Радость девятая

Девятая радость брака в том заключается, что молодой человек попался в брачные сети и в домашнюю тюрьму; и вот после всех услад, какие обрел там, жена его делается взбалмошной и злою (а другими женщины и не бывают) и начинает забирать все в руки, добиваясь главенства в доме, такого же, как у мужа, а то и большего, коли такое возможно. Но бывает, что муж окажется человеком умным и хитрым и жене воли не дает — напротив, оказывает ей отпор разными способами, так что случаются меж ними и споры, и свары, а иногда и до рукоприкладства дело доходит. Но, как бы то ни было, иногда, невзирая на то, что воюют они меж собою двадцать, или тридцать, или более лет, муж все же сохраняет за собою главенство в семье; каждому ясно, сколько страданий принял он за это время, — ведь большая часть указанных горестей пала на его голову. И тем не менее он одержал победу, притом не потерпев ни позора, ни бесчестья, даром что множество страданий [83] перенес, стоит лишь каждому об этом призадуматься. И случается так, что есть у этого человека красивые дочери, которых он удачно выдал замуж.

А между тем от тяжких трудов да забот, бессонных ночей и холодных дней, кои приходилось ему переносить, добывая пропитание семье и средства для приличной его положению жизни, как и должно поступать каждому, а еще по причине всяческих нежданных несчастий или старости начинают одолевать беднягу несчетные хвори да немощи — подагра ли, другая ли напасть, так что не в силах он ни встать, когда сидит, ни из дому выйти, до того ему в руку или в ногу вступило; настигают его и многие другие злоключения, ибо известно ведь, что беда одна не ходит. К примеру, супружеская война кончается, да не в пользу мужа: жена, которая посильнее да помоложе его, что хочет, то и воротит. У женщин ведь хитростей да уловок про запас всегда хватает, где уж бедняге-мужу выиграть эдакое сражение. Дети, которых отец держал в строгости и страхе, отныне взяли полную волю, ибо вздумай он их наказать, как дама тут же назло ему их похвалит, тем уязвив мужа в самое сердце. А вдобавок и слуги им пренебрегают, и какое бы важное дело он им ни поручил, ровно ничего не исполнят. И пусть даже он разумно распоряжается хозяйством, все равно ему докажут, что он дурак дураком, раз никто ему не повинуется. А бывает, старший сын, по наущению матери, вздумает отнять у отца бразды правления, попрекая его [84] тем, что слишком зажился на этом свете; беды сыплются на беднягу градом.

И видит несчастный наш страдалец, каково с ним обходятся и как жена, родные дети и челядь ни во что его не ставят, приказов не слушают, а бывает, и завещания не дадут ему составить, боясь, как бы он не лишил свою половину законной ее доли; иногда по полдня оставляют его одного томиться в спальне, и ни одна живая душа к нему не заглянет; морят его, злосчастного, и голодом, и холодом, и жаждою. И, видя и претерпевая все вышесказанное, почтенный человек, коего всегда отличали сдержанность и мудрость, да и нынче еще здраво мыслящий, впадает в тяжкое уныние и предается печальным размышлениям; надеясь помочь делу, кличет он к себе жену и детей — ведь жена-то теперь в одной комнате с ним не спит, а почивает в свое удовольствие в другом покое, ибо муж ее уж более ни на что не годен, а только лишь стонет, кряхтит да причитает. Увы! Все удовольствия, какие некогда доставлял он жене, ныне забыты, только и помнит она ссоры да свары с мужем и жалуется соседкам, что он-де всегда был злым и негодящим и так скверно с нею обращался, что, не надели ее Бог великим терпением, вряд ли бы она вынесла эдакую супружескую жизнь. Хуже того, она же еще и мужа язвит: он, мол, за грехи свои эдак-то мается. А сама она от злости вся сморщилась и высохла, сделалась сварливою и сквернословною и всячески измывается над мужем, мстя ему за то, что в свое время не дал он ей власти над собою, [85] будучи человеком мудрым и предусмотрительным. Сами судите, лестно ли ему теперь терпеть эдакое надругательство над собою.

Вот являются к нему на зов жена и дети, и говорит он жене: «Душенька моя, вы единственная женщина, которую должно мне любить более всего на свете, и вам следует отвечать мне тем же; так знайте же, что я недоволен многими вещами, что творятся здесь мне наперекор. Вам ведь известно, что я хозяин в доме и буду им до самой смерти, но пока на это не похоже, ибо обхождение со мной такое, будто я пришел сюда кусок хлеба клянчить, как последний нищий. Вы, душенька, должны помнить, что я всегда любил вас и лелеял и много трудов положил на хозяйство, а теперь ваши и мои дети дурно обходятся со мною». — «А что вы от меня-то хотите? — вскидывается дама.— Я стараюсь как могу, а вы, видно, и сами не знаете, чего вам надобно. Никак на вас не угодить, хоть на голову стань, да вы и всегда были куда как капризны, так что я уж знаю, чего мне нынче держаться». — «Ах, боже мой, жена, чем эдакое говорить, вы бы лучше помолчали, а то я уж и не знаю, как мне быть». И обращается почтенный отец к старшему своему сыну: «Послушай-ка ты меня, сынок: вот гляжу я, как ты управляешься с хозяйством, и не по душе мне твои дела. Ты мой первенец, и тебе быть моим главным наследником, коли покажешь себя умелым хозяином. Но пока что, вижу я, ты заришься на мое добро, не чая, как бы забрать его в руки. Не спеши с этим, а лучше подумай, как [86] обиходить отца, почитая его так, как положено по закону. Я был тебе хорошим отцом, не растратил твоего наследства, но, напротив, всячески приумножил его, собрав для тебя довольно добра. Но ежели ты будешь непочтителен ко мне, то, клянусь, я лишу тебя наследства, и не придется тебе попользоваться тем, что я с Божьей помощью скопил за свою жизнь, так берегись же этого!» — «И чего вы от него хотите? — дерзко возражает дама. — Мы все ума не приложим, как вам угодить. Всякий, кто с вами дело будет иметь, с ног собьется: уж и сказать затрудняюсь, кто из нас — вы или я — претерпел больше мук и попадет в рай. Сами вы не знаете, чего хотите: уж вам ли не покой, вам ли не благость?» — «Молчите, жена, — сердится больной, — молчите и не защищайте сына, вы всю жизнь мне эдак-то перечили!»

Тогда уходят от него домашние и дама с сыном, поговорив наедине, заключают, что хозяин вовсе из ума выжил: вот уж и сына грозится лишить наследства, коли они ему не помешают; и решают они никого больше к нему не допускать. А сын совсем уж рьяно забирает в руки весь дом, ибо его поддерживает мать. И, куда бы они ни пошли, с кем бы ни говорили, всем и всюду рассказывают, что отец впал в детство; и сын из кожи вон лезет, чтобы объявить над ним опеку, а самому бедняге день и ночь твердят, что он лишился ума и памяти, хотя на самом-то деле и память его, и ум до сих пор при нем. А коли придут гости [87] к больному, который всю жизнь держал открытый дом и любил гостей привечать, жена сама встретит их и скажет: «Ах, друзья мои, да неужто вам неведомо, что господин наш и хозяин давно не в себе и никого не узнает». — «Как же, — спрашивают гости, — это с ним приключилось?» — «А вот так и приключилось, — говорит она, — он теперь совсем как дитя несмышленое. Что делать, на все Господня воля, слава Ему, — вот теперь и приходится мне вести все наше хозяйство, а помочь-то некому, все сама да сама». — «Ваша правда, — соглашаются гости, — все это печально до крайности, однако же такая напасть удивления достойна, — ведь не было в нашем городе человека мудрее и разумнее его». — «Что ж делать, — заключает дама, — на все воля Божья». Вот каково обошлись с почтенным человеком, что честно и достойно прожил жизнь, и состояние свое приумножил, и хозяйством управлял разумно. Судите сами, легко ли ему теперь проводить дни свои в немощи, не имея сил ни из дому выйти, ни поведать кому-либо обо всех обидах, что ему чинят близкие. Так вот и терпит он от них, и к печальному концу идет его жизнь. Никогда уж больше не знать ему радости — хорошо еще, коли не впадет он в черную меланхолию, да так бы оно и случилось, не будь он человеком разумным. Остается ему лишь одно: набраться побольше терпения, ибо нет другого лекарства от такого несчастья; никто ему слова доброго не молвит, разве что по [88] случайности. Что до меня, то я полагаю это одним из величайших злоключений, какие случаются на земле.

Вот какое наказание постигает беднягу, и горько оплакивает он судьбу и кается в грехах, попавши в столь вожделенную для него когда-то сеть, куда он так рьяно стремился и откуда не выбраться ему уже никогда. А ведь как хотелось ему там оказаться: никакого удержу не было. Так вот и проживет он до самой смерти, мучаясь да печалясь, и в горестях окончит свои дни.