Галломания

Если Россия когда-нибудь кого-нибудь любила, так это -- Францию. Она отдала всю свою славянскую душу за Фран­цию. Не спросив позволения, она бежала за Францией, как дворняжка. Она облизала каждого французского учителя, приехавшего учить барских детей, каждого французского повара. Она любила Францию за бесконечную разницу, ко­торая была между ними, за то, чего в ней никогда не было и не могло быть: за изнеженность носовых дифтонгов, яс­ность понятий, неминдалевидные глаза, будуары, за " р", не­подвластное рабской натуре.

В погоне за Францией она уже никого больше не встретила, ни на кого не оглянулась, немцы, голландцы и шведы остались на обочине без должного внимания. Крат­кая предоктябрьская симпатия к англичанам не смогла раз-

вернуться, кроме как в изучение второго языка у питерских барчуков, а климатический рай Италии, помноженный на музеи и простонародный тосканский характер, имел при­кладное, художественное значение Юга.

Россия не только говорила по-французски грамотнее, чем по-русски. Она думала по-французски, жила по-фран­цузски, пила по-французски, сочиняла стихи по-француз­ски, мечтала по-французски. Как ебутся француженки? Каждый русский мужчина считал за счастье спать с францу­женкой.

Россия возвела Францию в невиданную математичес­кую степень, слово " француз" освещалось королевским солнцем, и они были королями любви, принцами остро­умия, кардиналами легкомыслия. Все, что у нее самой не по­лучалось, она приписала к послужному списку французов. Она сочинила им биографии из оргий, дудочек и пастора­лей, она балдела от декольте с геометрически безукориз­ненными, непрыщавыми шариками грудей и от качелей, возвестивших о свободных шалостях.

Она любила без разбору: якобинцев и рояалистов, французские романы и французские моды, наизусть знала французскую историю. Она любила Наполеона, который хотел ее протаранить и втайне мечтала отдаться ему, как по­следняя блядь, за Можаем, на Бородинском поле, где угодно, когда угодно. Она подожгла Москву, чтобы ему, любимому южанину, было теплее, но он не понял, схватил треуголку и сбежал. Она споткнулась только раз, на Дантесе, но все рав­но -- простила по-бабски. Она любила маркиза де Кюстина, пославшего ее на хуй, и Пикассо, в своей безмерной жизни не нашедшего времени заехать в Москву, она любила Париж как бесконечный Лувр и мировое кафе.

Если сложить, сколько раз российские рты произнес-

ли слово " Париж", то время произнесения окажется равным сотням русских жизней. Россия ездила загорать в Ниццу, ле­читься от туберкулеза в Ментон, дышать океанским возду­хом в Биарриц, учиться архитектуре в замки Луары. У нее была одна закадычная подружка -- Полина Виардо. " Vive la France! " -- звонко кричал молодой лакей Яша.

Именно Франция, а никакой ни Карл Маркс, заразила Россию социализмом, сбила с толку Парижской Коммуной, а потом почему-то бросила на полдороги к счастливому бу­дущему. Россия поехала эмигрировать во Францию, как к себе домой, но вот здесь впервые просчиталась.

Даже в советском виде Россия неслась по инерции. Не стали туда пускать, Россия села за переводы, пошла к част­ным подпольным портнихам с французскими выкройками. Она пронесла верность французской моде через всю совет­скую власть и перевела всех; в каждом что-то нашла. Она любила Эдит Пиаф, Ива Монтана, черные парижские свите­ра, гарсонов из ресторана, французскую компартию за то, что она французская, устрицы, луковый суп, клумбы Люк­сембургского сада, Мулен Руж, Версаль, экзистенциализм, " кафе о лэ", импрессионизм, мадам де Сталь, Брижит Бардо, шампанское, фарфор, Селина, Пруста, Мольера, квартал Марэ, деконструктивизм, Эйфелеву башню, Мопассана и Рабле. Она обрызгала все свои подмышки французскими духами.

Поверхностному взгляду всегда казалось, что Россия подражает Франции, донашивая за ней ее платья. На самом деле Россия выдумала Францию, чтобы не сойти с ума. Сила ее любви к Франции равнялась невменяемости ее жизни. Россия стала губкой, чтобы всосать в себя Францию цели­ком и полностью, от всего сердца. Она понимала Флобера лучше французов, она плакала от своего понимания. Она

обижалась: любовь не была взаимной; восставала против своей любви, изводилась, зарекалась говорит по-француз­ски, горько смеялась над собой, издевалась над своим про­нонсом, не спала ночами, она припомнила Франции ее ме­лочность, скупость, но все равно любила беззаветно, пре­данно, как никогда.

От этого ничего не осталось, кроме радио " Ностальжи".

Пропажа Франции из русского поля зрения произо­шла на моих глазах. Париж не померк -- его не стало. На его месте -- туристические картонки. Любовь не перешла к дру­гим странам. Америка -- не в счет. Россия разучилась лю­бить. Тогда она развернулась к себе и стала себя ласкать по-старушечьи, на место зеркала повесив Глазунова и Шилова, включив на всю катушку Высоцкого.

Дрочись, родина. Тоже дело.

Сесилъ

Сесиль трахалась всем телом, усидчиво, бурно, остервенело, как будто чистила зубы, но было что-то механическое в по­дергивании ее французских сисек. Она призналась мне в постели, что Грегори истомил ее русофобством и вовсе не трахает. Сесиль знала русский серебряный век и была из тех, кто пострадал от советской власти. Ее вместе с подруж­кой Клэр послали из Парижа стажироваться в Москву. Одна выбрала Чехова, другая -- Андрея Белого. В сущности, им было все равно. Что Чехов, что Андрей Белый, но они вы­брали так, как выбрали. Клэр пришла во МХАТ и ее стали бе­шено любить как француженку, гардеробщицы трогали ее за руки, чтобы понять, что такое французская кожа. Клэр быстро стала музой истеблишмента и возвращалась в обще-

житие на черных волгах с начальством и на белых -- с бога­той богемой.

Сесиль -- убедившись в полузапретности Белого -- прибилась к диссидентам. Те тоже трогали ее за руки, ин­тересовались кожей, все объяснили, и две француженки, живя в одной комнате, ощетинились взаимным недовери­ем, пропитались скрытой враждой, пока однажды не по­дрались в кровь, бросаясь книгами, ревя, царапаясь и мерзко кусаясь, не то из-за исторического значения " Ар­хипелага ГУЛАГ", не то по поводу бульдозерной выставки. Во всяком случае, у Сесиль остался памятный шрам на ле­вой брови.

Сесиль стала привозить тамиздат и " Русскую мысль", завела знакомство с подпольными фондами, двойными французскими дипломатами. Ее схватили в темном подъез­де на Цветном бульваре, когда она передавала деньги, завер­нутые в газету, не церемонясь, раздели, усадили на гинеко­логическое кресло, подержали и выслали. Клэр вышла за­муж за советского режиссера, но -- разочаровалась и уехала с концами в Париж Высланная Сесиль вернулась в перестроечную Москву вместе с Грегори.

-- Мой позор превратился в страсть, -- взволнованно облизываясь, призналась она. -- Гинекологическое кресло стало самым сильным эротическим переживанием моей жизни.

В сотый раз, раскрасневшись, она принялась мне пока­зывать, как ее раскорячили.

-- Засунь мне руку! Глубже!

-- Есть такой мужик, по имени Серый, -- сказал я после того, как вынул руку.

-- Грегори ищет какого-то Серого, -- кивнула она. -- Мы носимся за ним по всей стране.