Дней россии

-- Давай отвяжемся, -- сказал Серый, беря в руки " Ка­лашников".

-- Ну, давай.

-- Люблю убивать, -- признался Серый. -- Люблю, ког­да они боятся умирать, трепещут, на все согласные, ноги ли­жут, писаются, как щенки, раком становятся. А ты делаешь вид, что вроде уговорили, не буду стрелять, а потом стреля­ешь им прямо в лицо. Мозги летят, как брызги шампанского.

А девчонок насиловать? Дрожат, за писечку держатся. Руки по швам, бляди! Жопу врозь, говнюки! Мальчишки мои! Не знаю, мне нравится. Я молча вздохнул.

-- Люблю бить ногами, -- продолжал Серый, -- давай будем жить, как положено. Возведем детские сады, вскопаем огороды, взопрем, пророем туннели, как какие-нибудь ита­льянцы, соорудим кольцевую дорогу. -- Серый снял кепку, утерся, высморкался. -- Но смешнее всего, конечно, сбивать пассажирские самолеты. Они летят себе ночью, завернув­шись в пледы, с апельсиновым соком в руках, стюардессы ходят туда-сюда, ни о чем не подозревая. А ты -- хуяк! И они падают вниз без парашютов. От удара с них облетают одеж­ды. Как с клена. И они падают, голые, в море. А еще! Будь я главарем военной хунты, ну, например, аргентинцем с уса­ми и саблей, я бы выкидывал врагов-депутатов с вертолета. Чап-чап-чап, летит вертолет. А я выкидываю врагов-депута­тов. Одного за другим. Над океаном. Без парашютов. Не хо­тел бы оказаться в их положении.

Мы стали налетчиками. Мы стали насильниками. Наси­ловали, как джазисты, во все дырки. Бомбили деревни и го­рода, давили поселки городского типа, бабы выли, мы взры­вали газовые плиты. Все насиловалось легко, все развалива­лось непринужденно, как будто только и ждало дня развала. Русская земля лежала готовой для опустошения. Дома пада­ли, как домино. Природа брезгливо стряхивала с себя рус­скую халтуру. В Смоленске сравняли с землей собор. В Яро­славле спалили милицейский участок Приехали пожарные. Из шлангов едва капала вода.

-- Помогите! -- смешно махали руками менты.

-- Начальник, забери свой труп! -- кричал в ответ Се­рый командиру блюстителей порядка.

Мы надели тельняшки и дали в их память благотвори­тельный концерт. Мы гоготали. Бросились на Москву. Пере­резали правительство, запретили почту и телеграф, взяли банки, объели аптеки. Дума вывесила красный флаг. Мы только усмехнулись.

-- Давай пытать людей? -- предложил Серый. -- Будем озорниками.

Стали пытать. Утюгами, паяльниками, щипцами, капа­ли капли на макушку. Пытали по-всякому.

-- Ты посмотри, как они красиво страдают! -- любо­вался Серый, ломая русские кости, позвоночники, черепа. -- Нет, только глянь! Выносливы и неприхотливы. Цены вам нет, -- обращался он к мученикам.

В ответ русские дико орали. Никто не ушел от пытки. Все сознались во всем.

-- У меня мечта. Иногда так хочется быть медсест­рой, -- сказал Серый, перевязывая мне раненую руку после утреннего налета. -- По головке гладить людей.

Возле урны стояла пустая бутылка. Мы бросились к ней наперегонки. Я быстрее, Серый -- опытнее. Он подставил мне палкой подножку, а потом той же палкой откатил бу­тылку к себе.

-- На, -- сказал он мне, улыбаясь. -- У тебя нет. Возьми.

-- Серый, -- благодарно промолвил я.

-- Конечно, в нашей коммуналке был закон тайги, -- покачал головой Серый. -- Но когда приходили похоронки, все забывали о драках, о том, что мы евреев звали жидами. Мы хотели помочь, кто чем мог, понимаешь?

Мы написали на радио письмо с просьбой исполнить нашу любимую мелодию, но не сказали какую. Мы добрым словом вспомнили родителей. Мы выебли мумию Ленина в мавзолее. Поужинали и пошли спать до утра.

Куча

Серый сидел на куче и думал. Он думал, но не мыслями, а так, непонятно как, широко. Он не делал разницы между разными вещами. Мимо шли люди.

Чефир

Серый получил задание поклеить обои к четвергу. Милиция не работала. Серый сам вел расследование. Утром Серый пошел на завод.

Ужин

Серый оделся в темно-серое. Дети оделись в темно-серое. Зажгли свечи. Святки. Святцы. Задымило сцепление. За ужи­ном Серый ел темно-серых детей.