Экспроприация.

I.

Теперь уже не одни революционеры говорят, что Европа находится накануне Великой Революции. Буржуазия начинает понимать истинное положение дел и говорить об этом в своих газетах[13]. Times посвящает этому вопросу целые статьи. Насмехаясь над теми, кто проповедует спартанские добродетели, этот столичный орган приглашает буржуазию подумать о положении рабочих в нашем обществе и сделать им некоторые уступки, так как они имеют полное право быть недовольными. Le Journal de Geneve заявляет, что республика слишком мало занималась социальным вопросом. Другие газеты, которые нам даже противно назвать, органы крупной буржуазии, проливают горькие слезы над судьбой хозяев, которым в скором будущем придется самим работать, и констатируют, что поток народной ненависти к богачам становится все могучее и грознее.

События в столице Австрии, глухое недовольство на севере Франции, события в Ирландии и России, народное движение в Испании и тысячи других признаков, солидарность между французскими рабочими и рабочими других стран, эта неосязаемая связь, заставляющая биться в унисон сердца всех рабочих и объединяющая их в одно неразрывное целое, — грозный союз, сила которого заключается уже не в одном комитете, — вот что подтверждают наши предсказания.

Наконец, внутреннее состояние Франции, переживающей опять такую фазу, когда все партии, стремящиеся стать у власти, готовы протянуть друг другу руку, чтоб отразить удар, усиленная деятельность дипломатов, предсказывающих приближение европейской войны, столько раз предупрежденной и потому ставшей теперь неизбежной; всеобщее восстание народа в разоренной и побежденной стране; — все эти факты, происходящие в наше время, столь богатое событиями, доказывают, что день Революции приближается.

Буржуазия понимает это и готовится противопоставить народному потоку — силу и жестокость, так как она не знает и не хочет знать других средств. Она будет сопротивляться до последней возможности и пожертвует жизнью ста, двух сот тысяч рабочих, жизнью пятидесяти тысяч их жен и детей, чтоб поддержать свое господство. Она не остановится ни перед какими жестокостями и избиениями. Она это доказала в 1790 году на Марсовом поле, в 1831 в Лионе, в 1848 и 1871 в Париже. Чтоб спасти свой капитал и оставить за собой право предаваться праздности и порокам, эти люди пойдут на все.

Их тактика уже установлена. — Можем ли мы сказать тоже самое про нашу?

Для буржуазии система избиений — целая программа; она заботится только о том, чтоб были солдаты — французы, немцы или турки, — которые согласились бы привести ее в исполнение. Буржуазия стремится поддержать существующий строй, продолжить statu quo, хотя бы на пятнадцать лет, — и потому весь вопрос для неё сводится к простой вооруженной борьбе. Совершенно иначе обстоит дело для рабочих: они стремятся изменить существующий порядок вещей; их задача не так проста. Кровавая битва, которую нам предстоит выдержать, лишь один из этапов нашей борьбы с капиталом. Мы ничего не достигнем, если ограничимся терроризированием буржуазии и оставим положение дел неизменным. Наша цель гораздо шире, стремление глубже.

Нам предстоит положить конец эксплуатации человека, уничтожить неравенство, пороки и преступления, которые происходят от праздного существование одних наравне с экономическим, умственным и нравственным рабством других. Нам предстоит сложная задача. Но раз прошлые века завещали эту задачу нашему поколению, раз нам выпала на долю историческая необходимость работать над её разрешением, мы возьмемся за это дело. Нам не придется искать ощупью этого разрешения. Оно нам было продиктовано историей одновременно с самой задачей. Оно провозглашается уже во всех странах Европы и является завершением экономического и умственного развития нашего века. Это решение — экспроприация и анархия.

Если социальное богатство останется в руках тех, кто им владеет сейчас, если мастерские, верфи и мануфактура не перестанут быть собственностью хозяев, если железные дороги и пути сообщений останутся в руках компаний или отдельных лиц, захвативших их, если городские дома и виллы богачей останутся собственностью их теперешних владельцев вместо того, чтоб быть предоставленными бесплатно в распоряжение всех трудящихся; если все богатства, накопленные в банках и богатых домах не перейдут немедленно в коллективную собственность, — ведь все работали над их производством, — если восставший народ не захватить всех съестных припасов, собранных в больших городах, и не организует их раздачи всем нуждающимся; наконец, если земля останется собственностью банкиров и ростовщиков, которым она теперь принадлежит фактически, если крупные поместья не будут отобраны у помещиков и отданы тем, кто хочет сам обрабатывать землю, если утвердится класс правителей, который будет управлять подданными — восстание не будет Революцией и все придется начинать сначала. Рабочий, сбросив с себя на мгновенье тяжелое иго, должен будет снова подставить свою шею под то же иго, опять переносить бич хозяина, наглое высокомерие начальников, пороки и преступление праздных классов, — не говоря уже о белом терроре, о ссылке, казнях и бешенной пляске опьяненных кровью убийц над трупами рабочих.

Экспроприация — вот что должно быть лозунгом будущей революции, если она хочет исполнить свою историческую миссию. Полная экспроприация для всех тех, кто имеет хоть какую-нибудь возможность эксплуатировать человека. Возвращение нации в общую собственность всего того, что может служить в руках отдельного лица орудием эксплуатации.

Жизнь в свободном труде, человек не принужденный продавать своего труда и свободы тем, кто накопляет богатства, пользуясь трудом рабов, — вот что должна дать будущая революция.

Десять лет тому назад эта программа (по крайней мере, её экономическая часть) была принята всеми социалистами. Кто называл себя социалистом, тот признавал ее без всяких оговорок. Но с тех пор, рыцари промышленности так усердно эксплуатировали социализм в своих личных интересах, так обкорнали эту программу, что теперь одни только анархисты признают ее в её первоначальном виде.

Эту программу изувечили, набили пустыми фразами, которые каждый может комментировать в свою пользу и приспособили не ко вкусам рабочих; — если рабочие принимают социализм, то они обыкновенно принимают его целиком, — а ко вкусам буржуазии, чтоб проникнуть в её ряды. Вот почему огромная работа распространение и развития идеи экспроприации падает только на одних анархистов. Они не должны рассчитывать ни на чью помощь.

Было бы грубой ошибкой думать, что идея экспроприации проникла в сознание всех трудящихся и стала одним из тех убеждений, из-за которых честный человек готов пожертвовать собой. Далеко нет! Миллионы людей никогда ничего не слышали об экспроприации, а если и слышали, то только из уст её противников. Да и среди её приверженцев, как невелико число тех, которые ее понимают и исследовали со всех точек зрения! Мы знаем, конечно, что идея экспроприации приобретет наибольшее число сторонников во время самой революции, когда все будут интересоваться общим делом, будут читать, говорить, действовать, и когда точные и ясно высказанные идеи будут способны захватить массы. Если бы во время революции были только две партии: буржуазия и народ, то весь народ принял бы идею экспроприации, как только самая незначительная группа предложила бы ее. Но кроме буржуазии, у социальной революции есть и другие враги. — Все побочные партии, которые возникли между буржуазией и социалистами революционерами; все, кто до мозга костей пропитан робостью мысли, этим неизбежным следствием долгих веков поклонение и покорности власти; наконец, все те, которые постараются спасти во время бури часть своих привилегий и будут сами восставать против тех привилегий, которыми они готовы пожертвовать на время, — с тем, конечно, чтоб потом снова вернуть их себе; — все эти посредники, со свойственной им энергией, заставят народ выпустить из рук добычу и удовлетвориться завоеванием её тени. Тысячи людей будут сочувственно говорить народу, что лучше взять немногое, чем все потерять; эти люди заставят народ терять даром время, истощать свой революционный пыл на тщетную борьбу с незначительными людьми и пустяками и помешают ему решительно взяться за разрушение существующих институтов; они захотят разыграть из себя Робеспьеров вместо того, чтобы, — как это сделали крестьянам прошлого века, захватить социальное богатство, утвердить на него свои права и немедленно употребить его на пользу всего народа.

Мы должны немедленно приняться за усердную пропаганду идеи экспроприации, чтоб отразить опасность; все наши слова и поступки должны исходить из этой основной идеи; понятие экспроприации должно проникнуть во все отдаленные уголки страны; оно должно обсуждаться в каждой деревне и стать для каждого рабочего, для каждого крестьянина составной частью понятия „Анархия”. Тогда, и только тогда, слово „экспроприация” вырвется в день революции из всех уст, станет грозным требованием всего народа; тогда мы будем уверены, что кровь народа прольется не даром.

Эта идея должна руководить работой анархистов всех стран. Времени мало, но это дает нам новые силы, новый прилив энергии; если мы не сумеем достигнуть намеченной нами цели, усилия и жертвы народа пропадут опять даром.

II.

Прежде чем изложить наш взгляд на экспроприацию, — мы должны ответить на одно возражение, которое нам постоянно делают, возражение, не выдерживающее никакой критики, но очень распространенное в нашем обществе Политическая экономия, — это псевдонаука буржуазии, — непрерывно поет хвалебные гимны частной собственности: — „Смотрите, говорит она, какие чудеса совершает крестьянин, как только он становится собственником возделываемой им земли; смотрите, как усердно он обрабатывает свой клочок земли, какие урожаи извлекает из самой неплодородной почвы! Смотрите какие успехи сделала промышленность с тех пор, как она отчасти перешла в частные руки! Всеми этими чудесами мы обязаны существованию частной собственности! ”

Но экономисты после этих слов не приходят к естественному заключению: „Земля тому, кто ее обрабатывает! ”, а спешат сказать: „Земля помещику, который будет ее обрабатывать с помощью батраков! ” Многие поддаются этим рассуждениям и повторяют их, не задумываясь над их значением. Что касается нас „утопистов”, — именно потому, что мы „утописты”, — мы стремимся вникнуть в суть дела, проанализировать эти вопросы, и вот к какому заключению мы пришли.

Мы утверждаем, что крестьянин начинает лучше обрабатывать землю, как только она становится его собственностью. Но с кем господа экономисты сравнивают мелкого земельного собственника? — С земледельцем коммунистом. С одной, например, из тех духоборческих общин, которые перебравшись на берега Амура, предоставляют в общее пользование свой скот и труд своей молодежи, пашут, впрягая в плуг по четыре, по пяти пар быков, строят сообща свои дома и через год становятся богатыми и благоденствуют, между тем как одинокий эмигрант, который стремился расчистить свой болотистый клочок земли, просит, как милостыни, у государства несколько фунтов муки? Или с одной из тех американских общин, описанных Nordhof, которые, предоставив своим членам помещение, одежду и пропитание, назначают каждому по сто долларов на покупку музыкальных инструментов, произведений искусства и предметов роскоши, которых нет в магазинах коммуны?

Нет! отыскивать и разъяснять противоречивые факты, чтоб подтвердить или отвергнуть свою гипотезу, — это хорошо для Дарвина; официальная наука предпочитает их не знать. Она довольствуется тем, что сравнивает крестьянина-собственника... с рабом, половинщиком, арендатором!

Но раб, обрабатывая землю своего хозяина, знал, что из урожая, который он соберет, ему достанется лишь немного ржи и гречихи, — ровно столько, чтоб не умереть с голода, что сколько бы он ни надрывался над работой, весной ему придется примешивать лебеды в муку, как это делают до сих пор русские крестьяне, как это делали французские до 1789 года; он знал, что стоит только ему поправить немного свои дела, — и он станет мишенью преследований хозяина. И крестьянин работал как можно меньше, возделывал землю как можно хуже. Удивительно ли, что его внуки, зная, что им будут принадлежать плоды их труда, усерднее обрабатывают свои земли?

Положение половинщика представляет некоторые преимущества по сравнению с положением раба. Он знает, что половину урожая ему придется отдать собственнику земли, но за то другая половина будет принадлежать ему. И, не смотря на эти условия — возмутительные с нашей точки зрения, вполне естественные и справедливые, — по мнению экономистов, — он умудряется вносить усовершенствование в обработку возделываемой им земли, конечно, настолько, насколько это возможно только благодаря его труду.

Арендатор, если условия его аренды не слишком тяжелы и договор заключен на достаточное количество лет, если он имеет возможность откладывать кое-какие сбережения или у него есть деньги для оборота, делает еще шаг вперед по пути усовершенствование обработки земли. Наконец, крестьянин собственник, если он не влез по уши в долги при покупке своего клочка земли, если он может делать хоть какие-нибудь сбережения, обрабатывает землю лучше, чем раб, половинщик, или арендатор. Он знает, что, за исключением налогов и львиной доли кредитора, весь урожай, добытый им тяжелым трудом, будет принадлежать ему.

Но какой можно сделать вывод из этих фактов? — Да никакого, разве тот, что никто не любить работать на других, и что никогда земля не будет хорошо обрабатываться, если земледелец будет знать, что лучшая часть его урожая пойдет на прокормление какого-нибудь бездельника — сеньора, буржуа, кредитора, — или на уплату государственных налогов. Надо быть человеком слишком предубежденным, чтоб найти в этих фактах хоть какой-нибудь повод для сравнения частной собственности с коллективным владением; — для этого в них нет никаких данных.

Но мы сделаем все же некоторые выводы из этих фактов.

Работа половинщика, арендатора и, главным образом, мелкого собственника, интенсивнее, чем работа раба или крепостного. Но все же, земледелие не процветает при обработке земли половинщиком, арендатором и даже мелким собственником. Полвека тому назад думали, что в мелкой земельной собственности лежит разрешение аграрного вопроса; в ту эпоху крестьянин-собственник пользовался действительно некоторым довольством, которое резко выделялось на фоне ужасной нищеты прошлого столетия. Но золотой век мелкой земельной собственности скоро прошел. Теперь крестьянин, владеющий маленьким клочком земли, едва сводит концы с концами. Он влезает в долги и становится добычей ростовщика и торговца скотом и землей. Векселя и ипотека разоряют деревню больше даже, чем тяжелые налоги, взимаемые государством и общиной. Мелкая собственность бьется в изнеможении, и если крестьянин и носить еще имя собственника, то, в сущности говоря, он является рабом банкиров и ростовщиков. Он думает разделаться когда-нибудь с долгами, но они все растут. Несколько сот человек благоденствуют, а миллионы людей гибнут в руках ростовщиков и освободятся от этого ига лишь в день революции.

Но откуда этот установившийся факт, доказанный статистическими данными, — который опровергает все теории о благе частной собственности?

В чем его объяснение? — Оно не в конкуренции Америки, — факт этот предшествовал ей; оно даже не исключительно в налогах: сократите их, — процесс будет замедлен, но не приостановлен. Объяснение этого факта в том, что земледелие в Европе после пятнадцативекового застоя, за последние пятьдесят лет заметно усовершенствовалось; оно отчасти в непрерывно возрастающих потребностях самого земледельца, в легкости займа и рассрочке платежа, которые ему предоставляют банки, мастерские, маклера и ростовщики, чтоб его завлечь в свои сети; оно, наконец, в высоких ценах на землю, захваченную богачами, частью для своих поместий, частью для нужд промышленности и торговли.

Разберем первый из этих факторов, самый значительный с нашей точки зрения. Чтоб крестьянин мог пользоваться успехами земледелия и соперничать с теми, кто обрабатывает землю при помощи машин и увеличивает свои урожаи химическим удобрением, он должен иметь капитал, который позволил бы ему внести некоторые усовершенствование в обработку возделываемой им земли. Без основного капитала заниматься земледелием положительно невозможно. Хозяйство расстраивается, лошадь стареет, корова перестает давать молоко, плуг притупляется: надо их заменить, починить. Но, кроме того, необходимо добыть некоторые усовершенствованные орудия, удобрить свою землю. Для этого нужно несколько тысяч рублей, а их никогда не достать крестьянину.

Что же он делает тогда? Не смотря на то, что он придерживается „системы единственного наследника”, которая обезлюдила Францию, ему не удается свести концы с концами. Тогда он посылает своего сына в город, — увеличивать городской пролетариат, — закладывает свою землю, влезает в долг и становится рабом, — рабом банкира, как он прежде был рабом сеньора.

Вот какова сейчас участь мелкой собственности. Те, которые поют ей хвалебные гимны, опоздали на пол века: они обсуждают факты, происходившие пятьдесят лет тому назад; они не знают современной действительности.

Слова: „Земледелие невозможно без основного капитала”, — содержат в себе целую систему, над которой не мешало бы призадуматься „национализаторам земли”.

Пусть завтра приверженцы Генри Джорджа отберут у английских лордов их поместья, раздадут эти земли тем, кто их будет сам обрабатывать, уменьшат арендную плату или даже вовсе уничтожат ее; — наступит сравнительное благосостояние на двадцать, тридцать лет; а потом придется начинать все снова.

Земля требует постоянного ухода. Можно неимоверно увеличить урожаи, если очистить землю от камней, осушить ее, распахать, удобрить, исправить дороги. Надо много работать, чтоб удовлетворить непрерывно возрастающим потребностям все увеличивающегося населения.

Это требует значительных расходов и огромного труда, который не может быть произведен одной семьей, — вот почему земледелие не идет вперед. Для получения усиленных урожаев приходится тратить, иногда на осушение одного гектара земли, от четырех до пяти тысяч рабочих дней (двадцать тысяч франков). Это вполне доступно капиталисту, но совершенно не под силу мелкому собственнику при тех жалких сбережениях, которые ему удается сделать, лишая себя самого необходимого. Земля просит человека принести ей свой живительный труд и обещает осыпать его дождем золотистых колосьев — а человек не идет. Он сидит в промышленных казармах и вырабатывает чудные ткани для индийских раджей, африканских рабовладельцев, для жен банкиров; он всю жизнь ткет одежды для египтян, для туркестанских татар, и рад, когда приходится ходить со сложенными руками вокруг молчаливых фабрик, — а земля, которая может дать пропитание и даже довольство миллионам людей, остается невозделанной. Мясо до сих пор во Франции — предмет роскоши для двадцати миллионов населения.

Земля, кроме тех, кто ее обрабатывает изо дня в день, в известные периоды требует работы миллионов рук, чтоб удобрить поля, расчистить их от камней, создать при помощи естественных сил природы плодородную почву и убрать во время в амбары обильные жатвы. Она просит город прислать ей рабочие руки, машины, моторы, а моторы, машины и руки остаются в городе, одни предаваясь праздности, другие — работая для удовлетворения тщеславия богачей.

Частная собственность далеко не является источником богатства для страны; наоборот, она служить тормозом для развития земледелия. В то время, как ученые открывают новые пути к усовершенствованию земледелия, обработка земли находится в застое почти во всей Европе, — благодаря частной собственности.

Следует ли из этого, что Социальная Революция должна уничтожить все границы мелкой собственности, разрушить сады и огороды и перепахать всю землю усовершенствованными орудиями, чтоб дать всем людям проблематичные блага крупного хозяйства, как об этом мечтают реформаторы, приверженцы власти?

Мы, конечно, против того. Мы не тронем земли крестьянина, который возделывает ее сам, с помощью своих детей, не прибегая к наемному труду. Но мы экспроприируем все земли, которые не обрабатываются руками тех, кому они сейчас принадлежат. Когда Социальная Революция будет совершившимся фактом, когда городские рабочие будут работать не на хозяина, а для удовлетворения нужд всего человечества, толпы рабочих, веселые и довольные, устремятся в деревню обрабатывать экспроприированные поля, и в несколько дней места, поросшие вереском, превратятся в плодоносные долины, приносящие богатства всей стране, доставляющие всем — „бери, останется еще”—обильные и разнообразные урожаи, которые земля, свет и теплота будут давать, давать — без конца. Неужели вы думаете, что мелкий собственник не поймет тогда преимущества общинного хозяйства, что он не захочет стать членом нашей обширной семьи?

Теперь, во время сбора урожаев, город посылает в деревню тысячи рабочих рук, лондонские оборванцы, hop-pickers, толпами идут помогать кентским земледельцам; такая помощь должна оказываться деревне не столько во время сбора урожаев, сколько во время обработки земли. Земледелие, как промышленность преимущественно периодическая, требует временами прилива рабочих сил и потому, когда обработка земли станет общинной, она будет связующим звеном между деревней и городом: она сольет их в один общий сад, возделываемый одной общей семьей.

Будущее принадлежит не частной собственности, не крестьянину, прикованному к своему жалкому клочку земли, который едва может его прокормить: оно в общинной обработке земли. Только тогда мы будем извлекать из земли все, что она может нам дать.

Обратимся к промышленности, может быть тогда мы увидим, в чем благо частной собственности?

Не будем распространяться над бедствиями, которые частная собственность и капитал приносят промышленности. Социалисты прекрасно изучили это. Нищета рабочего, необеспеченность завтрашнего дня, голод, кризисы, безработица, эксплуатация женщин и детей, вырождение человечества, зловредная роскошь праздных классов и сведение рабочего на положение вьючного скота, лишенного возможности приобщиться к знанию, искусству и науке, — все это слишком хорошо известно, и мы не будем здесь говорить об этом. Войны внешние, за экспорт и преобладание на рынках, войны внутренние, колоссальные армии, ужасающие бюджеты, истребление целых поколений, разврат праздных классов, ложное направление науки, искусства, этических принципов, правительства, ставшие необходимыми для борьбы с народными восстаниями, — закон с его преступлениями, палачами и судьями; угнетение, покорность, рабство, порождающие разврат, — вот плоды частной собственности и её неизбежного следствия, власти, сосредоточенной в руках нескольких избранных.

Но может быть, несмотря на эти пороки, на эти бедствия, частная собственность оказывает нам какие либо услуги, которые уравновешивают все зло, приносимое ею? Может быть, правы наши правители, когда они говорят, что при человеческой глупости, нет другого средства поддержать общество? Может быть, ей мы обязаны промышленным и научным прогрессом нашего века? „Ученые” утверждают это. Но посмотрим, на чем основаны их утверждения, каковы их аргументы?

Их аргументы? — Вот единственный, высказанный ими: „Смотрите, говорят они, какие успехи сделала промышленность за последние сто лет, с тех пор, как она освободилась от оков правительства и корпорации! Смотрите на эти железные дороги, телеграфы, машины, заменяющие каждая работу ста, двухсот человек, вырабатывающие все, от махового колеса весом в несколько сот тонн, до тончайших кружев! Всем этим мы обязаны частной собственности и жажде наживы отдельных лиц”.

Конечно, успехи промышленности за последние сто лет громадны, и потому теперь явилась необходимость в соответствующем изменении распределение продуктов. Но произошли ли эти успехи благодаря интересу к делу и энергии богачей? Не было ли других, более важных факторов, которые могли не только привести к тем же результатам, но и уничтожить зловредное влияние алчности промышленников?

Факторы эти нам известны: во-первых, паровой мотор, — удобный, подвижный, всегда готовый работать, революционировавший промышленность, затем, создание химической промышленности, уровень которой, по словам технологов, служит мерилом промышленного развития нации. Этот род промышленности — продукт нашего столетия; вспомните, чем была химия в прошлом веке! Наконец, поток новых идей, который возник в конце XVIII века, освободил человека от метафизических оков, дал ему возможность сделать все физические и механические открытия, столь сильно изменившие промышленность. Кто посмеет сказать после всего этого, что уничтожение мастерства и сословия цеховых присяжных оказали большее влияние на промышленность, чем великие открытия нашего столетия? Кто станет утверждать, что какой бы то ни был вид коллективного производства, при наличности этих открытий, не привел бы к более блестящим результатам, чем частная собственность.

Биографии великих людей доказывают нам, что их открытия не вызывались жаждой наживы. Большая часть ученых умирала в бедности. Мы знаем прекрасно, что капитал и частная собственность всегда служили тормозом для практического применения новых открытий.

Утверждать, что частная собственность имеет в этом отношении преимущества перед коллективным владением можно было бы только в том случае, если было бы доказано, что коллективное владение препятствует успехам промышленности. Но доказать этого нельзя, хоть бы потому, что никто не видел ни одной коммунистической группы, которая обладала бы достаточным капиталом для ведения крупной промышленности и препятствовала бы применению новых открытий. Наоборот, как бы несовершенны ни были эти ассоциации, кооперации и т. п., их нельзя упрекнуть в том, что они были глухи к прогрессу промышленности.

Мы можем указать на многие недостатки различных учреждений, носящих коллективный характер. Но — удивительное дело — главный упрек, который мы можем им сделать, заключается в том, что они не были достаточно коллективными. Крупным акционерным компаниям, прокладывающим путь через горные хребты, мы ставим в вину, что они создали новый вид анонимного патроната и усеяли человеческими костьми каждый метр своих каналов и тоннелей; рабочие корпорации мы упрекаем в том, что они создали привилегированную аристократию, которая эксплуатирует своих братьев. Но ни те, ни другие не могут быть обвинены в инертности и враждебном отношении к успехам промышленности. Единственный вывод, который мы можем сделать из деятельности существовавших до сих пор коллективных предприятий, состоит в том, что, чем меньше эгоизм и личный интерес противопоставляются интересу коллективному, тем лучше для дела.

Этот беглый анализ доказывает нам, как поверхностны все доводы в пользу частной собственности. Но оставим этот вопрос в стороне. Постараемся лучше определить, каким путем произойдет переход социального богатства в руки народа, ясно высказать современные стремления человечества и показать, какие формы примет экспроприация во время будущей революции.

III.

Вопрос об экспроприации является сейчас одним из самых важных, и потому мы приглашаем наших товарищей заняться его изучением и обсудить его со всех точек зрения. От того, как, будет проведена экспроприация, зависит успех или временная неудача революции.

В самом деле, каждый из нас знает, что всякая попытка революции будет заранее осуждена, если она не удовлетворяет интересам большинства. Человек не может жить одними идеалами, возвышенными мыслями, красивыми фразами; ему прежде всего нужен хлеб. Если на другой день революции, народные массы будут иметь к своим услугам одни пустые слова, если они не будут уверены, что положение изменится в их пользу, если борьба приведет только к перемене лиц и формул — ничего из всего этого не выйдет. Только одним разочарованием будет больше! И нам снова придется приняться за неблагодарную Сизифову работу.

Революция будете не пустым звуком, реакция не сможет вернуть нас на другой же день к прошлому, только в том случае, если народ захочет стать на защиту завоеванных прав, если он будет уверен, что все голодные и угнетенные станут сытыми и свободными. Вспомните наивных республиканцев 1848 года, которые верили временному правительству и дали ему три месяца на издание обещанных законов, — три месяца народной нищеты. Народ согласился ждать и голодать, а когда время прошло, правительство вместо всего обещанного ответило ему массовыми высылками и ружейными залпами. Несчастные, они думали, что за три тяжелых месяца ожидание правительство успеет издать спасительные законы, которые превратят угнетенных в свободных людей и обеспечат им работу и хлеб. Чем просить правительство, — не вернее ли было бы взять? Чем выставлять напоказ свою нищету, не лучше ли было бы положить ей конец? Самоотверженность — благородное чувство, но бросить на произвол судьбы всех несчастных, идущих за нами, не самоотверженность, а измена. Пусть борцы погибают, но смерть их должна быть плодотворна! Пусть смелые люди жертвуют собой, но их жертвы должны приносить пользу народу!

Только полная экспроприация может удовлетворить всех страждущих и угнетенных. Она должна перейти из теории в практику. Но чтоб уничтожить частную собственность и вернуть все общественное достояние народу, экспроприация должна быть произведена в широких размерах, — иначе ее примут за грабеж, а не за начало социальной реорганизации. Мы бы выказали полное незнание исторических законов, если бы вообразили, что целая страна может сразу стать полем деятельности для наших опытов. Франция, Европа, весь мир — не могут в одно мгновенье стать анархистами, по мановению волшебного жезла; но безумие правителей, их высокомерие, войны, банкротство, с одной стороны, и непрерывная пропаганда с другой, нарушат равновесие и вызовут взрывы. Наступит революция, и нам надо будет действовать. Сколько раз уже революционеры были застигнуты врасплох; события протекали, а они не могли употребить их себе на пользу.

Когда наступят дни восстания, — а от нас зависит их приближение, когда целые области, когда большие города с их пригородами освободятся от правителей, мы, следуя начертанной нами программе, приступим к делу: орудия производства перейдут целиком в собственность коммуны, общественное достояние, захваченное частными лицами, будет возвращено своему законному владельцу народу, — тогда каждый будет получать свою долю, мануфактура и производство будут свободно вырабатывать все необходимое, и общественная жизнь потечет с новой энергией по новому руслу. Мы должны захватить сады и поля, дающие нам съестные припасы; амбары и магазины, в которых хранятся все продукты труда; мастерские и заводы, доставляющие нам материи, металлы, предметы первой необходимости и предметы роскоши; средства защиты, железные дороги и другие пути сообщения, позволяющие нам обмениваться продуктами с соседними свободными коммунами; мы должны организоваться для самозащиты, — иначе мы обречены на верную гибель, подобно рыбе, которая без воды задохнется в море воздуха, окружающем ее.

Вспомним грандиозную стачку железнодорожных машинистов, вспыхнувшую несколько лет тому назад в Америке. Почти все общество признавало справедливость их требований; всем надоела наглость железнодорожных компаний, и публика торжествовала, что служащие разделаются с ними как следует. Но когда пути сообщения и локомотивы перешли в руки рабочих, когда железнодорожное сообщение было прервано, цены на съестные припасы и другие товары удвоились, общественное мнение моментально переменило фронт. „Мы предпочитаем гнет железнодорожных компаний, обворовывающих нас, самоуправству этих мерзавцев-стачечников, благодаря которым мы, пожалуй, скоро умрем с голода”! Мы должны помнить это! Инстинкты справедливости толпы, должны быть удовлетворены так же, как и все её требование и нужды.

Недостаточно признавать этот принцип в теории, надо проводить его в жизни.

Нам часто говорят: „Попробуйте коснуться клочка земли крестьянина, домишка рабочего, и вы увидите, что они вас встретят с поднятыми кулаками и с вилами в руках! ” Прекрасно! Но ведь мы уже говорили, что мы не коснемся ни клочка земли крестьянина, ни домишка рабочего; мы не тронем наших лучших друзей, которые, сами того не сознавая, скоро станут нашими союзниками. Экспроприация будет, конечно, произведена в их пользу. Мы знаем, что существует средний уровень дохода, ниже которого умирают с голода, выше которого пользуются некоторым излишком. В каждом городе, в каждой стране, этот средний уровень различен; народный инстинкт не ошибается; без статистических таблиц, без толстых томов с точными данными, народ сумеет захватить все принадлежащее ему. В нашем обществе незначительное меньшинство завладело лучшей частью народного достояния, построило себе дворцы, внесло в банки на свое имя деньги, билеты, всевозможные ценные бумаги, эти плоды труда всего общества. Все это мы должны забрать в свои руки, и тогда мы сразу освободим несчастного крестьянина, умирающего с голода на своем заложенном клочке земли, мелкого торговца, живущего в вечном страхе при мысли о всевозможных стеснениях и неизбежном разорении, и весь голодный, угнетенный народ. В день экспроприации народ должен понять, что от него самого зависит, остаться ли свободным или снова впасть в нищету и вечную тревогу. Неужели он с прежней наивностью опять выберет временное правительство из краснобаев и ловкачей? Не будет ли он тогда раскаиваться, что заменил старых правителей новыми? Пусть народ сам возьмется за свои дела, если он хочет добиться чего-нибудь; пусть он их поручит своим делегатам, если ему нравится быть обманутым!

Одного рассудочного понимание мало. Народ сознает, конечно, что в его интересах жить без постоянной тревоги о завтрашнем дне, не подчиняясь правителям; — но этого недостаточно: необходимо, чтоб изменился взгляд на собственность и соответствующие ей принципы нравственности. Надо понять, что все продукты, сбережения и орудия производства являются плодом солидарного труда всего народа и принадлежат одному собственнику — всему человечеству. Надо понять, что частная собственность есть сознательное или бессознательное воровство, присвоение общественного достояния, и с радостью отдать все в общее пользование в день экспроприации. Во время прошлых революций, когда надо было заменить короля старшей линии королем младшей, или в „лучшей из республик” поставить одних адвокатов вместо других, — частная собственность оставалась неприкосновенной и социальный режим не подвергался никаким изменениям. И потому объявления: „Смерть ворам! ”, которые вывешивали у входа во дворцы, вполне гармонировали с господствующей моралью; и если какой-нибудь бедняк решался украсть червонец или кусок хлеба, его расстреливали в назидание народу.

Достойный представитель национальной гвардии, воплощавший в себе всю гнусность и торжественность законов, изданных хищниками для защиты своей собственности, с гордостью указывал на труп, распростертый на ступенях дворца, а товарищи приветствовали его, как защитника права и закона. Объявление 1830 и 1848 года не появятся больше на стенах восставших городов. Там, где все принадлежит всем, — нет воровства. „Берите все, но не расточайте даром, так как все принадлежит вам и пригодится вам”. Но разрушайте немедленно все, что должно быть уничтожено: Бастилии, тюрьмы, укрепление в городах, зараженные кварталы, где вы столько времени дышали отравленным воздухом. Переселитесь во дворцы и отели, предайте огню те полусгнившие развалины, которые служили вам убежищем. Инстинкт разрушения, столь же естественный и справедливый, как и инстинкт обновления, найдет себе широкое поле деятельности. Сколько старья придется уничтожить! Сколько нового создать! Да и не все ли придется переделать? дома, города, орудия земледелия, орудия производства... — да и само общество должно переродиться!

Каждое крупное историческое явление вызывает соответствующее изменение в области морали. Нравственные принципы людей равных не совпадают с принципами богача-благотворителя и признательного бедняка. Новому человечеству нужна новая вера, — а новое человечество уже зародилось! Недаром наши противники с ужасом повторяют: „Боги уходят! Короли уходят! Престиж власти падает! ” Кто же заменит богов, королей и священников, как не свободная, верующая в свои силы личность освободившегося человека! Наивная вера уходит. Дорогу науке! Произвол и благотворительность исчезают. — Дорогу справедливости!

[1] Кропоткин П.А. Анархия, ее философия, ее идеал: Сочинения. М., 1999. С. 219.

[2] Кропоткин П.А. Поля, фабрики и мастерские (Земледелие, промышленность и ремесла). М., 1908. С. 27, 36.

[3] Introduction à l'histoire du XIX sié cle.

[4] La raison d'Etat.

[5] Эти строки были написаны по поводу доклада Эммы Броун о детском труде в мануфактурах Массачусетса. Ей пришлось посетить большую часть мануфактур государства и констатировать, что нигде не исполнялись законы, нормирующие труд детей. На каждой фабрике она видела массу детей, несчастных, истощенных созданий, с задатками всевозможных болезней: малокровия, физического уродства, чахотки и т. п. Почти половину (сорок четыре на сто) рабочих в Массачусетсе составляют дети моложе пятнадцати лет. Да и понятно. Работая по двенадцати часов в сутки, они получают лишь 24% платы взрослых рабочих.

Мы знаем, что, несмотря на так называемые охранительные законы для детей, все фабрики и заводы, вплоть до каменноугольных копей Европы, кишат детьми, которые работают по двенадцати часов в сутки.

[6] L'Esprit ré volutionnaire avant la Ré volution.

[7] Histoire populaire et parlementaire de la Commune de Paris par Arthur Arnould.

[8] Написано 17 марта 1881 года.

[9] Lettres sur l'histoire de France, lettre XXV.

[10] La libertè; le Gouvernement Repré sentatif.

[11] Introduction à l'è tude de la Sociologie; Principe de Sociologie: divers Essais.

[12] Мое понимание великой французской революции резко отличается от понимания официального. Для историков, преклоняющихся перед буржуазией, великая драма разыгралась почти целиком в больших городах, главным образом, на парламентской арене. Население деревень подымается, правда, на несколько месяцев после того, как Париж дал ему первый сигнал взятием Бастилии; оно сжигает дворцы аристократов, и этим все кончается. Были, конечно, и после того восстания, но им нельзя придавать значения, так как они производились „разбойниками”, подкупленными контрреволюцией. Могли ли честные республиканцы, патриоты, поддерживать беспорядок, когда „великие принципы 1789 года” были уже провозглашены, и Революция вступила на верный путь благодаря Учредительному Собранию, Законодательному Собранию и Конвенту! По моему, наоборот, восстания крестьян в деревнях и бедняков в городах усиливаются с 1788 года. Они становятся более многочисленными в деревнях и направляются на уничтожение феодальных прав с первых же месяцев 1789 года; продолжаются они непрерывно до 1793 года. Если буржуазия поражала своей смелостью в мае, июне и июле 1789 года, если 4-го августа аристократия проделала красивую комедию „принесения в жертву своих прав на алтарь отечества, — это объясняется тем, что с февраля вся Франция была объята восстанием: крестьянское население не платило податей и подымалось против сеньоров; городские бедняки, „la саnаиllе des grandes villes”, были уже готовы к окончательному взрыву. Восстание в Париже, от 11 до 14 июля 1789 года, восстание в Страсбурге и других больших городах — не простые возмущения, не протесты против падения Неккера: это настоящие восстания бедняков против богачей, восстания, которыми буржуазия сумела воспользоваться для свержения королевской власти.

То, что происходило в городах и деревнях в 1789 году, продолжается в течение всех четырех лет революции. Бесконечные бунты в деревнях, непрерывные восстания в городах.

Чтоб убедиться в этом, стоит только обратиться к докладу Григория, представленному им в феодальный Комитет в феврале или январе 1790 года. Из него мы видим, что Жакерия сильно разрослась. Декрет 18 июня 1790 года доказывает нам, что Жакерия неизбежно должна была продолжиться, чтоб уничтожить выкупные платежи и добиться возвращения Коммунам земель, захваченных сеньорами. Декрет этот предписывал сохранение некоторых „dimes tant ecclé siastiques qu' infé odé es”, так же как уплату „jusqu'au rachat, des champarts, terrages, agriers et autres redevances, payables en nature”, и запрещал в то же время „á toutes personnes d'apporter aucun trouble aux perceptions des dimes, parts, etc., soit par des é crits, soit par des discours, soit par des menaces, a peine d'ê tre punis corame perturbateurs du repos public”. Декрет этот, изданный через десять месяцев после знаменитой ночи 4 августа, почти через год после взятия Бастилии, показывает нам, что получил бы крестьянин, если бы Жакерия не продолжилась.

Вот почему Тэн, каким бы потоком грязи он ни обливал народ, — должно быть, чтоб отдать дань академическому стилю, — очень близок к истине, когда он упоминает о пяти, шести Жакериях непрерывно следующих одна за другой в продолжении Революции. В сущности говоря, восстание крестьян продолжалось больше четырех лет, — с 1788 до 1793 года, — до Конвента, который, признав факты, уже совершившиеся и обратившись к предшествующим декретам, касающимся феодальных прав и общинных земель, — постановил возвратить Коммунам земли, захваченные сеньорами и предоставить их крестьянам, как собственникам, так и пролетариям, и уничтожил окончательно не только феодальные права, но и выкуп этих прав, установленный Учредительным Собранием. Подобно всем Жакериям, восстание это не было ни повсеместным, ни непрерывным. Оно то затихало, то разгоралось; потухало в одном месте, чтобы возродиться в другом.

Не будь этого восстания, поддерживаемого восстаниями в городах, Революция была бы невозможна. Не даром великий историк XVIII века, Шлоссер, говорил аббату Григорию: „Как мог Робеспьер держать всю Францию в своих руках! ” На это Григорий ответил ему словами, ярко характеризующими положение того времени: — „Робеспьер! воскликнул он, да в каждой деревне был свой Робеспьер! ” Он должен был прибавить: — „Свой Марат, свой клуб неистовых! ”

Только благодаря этому был положен конец неограниченной власти. Крестьяне восставали, преследуя свои личные цели; городские санкюлоты, стремясь ощупью найти путь к лучшему будущему, свергали одно правительство за другим, препятствуя таким образом утверждению сильной власти: буржуазия тем временем строила свою революцию на революции народной; она свергла королевскую власть и захватила в свои руки управление страной. Те, которые не хотят согласиться, что их предшественники буржуа произвели свою революцию, опираясь на народные массы, должны были бы обратиться к источникам истории, а не ограничиваться перепечатками из Монитера и Парламентской истории Buchez и Roux. Они поняли бы тогда, что их предки, столь корректные в истории официальной, не стеснялись рассылать по деревням воспламеняющие памфлеты „за печатью Национального Собрания” и набирать для своих манифестаций участников из посетителей пригородных кабачков. Тэн, также не стеснялся оскорблять тех „якобинцев” (для него все революционеры были якобинцами!), которые производили выборы с помощью дубин; он забывал, что только благодаря им, он теперь уже не подданный Его Величества Короля.

[13] Написано в ноябре 1882 года.