а вы посинели…

– Почернеешь тут, – сердито ответил Андросов. – Кабина обмерзает, сколько уж времени едем, будто на открытой машине… Отсюда я теперь поведу, замерз, терпежу никакого нет больше. Садитесь, Иван Антонович, они догонят!

«Дракон» бешено понесся по серой дороге. Андросов гнал вовсю, стараясь поскорее доехать до гостиницы в Сухэ-Баторе.

По заснеженным склонам сопок незаметно подползли темные стены соснового леса. Иногда одинокое дерево четко обрисовывалось в лунном свете, и радостно было увидеть родную сосну после многих дней, проведенных среди голых гобийских камней.

В лесу среди деревьев показалось теплее, но едва лес окончился и потянулась мертвая белая равнина, я почувствовал, что больше не могу. Андросов остановил машину, и я сделал несколько пробежек взад-вперед по дороге. Наши машины не подошли, Андросов по слабости не мог разогреваться гимнастикой, и мы понеслись дальше. Не больше тридцати километров тянулась равнина перед Сухэ-Батором, но из-за мороза и плохой дороги она казалась бесконечной. Наконец появилась полоса редких огоньков вдоль берега Орхона, под темными сопками. Мы долго стучались в гостиницу и ставили во дворе машину, но наших так и не было. Пришлось держать мотор разогретым. Кто знает, не придется ли тащить на буксире какую-нибудь из наших машин.

Большие общие комнаты сухэ-баторской гостиницы были не очень теплыми. Свободных коек оказалось много, но мы с Андросовым не ложились, не в силах отойти от большой горячей печки, к которой мы точно приросли спинами. Меня долго колотил озноб. Едва живой от усталости Андросов повалился на койку прямо в дохе, а я все стоял у благодатного черного железа. Еды не оказалось – все продукты были на «Дзерене». С усилием я заставил себя выйти во двор и прогреть «Дракона», потом взял стул и сел у печки, раздирая слипавшиеся веки. Куря одну цигарку за другой, я боролся со сном, сулившим гибель машины.

Часы шли, миновало четыре утра. Бледный туман навис над поселком, скрыв луну, в темной восточной части неба ярче засветились звезды. С машинами, без сомнения, случилось что-то серьезное. Я подошел к койке, взял свой шарф, стараясь не разбудить задремавшего Андросова, и тщательно оделся, решив ехать назад, за полуторками. По самым точным расчетам, машины не могли быть далеко – не больше сорока километров – полтора часа ходу по неважной дороге.

Я завел мотор, разогрел, развернул машину и пошел будить сторожа, чтобы открыть ворота. На улице послышался гудок и шум машин. Я выскочил навстречу, увидел «Дзерена» и от души обрадовался. Тут же выяснилось, что Андрееву не хватило бензина, он стал ждать в лесу и едва не заморозил машину, так как Пронин подъехал с большим опозданием. Мотор «Смерча» и так плохо работал, а остывший, и вовсе отказал в заводке. Два часа бились, разложили костер, нажгли свечи, таскали «Смерча» на буксире, пока наконец удалось завести.

Кляня вечное легкомыслие Андреева, мы всем скопом ввалились в гостиницу, добыли кипятку и основательно закусили. Даже Андросов в первый раз поел с аппетитом. Путешествие пошло ему на пользу – он вдруг почувствовал себя лучше, чем все последние дни. Моторы мы решили подогревать остаток ночи, но я был сменен с вахты и мгновенно уснул.

Утром мы узнали, что мороз дошел до 46 градусов и было несколько аварий с машинами на только что пройденной нами трассе.

Чуть только рассвело, мы стали собираться, хотя спешить было некуда – таможня начинала осмотр лишь в девять часов. Но до границы оставалось всего восемнадцать километров, и все нетерпеливо рвались перебраться на родную землю.

Мы взобрались на вершину перевала, где красивые гранитные скалы стояли в окружении массивных лиственниц, и вихрем обрушились с длинного спуска прямо к монгольской таможне. Цирики, проверив наши паспорта и узнав, что экспедиция выезжает совсем, сердечно попрощались с нами, пожелав нам снова приехать в их страну. Мы пожали им руки, уселись в машины. Еще несколько километров пути через зеленый и веселый сосняк…

Дорога шла по выемке, кругом лежал глубокий снег, навстречу попадались советские машины с грузами для Сухэ-Батора. Таможня, пограничники и таможенники, строгие во время проверки и приветливые после ее окончания, первыми встретили нас. Затем железная дорога – гудки паровозов, рельсы, склады…

В сосновом лесу, покрытые белыми шапками снега, стояли деревянные дома русского поселка. Вдали гладкой белой лентой вилась река Селенга. Мы почувствовали себя уже дома.