Кто не умеет

25 сентября

Дорогая Эллен!

Сегодня, слава богу, пятница, а это означает, что мне не нужно ставить будильник на 6.30 утра, что можно выстирать блузку, подумать, написать письмо…

Поздравляю тебя с первым зубом дочурки. Скоро прорежется еще один, и еще, и еще, не успеешь оглянуться, как малышка Сюзи пойдет в школу, и вот тогда‑ то беды ее и начнутся. Правда, я надеюсь, что к тому времени, когда она попадет в систему национального просвещения, там кое‑ что изменится к лучшему. По крайней мере нам это обещают. Говорят, что мы добились «улучшения условий», с тех пор как возрос общественный интерес к школе и Объединенная федерация учителей пригрозила забастовкой. Но за те две недели, что я здесь работаю, на мой взгляд, условия скорее ухудшились.

Ты спрашиваешь, что я преподаю. Трудно сказать. Профессор Уинтерс рекомендовал не столько преподавать, сколько обучать. Программа курса языка и литературы требует «индивидуального подхода», что означает: каждому ученику необходимо постоянное внимание, это позволит развивать интерес и любовь к чтению. Бестер говорит, что «надо прививать любовь к книге». Все это легко сказать, но трудно, точнее, просто невозможно сделать.

Многие наши ученики совсем взрослые, а читают как пятиклассники. Никто ничего не читал, кроме простейших комиксов и приключенческих романов. Ходят в школу почти десять лет и даже не знают, что такое предложение.

Выбор книг, которые мы «проходим», случайный. Их изучают потому, что так принято, или потому, что в библиотеке их вполне достаточно, а то и потому, что какой‑ нибудь комитет предложил эти названия.

Например, я раздала шекспировского «Юлия Цезаря» ученикам 5‑ го семестра, так называемым «отстающим нечитающим». (Спрашивается, а как читают «успевающие нечитающие»?) Это вместо «Мельницы на Флоссе». Мы должны изучать «Ромео и Джульетту» или «Повесть о двух городах» (странное сочетание!) в моем «средненормальном» классе и «Сказания старые и новые» с моими «особо отстающими». До сих пор, однако, я, сколько ни старалась, не могла добыть хоть какие‑ нибудь книги из библиотеки, по причине неподклеенных формуляров, неточностей в библиотечной инвентаризации и затора на лестнице.

Пусть это вдохновит меня на подвиг, решила я и попробовала учить без книг. И была такая светлая минута, когда мне удалось пробудить мысль класса. На доске я написала цитату из Браунинга:

«СВЕРХ СИЛ СВОИХ СТРЕМИТЬСЯ ВВЫСЬ, НА ТО И НЕБЕСА».

И у нас разгорелся оживленный спор о стремлениях и действительности. Благоразумно ли, спросила я, пытаться превзойти себя? Не обречено ли это на провал? Нет, нет, ответили одни, честолюбие – залог успеха. Нет, нет, закричали другие, за этим – горечь поражения. А надежда? А отчаяние? Надо быть практичным. Надо мечтать. Ты понимаешь, конечно, что все это они говорили своими словами, как бы открывая самих себя. Для юности и в штампованных фразах таится новизна. Лети, наш корабль, к звездам! Сапожник, делай свое дело! Когда раздался звонок, дети сердито заворчали, и это было мне величайшей наградой. Столпившись в дверях, они расчирикались, как воробьи. И кто вдруг предстал перед нами? Адмирал Осел.

– Что за шум?

– Так звучит мысль, мистер Макхаби, – ответила я.

Потом в своем ящике для писем я нашла его записку, копии которой он направил директору (и, кто знает, может быть, даже в Совет по образованию). Вот она, почитай:

«Я обратил внимание, что класс, входящий в вашу комнату, задерживается из‑ за того, что ученики, выходящие из вашей комнаты, выходят дезорганизованно, без надобности толпясь в дверях и разговаривая. Учитель, чей класс выходит из комнаты, несет ответственность за упорядоченное движение в коридоре».

Оказывается, как это ни странно, разговоры категорически противопоказаны учебному заведению. Конечно, есть и другие грехи, и мне кажется, я совершила их великое множество. Вчера я поставила пластинку: Гилгуд читает Шекспира. Проигрыватель принесла свой (все равно не добьешься формы‑ требования «на технические средства обучения» – так здесь называют проигрыватели). В классе создалось особое настроение, ребята сидели тихо, слушали, как вдруг входит Адмирал Осел «при всех регалиях», дрожа от гнева. Щелкнув пальцами, он приказывает мне выключить проигрыватель, ждет, пока остановится диск, и произносит:

– Скоро дадут три звонка – начнется учебная тревога. Проигрывание пластинок не создает условий для организованной эвакуации класса.

Я часто упоминаю о Макхаби, потому что он выкристаллизовался у меня во Врага.

Но мешает работать не только он. То приходят во время занятий учителя‑ кочевники и начинают рыться в моем столе, ищут забытый классный журнал.

То в середине урока заставляют заполнять какие‑ то карточки, отвечать на вопросы: «Есть ли у вас дома испорченные штепселя?»

То нужно собирать деньги на публикации, организации, молоко, баскетбольные билеты и «Добровольные пожертвования в пользу технического персонала». Это скромный дар мистеру Грэйсону, обитающему в подвале, если вообще существует этот таинственный человек в школе Калвина Кулиджа.

То дребезжат окна, потому что сверлят асфальт, то в зале загремел оркестр, то выборщики – сейчас время выборов – врываются в класс и пишут на моей единственной доске несмываемым желтым мелом:

ГАРРИ КАГАН В КАНДИДАТЫ НАМ ДАН.

ВЫБИРАЙТЕ ЕГО В ПРЕЗИДЕНТЫ «ВО»

и

ГЛОРИЯ ЭРЛИХ – ХОРОШАЯ УЧЕНИЦА.

ГОЛОСУЙТЕ ЗА НЕЕ В ПРЕЗИДЕНТЫ‑ ВИЦЕ!

И еще учебные тревоги, которые, как назло, происходят всегда в самый интересный момент урока! Звонки бешено звонят, мы все втискиваемся в спортивный зал, где стоим в тишине и безопасности между параллельными брусьями, стараясь не облокачиваться о коней, спасенные на минуту от уничтожения…

Иногда сама жизнь прерывает урок. Занимаемся грамматикой, и вдруг девочка выскакивает из класса с криком: «Мама убьет меня!» И это может сбыться, потому что девочка потеряла восемь долларов семьдесят центов для уплаты за газ и свет. И теперь бросилась искать их.

Парень объясняет, что не выполнил домашнего задания из‑ за срочного оформления брака: «Раз уж так получилось, что она по моей вине в таком положении, а я католик. Жаль только, что я ее не люблю».

Хаос, бессмыслица, вопли о помощи – громкие, но никем не услышанные. Может быть, я все драматизирую? Пол так считает. Сам он только пожимает плечами и сочиняет про всех шутливые стихи. Я говорю о Поле Барринджере – нашем писателе, который стоит в классе только одной ногой, в ожидании, когда его опубликуют. Он очень привлекателен – загорелый, тонкие черты лица, одна бровь выше другой, ослепительная улыбка. Все школьницы без ума от него.

Есть у нас несколько хороших, трудолюбивых, выдержанных педагогов, таких как Беа – бездетная вдова («Мамаша Шехтер и ее дети», – как говорят ребята), которая умудряется учить вопреки невыносимым трудностям. Несколько блестяще одаренных учителей, которые – никому не известные и никем не воспетые – творят чудеса в своих классах. Есть и такие, кто искренне любит молодежь. Остальные, как мне кажется, либо вообще сдались, либо вымещают свое зло на учениках. Как сказал Бернард Шоу, кто умеет, делает сам, кто не умеет, учит других. Как и большинство поговорок, это лишь полуправда. На самом деле кто умеет, тот учит, а кто не умеет, тот, провалившись в другом месте, ищет в школьной системе только выход из положения или прибежище.

Мэри Льюис. Загнанная и запуганная, мчится она по коридорам, нагруженная, как мул; вечно сетует на неудобства и чрезмерную занятость и безотказно выполняет все указания всех начальников. Добровольная мученица системы.

Генриетта Пасторфилд – добродушная старая дева, «замужем за школой», домогается любви детей, всячески развлекает их, твердо убеждена, что уроки должны быть забавными, знания – подслащенными, а учитель – своим в доску.

Затем Фред Лумис, учитель математики. Он ненавидит детей жгучей ненавистью. «В пятнадцать лет, – сказал он мне, – их надо пинком в зад вышвыривать из школы, а девчонок – стерилизовать, чтобы не производили себе подобных». Это я слышала своими ушами, а ведь он ежедневно общается с двумястами учениками…

Школьная медсестра Фрэнсис Игэн носит белые тапочки и помешана на пищеварении. Библиотекарша миссис Вулф не может вынести, когда книгу берут с полки. Мисс Элла Фриденберг, честолюбивая преподавательница машинописи, выдвинута в советники по воспитанию. Это она изобрела ПУП – персональный ученический профиль, в прокрустово ложе которого вгоняет каждого ученика.

Других своих коллег я знаю только внешне: Деспоты Школьной Парты. Бароны Классной Доски. Цезари Классных Комнат и Лорды – Хранители Тетрадей – так называет их Пол. У него дар – изобретать прозвища. Стихи – его конек, он сочинил забавную песенку о нашем директоре. Обо мне тоже.

Макхаби – это, конечно, типичный мелкий тиран, какие обильно произрастают на школьной ниве и в армии. У нас была стычка с ним по поводу одного из моих учеников – Джо Фероне, которого он совершенно несправедливо, как потом выяснилось, обвинил в воровстве. Адмирал туманно намекнул мне, что в конце полугодия я могу получить неудовлетворительную оценку за работу.

Не могу понять, почему я так пекусь о Фероне, самом недисциплинированном парне в школе. Может быть, потому, что я чувствую в нем тот же внутренний протест, что гложет меня? Когда он в школе, что бывает нечасто, он груб и нагл: руки в карманах, зубочистка во рту, презрительное покачивание на каблуках… И все время как будто чего‑ то ждет от меня.

Большую часть времени я борюсь за взаимопонимание. Это трудно, и я не знаю, с кого начать. С доктора Кларка? Не думаю, чтобы он имел хоть малейшее представление о том, что происходит в школе. О нем же известно только то, что у него кабинет с ковром и личная уборная на площадке четвертого этажа. И он вечно прячется то тут, то там, а когда является на свет, то любит объяснять, что обучение происходит от слова «учить». И еще он неравнодушен к парным словосочетаниям, таким как цели и задачи, вести и вдохновлять, помогать и воодушевлять, новые горизонты и широкие перспективы; они выскакивают из него, как запонки из манжет.

А доктора Бестера, моего непосредственного начальника, заведующего учебной частью по языку и литературе, я и вовсе не могу понять. Это строгий, сухой человек, который держится отчужденно и чопорно. Как большинство заведующих, он ведет только один из старших классов, ученики уважают его, а учителя не любят. Возможно, потому, что он имеет обыкновение совершенно неожиданно возникать на уроках. «Бродит Призрак» – этот сигнал передается из класса в класс при его появлении. Беа рассказывала, что он начинал как прекрасный учитель, но потонул в бумагах, навязанных ему должностью. Надеюсь, он не придет ко мне на урок, пока я здесь не освоюсь. Я все еще кочую, особенно с моим ОО классом – «особо отстающих». (Неуспевающих, недоразвитых, замедленных, бесперспективных, тугодумов, не способных к языкам, интеллектуально неполноценных, неподдающихся, лишенных возможностей и лентяев – пока что я насчитала больше десяти эвфемизмов для учеников попросту тупых.)

Но больше всего времени у меня отнимает вовсе не преподавание. Известна ли тебе хоть одна профессия, где бы высококвалифицированные специалисты раскладывали карточки по алфавиту, разносили извещения, сторожили столовую?

Каким же длинным получилось это письмо! Понимаешь, сижу безвыходно в своей 304‑ й, совсем потеряла связь с миром. Звонки звонят, ученики приходят и уходят, а моя мусорная корзинка все наполняется и наполняется.

Пиши, очень прошу, пиши даже о мелочах! Если здесь станет слишком тяжко, может случиться, я попрошу тебя потесниться.

С любовью, Сил.

P. S. Знаешь ли ты, что в средних школах Нью‑ Йорка учителя более 500 000 часов тратят на канцелярскую работу и примерно 100 часов каждый на классные часы? Это только школьного времени, никто не учитывает часы, потраченные на составление поурочных планов, всевозможные записи, проверку домашних тетрадей и т. д. и т. п.