Афаллическое и ацефалическое

Согласно Платону, дискурс обладает прекрасно сложенным телом большого животного, с головой, животом и хвостом 10. Посему мы, как старые добрые платоники, и знаем, и не знаем, что такое дискурс без начала и конца - без хвоста и головы, - афаллический и ацефаличе-ский. Мы знаем: это бессмыслица. Но мы не знаем - нам неизвестно, - что делать с " бессмыслицей", мы не видим в ней ничего, кроме прекращения смысла.

Мы всегда указываем в сторону смысла: там, где его нет, мы не чувствуем дна (это Платон пустил нас на дно, клянусь телом Господним!).

ющей смысл первого от кожи и нервов последних. Ничто не проходит насквозь - в этом-то и заключается касание. (Я ненавижу кафковский рассказ " В исправительной колонии" - фальшивый, легковесный и от начала до конца напыщенный.)

" Исписанные тела" - с надрезами, рисунком, татуировкой, рубцами - это тела драгоценные, оберегаемые, хранимые как коды, чьими достославными следами они выступают: но в конце концов это не современное тело, не то тело, что мы отбросили, вот здесь, прямо перед собой, и что приходит к нам, нагое, всего лишь нагое, заранее являясь выписыванием всякого письма.

Прежде всего, следует пройти через выписывание нашего тела. Через его записывание-вовне, его вне-тексто-полагание как наиболее ему свойственное движение его же текста: притом что сам текст брошен, оставлен на своей границе. Это уже не " падение", ибо больше нет ни верха, ни низа, тело - не упало, оно целиком на границе, на внешнем пределе, самом последнем, так и пребывающем открытым. Я бы осмелился сказать: кольцо обрезаний разомкнуто, остается лишь следовать за бес-конечной линией - росчерком письма, что само по себе выписано, - линия эта, бесконечно разрываясь, разделяясь, проходит сквозь множество тел, это линия раздела всех своих мест: точек касания, прикосновений, пересечений, смещений.

" Тело" - вот где мы не чувствуем дна, уступаем. " Бессмыслица" в данном случае не означает ни абсурда, ни обратного смысла, ни гримасничанья (с телами мы соприкоснемся отнюдь не у Льюиса Кэролла). Но это значит - отсутствие смысла, или, иными словами, смысл, который абсолютно невозможно приблизить в какой-либо фигуре " смысла". Смысл, образующий смысл там, где проходит его граница. Смысл немой, закрытый, аутичный: но ведь и вправду нет никакого autos, нет " самого себя". Аутизм без autos тела, поэтому оно становится бесконечно меньше " субъекта", но также и бесконечно иным, брошенным (jete), а не " субъ-ективированным" (" под-брошенным" (sub-jete)), но при этом столь же стойким, столь же сильным, столь же неизбежным и неповторимым, как отдельный субъект (sujet) 11.

А значит, без хвоста и головы, коль скоро ничто не становится ни опорой, ни субстанцией этой материи, Я говорю: " афаллическое и ацефалическое", но не " бесхвостое", что отсылало бы к земноводным. Бессильное и неразумное тело. Его возможности - не здесь, как и силы его и мысли.

Но " бессильными" и " неразумными" выступают здесь бессильные и неразумные слова. Тело вовсе не глупо и не немощно. К нему должны быть применены иные категории силы и мысли.

Чем могли бы быть силы, мысли, если бы они относились прежде всего к этому быть-сюда-брошен-

ным, что и есть тело? К этому быть-заброшенным, расплывшимся и снова сжавшимся на границе " вот", " здесь-теперь" и " сего"? Что за силы, что за мысли сопряжены с hoc est enim 12? Тут нет ни действия, ни претерпевания, ни понятия, ни интуиции. Какие силы и какие мысли - какие мысле-силы, возможно, - могли бы выразить столь привычную странность этого быть-здесь, быть-этим?

Наверное, для того, чтобы ответить, следует поскорее покинуть захваченную письмом страницу, а заодно и дискурс, ибо тела никогда не будут иметь здесь своего места. Но так мы впали бы в ошибку. То, что мы называем " письмом" и " онтологией", только к этому и имеет отношение: это место для того, что остается здесь без места. Арто мог бы крикнуть нам, что мы не должны быть здесь, но должны корчиться, подвергаемые пытке, на костре: я скажу, что это не так уж отличается от усилий по обособлению мест, самой разомк-нутости тел - в настоящем времени, во всей полноте дискурса и занимаемого нами пространства.

Телам не свойственны " полнота", заполнение пространства (пространство повсюду заполнено): тела суть пространство открытое, то есть в определенном смысле пространство именно просторное, а не космическое, или то, что можно назвать еще местом. Тела суть места существования, и нет существования без места, без тут, без некоего " здесь", " вот" в качестве сего. Тело-место не наполнение и не пус-

то, у него нет ни внешнего ни внутреннего, нет у него ни частей, ни целого, ни функций, ни целесообразности. Афаллическое и ацефалическое во всех направлениях, если можно так сказать. А это есть кожа - разнообразно сложенная, сложенная заново, разложенная, размножившаяся, инвагинированная, экзогаструлированная, снабженная отверстиями, ускользающая, наплывающая, напряженная, расслабленная, возбужденная, подвергнутая лечению электричеством, стянутая, растянутая. Так или тысячью иными способами (здесь нет ни " априорных форм интуиции", ни " таблицы категорий": трансцендентальное заключено в бесконечных видоизменениях и пространной модуляции кожи) тело дает место существованию.

А точнее, тело дает место такому существованию, сущность которого заключается в том, чтобы не иметь никакой сущности. Именно поэтому онтология тела является онтологией в собственном смысле: бытие здесь не предшествует явлению и не под-лежит ему. Тело есть бытие существования. Возможен ли лучший способ принимать смерть всерьез" Но также: возможно ли иначе выразить, что существование дается не " для" смерти, но что " смерть" есть тело этого существования, а это вовсе не одно и то же? Нет " смерти вообще" как некоей сущности, на которую мы были бы обречены: есть тело, смертное опространствление" тела, записыва-

ющее, что существование не имеет сущности (и даже " смерти"), но только эк-зистирует.

На протяжении всей своей жизни тело - это также мертвое тело, тело мертвеца, того мертвеца, каким я являюсь при жизни. Мертвый или живой, ни мертвый, ни живой - я есть разомкнутость, могила или рот, одно в другом. Мы еще не помыслили онтологическое тело. Мы еще не помыслили онтологию как являющуюся в своей основе онтологией тела = места существования, или местного существования.

(" Местный" следует понимать здесь не в смысле какого-то уголка на земле, в провинции или на заповедной территории. Но в живописном смысле местного колорита: это вибрация, неповторимая интенсивность - сама по себе изменчивая, подвижная, множественная - события кожи или некоей кожи как места события существования.)

(К этому можно добавить следующее: живопись - это искусство тел, потому что ей известна только кожа, она сама насквозь есть кожа. Местный же колорит можно было бы по-другому окрестить телесным цветом. Телесный цвет - это великий вызов, брошенный миллионами живописных тел: не инкарнация, когда тело наполнено Духом, но просто " карна-ция", наподобие биения, цвета, частоты и оттенка места либо события существования. Так, Дидро говорил, что завидует художнику, способному приблизить

в цвете то, что он как писатель приблизить не может: наслаждение женщиной.)

Но не исключено, что слово " мыслить" не совсем подходит к этой онтологии. Или, по-другому: что мы называем словом " мыслить", если " мыслить" уже значит " мыслить тела"? Каково, к примеру, отношение этой мысли к живописи? А к касанию? А к наслаждению (и страданию)?

Возможно, " онтологическое тело" должно мыслить только там, где мысль касается стойкой чужерод-ности этого тела, его немыслящего и немыслимого внешнего. Только такое касание, такое прикосновение, есть условие настоящего мышления.

То, что имеет хвост и голову, зависит не от места (lе lieu), а от расположения (la place): хвост и голова расположены по всему протяжению смысла, и само их сочетание образует расположенный определенньм образом смысл; все же положения включены в огромную хвос-то-голову Универсального Животного. Но " без-хвоста-и-головы" не входит в эту организацию, в эту сбитую массу. Тела не имеют места ни в дискурсе, ни в материи. Они не населяют ни " дух", ни " тело". Они имеют место на границе, в качестве границы: граница - внешний край, разлом, проникновение чужого в непрерывность смысла и материи. Разомкнутость, дискретность.

Хвост и голова, наконец, суть просто хвост и голова: это сама дискретность расположений смысла,

моментов организма, элементов материи. Тело есть место, размыкающее, разводящее, располагающее с интервалами в пространстве фаллическое и це-фалическое: оно дает им место стать событием (наслаждаться, страдать, мыслить, рождаться, умирать, заниматься сексом, смеяться, чихать, дрожать, плакать, забывать...).