Радость первая

ПРОЛОГ

Премногие мудрецы, знаменитые глубиною своих суждений и остротою доводов, тщились описать нам высочайшее земное блаженство, дарованное человеку, а именно: вольную и свободную жизнь, каковую лишь безумец способен променять на неволю и принуждение. Мудрецы сии так судят: ежели какой-либо человек юных лет, пребывая в забавах и усладах мирских, вдруг по собственному хотению, безо всякой на то надобности устремляется в мрачную темницу, где уготованы ему одни лишь муки да слезы, печали да невзгоды, и ежели навечно в горестной сей обители затворяет себя, то только одно и остается заключить: человек этот с ума свихнулся. Ибо, стоит ему оказаться внутри, как захлопываются за ним двери, а двери-то железные и засовы необхватные, — вот и попалась пташка! — эдакие запоры слезам не растопить, золоту не отворить. Кем же, как не безумцем помешанным, счесть того, кто эдак самого себя обрек на заточение, хотя перед этим слышал крики и внимал стенаниям злосчастных узников, угодивших в сию тюрьму прежде него.

По той причине, что человеку самой природою назначено жить вольно и свободно, [4] многие сеньоры пострадали сами либо лишились сеньорий своих, ибо, возжелав отнять свободу у своих подданных, сами же за то и поплатились. А с другой стороны, многие города и селения, а то, бывало, и целые народы приходили в упадок из-за непокорства и чрезмерного своеволия, каковое ввергало их в тяжкие кровопролитные войны и всяческое злополучие. По таковой же причине благородные французы бесстрашно восставали на императоров римских и в конце концов взяли над ними верх, сбросив ярмо римского рабства и возвысившись над соседними племенами ¹. И так случилось однажды, что, не будучи в силах и в состоянии дать отпор могущественному императору, вторгшемуся в их землю, они положили лучше уйти и покинуть свою страну ², нежели платить постыдную дань побежденных, — тем доказали они великое благородство сердец своих. Итак, ушли они за пределы родины и покорили множество земель ратной своею доблестью, а впоследствии мечом отвоевали родную землю и с тех пор и по сей день живут свободно и неподвластно, к пользе и выгоде своей. По таковой же причине многие племена и народы, пребывавшие в рабстве и стеснении, стремились воссоединиться с Францией, дабы в союзе этом обрести свободу, ибо нет в мире земли более независимой, более изобильной, более населенной и пригодной для жилья и более просвещенной, нежели Франция, процветающая и завидная богатствами своими, науками, правыми законами и католической верою, [5] равно как и прочими добродетелями. Но, будучи свободным и вольным народом, таковую же волю даровали французы и вассалам своим, разумно сочтя, что негоже лишать подданного тех прав, какими пользуется господин его, ибо всем должно жить по единому закону. А там, где нет равноправия, государство слабеет, народ вырождается, науки же и искусства приходят в упадок. Добродетель гибнет в таком государстве, а взамен нее воцаряются повсеместно грехи и мерзкие пороки, и никто уж не печется об общем благе.

Давно известно и установлено, что тот, кто добра себе не желает, лишен, стало быть, ума и благоразумия, даже если он и не наносит урона ближнему своему. Эдакого безрассудного растяпу можно уподобить лишь тому слабоумному, что своею охотою забрался узким лазом в глубокую яму, откуда обратного хода никому нет. Такие ямы выкапывают и устраивают в дремучих лесах, чтобы ловить в них диких зверей. А те, провалившись в эдакий земляной мешок, сперва от великого изумления впадают как бы в столбняк, а после, очнувшись, принимаются кружить и метаться, ища способа выбраться и спастись, да не тут-то было! Таковая же история приложима и уместна для того, кто вступает в брак. Врачующийся мужчина подобен рыбе, что привольно гуляла себе в море и плавала куда ей вздумается и вот эдак, плавая и резвясь, наткнулась вдруг на сеть, мелкоячеистую и прочную, где бьются пойманные [6] рыбы, кои, учуяв вкусную приманку, заплыли внутрь да и попались. И вы, верно, думаете, что при виде этих бедняг наша вольная рыба улепетывает поскорее прочь? Как бы не так — изо всех сил тщится она найти вход в коварную ловушку и в конце концов все-таки пробирается туда, где, по ее разумению, забав и услад хоть отбавляй, отчего и стремится вольная рыба попасть внутрь. А уж коли попала, то обратно выхода не ищи, и там, где полагала найти она приятности и утехи, обретает одну лишь скорбь и печаль. Таково же приходится и женихам — завидно им глядеть на тех, кто уже барахтается в брачных сетях, будто бы вольно резвясь внутри, словно рыба в море. И не угомонится наш холостяк до той поры, пока не перейдет в женатый чин. Да вот беда: попасть-то легко, а вернуться вспять трудненько, жена — она ведь прижмет так, что и не вывернешься. Вспомните, как некий высокоученый доктор, по имени Валериус ³, ответил одному своему другу, который, вступивши в брак, все допытывался у него, хорошо ли он сделал. Вот какой ответ дал ему Валериус. «Друг милый, — сказал он, — ты бы лучше сыскал крышу повыше, да и кинулся с нее в реку поглубже, притом непременно вниз головою!» Каковыми словами желал он выразить, что несравненно менее опасно для человека эдак утопиться, нежели утратить свободу. Не тяжко ли, к примеру, поплатился один архидьякон из Теруани ⁴, который сложил с себя сан и, утеряв все связанные с ним привилегии, [7] сочетался брачными узами с какой-то вдовою, — с места в карьер и на долгие годы взяла она его под башмак и заставила вдосталь хлебнуть горькой тоски и кручины. И вот, раскаиваясь в содеянном и желая хоть малость утешиться и пользу принести другим, он составил и написал красноречивейший трактат о браке. Да и не он один, а многие другие также ухищрялись описать всю горечь и злополучие, сокрытые в браке.

Можно, конечно, подобно некоторым набожным и благочестивым людям, поразмыслить о святой Деве Марии и представить себе умозрительно великие радости Благовещения, Рождества и Вознесения Иисуса Христа, не считая прочих событий, во славу коих сложено добрыми католиками множество прекрасных благостных молитв, превозносящих святую Деву Марию; что же до меня, то я, размышляя о браке, коего сладость мне познать от века не суждено (ибо Господу угодно было ввергнуть меня в иную юдоль, даром что и там лишен я вольной воли) ⁵, так вот, рассуждая о браке, слушая и наблюдая тех, кто о нем более моего осведомлен, постиг я следующую истину: брак заключает в себе пятнадцать состояний, кои женатыми людьми почитаются за великое блаженство и сладчайшее утешение, мною же, из ума еще не выжившим, сочтены горчайшими и жестокими муками, тяжелее коих не видано на земле, ежели не поминать, конечно, о четвертовании и пыточном колесе. Но, заметьте при том, я женатых отнюдь не осуждаю, напротив, [8] хвалю и одобряю поступок их от всей души, ибо для чего же и рождаемся мы на свет, как не для того, чтобы каяться, страдать да смирять грешную нашу плоть, тем самым прокладывая себе дорогу в рай. И я так рассуждаю: нет на свете суровее епитимьи, чем пережить и снести те великие скорби и тяжкие страдания, кои ниже будут указаны и описаны. Одно лишь только смущает меня: ведь женатые мужчины свои муки и печали почитают радостью, они свыклись и сжились с ними и сносят с ликованием, столь же легко, как вьючный осел тащит свою поклажу, так что заслуга их тут невелика. По всему вышесказанному и наблюдая брачные горести, за благо выдаваемые, брачные раздоры, за согласие почитаемые, и прочее, и прочее, решился я написать в утешение сим невольникам, в сети угодившим, означенные «Пятнадцать радостей брака», не пожалев для того ни трудов моих, ни чернил, ни бумаги. Знаю, что ни к чему мое писание не послужит, ибо тот, кто решил жениться, не преминет сие совершить и шею подставить под ярмо, даром что спустя некоторое время начнет локти кусать да каяться. Ибо уж вовек не избавиться ему от названных радостей, в коих пребудет он безропотно до самой смерти и в горестях окончит свои дни. [9]

РАДОСТЬ ПЕРВАЯ

Первая радость брака в том заключается, что молодой человек достиг расцвета дней своих; он и свеж, и здоров, и весел — только ему и заботы, что наряжаться, складывать канцоны да распевать их, заглядываться на красавиц да выискивать, какая из них поласковей, какая полюбезнее слово ему скажет про его обличье, а до прочего и дела нет; невдомек ему, откуда сие благоденствие, оттого что за него думают пока его отец и мать либо другие родственники и доставляют ему все, что надобно. Но не век же пребывать ему в играх да забавах — приедаются и они, и тогда обращает он взор к женатым людям, кои давно уже в брачные сети попались и, как ему кажется, сей жизнью весьма довольны, имея подле себя жену, красивую, богато убранную и собою видную, а уборы ей куплены не мужем, но, как его уверили, это родители ее купили их ей на свои деньги. Вот и давай наш молодец присматривать да подыскивать себе невесту и кончает тем, что, попавши в брачные сети, женится; только не дай Бог, коли подобрал он себе жену наспех, ибо множество напастей и бед обретет в эдаком браке, недаром же сказано: поспешишь — людей насмешишь.

Итак, вот и оженили беднягу, хотя он еще вдоволь не наплясался и не накрасовался, и не все еще шелковые кошельки красоткам раздарил, и не все любезности от них выслушал. Он и в первое время после свадьбы никак не остановится играть и веселиться, [10] не ища забот, да уж заботы сами его нашли. И вот конец веселью — надобно жену лелеять и устраивать как должно. Может статься, жена его добросердечна и нрава незлого, но вот однажды довелось ей повстречать на празднике многих дам купеческого либо другого какого сословия, и все они были пышно разодеты по новой моде, — тут-то и взошло ей в голову, что по ее происхождению и состоянию ее родителей подобало бы и ей наряжаться не хуже других. И вот она, не будь проста, выжидает места и часа, дабы поговорить о том с мужем, а способнее всего толковать о сем предмете там, где мужья наиподатливее и более всего склонны к соглашению: то есть в постели, где супруг надеется на кое-какие удовольствия, полагая, что и жене его более желать нечего. Ан нет, вот тут-то дама и приступает к своему делу. «Оставьте меня, дружочек, — говорит она, — нынче я в большой печали». — «Душенька, да отчего же бы это?» — «А оттого, что нечему радоваться, — вздыхает жена, — только напрасно я и разговор завела, ведь вам мои речи — звук пустой!» — «Да что вы, душенька моя, к чему вы эдакое говорите!» — «Ах, боже мой, сударь, видно, ни к чему; да и поделись я с вами, что толку, — вы и внимания на мои слова не обратите либо еще подумаете, будто у меня худое на уме». — «Ну уж теперь-то я непременно должен все узнать!» Тогда она говорит: «Будь по-вашему, друг мой, скажу, коли вы так ко мне приступились. Помните ли, намедни заставили вы меня пойти на праздник, хоть и не по душе [11] мне праздники эти, но когда я, так уж и быть, туда явилась, то, поверьте, не нашлось женщины (хотя бы и самого низкого сословия), что была бы одета хуже меня. Не хочу хвастаться, но я, слава тебе Господи, не последнего рода среди тамошних дам и купчих, да и знатностью не обижена. Чем-чем, а этим я вас не посрамила, но вот что касается прочего, так тут уж натерпелась я стыда за вас перед всеми знакомыми нашими». — «Ох, душенька, — говорит он, — да что же это за прочее такое?» — «Господи боже мой, да неужто не видели вы всех этих дам, что знатных, что незнатных: на этой был наряд из эскарлата, на той — из малина ⁶, а третья щеголяла в платье зеленого бархату с длинными рукавами и меховой оторочкою, а к платью накидка у ней красного и зеленого сукна, да такая длинная, чуть не до пят. И все как есть сшито по самой новой моде. А я-то заявилась в моем предсвадебном платьишке, и все-то оно истрепано и молью потрачено, ведь мне его сшили в бытность мою в девицах, а много ли с тех пор я радости видела? Одни лишь беды да напасти, от коих вся-то я истаяла, так что меня, верно, сочли матерью той, кому прихожусь я дочерью. Я прямо со стыда сгорала, красуясь в эдаком тряпье промеж них, да и было чего устыдиться, хоть сквозь землю провались! Обиднее же всего то, что такая-то дама и жена такого-то во всеуслышанье объявили, что грешно мне ходить такой замарашкою, и громко насмехались надо мною, а что я их речи слышу, им и горя мало». — «Ах, [12] душенька, — отвечает бедняга-муж, — я вам на это вот что скажу: вам ли не знать, душа моя, что, когда мы с вами поселились своим домом, у нас нитки своей не было, и пришлось обзаводиться кроватями да скамьями, креслами да ларями и несчетным другим скарбом для спальни и прочих комнат, куда и утекли все наши денежки. А потом купили мы пару волов для нашего испольщика (в такой-то местности). А еще обрушилась намедни крыша на нашем гумне и надобно его покрыть без промедления. Да к тому же пришлось мне затевать тяжбу за вашу землю, от которой нам никакого дохода, — словом, нет теперь у нас денег или же есть самая малая толика, а расходов выше головы!» — «Ах, вот как вы заговорили, сударь мой! Так я и знала, что вы, в отговорку, не преминете попрекнуть меня моим приданым!» И она, повернув мужу спину, говорит: «Оставьте же меня, ради бога, в покое, и больше вы от меня ни словечка не услышите». — «Ой, лихо мне, — печалится простак, — что ж это вы ни с того ни с сего разгневались!» — «Да чем же, сударь, я-то виновата, что земля моя доходу не приносит, мое ли это дело? Вам, небось, ведомо, что за меня сватались тот-то и тот-то и еще десятка два других — уж эти меня и без приданого взяли бы, да я никого не хотела, кроме вас, очень вы мне приглянулись, а сколько горя причинила я этим почтенному отцу моему! Ну да теперь-то я за свое своеволие сторицей расплачиваюсь, ибо нет меня несчастней на свете. Сами скажите, сударь мой, пристало ли [13] женщине моего сословия жить так, как я живу?! (О других сословиях я уж и не говорю!) Клянусь Святым Иоанном, нынче служанки — и те ходят в платьях много богаче моего воскресного. Ох, не знаю, зачем это иные добрые люди умирают, а я живу да маюсь на белом свете, — пусть бы Господь прибрал меня поскорее, по крайней мере, не пришлось бы вам меня кормить и терпеть от меня всяческое неудовольствие!» — «Ах ты господи, душенька моя, — молит ее муж, — да не говорите вы так, не терзайте моего сердца, ведь я на все для вас готов! Вы только потерпите некоторое время, а теперь повернитесь ко мне, я вас приласкаю!» — «Боже сохрани, и не подумаю, до того ли мне сейчас! И дай господи, чтобы вы о ласках помышляли не более моего и никогда ко мне не прикасались!» — «Ах, вот вы как», — говорит он. «Да уж так!» — отвечает жена. Тогда, желая испытать ее, спрашивает муж: «Верно, коли я умру, вы тотчас же за другого выйдете?» — «Сохрани Бог! — вскрикивает жена, — за вас-то я выходила по любви, и никогда больше ни один мужчина не похвалится тем, что целовал меня; да знай я, что мне суждено вас пережить, я бы на себя руки наложила, чтобы умереть первой!» И в слезы. Так вот причитает в голос молодая притворщица, хотя в мыслях-то у ней совсем обратное, а супруг никак не поймет, смеяться ему или плакать: ему и лестно, что его любимая жена столь целомудренна и об измене не помышляет, ему и жалко ее донельзя оттого, что она опечалена, и не будет ему [14] покоя, пока он не утешит и не развеселит ее. Но она, твердо положив добиться своего, то есть желанного платья, все безутешна. И для того, встав поутру чуть свет, ходит весь день, как в воду опущенная, и слова путного от нее не добьешься.

А как наступит следующая ночь и она ляжет спать, муж ее, по простоте душевной, все будет приглядываться, заснула ли она и хорошо ли укрыта. И если нет, то заботливо укроет ее потеплее. Тут она притворно вздрогнет, и простодушный супруг спросит ее: «Вы не спите, душенька?» А она в ответ: «До сна ли мне!» — «Ну что, вы утешились ли?» — «Утешилась?! А о чем мне горевать? У меня, слава богу, всего довольно, чего же мне еще!» — «Клянусь богом, душенька моя, будет у вас все, что вам угодно, уж я постараюсь, чтобы на свадьбе у кузины моей вы были наряднее всех дам». — «Ну нет, я больше в гости ни ногой!» — «Ах, прошу вас, голубушка, сделайте такое одолжение, пойдемте на свадьбу, а все, что требуется из нарядов, я вам доставлю». — «Да разве я у вас просила? — говорит она. — Нет, ничегошеньки мне не надобно, я из дома-то теперь никуда, кроме как в церковь, не выйду, а что я вам то слово сказала, так тому причиною мои знакомые, что застыдили меня вконец, — уж мне одна кумушка донесла, как они обо мне судачили». И снова давай муж ломать голову надо всеми этими делами: в доме ни лечь, ни сесть не на что, а платье встанет ему в пятьдесят или шестьдесят экю ⁷ золотом, денег же, хоть тресни, [15] взять неоткуда, а взять-то надо, ибо жена — достойная и добрая женщина, которую Господь Бог, хвала ему, дал мужу на радость, И так ворочается он всю ночь с боку на бок и глаз не смыкает, прикидывая, где бы раздобыть ему денег. А хитрая дама тем временем посмеивается себе потихоньку в подушку.

Утром встает простак-муж, измученный бессонницею и заботами, и, выйдя из дому, покупает сукно и бархат на платье — в кредит, на долговое обязательство либо занимает денег в обмен на десять-двадцать ливров ⁸ ренты, либо закладывает какую-нибудь золотую или серебряную драгоценность, доставшуюся ему от родителей. И, купив, возвращается к жене со всем добром, что она у него выпросила, а та притворяется, будто и не рада вовсе, и вслух проклинает тех, кто завел всю эту моду на роскошные наряды, потом же, видя, что дело сделано и сукно с бархатом у нее в руках, заводит такие речи: «Ах, друг мой, не попрекайте меня тем, что вынудила я вас потратиться на дорогое сукно и рытый бархат, ведь самое красивое платье не в радость, если в нем зябнешь». Но слова словами, а платье тем временем уже шьется, а к нему пояс и накидка, и во всех этих уборах дама станет щеголять напропалую и в церкви, и на празднествах.

Тем временем подступает срок платить долги, а у бедняги-мужа ни гроша в кармане. Кредиторы тут как тут — они описывают у него дом, а самого тащат в суд, и вот на глазах у жены пропадает и супруг, и заложенные [16] золотые вещи, на которые было куплено ей платье. Мужа, осудив, засаживают в тюрьму, а нашу даму выселяют из дома в трактир ⁹. И один только Бог знает, каково сладко приходится мужу, когда его половина, вопя и причитая, является к нему в каталажку с жалобами: «Будь проклят день, когда я родилась! Ах, почему не умерла я сразу после рождения! Увы мне! Случалось ли когда женщине столь высокого происхождения и благородного воспитания нести такой позор! Горе мне! Сколько я трудов положила на хозяйство, как усердно дом вела, и вот все, что мною накоплено и нажито, идет прахом! Отчего не выбрала я мужа среди двадцати других женихов, — вот и жила бы теперь, поживала в богатстве да в почете, как и их жены! Бедная я, горемычная, хоть бы смерть обо мне вспомнила!» Так голосит жена и не поминает при этом ни о платьях, ни об украшениях, коих добивалась, хотя куда приличней ей было бы сидеть в то время дома да приглядывать за хозяйством. Все свои напасти сваливает она на горемыку-мужа, который ни сном ни духом в них не повинен. А он, простая душа, как раз себя во всем и винит. Невозможно описать, как терзается бедняк, как грызет себя, как не спит, не ест, а только и помышляет о том, как бы утешить любимую жену в ее горестях. А той все кажется, что он легко отделался, — будь ее воля, она бы ему еще добавила. Так влачит он свои дни в несчастии и вряд ли когда поправит свои дела — известно ведь: пришла беда, отворяй ворота. Вот как попадаются простаки в [17] брачные сети, не ведая о том, что их там ждет, а кто еще не попался, рано или поздно тем же кончит: загубит в браке свою жизнь и в горестях окончит свои дни.