Вестибюль в больнице

Вова и Дядя ожидают выхода Симы из больницы. Няня взяла у них узел с одеждой, пошла в палаты. Вова и Дядя сидят на стульях. Вова положил на столик цветы, которые держал.

Дядя. Ты, я вижу, за это время многому научился. Другим стал... Вова. Дядя, когда мне говорят подобное, меня почему-то тошнить

начинает.

Дядя (побагровел от ярости и, так как громко кричать нельзя, свирепо

шипит). Живет в тебе сволочной бес!

Вова (весело). Без этого беса, дядя, по-моему, вообще жить не стоит.

Нельзя же относиться к жизни серьезно!

Д я д я. Уважения к старшему у тебя мало.

Вова. Почему? Вы симпатичный старик.

Дядя (опять побагровел). А вот я тебя не могу понять: приятное ты это мне говоришь или пакость?

Вова. Приятное, дядя Вася, приятное!

Дядя. То-то. (Помолчал.) Вечером, значит, домой едем.

Вова. Едем.

Д я д я. Что теперь делать собираешься?

Вова. Еще не решил.

Дядя. Опять?

Вова. Дядя, потерпите, я решу... когда решу.

Дядя (глядя на Вову). Не пойму! И нравишься ты мне и противен.

Вова. Диалектично.

Дядя. Погоди... Ты можешь хотя бы временно шута не изображать?

Вова. Попытаюсь.

Дядя. Так вот: нравишься ты мне потому, что задора в тебе много, перца... даже чересчур... горька даже. Ну ничего, терпеть можно. И что несправедливость и все плохое в нашей жизни ненави­дишь — тоже нравится. Это всякий... Это и мы так... А противен потому, что пустой. О мировой справедливости кричишь, а сам точки приложения сил не имеешь. О мировой справедливости хорошо тогда мечтать, когда ты за эту мировую справедли­вость на своем, пускай маленьком, участке каждый день камни обтесываешь... Конкретно, так сказать, зримо. Вон твой горно­вой, Павел, мать кормит да еще брата с сестренкой — вот он уже мировую справедливость и защищает. А ты? Кто в тебе нужда­ется? Зачем ты? А он еще о заводе, как о родном доме, печет­ся — а завод-то тоже для людей. Опять конкретно. А кто о мировой справедливости только на словах кричит, других поносит — болтун и дребедень пустая. Жалость вызывает и презрение. Конечно, тот, кто только о своем брюхе думает да о своем курятнике, ради этого и долбит пешней, — тоже еще не человек, а так... животное повышенной квалификации. Тут как-то соеди­няться должно: и мировая справедливость и твой участок. Ищи, брат, его, действуй, а то сгоришь попусту... Не обидел я тебя?

Вова (серьезно). Нет. (Вдруг порывисто обнял Дядю.)

Дядя. Что ты, что ты!

Входит Сима. Она в новом платье, выглядит нарядной и, как часто бывает с людьми после болезни, помолодевшей и оду­хотворенной. Она стала в чем-то иной. Более трепетной. Целует­ся с Дядей. Дядя крепко-крепко обнял ее и долго держит, прижав к себе. Любит сильно. Чуть ли не слезы на глазах. Вова стоит в стороне.

С и м а (подходит к нему, протянула руку). Здравствуй.

В о в а (очень небрежно пожал ей руку). Привет, хвороба!

Сима (виновато). Вот как получилось... Тебе трудно было...

Вова (небрежно). Подумаешь! (Передает Симе коробку.) Тебе!

Сима (открывает и вынимает uз коробки изящные, модные белые

туфли). Ой, лучше тех! (Надела, прошлась.)

Вова. Ну, тронулась... (Спохватившись.) Одну минуту. (Взял цветы,

лежащие на столике. Кого-то ищет глазами. Нашел. Подошел

к доктору.) Это вам... от дяди...

Врач. Может, и от тебя?

Вова. В общем, пожалуй...

Врач. Слушай, я тогда твое сумасшедшее письмо прочла, но ей

так и не передавала. Вот оно. (Достает письмо.) Отдай сам. Вова (взял письмо). А!.. Чепуха! (Разорвал письмо, бросил в урну.)

Врач. Богатый какой! (Ушла.)

Дядя. На вечерний поезд успеем.

Вова (не зная, как начать). Я вот что решил: езжайте вы двое.

Дядя. А ты?

Вова. Тут мне ненадолго остаться надо. Дельце одно провернуть.

Чепуха, конечно, но все равно времени зря потерял кучу.

Лиш­няя пара недель... А?

Дядя (пристально глядя на Вову). Да... Любопытная ты тварь!

Серафима... (Посмотрел на Симу, все понял. Умолк.)

Вова (на ухо). Видите, дядя, я уже, кажется, кому-то нужен!

Дядя. Ну, на вокзал-то хоть проводите?

Вова. Еще бы!

Дядя. Глаза бы мои на вас не глядели!

Все трое уходят.