Красный лабиринт

Хурхурогийн-хура («Монастырь водопада») спрятался высоко в горах, и его стены не отличались от откосов и обрывов крутых скал. Но нашедший путь проникнет в хранилище тайных книг – источник древней мудрости…

Предание

Утро опять одарило нас блеском ясного неба и легким морозцем. Уклон сухого русла стал заметнее, плотнее сделался песок, машины пошли легче. Стены скал по берегам русла стали высокими, долина превратилась в ущелье. Размытая поверхность скал образовала скопище притупленных столбов и конусов – причудливые фигуры выветривания, собранные толпой под сиянием яркого неба. Внизу, у самого песка русла, в трещинах скал росли большие хайлясы – пустынные вязы. Деревья с сильно гнутыми стволами и широкими кронами, на которых почти не осталось листьев в это позднее время года, были одинаковой высоты и лепились к утесам правильными промежутками. Это создавало странное впечатление посаженной здесь, в недоступном ущелье, аллеи, которая резко контрастировала с дикими формами гор. Внезапно за поворотом стены ущелья понизились и широко разошлись в стороны. Впереди в слабой дымке дали встала крутая серая и зазубренная стена другого хребта – центральная часть хребта Нэмэгэту – массив Гильбэнту («Сверкающий»).

Мы подошли к выходу из ущелья в таинственную котловину Нэмэгэту, не посещенную ни одним геологом. Только Потанин и спутники Козлова пересекли котловину по старой караванной тропе, но не оставили никаких примечательных описаний этой местности.

Узкая струйка сверкающей чистой воды змеилась по песку сухого русла. Она внезапно возникала где-то под скалой у правого склона, пробегала наискось, отмечая свой путь свежей зеленью низкой травки, около ста метров и исчезала в рыжей глинистой почве с выцветами соли, за которой вниз, в котловину, насколько хватал глаз, тянулся тот же бесплодный и мертвый серый песок.

Мы напились холодной, вкусной воды, налили бочки, долили радиаторы. Теперь до хорошей воды могло быть очень далеко или же колодцы могли оказаться недоступными для машин – поэтому нельзя было пренебрегать ни одним лишним литром запаса. Форсируя моторы, мы поднялись на крутой склон долины и выбрались на бэль северного склона хребта Хана-Хере, образовавшего южный борт котловины Нэмэгэту. Грозный рев машин, впервые проникших в котловину, пронесся по безжизненным кочковатым пескам, рытвинам и увенчанным шапками темно-зеленых колючек буграм далеко, к центру впадины, занятому барханами движущихся песков и зарослями векового саксаула. Второй массив, еще более высокий, зубчатый и угрюмый, показался левее, то есть западнее Гильбэнту. Это был Нэмэгэту, у подножия которого где-то находилось большое кладбище «костей дракона».

Обширные желтые и красноватые пятна гобийских отложений ясно виднелись сквозь туманную дымку в размывах и обрывах у подошвы Гильбэнту и Нэмэгэту. Еще далеко было до полудня, но котловина встретила нас тяжелым зноем. Не верилось, что вчера в лобовые стекла наших машин бил снег. Однако в тени за машиной в моменты остановок чувствовался холод, не позволявший снимать ватник. В чистом осеннем воздухе котловина просматривалась на большое расстояние. Бэль, по которому мы ехали, полого спускался к центру котловины. Там неправильными пятнами желтели бугристые пески с порослью древних саксаулов, на расстоянии казавшихся едва различимой темной щетинкой.

Весь хребет Нэмэгэту был перед нами: далеко на западе голубело ровное плато Алтан-улы («Золотая гора»), западной оконечности хребта. Широкое понижение отделяло от Алтан-улы невысокий гребень, а из-за него кулисообразно выдвигалась, простираясь к востоку до середины длины всей котловины и господствуя над ней, грубо зазубренная, крутая, но более ровная, по очертаниям похожая на опрокинутую лодку Гильбэнту. Там, где сходились борта котловины, далеко на востоке высокой пильчатой дугой высился массив Сэвэрэй и светло-голубой полоской чуть виднелся Цзолэн.

Все эти части хребта замыкали горизонт с севера и возвышались над котловиной на высоких бэлях, сплошь покрытых черным щебнем и задернутых дымкой струящегося воздуха от сильного солнечного нагрева.

Цедендамба направил машины вдоль южного края котловины по бэлю северной гряды хребта Тосту-нуру («Маслянистый»), не спускаясь к желтым полям песков на дне котловины.

Бесчисленные мелкие сухие русла и промоины пересекали наш путь. Местами уступая им, мы поворачивали вниз, в котловину, и выезжали на длинные гряды, тянувшиеся почти по дну котловины. Эти высокие гряды были покрыты красным мелким щебнем и галькой и хорошо держали машины, позволяя ускорять ход.

Мы вплотную приблизились к величественной горе с метким названием Хугшо («Памятник») – огромной пирамидой выдвинувшейся в котловину. Между геологами – Громовым и мною – разгорелся спор, вулкан ли это. Я отрицал утверждение Громова, ссылаясь на усложненный второстепенными отрогами нехарактерный для вулкана цоколь горы. Два года спустя выяснилось, что я был не прав – с высот Нэмэгэту мы усмотрели в трубу теодолита явственный кратер на западном склоне Хугшо. Скалистые длинные гряды черных пород тянулись параллельно друг другу вдоль южного края котловины, похожие на исполинские ребра самой матери-Земли. Это были все те же песчаники, конгломераты и углистые сланцы с базальтами и порфиритами, покрытые сплошным пустынным загаром.

На небольшой остановке мы не растянулись, как обычно, на земле около машин, а медленно бродили вокруг, разминаясь. Холодный ветер мешал нашему отдыху. Орлов первый обратил внимание на блестящие мелкие камешки, изредка попадавшиеся среди черного щебня и очень ярко светившиеся на темной почве. Это были мелкие халцедоны, отполированные песком и ветром и похожие на кусочки льда, крупные слезы или жемчужины – в зависимости от поэтических вкусов собирателя. Все устремились искать красивые камешки. Это занятие увлекало, как сбор грибов, и сделалось нашим главным развлечением во время странствования по Монголии.

Но тогда мы еще не вошли во вкус. Больший энтузиазм вызвала находка профессором Громовым первобытного кремневого орудия – маленького скребка из стекловатого, прозрачного халцедона, такого же, как и те, что мы собирали между щебнем.

Короткий осенний день подходил к концу, когда мы подъехали к подошве скал на южном краю котловины. Огромная сквозная долина прорезала хребет, раздвинув горные гряды и разделив их плоским промежутком изрытой и рыхлой поверхности бэля. Мы въехали в небольшое сухое русло, обрамленное низкими серыми скалами. Проводник остановил машины, а сам отправился пешком вверх по руслу, и мы вслед за ним. Запах мочи и навоза возвестил о том, что поблизости стоянка скота и юрта, подъезжать к которой на машинах проводник не стал, чтобы не распугать скотину. Из юрты выскочили две женщины и девочка, сообщившие, что хозяин будет к вечеру.

Мы вернулись к машинам и стали устраиваться на ночлег. Объектов для исследования на этом унылом бэле не было. Мы с Громовым отправились к горам, осмотрели геологическое строение первой цени и, не найдя ничего интересного, засветло вернулись в лагерь.

Эглон с таинственным видом отозвал меня в сторону Как-то, уже давно, мы говорили, что каждой машине надо присвоить название – это будет гораздо удобнее в экспедиционном обиходе. Сейчас настал для этого удобный момент. Тайком от шоферов Эглон и Данзан подобрались к машинам и написали па потемневших от монгольского солнца бортах крупными буквами по-русски и по-старомонгольски имена машин. Полуторка осторожного Пронина была названа «Дзереном»– сам водитель был чем-то похож на этого изящного, быстрого и пугливого зверя. Полуторка Андреева, в соответствии с не всегда разумной бесшабашностью и быстротой водителя украсилась надписью «Смерч». И, конечно, могучая трехтонка получила имя «Дракон».

Шоферы, занятые устройством ночлега, сразу ничего не заметили. Стемнело, мы расставили койки, приготовили все к завтрашнему утру, а тут появился и хозяин юрты – Ансалмоо, – пожилой, остроглазый и худой, с резким носом гобийца и жидкой бородкой. Подбросили саксаула в костер и при его свете быстро закончили переговоры. Ансалмоо брался подвести наши машины вплотную к месту, где находились «кости дракона» Это было очень важно для нас, так как, хотя мы отчетливо видели всю полосу распространения мезозойских красноцветов вдоль Нэмэгету и отметили зоны наиболее сильных размывов, где легче всего обнаружить кости и изучить отложения, поиски доступного машинам пути через пески и пухлые глины, через промоины и саксауловые заросли дна котловины могли бы отнять много времени и, главное, повести к огромному расходу бензина.

Все быстро улеглись на койках вокруг машин, не расставляя палаток. Где-то вдали, в котловине, глухо и грозно шумел ветер, но в глубокой промоине сухого русла было затишье. Мохнатые козы затопали около коек; слабый красный свет угасавшего костра выделял из темноты высокий борт машины, громоздившийся надо мной; небрежно свисавшие связки тента едва колыхались от неощутимого ветра. Сон не шел ко мне сразу – завтра должно выясниться многое, в том числе и самый успех экспедиции. Правилен ли был расчет, приведший нас сюда, в неисследованную область Центральной Гоби?

– Не спите? – окликнул меня Громов. – Я вот все думаю, что ждет нас завтра…

– То, что здесь находятся огромные массивы континентального мезозоя, – отозвался я, – в этом мы уже убедились. Значит, верно уже хотя бы то, что здесь все структурные единицы крупнее…

– И местонахождения, если они есть, тоже больше… – не то вопросительно, не то утвердительно сказал Громов.

– Дадут когда-нибудь эти окаянные геологи спать? – раздался недовольный голос Орлова.

– Будто бы так сразу и уснете? – преувеличенно изумился Эглон откуда-то из-за другой машины.

В самом деле, нельзя было мешать спать шоферам перед трудным завтрашним днем, и мы затихли, а затем как-то незаметно заснули.

* * *

Свежий запах полыни, резкий ветер, поразительно чистый прозрачный воздух встретили нас, едва мы выбрались из сухого русла на склон бэля.

Раскачиваясь и судорожно колотясь на бесчисленных промоинах и кочках, машины направились поперек впадины. Передовым, как обычно, пошел «Смерч» с новым проводником. С нашей задней машины было видно, как «Смерч» вертелся и вилял в поисках более легкого пути. Дымок пыли за ним сразу же срывался ветром и уносился вдаль, растворяясь в воздухе. Воздух сердито гудел в ветровых щитках.

Андросов округлил свои раскосые глаза, стараясь одной рукой плотнее застегнуть ватник, и повернулся ко мне:

– Что это такое – «дракон», Иван Антонович? – спросил он нарочито небрежным тоном.

Я объяснил, но старший шофер остался неудовлетворенным.

– Драконами раньше плохих людей звали, сволочь разную, городовых, – буркнул он, еще сильнее морща нос.

Я сообразил и расхохотался.

– Вам название вашей машины не нравится, вот в чем дело! Ничего, дракон славный и могучий зверь, по старым монгольским и китайским поверьям…

– Какой же я дракон, – бурчал Андросов, – профессора, а забавляются пустяками.

К величайшему негодованию Андросова очень скоро вся экспедиция называла его и меня, как едущих на «Драконе», драконами.

По мере спуска в котловину противоположный ее склон отступал и выполаживался. Крутизна предстоящего подъема – это обычный оптический обман для всех, кто находится в начале спуска. Но по мере того как уплощался и понижался бэль, хребет вырастал и все расширялись красновато-желтые пятна размытых мезозойских пород, все резче выступавших под чугунно-серой стеной хребта. Теперь это были уже не плоские пятна – в них четко обозначались крутые обрывы, ущелья, овраги, круглые останцы…

На дне котловины, спустившись с бэля на добрые триста метров, мы попали в древний саксаульник. Толстые, неимоверно перекрученные стволы почти лежали на песке и, круто перегибаясь, поднимали вверх частые безлистые ветки. Деревья более правильной формы сильно ветвились и росли раскидистыми кустами до трех, редко четырех метров высоты. Повсюду встречались мертвые стволы засохших деревьев. Лишенные тонких ветвей, они угрюмо рогатились самыми разнообразными видами вил и рогов или покорно лежали на песке, отличаясь от живых деревьев своим чисто серым цветом. Даже толстые стволы выворачивались из земли и отламывались от корня от сильного пинка ноги. Мы оценили это свойство саксаула, так как кругом был голый песок, не покрытый никакой другой растительностью, и машины стали «садиться»– зарываться в песок по заднюю ось. Своевременно подброшенный ствол саксаула подвигал машину вперед на добрых два метра.

Несмотря на холодный ветер, мы изрядно взмокли, пока пересекли полосу песка на дне котловины Нэмэгэту. Подъем на противоположный склон тоже был тяжелым – черный щебнистый панцирь лежал на песке, и машины при подъеме сильно бороздили почву. Резина газовских покрышек, черная, с большой примесью сажи, размягчалась при буксовке и снашивалась буквально на глазах. Еще большую опасность представляли мелкие щепки дробимого колесами саксаула – хрупкие, но очень твердые, они втыкались в резину протектора и постепенно вдавливались вглубь. Пришлось установить правило – на каждой остановке тщательно осматривать покрышки и извлекать с помощью отвертки или клещей все кусочки саксаула и колючки. Теперь мы почти уничтожили проколы, вначале очень задерживавшие нас в пути по гобийскому бездорожью.

Твердые гребни мелких гряд позволяли двигаться свободно. К нашему несчастью, гряды шли параллельно одна другой, вкось направлению нашего пути, и мы снова и снова бороздили песок во впадинах между ними. От солнечного нагрева на обширных полях черного щебня воздух замутнел и заструился перед нами, скрадывая резкость контуров.

Несколько километров мы поднимались со дна котловины, пока наконец выбрались на плато с крупным щебнем. Под его чернотой просвечивала красная рыхлая почва. Далеко впереди виднелась глубокая промоина, а за ней в мареве нагретого воздуха появился город. Красные, оранжевые и желтые стены, углы домов и кубы, башни, узкие и высокие, низкие и широкие; купола, арки, ворота; ущелья улиц, просторы площадей – все это, то ветхое, полуразрушенное, то совершенно целое, простиралось с поразительной реальностью на десятки километров к скалам хребта и вдоль него – на восток и запад.

Трудно было отделаться от видения, и я поднос к глазам бинокль. В голубоватом призрачном мире стекла заструились и задрожали воздушные потоки, но за их неверным течением отчетливее выступили контуры красных стен. И город исчез – сложнейший лабиринт ущелий и оврагов предстал передо мною, их обрывы были размыты самым причудливым образом; действительно получались башни, шатры и ряды колонн. Товарищи притихли и только приглушенными голосами взывали друг к другу, прося передать бинокли.

Особенная, тревожная радость исследователя овладела мной. Широко раскинулась там, впереди, огромная площадь размывов – ведь в каждом обрыве, каждой башенке могли таиться невиданные еще сокровища науки. Этот громадный призрачный город был в самом деле полон тайны: сколько загадок науки тысячелетиями скрывалось в его лабиринтах… И как много сил и времени нужно на полное обследование! Хотелось бы сразу же, сию минуту мчаться на машинах прямо в глубину красных ущелий, бежать вверх и вниз по обрывам, жадными внимательными глазами обшаривая каждый метр склона, каждую гальку на дне промоины.

Увы, для систематической работы нужно терпение!

Нехотя расстались мы с чудесным видением. Машины повернули налево по плато и спустились в углубление. Город исчез из виду, и тяжелый песок опять замедлил наш путь. Наконец мы перебрались через низкий увал и попали в небольшую котловинку, обрамленную с востока узким руслом. За руслом поднималась высокая платообразная гряда, а в центре котловины стоял овальный останец красноцветных пород высотой не больше десяти метров, с плоской верхушкой. Орлов, Громов, Эглон и Данзан уже поджидали меня, окружив нового проводника.

– Все. Приехали! – крикнул мне Орлов и поджал губы, что означало у него сильнейшее волнение.

– Неужели здесь? – усомнился я. – Тут и обрывов-то нет…

– Ансалмоо говорит, что кости лежат и там, дальше! – махнул рукой на восток Данзан. – Но машины дальше идти не могут…

– Эй! – завопил Эглон.

Нетерпеливый латыш потихоньку отделился от группы и устремился к склону останца. Размахивая неразлучным ледорубом, Эглон указывал на склон останца. Мы побежали к обрыву. Прямо над нами из желтого глинистого песка торчала огромная кость. Эглон и я быстро добрались до нее, обкопали и вытащили конец. Разрушенный выветриванием, он не мог послужить для определения. Налицо огромные кости, но какие животные захоронены тут – исполинские пресмыкающиеся (динозавры) или громадные древние млекопитающие? В поисках доказательств мы рассыпались вдоль из подмывов песчаника торчали кости, крупные и мелкие, белые или светло-серого, стального цвета, отлично сохранившиеся. Рабочие принесли кирки, Орлов с Эглоном принялись вырубать из песчаника большую кость. На дне ущелыща солнце изрядно грело, мы обливались потом, стараясь скорее получить доказательство и установить, с какими животными нам придется иметь дело на том кладбище, которое, судя по виденному нами лабиринту красного «города», должно быть необычайно велико.

– Где вы там? – позвал сверху Громов. – Эх вы, палеонтологи! Кто это говорил – млекопитающие? А это что?

Профессор шумно скатился по крутому уступу и протянул нам… превосходно сохранившуюся, будто вытащенную из супа фалангу – костную основу когтя хищного динозавра.

– Вот и вопрос решен! – в один голос воскликнули мы. – Там, где есть динозавры, нет млекопитающих.

Действительно, в эпоху жизни динозавров крупные млекопитающие еще не появились на Земле.

– А я и раньше знал, что здесь динозавры, – похвастался Громов, – у меня есть примета.

– Ну, и дурни, – спохватился я, – зубы!..

– Ну, конечно же, зубы, – отозвался Орлов.

Волнение заставило нас позабыть основную примету, по которой можно сразу отличить кладбище ископаемых млекопитающих от местонахождения пресмыкающихся. Самой прочной частью скелета млекопитающих являются зубы, построенные из сложных складок толстой эмали, в противоположность зубам пресмыкающихся. У этих ящеров, как бы они велики ни были, зубы всегда просто устроены – в виде костного конуса, покрытого тонкой эмалью. Такие зубы на поверхности разрушаются очень быстро. У млекопитающих зубы при вымывании ископаемых скелетов на поверхность «переживают» все остальные кости. Поэтому на кладбище млекопитающих мы найдем на поверхности главным образом зубы, а пресмыкающихся – кости и только в редких случаях ничтожные обломки зубов. Палеонтолог, даже еще не приступая к раскопкам, уже по составу обломков костей, валяющихся на поверхности, «начерно» знает: с ящерами или со зверями имеет он дело, а следовательно – с мезозойскими или с кайнозойскими отложениями…

Нужно было приступать к настоящему, тщательному осмотру местонахождения.

Вернувшись к машинам, мы решили позавтракать, так как с утра, торопясь доехать, не поели. Затем распределили участки, чтобы не ходить по пятам друг за другом. Эглон и Орлов пошли немного наискось от останца – на северо-восток, Громов и Данзан – прямо вверх по промоине на север, а я взял направление на восток через высокий увал, загораживающий, по-видимому, красный лабиринт. Машины с людьми пока оставались на месте: потом, когда мы осмотрим местность и найдем наиболее подходящее для раскопок место, мы попробуем подобраться к нему поближе, чтобы не таскать на себе грузы…

Ветер подгонял меня в спину, все больше свирепея и продувая даже ватник. Однако шел я тяжело – на длинном подъеме как-то особенно чувствовалась высота, которая здесь, на бэле Нэмэгэту, достигала примерно тысячи семисот метров. Повар Никитин прошел правее меня, обогнал и скрылся за гребнем. Наш веселый повар оказался одним из самых страстных охотников за костями, хотя его малоподвижная профессия никак не давала бедняге развернуться. Перевалив через один увал, я увидел впереди еще такой же, только усыпанный более крупными многогранниками. Щебень с грохотом осыпался под ногами на спуске. Склон внезапно закончился отвесной стеной. На пятнадцать метров ниже находилось дно сухого русла, разделявшего два параллельных увала. Я заметался на сыпком краю обрыва в поисках безопасного спуска, но такого не нашлось. Левее оказалась узкая боковая промоина, в которую я и спустился, вернее, свалился. Но падение затормозилось о стенки, песок внизу смягчил удар. Только взобравшись на вторую гряду, я увидел, что в полукилометре ниже по руслу склоны были гораздо положе. Но уж так бывает всегда, когда торопишься пересечь горную местность прямиком по намеченному направлению!

Странен и необычен был ландшафт, раскинувшийся передо мной. Я находился на уровне поверхности бэля, сплошь покрытой панцирем черного щебня и крупных черных камней, обточенных ветрами и песком в виде пирамид с острыми ребрами так называемых пустынных многогранников. Бесчисленные промоины и ущелья вскрывали породы, из которых состоял бэль, поэтому по черному фону змеились красные, оранжевые, желтые и серовато-желтые ущелья с отвесными стенами, а на дне ущелий лежали серые, голубоватые в дневном свете пески сухих русел. Растительности почти не было, не было никаких признаков животной жизни. Желтые и красные башни и колонны чередовались в рядах обрывов, уходивших на много километров на восток, к Гильбэнту.

Ветер назойливо шумел по давно обдутой до последней песчинки поверхности плато. Воздух был чист, и ясное, без единого облачка, небо еще сильнее подчеркивало безжизненное одиночество лабиринта, огражденного совершенно голыми серыми скалистыми кручами Нэмэгэту.

Слабый крик нарушил молчание, казавшееся вечным. Я увидел маленькую фигурку, карабкавшуюся на гребень около угла котловины, намеченного мною для спуска. Это был повар. На плече Никитин тащил какой-то черный, несомненно, тяжелый предмет. Я ускорил шаги, и через несколько минут повар с торжеством опустил на землю передо мной двухпудовый кусок бедра громадного динозавра. Энтузиаст едва переводил дух и от подъема, и от веса своей находки. Всегдашняя улыбка сменилась буквально сиянием.

– Там много костей лежит, – показал он на промоину, – я как увидел, так сразу схватил эту и поволок к машинам. Какая громадина! Вот так кость…

– Вот что, Иван Николаевич, – серьезно начал я, – если вы хотите сделаться настоящим палеонтологом, то сразу и навсегда запомните такое правило… Да что там правило – закон! Если найдете что-нибудь, то никогда нельзя ничего трогать и тем более хватать отдельные куски. Сначала надо зарисовать, занумеровать, потом принять меры, чтобы не рассыпалось, и лишь после всего этого брать, тут же упаковывая… А так делать не годится – схватил первое попавшееся и понес.

Смущенный повар вытер пот и безропотно взвалил на плечо тяжелую кость…

– Пойдемте посмотрим, и я положу ее на место…

Мы спустились в ущельице с большим трудом. Как вынес отсюда повар свою добычу, карабкаясь по отвесной стене?

Плита – слой твердого песчаника – образовала в более податливых разрушению глинистых породах широкий уступ. На этом уступе лежало множество костей – широкие дуги громадного таза, толстые, как поленья, обломки костей конечностей, хищно изогнутые ногтевые фаланги… Да, здесь была вымыта из породы задняя половина скелета громадного ящера. Но напрасно Никитин нес обратно громоздкую кость. Скелет весь рассыпался и был непоправимо испорчен выветриванием. Солнце, мороз, вода и ветер уже сильно разрушили лежавшие на поверхности кости. Вся плита была усеяна продолговатыми кусочками характерного светло-серого цвета, на которые, как на щепки, распадается ископаемая кость при выветривании.

Уступ песчаника выдвигался над узкой промоиной, круто спадавшей к дну котловины. Водоток промоины был усеян обломками костей, замытых весенними потоками в глину, теперь затвердевшую, как цемент.

Мы с Никитиным быстро спустились в котловину. Внизу стена западного увала оказалась состоящей из целого ряда выступов, кулисообразно заслонявших один другого до самого южного предела котловины, где высился похожий на нос броненосца конечный выступ вала. Та же плита твердого песчаника проходила посредине высоты обрыва, образуя ступень на двадцати метрах высоты над котловиной. Мы забрались на нее и пошли, огибая выступы. За третьим выступом бросилась в глаза груда ребер исполинского динозавра. Смещенные с лежавшего под ними позвоночника, ребра громоздились, как куча хвороста. В склон уходили большие лопатки, а из плиты торчали высокие отростки гигантских позвонков. Дальше в промоине рассыпавшаяся хищная лапа еще топырила свои чудовищные когти. На следующем выступе в отломе песчаника выделялась белая челюсть с кинжалообразными черными зубами, эмаль которых блестела, как у живого зверя, будто пробужденного от сна, длившегося семьдесят миллионов лет. В дне промоины и выносах в котловине белели и серели разломанные кости – позвонки, куски черепа, кости громадных лап.

Забыв обо всем на свете, я носился вверх и вниз по крутым осыпавшимся склонам, наклонялся над темными оврагами, заглядывал под выступы плит. И повсюду, почти на каждом выступе, в каждой промоине, я видел новые и новые кости или части целых скелетов, а до конца котловины оказалось двадцать два таких выступа. Несметные научные сокровища были разрушены, уничтожены здесь тысячелетиями выветривания и размыва, пока они предстали перед взором ученого.

Но, конечно, еще большее количество остатков ископаемых ящеров скрывалось в глубине этих обрывов. Разрушенные скелеты не представляли большой научной ценности. Нужно извлечь совершенно целые кости из их коренного залегания в породе… Но так или иначе, нам удалось наткнуться на очень богатое место…

Я овладел собой, посмотрел на часы и превратился вновь в начальника экспедиции. Послав Никитина, как более «быстроходного», вперед себя к машинам, чтобы там успели собраться и подготовиться к переезду, я начал карабкаться на увал. За стеной увала было тихо и жарко, на гребне же ветер ударил в меня, как показалось, с особенной силой, холодя влажную от пота спину. Подниматься против сильного ветра было трудно, и я шел медленно. До машин оказалось довольно далеко.

«Что-то открыли Громов, Орлов, Эглон, – думал я, шагая по черным остроугольным камням, – ведь мною осмотрен только самый край юго-западной оконечности лабиринта. Сегодняшний день запомнится навсегда – по-видимому, мы нашли громадное кладбище динозавров…»

Я взобрался на последний холм и увидел маленький желтый останец и три стоявшие близ него машины. Люди окружили повара, а тот, неистово жестикулируя, показывал в мою сторону.

Очки Эглона уставились на меня.

– Ну, мы тоже нашли очень много костей в другой котловинке, – сказал латыш, – куда же поедем?

Из разговора выяснилось явное преимущество моей котловины, которая тут же получила название «Главной», так и оставшееся за ней, несмотря на то что в последующие годы мы вели раскопки в других местах красного лабиринта.

Останец, к которому мы подъехали, получил имя «Первого», новой котловине, открытой Эглоном и Громовым, дали имя «Северо-Западной».

Я пересел на «Смерч», и мы поехали назад, в объезд крутобережных русел, отделявших останец «Первый» от Главной котловины. На гребне первой же продольной гряды проводник остановил машину и объявил, что отсюда ему удобнее пойти домой. Я предложил Ансалмоо переночевать с нами. Завтра, когда разгрузим машины, его можно будет отвезти назад. Проводник покачал головой.

– Там внизу, в саксаульнике, стоит юрта, – сказал он. – Меньше пол-уртона – я к ночи дойду! Возьму лошадь и поеду прямо. Машины так не ходят…

Независимый гобиец поразил нас простотой обращения и полным безразличием к суровым условиям пустыни. Повязанный белым платком, он стоял высоко подняв голову, на худом, горбоносом лице играла слабая снисходительная усмешка. Мы не знали, как отблагодарить этого человека, оказавшего большую помощь нашей экспедиции. Теперь, когда мы видели, что представляет собою Нэмэгэтинская котловина, стало ясно: мы могли долго блуждать по ней в поисках доступного для машины пути к красному лабиринту. В следующем году выяснилось еще одно важное обстоятельство: костеносные породы здесь залегали только в юго-западном углу лабиринта, а вся его обширная восточная часть не содержала крупных скоплений ископаемых остатков. Без Ансалмоо мы могли бы подойти с восточной стороны и получить превратное впечатление о местонахождении, а стало быть, и успех экспедиции был бы иным. От платы сверх условленной проводник отказался. Но нам удалось все же уговорить его заночевать, выспросить, в чем он нуждается, и сделать ему хороший подарок.

Около десяти километров прошли мы в направлении на юго-восток, прежде чем смогли приблизиться к краю черного плато, спускавшемуся непосредственно в систему сухих русел «красного города». Склон плато был покрыт слабо заросшим песком. Пески с порослью саксаула и эфедры покрывали внизу дно впадины, изборожденное сухими руслами с галькой. Саксаул обещал обильное и хорошее топливо. Из расспросов проводника выяснилось, что колодец находится неподалеку, в пятнадцати километрах вниз, в Нэмэгэтинской котловине. Договорились, что проводник завтра проведет туда нашу полуторку. Пока еще мы располагали двухдневным запасом воды, но раскопки и гипсование костей сразу потребуют увеличенного ее расхода, который мы рассчитывали покрыть, используя опорожненные бензобочки для такой «технической» воды. Подошли остальные две машины, и вся экспедиция выстроилась в ряд на краю намеченного нами для спуска склона.

– Шоферы, – обратился я к водителям, – смотрите: спуститься-то можно, а выберемся ли назад? Особенно ваш «Дракон», Василий Иванович?

– Если порожняком, то поднимемся, – ответил Андросов.

– Порожние не будем. Наоборот, думаю, что загрузимся до предела.

– Тогда не вылезем. Придется объехать там, – Андросов показал направо, где поодаль понижался высокий склон, погружаясь в бугристые пески с чащей саксаула.

Я взвесил мысленно возможности их преодоления, рассчитал, что в поездках за водой пустая полуторка легко поднимется напрямик, и сел в кабину «Смерча». Заскрипели тормоза. Андреев направил машину, где песок был поглубже, чтобы обезопасить крутой спуск.

Близко, вплотную к машинам, придвинулись отвесные стены с причудливыми выступами. Я жадно всматривался в них, ища кости, но ничего не заметил. Извилистый водоток, подмывавший стены, заставлял проделывать очень крутые пируэты. Наконец с большим облегчением я увидел, как слева всплыл над нами желтый высокий мыс, похожий на нос броненосца – конец западного увала Главной котловины. Он заслонялся с юга овальным холмом, поэтому мы не могли его увидеть издалека. Еще один крутой изгиб русла вокруг этого холма, и мы оказались в Главной котловине. Тотчас же я послал две пули в обрыв, и громовое эхо возвестило товарищам, ждавшим на распутье у трех притоков, что они могут идти по нашему следу.

Я отчетливо представил себе, как будет браниться Андросов, выписывая все наши повороты своим длинным «Драконом».

Нужно было выбрать место для лагеря. Дно котловины оказалось изборожденным поперечными промоинами, разделившими всю площадь между руслом и костеносной стеной на ряд параллельных нешироких грядок.

Извилистым путем по грядкам мы добрались до третьего выступа, считая от северного конца котловины. Нашлась широкая грядка, лучше защищенная от ветра, и глубокая промоина в стене для укрытия кухни. Мы начали выгружаться. Солнце уже заходило, все проголодались, а надо еще успеть приготовить обед и устроить лагерь.

Подошел «Дзерен», из него вылезли повар и Громов. «Дракон» остановился поодаль. Озлобившийся и вспотевший от трудной дороги, Андросов присоединился к нам. Поискав подъезд, мы с ним поставили «Дракона» в уютную долинку между пятым и шестым выступами. Здесь бензин при любом ветре находился в безопасности от искр, которые могли долететь из лагеря.

И вот на черной щебенке с редкими сухими кустиками караганы выросло временное жилье одиннадцати человек. Две палатки, фанерные щиты для кухни, стены ящиков с продуктами, гипсом, гвоздями и другим снаряжением, тюки с бумагой и ватой, деревянные бочонки с водой, доски для монолитов – все это придало неестественно жилой вид мрачному углу безжизненной котловины. Мы рассчитывали пробыть тут несколько дней и поэтому устраивались с удобствами. Поставили железные печки в обеих палатках, прикрепили проволочные подсвечники к палаточным тестам.

После сытного обеда, вернее ужина, в палатке показалось жарко. Я набросил ватник и вышел. Последние проблески зари потухли, в свете ярких звезд непроницаемая стена Нэмэгэту торчала вверх грубыми зазубринами и внизу неразличимо сливалась с поверхностью плато. Посреди котловины, точно слоны, зловеще темнели два останца. Один, в самом центре, получил наименование «Центрального», другой – ближе к юго-восточному краю – назвали «Большим».

Я прошел до конца грядки и остановился над подмывом сухого русла. Красный огонь костра багрово отсвечивал на окружавших скалах. Нерхнян часть обрыва тонула в густой тьме. В третьей, считая от «кухни», промоине неясно громоздился «Дракон». Андросов что-то делал в кабине, и ее стеклянный домик странно светился среди диких скал. Еще слабее просвечивали палатки, сделанные из темной материи, но эти тусклые огоньки вместе с дымом, поднимавшимся из двух железных труб, создавали впечатление уюта и жизни здесь, в затерянной котловине, на краю огромного лабиринта безводных ущелий и безмолвия широкого простора впадины Нэмэгэту.

Лишь путешественник, подолгу остающийся наедине с пустыней, может по-настоящему оценить эти крохи человеческой жизни, жилья, работы, только что возникшие у подножия желтых стен.

Андросов зачем-то зажег сильные фары «Дракона». Два снопа света пронеслись над котловиной, задели обрыв «Центрального» останца и, потускнев, легли на дальние склоны восточного лабиринта. Электрический свет впервые от сотворения мира загорелся тут, и я подумал, что при будущих больших раскопках мы, пожалуй, устроим здесь переносную электростанцию. Фары потухли, мрак как-то особенно уплотнился, стало очень холодно… Я вернулся в палатку.

Перед сном Громову и мне пришлось порядком помучиться, как не раз уже в этом пути, после высоких перевалов или большой ходьбы по горам. За многолетние путешествия в трудных условиях, требовавших громадного физического напряжения, у обоих сердца были изношены. Мы всегда задыхались здесь, на высоте, едва только вытягивались на постели. С завидной безмятежностью спали Орлов и Эглон, а поближе к входу, за печной трубой, свернулся наглухо закупоренный в мешок и два полушубка наш зябкий Данзан…

Пять последующих дней прошли в беспрерывном лазании по обрывам и в раскопках костей… После того как мы с Орловым горевали над рассыпавшимся скелетом гигантского двуногого хищного ящера – тираннозавра, нам удалось обнаружить, что некоторые кости уцелели в необрушенной стенке обрыва. Песчаник с прослойками конгломерата оказался довольно твердым, но мы упорно долбили его. Открылся почти полный череп, позвонки, челюсть и зубы громадного хищника с белыми костями замечательной сохранности. Этот череп сейчас украшает зал Палеонтологического музея Академии наук. Но никто из посетителей музея и не подозревает, какого труда стоила добыча этого черепа первооткрывателям Нэмэгэту.

Обрубленная со всех сторон глыба серого грубого песчаника нависала над нашими головами на семиметровом обрыве. Глыба была так тяжела, что соединенные усилия всего нашего отряда не могли бы удержать ее от падения, означавшего гибель ценной находки. Осторожно отбивая маленькими кусочками породу, мы отняли группу громадных шейных позвонков хищника, левую челюсть и два ребра. Вес глыбы уменьшился до полутонны, но все же тяжесть осталась опасно большой.

Эглон, опираясь на наши плечи и подтягиваемый вверх с уступа обрыва на руках, сумел залить открытые кости черепа гипсом, обмотал глыбу травой и тряпками. Теперь на эту мягкую оболочку можно было накрутить веревки, закрепить их за вбитые вверху ломы и подрубить породу под глыбой. Отделенная от скалы тяжесть была тихо спущена прямо на мягкую подстилку на дне крепкого ящика, установленного в специально вырубленной в глубине промоины выемке. Из соседней промоины была извлечена полная челюсть травоядного динозавра с утиным носом – зауролофа, в которой превосходно сохранились все ее пятьсот зубов.

Побывали мы и в Северо-Западной котловине, где выдолбили из трехметровой отвалившейся плиты конгломерата таз, позвонки и задние лапы маленького хищного динозавра. Эглон и Громов показали мне изогнутый горбом позвоночник крупного ящера, который выходил из песка в дне одного из многочисленных мелких оврагов. Вопреки скептицизму Громова мы с Эглоном пришли к заключению, что ниже в песке должен залегать скелет. Однако на то, чтобы выкопать его, не было ни времени, ни сил. Отметив «горбатый позвоночник» на плане обследованной части лабиринта, мы оставили его в покое. Находки все учащались. Громов, лазавший по обнажениям с утра до темноты, нашел на крутом обрыве целую маленькую черепаху. Отважный профессор вывихнул ногу, но расчистил находку и, отчаянно хромая, привел сюда Эглона, который заключил черепаху в гипсовый футляр.

Повар Никитин выбыл из числа «охотников» за костями: надо было кормить вечно голодную компанию. Едва брезжил рассвет, как в холодных сумерках поздней осени загорался огонек кухонного костра, спрятанного в глубине овражка. Слышно было, как закоченевший повар кряхтел и разминался и, отогревшись, начинал возню. Тянуло аппетитным дымком жарившихся оладий. Через полчаса повар устраивал побудку: «Научная сила, кончай ночевать!» В соседней палатке слышалось: «Эй вы, драконы, дзерены, пироги поспели!» – и лагерь пробуждался.

Зато Андросов, сначала относившийся к общему палеонтологическому воодушевлению недоверчиво и с оттенком презрения, поработав на раскопках, неожиданно пристрастился к поискам ископаемых. Старший шофер был индивидуалистом и ходил всегда в одиночку. Удачливость его была анекдотична. Однажды вечером, греясь у печки в палатке, мы подводили итоги находкам, и я посетовал, что до сих пор никто не нашел самых больших ящеров – зауропод. Бедренная кость такого ящера почти в четверть тонны весом была бы хороша для музея…

Заинтересованный Андросов попросил подробно описать вид такой кости, забавно сморщил свой короткий нос и затем, лукаво прищурившись, объявил:

– Завтра найду!

Все присутствовавшие подшучивали над Андросовым, но он был невозмутим. На следующий день мы – Орлов, Громов, Данзан и я – отправились на исследование северной части лабиринта, поближе к хребту.

Эглон оставался в Главной котловине и бродил с рабочими от находки к находке, гипсуя, проклеивая, упаковывая. Я пошел в сопровождении Пронина, который внезапно наткнулся на скелет черепахи в ярко-желтых косослоистых песках наверху невысоких склонов Северо-Западной котловины. Мы раскопали мелкие белые косточки с острыми когтевыми фалангами – переднюю лапу черепахи. Действуя раскопочными ножами, мы расчистили в глубине обрыва еще лапу и часть панциря, четко выделявшиеся на оранжевом песке. Приятно было смотреть на увлеченного работой Пронина – искусные пальцы механика любовно очищали, метили, заворачивали в бумагу хрупкие кости. Пронин работал так, как будто всю жизнь только и занимался выемкой ископаемых костей, и я подумал, как много значит интерес к работе. Для человека с живой душой, интересующегося работой, легко научиться любым производственным навыкам и стать мастером разных дел, в то время как равнодушные люди часто оказываются тупыми учениками и, обучившись чему-нибудь, считают это великим достижением.

Уложив находку в рюкзак, мы прошли до конца котловинки – «тупика» из обвалившихся громадных глыб конгломерата, в котором днем раньше сделали несколько интересных находок – остатков мелких хищных динозавров. В подмыве узкой перемычки между двумя расширениями ущельица мы заметили торчавшие из глинистого песчаника черные зубы – ножевидные, с пильчатой нарезкой по краю: они принадлежали хищному ящеру. Отсюда мы добыли передний конец челюсти н направились к востоку, поперек больших оврагов. Скоро мы спустились в глубокое ущелье – каньон, шедший прямо от подножия хребта. Таких ущелий здесь было три, параллельных одно другому и разделенных высокими платообразными грядами. С запада на восток стены ущелий становились все выше, а водотоки – шире. Мы назвали каньоны «Малым», «Средним» и «Большим» и принялись изучать их обрывы снизу, передвигаясь по дну ущелий. Странные формы выветривания выступали в крутых желтых стенах. В каждом ущелье они были свои, повторявшиеся без конца на большом расстоянии, что создавало почти тревожное впечатление архитектурной ценности, осмысленно устроенной человеком. В Среднем каньоне преобладали громадные столбы, сужавшиеся кверху и выстроившиеся, как ряды высоких бочек, по пятнадцать метров высоты. В Малом ущелье стены были изукрашены точеными столбиками со вздутиями и перехватами в ложнорусском стиле.

В Большом каньоне поражали правильностью и сложностью своей отделки бесконечные ряды индийских колонн, уходившие в теневую глубину ущелья, а за следующим залитым солнцем поворотом вся стена казалась усаженной как бы большими носочными часами, впадинки между которыми создали на ней сетку из теневых черных треугольников.

Пробираясь по дну Среднего каньона, я заметил глыбу конгломерата, упавшую сверху и расколовшуюся на несколько частей. В глыбе оказался скелет гигантской черепахи, почти в метр длиной, какого-то нового вида. Я призвал на помощь Эглона с его рабочей бригадой, состоявшей из «батарейца», Ильи и Павлика. Скоро Павлик, умело распоряжаясь, заворачивал куски панциря в несколько слоев оберточной бумаги, а Жилкин и Иванов подбирали мельчайшие кусочки костей на дне сухого русла. Я наблюдал за всей компанией с высоты обрыва. Сердито хмуря тонкие брови и сверкая раскосыми глазами, Павлик заставил товарищей собрать все кусочки до последнего. Только с большим трудом удалось им вынести находку в заплечных мешках, карабкаясь на отвесные кручи.

Горы словно разгневались на нас за потревоженное кладбище драконов, огромные размеры которого с каждым днем становились все яснее для нас.

Начали бушевать страшнейшие ветры. Днем и ночью дули они без перерыва, острыми иглами кололи лицо песком на раскопках, рвали и трепали палатки, ночью не давали топить печки. Пришлось оборудовать у печных труб дополнительные выходные колена.

Особенно неистовствовал ветер па раскопках. Заметая глаза песком, он невыносимо мешал работать. Каждый взмах лопаты, каждый удар кирки или молотка отзывался горстью песка или кусочков камня, с силой брошенных в лицо. Защитные очки из-за плохого качества стекол не позволяли делать в них тонкую работу, и их приходилось снимать.

Наши молодые рабочие безропотно переносили все невзгоды и старались изо всех сил. С рассвета до ранней осенней ночи молодежь долбила кирками неуступчивые песчаники древнего кладбища ящеров, рылась, размешивала гипс, пилила доски. Уставшие донельзя, после ужина ребята забирались в свою палатку и мгновенно засыпали. Вечернее пение, шутки и музыка временно прекратились. Из-за ночного холода все койки в палатке рабочих были сдвинуты вместе и завалены грудой теплой одежды – ватниками, кошмами, козьими дохами. Палатка, занесенная песком и пылью, закопченная дымом, превратилась в мрачную берлогу, но у меня не хватало духу заставить героически трудившихся, измученных ребят навести порядок. Скрепя сердце я примирился с этим до окончания раскопок.

В нашей палатке было пять человек: Орлов, Громов. Даизан, Эглон и я. Каждый облюбовал себе место, которое затем при всех переездах соблюдалось свято. Койка Громова стояла у боковой стенки напротив моей, и мы вели через койку Орлова жаркие геологические споры. Больше всего споров вызывало происхождение каменного панциря гобийских пустынь. Я твердо отстаивал взгляд, что панцирь образован щебнем как продуктом разрушения горных массивов, окаймляющих гобийские впадины.

Громов утверждал, что панцирь состоит из щебня только в отдельных случаях, а в основном обязан размыву меловых и третичных конгломератов и поэтому представлен галькой. «Галька» и «Щебень» доставили немало веселых минут нашим товарищам, с интересом следившим за спорами и «подбавлявшим жару». Не обошлось без намеков на тугодумие геологов, занимающихся палеозоем (моя геологическая специальность), на что я ответствовал о сходстве мышления четвертичников с неандертальским (первобытным) человеком.

Сегодня спор был прерван появлением Андросова в дохе, проползшего на коленях в полузастегнутое отверстие входа.

Шофер посмотрел на меня с победной усмешкой и выждал, пока все умолкли.

– Нашел вот токую костищу. – Андросов отмерил ребром ладони по койке чуть не всю ее длину.

– Вот. – воскликнул Орлов. – у кого надо учиться искать кости!

– Ладно, завтра посмотрим. – нехотя пробурчал Эглон, ревнивый к находкам, принявший неслыханный успех Андросова как личное для себя оскорбление.

Мы вставали с каждым днем все раньше. Дни летели с удивительной быстротой. Мы делали находку за находкой, и возрастала неуемная жадность палеонтолога, старающегося забрать все, что по силам и не по силам.

Завтра наступал октябрь. Хотя мы открыли громаднейшее местонахождение, но прошли еще только половину западного маршрута. Впереди был Ширэгин-Гашун, а затем перебазировка в Восточную Гоби. Кроме того, я мечтал посетить район горы Арца-Богдо («Можжевеловая Святая»), чтобы проворить исследования американской экспедиции. День, два – самое большое, и нужно кончать…

Порывы ветра, трепавшего палатку, становились злее. Мы надежно завалили ее полы камнями со всех сторон и песок не проникал к нам со стороны ветра. Только около входа крутился туман песчаной ныли. Пламя умирало в печке, от холода начали стынуть руки. Данзан, необычно для стойких к холоду монголов, зяб так же, как и Орлов. Оба они скрылись с головами в спальных мешках, откуда показывались по утрам только после того, как затапливалась печка или солнце слегка обогревало палатку. Громов поднял очки на лоб втянул голову в плечи и что-то писал в полевой книжке. На койке, стоявшей у самого заднего полотнища, беспечно высунулся из мешка храпящий Эглон. Пятидесятивосьмилетний латыш не боялся ни холода, ни жары и по здоровью был, пожалуй, из всех нас, молодых и старых, самым крепким.

Странный шелестящий шорох раздался снаружи. Громов поднял голову, прислушиваясь.

– Подбросьте дров, снег идет, – вдруг глухо сказал из мешка Орлов.

– Как вы услыхали в мешке? – спросил я, просунув два толстых куска саксаула в печь.

Орлов пробормотал что-то невнятное. Я расстегнул вход и высунул голову. Лицо сразу же обожгла холодная и сухая снежная пыль. Клинышки и полоски снега, наметенного за бугорками, испестрили черноту щебня…

Наутро вода замерзла даже в бочках. Неработавшие «Дракон» и «Дзерен» все время стояли без воды, а со «Смерча» вода сливалась каждую ночь, так как давно уже были ночные заморозки. Поэтому мороз не причинил нам вреда, а снег испарился через час после солнечного восхода. Но все же он напомнил нам о необходимости продолжать путь…

Эглон в сопровождении неизменного «ассистента» Павлика и «батарейца» Иванова и я под предводительством Андросова направились смотреть громадную кость. Андросов повел нас на другую сторону высокого увала, обрамлявшего котловину с запада. Мы взобрались па гребень и стали спускаться по его крутому западному склону. Выступы плит песчаника казались удобными естественными ступенями, но на самом деле были опасны, так как состояли из ломкого камня. Я шел за Андросовым и был уже на середине склона, когда услыхал сзади шум катящихся камней.

Обернувшись, я оцепенел от неожиданности: Эглон летел, широко расставив руки, вниз головой по склону. В нескольких метрах ниже склон обрывался отвесной стеной в сухое русло, и у меня мелькнула мысль о гибели старого товарища. Но Эглон задержался на ничтожном выступе песчаника в двух метрах от бровки обрыва и поднялся невредимым, даже не разбив очков. Правда, ушибленная рука потом долго у него болела, по не помешала работать так же энергично, как и раньше.

Напуганные происшествием, мы стали подвигаться осторожнее.

Спустились на самый край обрыва, нависший над руслом. Здесь, наискось уходя в песчаник нижним концом, лежала огромная белая кость, расколотая на четыре куска. Одного взгляда на нее было достаточно, что бы признать бедро зауропода, то самое, о котором мечта ли мы позавчера. Оно было больше, чем бедро скелета громадного диплодока, слепок которого стоит в нашем Палеонтологическом музее Самоуверенность Андросова оправдалась.

С большим трудом мы вытащили куски кости на гребень, откуда их должны были донести на руках до лагеря рабочие. Я прошел немного дальше по бровке обрыва и обнаружил в песчанике две бедренные кости утконосого динозавра, а Эглон нашел третью. Мы решили отложить их выемку на следующий день, а сегодня проехать на «Дзерене» вдоль края плато бэля за останец «Первый» чтобы взять несколько находок Эглона. Громов с Данзаном поехали на «водяной» машине к колодцу чтобы осмотреть красные отложения ниже бэля. В Северо-Западной котловине ветер был еще сильнее, чем у нас в Главной. Помогая Эглону, я рубил большим зубилом песчаник, оконтуривая кости, а Орлов заворачивал пакеты, яростно борясь с ветром, рвавшим из рук бумагу.

Мы провозились в котловине до сумерек едва-едва успев окончить работу, и быстро понеслись назад. Съехали вниз в сухое русло по следу «Смерча», но этот след вел поперек русла, и мы попали куда-то в восточную часть лабиринта. Как выяснилось потом, сюда при ехали Громов и Данзан на обратном пути от колодца.

Стемнело Мы попытались найти нужное русло, но без успеха Я распорядился вернуться знакомой дорогой назад, выбраться наверх, на плато, и оставить там машину до утра. Сами же мы пешком напрямик должны были быстро пройти к лагерю. Однако, пока возвращались, наступила полная темнота осенней безлунной ночи. Тут-то, как говорят буряты, и «получилась беда».

Ориентироваться в лабиринте обрывов и ущелий оказалось невероятно трудно, хотя мы и знали точно направление к лагерю. На черном плато не было видно почвы на расстоянии шага. Внезапно Орлов и Пронин покатились с пятидесятиметрового обрыва в черную пропасть ущелья и лишь случайно удержались на краю, вцепившись в какие-то кустики. Это деморализовало всех. Теперь мы двигались, приготовившись ко всему. Особенно было неприятно спускаться ощупью с крутых и высоких обрывов, судорожно нащупывая под собой опору, или искать пути, упершись в отвес противоположной стены ущелья…

В лагере вспыхнул свет – Андросов зажег фары «Дракона», донеслись выстрелы. Там явно беспокоились о нас и показывали направление, но оно было и так нам известно. Нужны были фонари. Мы пытались искать путь при мгновенной вспышке спички, сразу гаснувшей на свирепом ветру. Я оступился в промоину и ободрал бок. Позади раздался тупой удар падающего тела и болезненное ворчание. Мы перешли уже третье ущелье, и до лагеря оставалось километра два – по нашим темпам не меньше чем полтора часа пути. Бесчисленные ямы и промоины измотали нас окончательно. Тут подоспела подмога: «батареец», а за ним Андросов прибыли на наши голоса с фонарями. Много ли света от простого карманного фонарика с батарейкой? Однако этот свет сослужил прямо-таки неоценимую службу – мы перестали падать, страх миновал. Быстро был преодолен самый крутой спуск, и через полчаса мы были в лагере, но потом еще долго переживали случившееся.

К часу дня второго октября мы погрузили все тщательно упакованные коллекции и убрали лагерь. Польше двух с половиной тонн интереснейших находок мы увозили из этой безвестной котловины. Но ценнее всех находок было само открытие этого громадного кладбища динозавров: теперь, после тщательного обследования части красного лабиринта, мы знали, что множество скелетов залегает здесь в глубине обрывов с очень хорошей сохранностью костей, внешне напоминавших современные кости, выбеленные для анатомических кабинетов.