Анекдот

Русский продаст душу за хороший анекдот. Он -- бродячая коллекция анекдотов. Всегда наступает такой момент, когда пора рассказывать анекдоты. После четвертой перед пятой. Анекдоты делятся на подвиды. Есть неприличные. Есть по­хабные. Про ежей. Почти все анекдоты -- смешные.

-- Русский живет внутри анекдота, -- говорил Се­рый. -- Ползает по его внутренней склизкой поверхности. Ты начитался всяких Бердяевых, всяких маркизов, блядь, де Кюстинов, и думаешь -- банку вскроешь. Француз -- вскры­тая банка, а русский -- это когда она вспухла и внутри бро­дит от томатного соуса. Ты вот мне подай любой другой на­род, который так соком гнилым заплыл. А ты говоришь -- иностранцы.

Я стал думать над его словами.

Россия -- мать анекдотов. Мы создали государство-анекдот. Когда позолоченный пафос сходит, остается один анекдот. Что значит жить в анекдоте? Анекдот -- русский жанр, неизданные произведения. Непечатность русского анекдота идет от его изначального неприличия, которое, в свою очередь, отражает изначальное неприличие русской жизни. В России все неприлично. Неприлично рождение. Неприлична смерть. Неприлична власть. Неприличен на­род.

Сделать что-нибудь неприличное -- высшее приличие. Все остальное в системе русского мира не считается и даже

не учитывается. Гоголь стоит на анекдоте и не развенчивает его. То же самое у Платонова -- анекдотические страсти. Другие -- пафосные -- интеллигентские -- писатели, может быть, и нужны, но они не свои. Свой -- неприличен. Свой перднет. Свой насрет. Свой, наконец, убьет. Но если он убьет внутри анекдота, он будет прощен. Чаадаев негодовал, что анекдот Гоголя нравится, а его собственные горькие мыс­ли -- нет. Гоголь -- не сумасшедший, а он, Чаадаев, ходит по городу умалишенным.

Русский анекдот группируется вокруг знаковых фи­гур по экономии материала, но о ком бы, о чем бы он ни был, он -- о несостоявшемся существовании, то есть о каждом из нас. Вот почему в России все неанекдотическое темнеет и стирается, а анекдот, даже самый старинный и не очень ясный, остается жить. Русская история состоит из анекдотов больше, чем из летописей. Чтобы быть адекват­ным России, нужно превратиться в чрезвычайную и пол­номочную эманацию анекдота и поступать соответствен­но.

Русский смех -- поощрение нарушения. Все герои анекдота поступают не по правилам, но потому и смешно, отчего вызывают двойное чувство: отторжения и призна­ния. Они высмеиваются; тем самым отчуждаются, но, по су­ти, на них ложится тень нашего понимания. Через анекдот происходит одомашнивание русского мира.

Русский ценится по анекдоту. Правильно рассказал -- значит, свой. Чужой не умеет рассказывать анекдотов. Чу­жой обязательно проколется. Через анекдот идет взаимопо­нимание. Доверие. Близость. Деловые партнеры, влюблен­ные рассказывают анекдоты. Анекдот рассказан -- выслу­шан -- на человека нельзя обижаться. Это грех. Он прошел в свои. Ему, девушка, надо " дать". Каждое наше действие со-

держит в себе зародыш анекдота. Как и бездействие. Прова­литься за пределы анекдота -- значит выпасть из русского мира.

Власть преследовала анекдот как попытку разгерметезировать ее миф. Анекдот развенчивает. Он -- дело. Но он развенчивает и того, кто рассказывает анекдот. Потому что анекдот примиряет с действительностью. Анекдот обод­ряет. Он откладывает решение вопроса на неопределенное время. Анекдот -- это русская церковь. Это конфессия.

Русские рассказывают друг другу анекдоты, чтобы по­размяться в смехе, прежде всего над собой, но есть предел, за который анекдот не выходит. Француз, американец, не­мец в анекдоте всегда хуже русского. Ясное дело: они в анек­доте неанекдотичны. Они ищут линию поведения. Рус­ский -- без линии.

Анекдот -- единственная форма русского самопозна­ния. Род терапии. Больше того, род выживания. С другой стороны, это род отчаяния. Любимые герои анекдота -- элита бестолковых людей. Бестолковщина не раздражает, а стимулирует. Не сообразили, не предусмотрели -- нарва­лись на реальность. Опростоволосились, опозорились. И смех, и грех. Мы коллективно бестолковы. Соборно -- без головы. Взялись за что-нибудь -- не получилось.

Вот -- анекдот. И почему мы так легко смеемся над со­бой? Но это -- не просто. Мы не любим_; когда нам не про­щают бестолковщины. Мы бестолковы в высоком смысле презрения к поверхности жизни. Это русская ценность -- бестолковщина.

Анекдочивание каждого акта жизни есть форма ее проживания. Без анекдота русское существование было бы невозможно. Что же тогда заложено в голову русского, если он все видит через призму анекдота?

Русское слово подыгрывает анекдоту. В русском син­таксисе спрятан эмбрион анекдота. Анекдотический вирус. Избыточное воображение и недостаточная рефлексия. Из мира выхватывается и развивается до предела его несураз­ность.

Чукча -- гиперболизация русской бестолковщины, ги­пербестолковщина, которая, с русской позиции, кажется тотальной, а русские выходят умеренно разумными сущест­вами. Мы подставляем чукчей, беспомощно стремясь сокра­тить беспредел собственной бестолковщины. То же самое, вроде бы, обереуты. Они довели до предела принцип интел­лигентной бестолковщины. Культуру обокрали. И они крик­нули страшным криком. Но анекдот не кричит. Даже не раз­говаривает. Он мычит и смеется, пережевывая культуру.

Облом

Облом -- пещерный бог, прародитель Серого.