Направления социолингвистики.

Выделяют синхроническую социолингвистику, которая занимается изучением преимущественно отношениймежду языком и социальными институтами, и социолингвистику диахроническую, которая изучает преимущественно процессы, характеризующие развитие языка в связи с развитием общества. В зависимости от масштабности объектов, которыми интересуется социолингвистика, различают макросоциолингвистику и микросоциолингвистику. Первая изучает языковые отношения и процессы, происходящие в крупных социальных объединениях – государствах, регионах, больших социальных группах, нередко выделяемых условно, по тому или иному социальному признаку (например, по возрасту, уровню образования и т.п.). Микросоциолингвистика занимается анализом языковых процессов и отношений, имеющих место в реальныхи при этом небольших по численности группах носителей языка – в семье, производственной бригаде, игровых группах подростков и т.п.

В зависимости от того, на что направлены социолингвистические исследования, – на разработку общихпроблем, связанных с отношением «язык – общество», или на экспериментальную проверку теоретических гипотез, различают теоретическую и экспериментальнуюсоциолингвистику. Теоретическая социолингвистика занимается изучением наиболее общих, основополагающих проблем – таких, например, как:

– выявление наиболее существенных закономерностей языкового развития и доказательство их социальной природы (наряду с такими закономерностями, которые обусловлены саморазвитием языка);

– исследование социальной обусловленности функционирования языка, зависимости его использования в разных сферах общения от социальных и ситуативных переменных;

– анализ процессов речевого общения, в которых определяющее значение имеют такие факторы, как набор социальных ролей, исполняемых участниками коммуникации, социально-психологические условия реализации тех или иных речевых актов, их иллокутивная сила, умение говорящих переключаться с одного кода на другие и т.п.;

– изучение взаимодействия и взаимовлияния языков в условиях их существования в одном социуме; проблемы интерференции и заимствования элементов контактного языка; теоретическое обоснование процессов формирования промежуточных языковых образований – интердиалектов, койне, пиджинов, а также ряд других проблем.

Теоретики социолингвистики достаточно рано осознали необходимость подкреплять общие положения о зависимости языка от социальных факторов массовым эмпирическим материалом (то, что этот материал должен был быть массовым, вполне естественно, поскольку требуется доказать социальные, групповые, а не индивидуальные связи носителей языка с характером использования ими языковых средств). М.В.Панов в России и У.Лабов в США были, по-видимому, первыми социолингвистами, которые в начале 1960-х годов независимо друг от друга обратились к эксперименту как необходимому этапу в социолингвистических исследованиях и способу доказательства определенных теоретических построений.

Так был дан толчок развитию экспериментальнойсоциолингвистики.

Современный социолингвистический эксперимент – дело весьма трудоемкое, требующее больших организационных усилий и немалых финансовых затрат. Ведь экспериментатор ставит перед собой задачу получить достаточно представительные и по возможности объективные данные о речевом поведение людей или об иных сторонах жизни языкового сообщества, и такие данные должны характеризовать разные социальные группы, образующие языковое сообщество. Следовательно, нужны надежные инструменты экспериментального исследования, опробованная методика его проведения, обученные интервьюеры, способные неукоснительно следовать намеченной программе эксперимента, и, наконец, правильно выбранная совокупность обследуемых информантов, от которых и надо получить искомые данные.

Правда, история науки знает случаи и не столь громоздкой организации социолингвистических экспериментов. Как полушутя-полусерьезно рассказывает в своей книге Социолингвистика Р.Белл, одним из первых социолингвистов-экспериментаторов можно считать древнего военачальника Иефтая, принадлежавшего к племени галаадитян. Чтобы предотвратить проникновение в его вооруженные силы вражеской «пятой колонны» – представителей племени ефремлян, Иефтай приказывал каждому воину, приходившему к переправе через реку Иордан: «Скажи шибболет». Шибболет на иврите означает 'поток'. Такой приказ на берегу реки был вполне уместным. Дело, однако, заключалось в том, что представители племени галаадитян легко произносили звук [š ], а ефремляне не умели это делать. Результат эксперимента был кровавым: «каждого, кто не умел произнести шибболет на галаадитский манер, они взяли и заклали... и пало в то время ефремлян сорок две тысячи» (Книга Судей).

Многие науки, помимо теоретической разработки стоящих перед ними задач, решают задачи, связанные с практикой; обычно направления, занимающиеся этим, называются прикладными. Существует и прикладная социолингвистика. Какого же рода проблемы она решает?

Это, например, проблемы обучения родному и иностранным языкам. Традиционная методика преподавания языков базируется на словарях и грамматиках, которые фиксируют главным образом внутриструктурные свойства языка и обусловленные самой его системой правила использования слов и синтаксических конструкций. Между тем реальное употребление языка регулируется еще по крайней мере двумя классами переменных – социальными характеристиками говорящих и обстоятельствами, в которых происходит речевое общение. Следовательно, обучение языку наиболее эффективно тогда, когда в методике его преподавания, в учебной литературе учитываются не только собственно лингвистические правила и рекомендации, но и разного рода «внешние» факторы.

Социолингвистическая информация важна при разработке проблем и практических мер, составляющих языковую политику государства. Языковая политика требует особой гибкости и учета множества факторов в условиях полиэтнических и многоязычных стран, где вопросы соотношения языков по их коммуникативным функциям, по использованию в различных сферах социальной жизни тесно связаны с механизмами политического управления, национального согласия и социальной стабильности. Одним из инструментов языковой политики являются законы о языках. Хотя их разработка в целом – компетенция юристов: именно они должны четко и непротиворечиво формулировать положения, касающиеся, например, статуса государственного языка, его функций, защиты монопольного использования государственного языка в наиболее важных социальных сферах, регламентации применения «местных» языков и т.п., – очевидно, что создание лингвистически грамотных законов о языке возможно лишь на основе всестороннего знания функциональных свойств языка, степени разработанности в нем тех или иных систем (например, системы специальных терминологий, научного языка, языка дипломатических документов, стиля официально-делового общения и т.п.), более или менее детального представления о том, «что может» и «чего не может» данный язык в разнообразных социальных и ситуативных условиях его применения.

Сферы приложения социолингвистической теории и результатов социолингвистических исследований к решению задач общественной практики нередко зависят от характера языковой ситуации в той или иной стране. В многоязычных странах – одни проблемы, в моноязычных – совсем иные. В условиях многоязычия остро стоят вопросы выбора одного языка-макропосредника, который служил бы средством общения для всех нацияй, населяющих страну, и, возможно, обладал бы статусом государственного языка; в условиях языковой однородности актуальны проблемы нормирования и кодификации литературного языка, его отношений с другими подсистемами национального языка. Отсюда – разные акценты в разработке социолингвистических проблем, в ориентации прикладных направлений социолингвистики.

Психолингвистика изучает другое и тоже важное антропоцентрическое отношение, а именно отношение язык и индивид. В индивиде психолингвистику интересует главным образом речь индивида и речь как самостоятельное явление, онтология и специфика ее. В первоначальных своих вариантах психолингвистика понимается шире, поскольку ее интересы шире ввиду того, что ее интересует, как и психологию, в целом такая проблема, как поведение, связи между речевым и неречевым поведением. Современную психолингвистику интересуют со времени когнитивного поворота в науке больше знания и способности, которые используют индивидуумы, чтобы организовать и реализовать речь и те знания и способности, которые использует ребенок, чтобы овладеть языком. Психолингвистика изучает в целом правила и процессы порождения и понимания речи, овладения родным языком, проверяет психическую реальность данных о единицах и правилах языковой системы.

В отношении языковых и речевых знаний психолингвистика выявляет ответы в основном на три вопроса:

1. Что такое языковые и речевые знания или языковая и речевая компетенция?

2. Как приобретаются языковые и речевые знания?

3. Как проявляется действенность языковых и речевых знаний?

Основной предмет психолингвистики составляют такие проблемы, как овладение языком, речью и переработка языка и речи, понимание языка, речи, речепроизводство. К центральным проблемам психолингвистики относятся и такие, как отношения язык – мышление, язык и память, язык и восприятие и т.д.

В психолингвистике используется наблюдение, в том числе самонаблюдение (интроспекция), разного рода формирующие методы (особенно в исследовании овладения родным и неродным языком), метод лингвистического эксперимента («унаследованный» психолингвистикой от лингвистики) и т.д.

Эксперимент в психолингвистике. Любой психологический, в том числе психолингвистический эксперимент направлен на то, чтобы поставить испытуемого в ситуацию (управляемого) выбора и принятия решения (хотя выбор и решение могут быть как осознанными, так и неосознанными). Иными словами, в эксперименте мы оставляем константными (неизменными) все факторы, потенциально влияющие на выбор и решение в данной ситуации, кроме того единственного фактора, который и является предметом нашего исследования. Этому фактору мы придаем различные значения и фиксируем, как это влияет на получаемый в эксперименте результат.

Эксперимент традиционно считается самым объективным исследовательским методом. Однако в психологии (и психолингвистике) он имеет свою специфику, которая значительно снижает эффективность его использования.

Начнем с того, что эксперимент в психологии - это обычно так называемый лабораторный эксперимент. Реальный испытуемый находится в постоянном взаимодействии с миром, нет ни одной секунды, когда бы он не осуществлял восприятие этого мира, когда бы не «работало» его внимание и не происходило осознание им того или иного предмета (естественно, мы имеем в виду различные уровни осознания). Он все время как-то относится к миру, другим людям, себе самому и различным образом переживает это отношение. Одним словом, испытуемый (субъект) в любой момент времени субъективно и объективно един и неразрывен с миром, в котором он живет и действует. Но в ситуации лабораторного эксперимента он как бы вырван из этого единства, мы искусственно организуем лабораторную ситуацию, оставляя испытуемого, так сказать, один на один с исследуемым феноменом или, вернее, с «подброшенным» ему экспериментальным материалом. На самом деле все остальные факторы, управляющие его поведением, никуда не деваются: мы просто считаем, что они незначимы в данной ситуации. Но для такого вывода необходим предварительный системный анализ, который, как правило, не осуществляется. И поэтому в эксперименте мы всегда рискуем наткнуться на артефакты, необъяснимые в рамках навязанной нами испытуемому лабораторной модели.

Но этого мало. В реальной психической деятельности человека различные факторы, обусловливающие его поведение, выбор и принятие им решения, не независимы друг от друга. Поэтому введение того или иного нового фактора в экспериментальную ситуацию (или изменение действующего) может влиять не только на конечный результат (выбор и решение), но и на другие факторы, причем мы, как правило, не представляем себе во всей полноте, как именно оно на них влияет.

Далее, в психологии и особенно психолингвистике доля так называемых прямых экспериментальных методик сравнительно невелика (прямыми называются такие методики, где регистрируемые изменения непосредственно отображают исследуемый нами феномен: например, в методике вербального ассоциативного эксперимента мы получаем непосредственную информацию о структуре внутреннего лексикона испытуемых, т.е. о тех познавательных процессах, которые лежат в основе ассоциирования). Наряду с ними весьма распространены косвенные методики, где выводы делаются опосредованно благодаря «...связи между разными свойствами одних и тех же психических процессов и... связи между свойствами разных психических процессов» (Ильясов, 1974, с. 117). Так, в методике семантического радикала О. С. Виноградовой и Н. А. Эйслер (1959) для выводов об отношениях слов во внутреннем лексиконе использовалось сочетание условно-рефлекторной методики и регистрации сосудистых реакций испытуемых (как можно видеть, эта методика является типично физиологической, хотя и направлена на исследование психических феноменов).

Во многих психологических и психолингвистических методиках осуществление испытуемым того или иного выбора и принятие им решения зависит от его сознательной рефлексии над экспериментальной ситуацией, опосредованно его сознанием. Так например, большая часть методик, используемых в личностных тестах-опросниках (ММР1, методика Кэтелла и бесчисленные другие), предполагает именно сознательный выбор из множества возможных ответов (даваемого в виде закрытого списка или подразумеваемого). Это тоже вносит в эксперимент неопределенность, которой в принципе следовало бы избегать. В этом смысле гораздо более эффективны проективные методики, где рефлексия сведена к минимуму (однако интерпретация их результатов значительно более сложна). Идеальны в этом отношении методики, где объективно осуществляемый испытуемым выбор не является для него субъективно выбором, т.е. он принимает как бы единственно возможное решение: например, в методике А. А. Брудного с «собиранием» разрезанного на куски текста испытуемый убежден, что текст можно собрать одним-единственным образом, и выбор этого «единственного» пути как раз и несет необходимую информацию о личности испытуемого (Брудный и Сыдыкбекова, 1976).

И наконец, слабым местом экспериментальных методик является механизм интерпретации их результатов. Общеизвестен тот факт, что многие математики считают математически некорректным факторный анализ, систематически используемый в исследованиях по методике семантического дифференциала. Но даже если отвлечься от сложности математической обработки данных психологических (психолингвистических) экспериментов, при их интерпретации нередко возникают трудности и прямые парадоксы. Примером может служить экспериментальная методика Г. В. Гусева, построенная по модели популярной игры в «балду»: степень осмысленности получаемого текста прямо зависит от опыта общения друг с другом и совместной деятельности испытуемых и, казалось бы, это - идеальный метод оперативного исследования внутренней психологической структуры социальной группы. Однако в психологии не существует столь же простых и оперативных способов объективного ранжирования текстов по степени осмысленности...

Лингвистический эксперимент. Основы теории лингвистического эксперимента заложены в 1931 г. Л. В. Щербой (Щерба, 1965). Он выделил два вида такого эксперимента - положительный и отрицательный. При положительном эксперименте, «сделав какое-либо предположение о смысле того или иного слова, той или иной формы, о том или ином правиле словообразования или формообразования и т.п., следует пробовать, можно ли сказать ряд разнообразных фраз..., применяя это правило. Утвердительный результат подтвердит правильность постулата...». При отрицательном эксперименте строится неправильное высказывание, и испытуемый (информант) должен найти неправильность и внести нужные исправления. Наконец, возможен (не выделенный Л. В. Щербой) третий вид лингвистического эксперимента, альтернативный эксперимент, заключающийся в том, что испытуемый определяет тождество или нетождество предлагаемых отрезков (Леонтьев, 1965; Шахнарович, 1974).

Из сказанного видно, что лингвистический эксперимент, если дать самое общее его определение, - это эксперимент, эксплицирующий языковое чутье испытуемого (носителя языка) для целей верификации языковых моделей (моделей языкового стандарта) или функционально-речевых моделей, представляющих собой частный случай языковых. В последнем случае перед испытуемым стоит задача констатировать возможность или невозможность сказать не что-либо вообще, а в определенном стилистическом и вообще нормативном контексте. Иными словами, ставится не вопрос «можно ли», а «правильно ли» и «хорошо ли» (Jespersen, 1946, р.132-133).

Следовательно, граница между психолингвистическим и лингвистическим экспериментом определяется тем, какая именно модель верифицируется в данном эксперименте. Если это - языковая модель (модель языкового стандарта), то мы имеем дело с лингвистическим экспериментом (но он может служить и для верификации функционально-речевых моделей - см. выше). Если же мы верифицируем модель языковой способности или модель речевой деятельности, то в этом случае эксперимент является психолингвистическим.

Такое отношение как язык и культура изучают этнолингвистика и лингвокультурология. Этнолингвистика понимается как такая область или дисциплина языкознания, которая изучает язык в тесной связи с историей народа, с историей культуры, к которой принадлежат носители соответствующего языка. Этнолингвистика определяется также как направление лингвистики, которое ставит перед собой цель изучить связи языка с культурой, народными обычаями, социальной культурой общества и нации в целом. Этнолингвистика оперирует и таким важным для всего народа, для всей нации понятиями как этническое самосознание. Объектом этнолингвистики может, например, стать весь набор форм культуры, обрядов, ритуалов того или иного региона определенной страны. Предметом этнолингвистических исследований может стать и такая проблема как реконструкция определенных территорий, материальной и духовной культуры этносов и даже самих этносов на разных территориях, в разные исторические периоды человечества по языковым данным. Существует также мнение, что этнолингвистика нацелена больше на историческую перспективу, т.е. на выявление народных стереотипов, раскрытие фольклорной картины мира. Лингвосемантический и этнолингвистический анализ языкового материала – слов, словосочетаний, названий, имен позволяет установить нередко историко - географические, этнокультурные черты и характеристики многих исторически глубоких археологических объектов.

Известно, что вся народная культура диалектна, что свойственно и народному языку (Н.И. Толстой). Отсюда предметом этнолингви­стики является семантический (символический) язык народной куль­туры в их диалектной форме.

Основными источниками этнолингвистики являются материалы этнографических, археологических, этнолингвистических и диалек­тологических атласов (историко-этнографический атлас «Русские» (1967), Лексический атлас Московской области В. Войтенко, Яро­славской области Г. Мельниченко и др.); диалектные, этимологиче­ские словари, словари разговорной речи и, конечно, сами тексты на­родной культуры.

Очень важным для понимания сущности этнолингвистики явля­ется то, как культура каждого конкретного народа, человека хранится в его сознании (кодируется) и как проявляется в поведении человека. Изучение кодов (символических языков) традиционной культуры очень важно для реконструкции традиционной народной культуры.

Исследовать (реконструировать) традиционную народную куль­туру с помощью только одной науки достаточно сложно, да и пере­чень полученных данных будет неполным, поэтому «проблема рекон­струкции в языкознании, этнографии, культурологии и даже археоло­гии имеет много общих сторон и может решаться сходными, в ряде случаев едиными методами» (Н.И. Толстой). Выработка общих мето­дов и единого подхода к исследованиям и материалу является основ­ной научной задачей этнолингвистики и смежных наук.

Но если этнолингвистика может быть названа новой гуманитарной дисциплиной, то только в том смысле, что лишь сравнительно недавно она осознала самое себя как особую научную область, определила свой предмет и объект, свои границы, соотношение с другими гуманитарными дисциплинами (филологическими и культурологическими). Но ее никак нельзя назвать новой, если иметь в виду саму проблему соотношения языка и культуры и возможность реконструировать из языка культурное содержание. Здесь у этнолингвистики, как уже было сказано, есть такие великие предшественники, как Вильгельм Гумбольдт, как А.А.Потебня, как американские лингвисты и этнографы Э.Сепир, Б.Уорф и многие другие, и такие близкие по духу современники, как замечательные отечественные и зарубежные лингвисты - Ю.Д.Апресян, Н.Д.Арутюнова, Т.В.Булыгина и А.Д.Шмелев, Анна Вержбицка и другие представители “антропологической лингвистики”. В трудах всех этих ученых объектом изучения является именно язык, т.е. то, что соответствует “узкому” пониманию этнолингвистики.

Если же говорить о широком понимании, то здесь особенно близким к этнолингвистике в смысле Н.И.Толстого оказывается направление, представленное в трудах В.В.Иванова и В.Н.Топорова. В них делается попытка реконструировать с помощью сравнительно-исторического метода, разработанного в лингвистике, не только древнейшие индоевропейские языковые элементы и структуры, но и - индоевропейские этнокультурные древности, т.е. древнейшую мифопоэтическую “картину мира” индоевропейцев и – славян как одной из индоевропейских ветвей. А.Ф.Журавлев удачно определил это направление в изучении славянских (и индоевропейских) древностей как “этимологическое”, в отличие от “диалектологического” подхода, развиваемого в трудах школы Н.И.Толстого.

Называя свой подход этнолингвистическим, Н.И.Толстой придавал вполне определенный смысл каждой из составляющих слова этнолингвистика. Первая его часть (этно-) означает, что традиционная народная культура изучается в ее этнических, региональных и “диалектных” формах, на основании которых, так же как в языке на основании диалектов, реконструируется праславянское состояние. Вторая часть (лингвистика) имеет троякое значение: во-первых, она означает, что главным источником для изучения традиционной культуры является язык; во-вторых, она означает, что культура, так же как и естественный язык, понимается как система знаков, как семиотическая система, или как язык в семиотическом смысле слова (подобно тому, как мы говорим о языке живописи, о языке музыки, о языке жестов и т.п.); в третьих, она означает, и это, может быть, самое главное, что этнолингвистика пользуется многими лингвистическими понятиями и методами (хотя большинство из этих понятий по своему содержанию не являются специфически лингвистическими, ср. морфология, структура, но наиболее разработанными они оказались именно в лингвистике). Принципиальное родство культуры и языка как двух сходным образом организованных и одинаково функционирующих знаковых систем позволило применить к материалу традиционной духовной культуры концептуальный аппарат и методы лингвистического исследования, начиная от приемов лингвистической географии, языковой реконструкции, семантики и синтаксиса и кончая понятиями и методами лингвистической прагматики, теории речевых актов, когнитивной лингвистики, концептуального анализа.

Хотя применение лингвистического аппарата к материалу культуры, безусловно, оказалось продуктивным (стало привычным говорить не только о языке культуры, но и о текстах культуры, о грамматике культуры, о переводимости с языка одной культуры на язык другой культуры, ср. название сб. “Языки культуры и проблемы переводимости”), хотя язык и культура во многом «изоморфны» друг другу (литературному языку соответствует элитарная культура, говорам и наречиям – локальные и региональные формы культуры, просторечию – низовая, «третья» культура, арго – профессиональная культура и т.д.), кажется полезным сказать и о существенных различиях между языком и культурой как знаковыми системами. К ним прежде всего надо отнести неодинаковый характер используемых ими знаков. Если знаки естественного языка (слова, морфемы, грамматические формы и т. д.) являются специальными языковыми единицами, не имеющими других применений, то культура широко пользуется также и знаками, имеющими и другие, не специальные значения. Так, в обрядах упот­ребляются предметы обихода, такие как хлебная лопата, борона или веник. Действия, входящие в обрядовый текст, также могут быть и обычно бывают не специально обрядовыми, а вполне практическими, как бег, обход, выбрасывание, сжигание, обливание водой и т. д. Они приобретают знаковую функцию вторично, в составе обряда, в системе культурного языка. Значительно меньше в языке культуры знаков «первичных», т. е. не имеющих утилитарного применения, а создающихся специально в культурных целях. Таковы, например, так называемые ритуальные предметы — свадебное деревце, коровай, венок, жатвенная «борода», куклы и чучела и т. д. Другим важным отличием языка культуры от естественного языка является то, что знаки языка культуры гетерогенны, т. е. имеют разную природу и субстанцию даже в пределах одного, например, обрядового, текста. Это могут быть реалии — вещи, лица, действия, природные объекты и материалы (вода, земля, " дерево, животные), но могут быть и языковые, вербальные) элементы— термины, имена, тексты, музыкальные формы и т. п. Разное отношение знаков к действительности и к тем, кто ими пользуется, в естественном языке и в языке культуры, т. е. их разная семиотическая природа, безусловно, отражается и на их семантике, прагматике и функциях.

Попробуем сравнить, например, дерево как единицу языкового кода (системе языка), т. е. слово дерево, с деревом как единицей культурного языка, входящей в его предметный код. И в том, и в другом случае мы имеем дело не физическим деревом как элементом окружающего нас мира, а со знаком. Но в языке субстанцией знака будет звуковая оболочка (или графическая последовательность), а в языке культуры (например, в обряде) этот знак будет манифестироваться реальным деревом, которое в обряде будут, например, обвязывать соломой, которому будут угрожать топором, на которое повесят рубаху больного, под которое закопают умершего некрещеным младенца и т. п. Семантика слова дерево и семантика культурного знака «дерево» будут совпадать в своей референции (или денотации), т. е. в том, что им соответствует в реальной действительности: и слову, и культурному знаку соответствует множество (совокупность) реальных деревьев; но они будут существенно расходиться в том, что относится к другой зоне семантической характеристики, так называем сигнификативной части, или интенсионалу значения. Семантика слова дерево может быть выражена в его словарной дефиниции, где должны быть отмечены те признаки понятия или «образа» дерева, которые релевантны для языкового узуса. Можно взять толковый словарь, и данное там определение в принципе должно служить как бы семантической формулой слова («в принципе» и «должно» — потому что в имеющихся словарях дефиниции далеки от строгого представления логической структуры понятия). Есть ли семантика у реального дерева? Конечно, нет, у него есть только утилитарные, или реальные, функции по отношению к человеку. Но вот дерева как культурного знака, безусловно, есть семантика. Как я уже сказала, ее денотативное ядро совпадает с ядром слова дерево, а сигнификативная часть — совсем другая, имеющая символическую природу. Символическая (культурная) семантика тоже может быть выражена в форме дефиниции, т. е. некоторой формулы, толкования, отмечающего релевантные культурные признаки. Для «дерева» это могут быть символические значения: 1) вертикали, соединяющей земной и верхний, небесный мир; 2) роста и плодородия, 3) метафора человека (ср. запреты сажать определенные виды деревьев у дома или рубить некоторые виды деревьев), 4) значение сакрального или демонического локуса и т. д. Можно возразить, что все эти символические значения принадлежат также и слову дерево, поскольку данная единица культурного языка не имеет другого, отличного от общеязыкового, выражения. Совершенно верно, языковая семантика в полном объеме и соответствующая полная дефиниция, безусловно, должны включать, кроме названных собственно языковых семантических зон — денотативной и сигнификативной, еще и зону культурных (символических) значений. С проблемой разграничения языковой (в узком смысле слова) и культурной семантики мы постоянно сталкиваемся в работе над этнолингвистическим словарем славянских древностей, где для каждой выделенной нами единицы культурного языка (будь то предмет, действие, лицо, признак и т. д.) стараемся найти семантическую формулу, отражающую релевантные символические значения реалии. Так в общих чертах выглядит вопрос о семантике отдельных элементов языка культуры. Что же можно сказать об их функциях? Как и в языке, функции этих элементов имеют коммуникативную (прагма­тическую) природу, т. е. связаны с тем, кто, как, когда, где, с какой целью их. использует. Перечисленные выше способы обрядового обращения с деревом могут быть истолкованы как ритуальные функции этого элемента предметного кода. Их можно записать в Словаре, ввести в дефиницию, они будут представлять собой обобщение всех тех «текстов» (т. е. обрядов, верований, норм, запретов и т. п.), в которых данный элемент приобретает ту или иную функцию. Мы как бы вычленяем каждую функцию из конкретных текстов и «собираем» их в словарной дефиниции. Более того, из этого в конечном счете «вычленяется» и семантика этих единиц. Такие функции одновременно являются структурными, поскольку от них зависит вхождение элементов культурного кода в структуру текста и их соче­таемость с другими элементами — лицами, действиями и т. д. Они в какой-то степени аналогичны структурным функциям языковых единиц, таким, как фун­кция существительных быть субъектом, подлежащим или прямым объектом. Но в языке структурные (внутренние) функции носят более обобщенный, абстрактный характер и принадлежат не индивидуальным единицам, а классам единиц, а кроме того, они не имеют столь тесной связи с семантикой. Действительно, ритуальные функции «дерева» прямо зависят от его символической семантики (забрасывание предметов, например, венков, на дерево прямо опирается на представление о дереве как о медиаторе между небом и землей, отсюда идея «отправления» по дереву вверх; запрет рубить — на представление о дереве как заместителе человека и т.п.). Поскольку ритуальные фун­кции базируются на символической семантике (предмет используют в обряде тем или иным образом, потому что ему приписываются те или иные символические значения), а символических значений у предмета или другого элемента куль­турного кода может быть несколько (ср. выше о дереве; значения зеркала как открытой границы между земным или потусторонним миром, с одной стороны, и как женского атрибута — с другой; значения веретена как острого, колющего предмета и как женского атрибута и т. п.), то и ритуальных функций может быть несколько у одной и той же единицы языка культуры. Например, зеркало может подвешиваться в хлеву в качестве оберега скотины, может использоваться в гаданиях для установления контакта с потусторонним миром, может служить украшением свадебного убранства невесты и т. д.; веретено может служить орудием оберега, лечения, любовной магии, а может быть орудием злых духов, демонов, порчи и колдовства (у сербов веретеном «помешивают» яйца, когда подкладывают их под наседку, чтобы вывелось больше курочек; веретена запре­щают оставлять в доме в праздники, считая, что иначе змеи будут встречаться в лесу, и т.п.). Примеров такой полифункциональности и полисемии (т.е. многозначности) единиц культурного кода можно было бы привести множество, они хорошо известны. В основе этой полифункциональности лежит возможность актуализации, т. е. выделения и наделения символическим значением разных свойств реальных предметов и явлений окружающего мира, используемых в качестве культурных знаков. У веретена это могут быть свойства заостренности, вращения, принадлежности к женскому ремеслу; у веник а (метлы) — такие признаки, как «сухой», «связанный», «соприкасающийся с мусором», «удаляющий нечистоту» и т. п. С другой стороны, подобно языковой синонимии, в языке культуры широко представлена символическая синонимия и изофункциональность, т. е. свойство разных единиц иметь одни и те же символические значения и выступать в одних и тех же ритуальных функциях. Так, для оберега скота в хлеву может вывешиваться не только зеркало, но и убитая сорока, серп, коса, крапива, щепки от разбитого молнией дерева, мужские штаны и т. п. Битье в качестве средства, вызывающего плодородие, может быть изофункционально обливанию водой или обсыпанию зерном и т. п. В функции «женских» символов могут выступать веретено, зеркало, кольцо, лента, венок и многие другие предметы. Каждый такой синонимический и функциональный ряд, в который входит данный элемент культурного кода, характеризует его в каком-то одном, определенном отношении, актуализирует одно из его символических значений или одну из его ритуальных функций. В целом же его семантическая и функциональная характеристика «извлекается» из всей совокупности таких рядов, или парадигм. Если теперь от уровня единиц культурного кода перейти к уровню текстов, то вопрос об их функциях также может быть рассмотрен в свете лингвистической прагматики, теории актов речи и речевых жанров М. М. Бахтина. Как правило, определенную структурную или прагматическую функцию имеет не индивидуальный, конкретный текст, а класс или тип текстов, обладающих общими семантическими и формальными (структурными) признаками. Функция культурного текста, независимо от того, в каком субстанциональном коде он выражен, определяется целью (или интенцией) исполнителей (обряда или фольклорного, музыкального произведения), но это не индивидуальные, личные цели (по крайней мере для традиционной народной культуры архаического типа), а цели ритуализованные, освященные традицией и как бы введенные в прагматическую рамку текста. Можно принять (условно), что каждой цели соответствует функция. Например, если цель исполнения текста или совершения ритуала — отгон злых сил, то соответствующий текст или обряд имеет отгонную функцию. Если цель — благополучие, богатство дома, или но­ворожденного, или молодоженов, то соответствующим текстам можно приписать магическую функцию наделения благами и т. п. Применительно к текстам понятие полифункциональности носит несколько иной характер, чем в случае отдельных единиц. Текст полифункционален не только в том смысле, что он может в разных контекстах иметь разные функции (в этом отношении он не отличается от единицы кода), но и в том смысле, что в одном и том же контексте и в одной и той же прагматической (ритуальной) ситуации он одновременно может иметь несколько последовательных, иерархи­чески упорядоченных целей и функций. Так, он может иметь и структурную функцию (например, служить сигналом окончания того или иного акта или обряда или средством получения вознаграждения), и содержательную (например, благопожелательную). Но и чисто содержательные функции могут наслаиваться друг на друга (или «вкладываться» друг в друга). Например, текст приглашения мороза, стихий и животных на рождественский ужин и сам ритуал приглашения имеют целью (и это его функция) добиться прихода приглашаемого персонажа на совместную трапезу. Но одно­временно преследуется и более отдаленная и более важная цель — предотвратить приход мороза летом, когда он может повредить посевам. Следующая, еще более абстрактная функция этого текста (точнее, вербального ритуала) — защитить урожай полей; а затем и конечная, самая абстрактная функция, функция всякого ритуала — сохранение жизненного порядка в целом. Таким образом, именно от лингвистики исходят главные импульсы семантического, функционального и коммуникативного подхода к культуре, оказавшиеся продуктивными во многих областях гуманитарной науки. О том, как удается осуществлять на практике эти подходы, можно судить по первым двум томам этнолингвистического словаря «Славянские древности» (1995; 1999), восьми томам серии «Славянский и балканский фольклор» и другим публикациям авторов словаря (см., в частности, «Живую старину» с 1994 г.).

То, что в фокусе внимания этнолингвистов оказываются в первую очередь так называемые малые жанры фольклора, вполне закономерно и объяснимо синтетической природой этих текстов, их обращенностью к ритуалу, их кровной связью с этнографическим контекстом и верованиями и одновременно близостью к паремиологии, фразеологии, языковым клише, наконец, их насыщенностью формальными и семантическими архаизмами. Между тем недостаточно исследованными в фольклористике остаются многие виды текстов, имеющих все признаки самостоятельных фольклорных жанров (благопожелания, проклятия, угрозы, отгонные формулы, ритуальные диалоги, приглашения и т.п.), которые одновременно являются и особыми вербальными ритуалами. Еще менее изучены такие тексты, жанровые признаки которых недостаточно очевидны, но которые тем не менее близки к фольклорным, т.е. имеют устойчивый, воспроизводимый характер, клишированную форму, четкую прагматическую функцию (запреты и предписания, мотивировки обрядовых действий, запретов и предписаний, толкования снов, многие формы верований и др.). Фундаментальная монография А.В.Гуры «Символика животных в славянской народной традиции» (М., 1997) позволяет еще раз убедиться в том, что значение этих данных как источника реконструкции семантики и символики традиционной духовной культуры многократно возрастает, когда они используются вкупе со всеми другими свидетельствами – языковыми, этнографическими, изобразительными и т.д., репрезентирующими все жанры и формы народной культуры.

Кроме несомненного «практического» прогресса, т.е. накопления и введения в научный оборот большого массива новых фактов (особенно в области изучения обрядовой терминологии и вообще «культурной» лексики), в последние годы появились и новые опыты теоретического осмысления принципов, задач и методов этнолингвистики. Появились пособия А.С. Герда «Введение в этнолингвистику» (СПб., 1995), М.М. Копыленко «Основы этнолингвистики» (Алматы, 1995), вышла интересная книга польского автора Януша Анусевича «Культурологическая лингвистика. Обзор проблематики» (Вроцлав, 1994), в которой рассматриваются главным образом проблемы культурной семантики и прагматики; заслуживает внимания также вроцлавская серия «Язык и культура», в которой уже издано более 12 сборников. Авторами всех названных работ являются лингвисты. С другой стороны, интересные попытки подхода к языку как к источнику сведений по народной духовной культуре предпринимают фольклористы и этнографы. Например, один из последних томов известного словенского ежегодника «Traditiones» (Т. 23. 1994) целиком посвящен проблемам языка и его роли в народной культуре.

Естественно, что исследователей проблемы «язык и культура» в первую очередь привлекает так называемая культурная лексика, т.е. имена культурных реалий – специальных обрядовых терминов (таких как коровай, свадебная красота, обрядовое деревце май), названия обрядов и праздников (Семик, Купала, Радуница и т.п.), имена мифологических персонажей (русалка, богинка, упырь и т.п.), культурные концепты («святость», «судьба», «грех» и т.п.; см. сборник «Культурные концепты», М., 1991). Понятно также внимание к специальной обрядовой терминологии, например, свадебной, погребальной, календарной.

Другое и гораздо более трудное дело – изучение культурной семантики и функции «обычных» слов, слов общеупотребительных. Ее труднее вскрыть, и она далеко не всегда фиксируется словарями. В свое время нам с Н.И. Толстым приходилось заниматься культурной семантикой славянского слова веселый («Славянское языкознание. XI Международный съезд славистов. Доклады российской делегации». М., 1993). Привлечение фольклорных контекстов, материала верований позволило углубить семантическое представление этого слова, реконструировать культурный концепт, знаком которого является это слово. Это уже не просто ряд значений, а а некая семантическая «сфера», внутренне организованная, со своей структурой и иерархией значений и своей прагматикой. Остановлюсь еще на одном примере, демонстрирующем культурную семантику обычного слова.

На Черниговщине отмечен глагол найти, найтись, находиться в значении «родить, рождаться»: «У шапачках находятся дети, то гаворили шчасливае» (т.е. дети, рожденные в «рубашке», счастливые) (Старые Яриловичи Репкинского р-на). В русских говорах аналогичные выражения с глаголами найтись и найтиться отмечаются спорадически, причем главным образом в периферийных регионах вне России (в Эстонии, Латвии, Литве, Азербайджане), ср. «Давней не записывались, пока ребятенок найдется, тогда его запишут и сами запишутся», а из собственно русских территорий отмечены только в Тульской обл.

Эта же семантическая модель известна южнославянским – сербским и болгарским – говорам. Любопытную параллель к ним находим в кашубском словарике А. Лябуды 1960 года, где для глагола «найтись» дается значение «родиться», а словарь Б. Сыхты приводит на это значение убедительный пример: «Десять лет спустя у них нашелся ребенок».

Данная семантическая модель поддерживается значениями антонимичного глагола терять и теряться, употребительного в лексическом поле смерти и мотивированного характерным для народной культуры представлением о «зеркальности» прихода человека на этот свет и ухода его на тот свет (найти – потеряться). Ср. литер. терять близких, потери в войне и т.п., а также диалектные значения: новгород. «....бабки, они состарились, все потерялись и в земле сгнили»; древнерус. ТЕРЯТИ «губить, разорять», ПОТЕРЯТИ «убить, казнить». Со значением «найти» коррелирует еще значение «прятать», которое в слав. языках выражается глаголами *chorniti, * chovati, * pr(tati, и все эти глаголы также включены в поле смерти и обозначают акт похорон, погребения. Ср. укр. прятати 1)прибирать, убирать, 2) погребать, хоронить: А коли брата прятали? (Гринченко 3: 495). Еще одной областью лексики, где мотив «найденного» ребенка получает достаточно репрезентативное воплощение, является антропонимия. Во всех славянских языках известны (или были известны в прошлом и сохраняют свои следы в фамилиях) личные имена или прозвища с внутренней формой «найденный»: др.-рус. Найда, Найдун, Найденка (Тупиков: 266), укр., бел. Найда, и под., рус. фамилия Найденов и т.п. польск., болг., серб., хорв. имена. Наконец, рассматриваемая семантическая модель поддерживается фразеологией, посредством которой детям отвечают на вопрос, откуда берутся дети: нашли в крапиве, нашли за углом, нашли в капусте, в лесу и т.д. (см. Л.Н. Виноградова // Славянский и балканский фольклор. М., 1995; Н.К.Гаврилюк // Проблеми сучасно(ареалог((. Ки(в, 1994). Если обратиться к этнографическим свидетельствам, то наиболее ярким и прямым подтверждением значимости мотива «находки ребенка» оказываются южнославянские обычаи ритуального разыгрывания ситуации обнаружения (находки) ребенка случайным прохожим. Этот обряд совершался в семьях, где «не держались» дети, и призван был обмануть судьбу, переломить роковую непреложность и уберечь новорожденного от предписанной ему смерти. Как только ребенок появлялся на свет, повивальная бабка или даже сама мать относила его на дорогу, на распутье или перекресток и, спрятавшись, ждала, пока какой-нибудь прохожий не обнаруживал и не поднимал ребенка. Тогда женщина выходила из укрытия и просила прохожего стать кумом ребенка. От этой роли нельзя было отказаться. Особенно благоприятным для ребенка был кум-иноверец или инородец (турок, цыган, еврей), т.е. «как можно более чужой». У восточных славян, в частности, в Полесье широко применялось в подобных случаях приглашение в кумовья первого встреченного прохожего, однако подбрасывания и нахождения ребенка при этом не инсценировали. И в южнославянском, и в восточнославянском ритуале магия обмана судьбы основывалась на сакральности случайного (случайно найденного ребенка или случайно встреченного кума), которых воспринимали как пришельцев из иного мира, божественных посланцев, над которыми не властна земная судьба. Заметим, что семантический компонент «случайность» входит в одно из основных значений глагола находить. Таким образом, мотив найденного ребенка, лежащий в основе разных языковых и культурных знаков (апеллятивной лексики, антропонимии, фразеологии, ритуала, верований) имеет во всех случаях единую исходную функцию оберега, магической защиты новорожденного от грозящей ему опасности. И, наконец, пример, демонстрирующий параллелизм языковых семантических моделей и фольклорных мотивов. В лексике и фразеологии славянских языков можно найти несколько различных представлений о субстанции человеческого тела, о том, из чего и каким способом сотворен человек. Так, мы встречаемся с «глиняным человеком» или «человеком из глины», «человеком из теста» (ср.рус. выражения типа «человек из другого теста», «они из одного теста»), «сшитым (скроенным) человеком» (ср. рус. «неладно скроен, да крепко сшит»), вытесанным (вырубленным) человеком», «кованым человеком» и др. Эти языковые образы обнаруживают определенное соотношение с фольклорными мотивами. Так, семантическая модель «глиняного человека» (человек из глины, из земли, из праха), отраженная в польской фразеологии (о похожих людях говорят, что «они вылеплены из одной глины»), прямо отсылает к ветхозаветному мотиву творения человека из земли («И создал Господь Бог человека из праха земного»). Мотив «земляного» (или «глиняного») человека, закрепленный в формуле чина отпевания «яко земля еси и в землю отидеши», широко представлен в славянском фольклоре, в устных расскахах и легендах, повторяющих библейский текст или разрабатывающих его, подчас весьма своеобразно. Другая модель – «человек из теста» – представлена русскими выражениями из того же теста, из одного теста, из другого теста (сделан, испечен), обозначающими сходство людей между собой (обычно сходство во взглядах на жизнь, убеждениях, вкусах и т.п.). Мотив человека из теста также находит отражение в славянской фольклорной антропогонии. По одной украинской легенде, Бог сначала слепил Адама из теста, но собака его съела, и тогда уже Бог слепил Адама из глины. Согласно другой версии, Бог слепил человека (мужчину) из земли, а женщину из теста и поставил сушиться, а Михаилу (архангелу) велел их стеречь. Тот стерег-стерег, а потом ненароком засмотрелся на что-то, а собака прибежала и съела женщину. Другие семантические модели творения человека также находят (хотя и менее яркую) параллель в фольклоре. Как трактовать подобные лингво-фольклорные семантические соответствия? В каких-то конкретных случаях, по-видимому, фольклорные представления и тексты могли стать источником языковых номинаций и выражений, но в целом более верным представляется объяснение, предполагающее общую когнитивную основу языкового и фольклорного материала, их общий символико-семантический арсенал, т.е. в конечном счете интегральность языковой и культурной традиции.

Реконструировать явления, языковой материал любого этноса, любой культуры невозможно без привлечения данных самых разных наук: лингвистики, этнографии, археологии, фольклористики, культурологии, этнолингвистики и т.д. В этнолингвистике существуют и такие понятия, как этническое мышление, этническое мировидение. Роль человека и роль языковых отношений огромная: человек как представитель соответствующего этноса и соответствующей этнической культуры реально владеет этническим мышлением и этническим мировидением, а язык отличается той способностью, что он выступает как средство закрепления этнического мышления и этнического мировидения. Культура человечества квалифицируется и с позиции этнических культур, а именно как совокупность всех этнических культур. Несмотря на то, что все народы и нации живут во многом в одном и том же физическом, географическом мире, удовлетворяют в целом одни и те же потребности, этнические культуры оказываются, как правило, в той или иной степени разными. Они разные, потому что представители разных этносов, различных этнических культур отличаются друг от друга в самых разных отношениях, а именно в том, как они работают, отдыхают, едят, как говорят в одних и тех же ситуациях, как они ведут себя в них, относятся друг к другу. Другими словами, действия разных народов во всех этих случаях в том или ином виде разные.

Отношение язык и культура изучает и другая, современная дисциплина лингвистики, известная как лингвокультурология. Но у нее несколько иные акценты, цели и задачи в изучении данного отношения.

Лингвокультурология дает и совсем иное определение языка, чем до сих пор известные определения языка в лингвистике. Лингвокультурология определяет язык не просто как орудие коммуникации и познания, а как культурный код нации. Лингвокультурология расценивается некоторыми лингвистами как раздел (прикладной) этнолингвистики. Она исследует проявления культуры народа в языке в настоящее время, как они отразились и закрепились в языке. Отдельные ученые достаточно сильно зауживают предмет лингвокультурологии, считая, что лингвокультурология должна изучать в основном культурную информацию, которая присуща конкретному народу или близко родственным народам и закреплена в их национальных языках.

Культура, конечно, сложна и практически бесконечна, как бесконечен человеческий мир, виды активной деятельностей человека. Этим обусловлен тот факт, что определений культуры бесконечно много - несколько сот тысяч. Универсально культурой, культурно маркированным можно посчитать все то, что связано с любыми образами, формами жизни, видов деятельности, активности этносов, народов, людей, ибо все в человеке, в его деятельности существует как культура и проявляется как культура, в том числе и язык человека. Язык расценивается в лингвокультурологии как культура, часть культуры, условие формирования, существования, развития, передачи культур. Другими словами, лингвокультурология изучает язык не как особую семиотическую систему, действительное практическое мышление, а совсем в другом ракурсе, а именно как феномен культуры, как национальное видение, понимание, объяснение мира сквозь призму родного языка.

Процесс научной интеграции, характерный для последних десятилетий, породил целую серию направлений, возникших на стыке нескольких дисциплин и превратившихся в самостоятельные науки. В языкознании стали особенно популярны социолингвистические, психолингвистические, юрислингвистические исследования. Большое внимание уделяется и лингвокультурологическим изысканиям, поскольку в настоящее время проблемы изучения культуры, а вместе с ней и языка как одного из важнейших показателей культуры являются наиболее актуальными.

Лингвокультурология находится в стадии своего становления, потому до конца не осмыслен ее терминологический аппарат, не разработана методологическая база лингвокультурологического анализа.

Если наука представляет собой гибрид, то, несомненно, она должна наследовать черты нескольких научных направлений. Что представляет собой лингвокультурологический анализ? От собственно культурологического анализа он отличается тем, что исследует прежде всего языковые единицы. От лингвистического, видимо, привлечением культурной информации для объяснения некоторых фактов, а также выделением этой культурной информации из единиц языка. Каким образом это можно осуществить?

Анализ отдельных культурно маркированных языковых единиц (самовар, валенки, лапти, матрешка) приведет лишь к частным выводам. Представляется наиболее приемлемым построение образных семантических полей (совокупности образных лексических единиц, имеющих общие компоненты в значении). Такие поля являются частями национально окрашенной языковой картины мира, по ним можно считывать культурную информацию.

В качестве примера приведем фрагмент образного семантического поля дерево/растение. Оно может быть представлено несколькими микрополями. Все входящие образные единицы обладают семантикой дерева/растения в своем прямом значении, а в переносном – характеризуют человека с различных сторон: 1) виды деревьев/растений (дерево - бесчувственный человек, дуб - глупый, мимоза – обидчивый) 2) части дерева/растения (лист (как банный лист пристал (назойливый), тепличный цветок (оберегаемый), выжатый лимон (уставший, утративший силы), огурчик (здоровый и крепкий), перец (колкий, язвительный), ягодка (ласковое название женщины), 3) обработанный кусок дерева (орясина (высокий), дубина (глупый), спичка (худой), заноза (назойливый), бревно (глупый, бесчувственный), кряж (крепкий, коренастый), 4) свойства дерева/растения (зрелый (полностью сложившийся, достигший мастерства), неотесанный (невоспитанный), неувядаемый (не утративший своего значения, силы), цветистый (излишне украшенный, витиеватый), плодовитый (много создающий) и т.д.

Как правило, образность тесно связана с другими языковыми категориями: экспрессивностью, эмотивностью, оценочностью, интенсивностью и др. Большинство образных слов снабжено пометами одобр., неодобр., иронич., груб., которые свидетельствуют о наличии дополнительных смысловых оттенков, наслаивающихся на структуру значения. На основании этих смыслов можно сделать лингвокультурологические выводы.

Так, например, в менталитете русского человека наблюдается тенденция осуждать других людей в своей речи. Многие слова помечены как бранные (дубина, дуб, бревно). Образно переосмысливаются в основном отрицательные качества: глупость, тупость, лень, неподвижность. Из характеристик внешнего вида высокий рост вызывает недоброжелательное отношение. Примеры демонстрируют отклонение от нормы, но в то же время, опираясь на представления об этих отклонениях, можно вывести идеальные представления носителей русского языка: умный, небольшого роста, крепкий человек.

Национальная специфика станет еще более очевидной и яркой при сопоставлении образных семантический полей, построенных на материале разных языков. Например, во Франции о высоком человеке говорят asperge (спаржа), о глупом - banane (банан), о крепком - chê ne (дуб) и т.д.

Таким образом, лингвокультурологический анализ может базироваться на системном описании совокупности образных выражений разных языков. Но, безусловно, это только одна из сторон таких исследований, которая все внимание уделяет изучению единиц лексического уровня. Также культурные коннотации могут быть и в структуре целого текста или произведения, и на этом уровне потребуются новые пути осмысления принципов лингвокультурологии.

Основной единицей описания в лингвокультурологии является лингвокультурема. Она включает в себя сегменты не только языка (языкового значения), но и культуры (внеязыкового культурного смысла).

Слово (знак-значение) как языковая единица по своей структуре как бы составляет часть лингвокультуремы (знак-значение-понятие-предмет); сфера первого ограничена языком, второго - распространяется на предметный мир.
Так, существительное круг в русском языке обозначает множество предметов, реалий:

• часть плоскости, ограниченная окружностью;
• участок поверхности, приближающийся по форме к такой фигуре;
• окружность;
• предмет, имеющий округлую форму или форму кольца;
• замкнутая цепь действий, дел, событий, исчерпывающих в своей совокупности развитие, совершение чего-либо;
• область, сфера какой-либо деятельности;
• общественные, профессиональные группировки людей.

Единство этих значений основано на осознании единой внутренней формы: " круг", " нечто круглое". Согласно взглядам А.А.Потебни, развиваемом в его труде " Мысль и язык", внутрення форма слова выражает национальную специфику слова и отражает реалии культуры: " это центр образа, один из его признаков, преобладающий над всеми остальными. Внутренняя форма, кроме фактического единства образа, даёт ещё знание этого единства; она есть не образ предмета, а образ образа, то есть представление".
Гнездо слова круг (круглый, кругленький, округлить, округлиться, округлый и др.) характеризуется положительной коннотацией и в некоторой своей части характеризует специфически русское представление о женской красоте: округлые формы, круглое лицо, кругленькие щёки, округлости тела и под. Во французском языке в гнездо с корнем круг входят слова со значением " набивать обручи", " окружать", " ограничивать", " кружить", которые создают иную, чем в русском языке, коннотацию.

Структура лингвокультуремы более сложна, чем у языковых единиц: она аккумулирует в себе как собственно языковое представление (" форму мысли"), так и внеязыковую среду (ситуацию, реалию). Слово-сигнал у человека, хорошо знающего язык, сопровождается " культурным ореолом", при отсутствии которого невозможно проникнуть в смысл текста как выражения культурного феномена. Процесс " окультуривания" языковых единиц ведёт изучающих язык в направлении от значения, " угадывания" - к знанию и включению знака-предмета в сеть культурных ассоциаций, свойственную той или иной нации.

Например, слово хоровод имеет значение " народная игра - движение людей по кругу с пением и пляской, а также вообще кольцо взявшихся за руки людей - участников какой-нибудь игры, танца". В словаре В.И.Даля находим дополнительную информацию (" со-значения"), которая способствует формированию лингвокультуремы, погружению слова-знака в культурную среду, пониманию хоровода как особой пляски.

В словарной статье потенциально дана парадигма (весенние - осенние - зимние хороводы; хоровод - святочные игры, катанья) и синтагма (играть, водить хороводы). В стихотворении Ф.И.Тютчева слово хоровод используется в переносномзначении, что отражает изобразительные возможности данной лингвокультуремы в русском национальном видении мира:

Весна идёт, весна идёт!
И тихих, тёплых, майских дней
Румяный, светлый хоровод
Толпится весело за ней.

Конечным итогом всякой коммуникации является не понимание языка как такового, а усвоение внеязыковой информации (в том числе и культуры, в рамках которой происходит само общение)

Лингвокультуремы имеют несколько признаков:

1.выражают имя поля (" красота", " соборность", " русская национальная личность" и т.д.);