Главная страница
Случайная страница
КАТЕГОРИИ:
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Вальтер Скотт. Странствования Чайлд-Гарольда (Песнь III), Шильонский узник, Сон и другие поэмы лорда Байрона
---------------------------------------------------------------------------- Перевод Е. Т. Танка Вальтер Скотт. Собрание сочинений в двадцати томах. Т. 20 М.-Л., " Художественная литература", 1965 OCR Бычков М.Н. mailto: bmn@lib.ru---------------------------------------------------------------------------- Читая эти поэмы, мы испытывали глубочайшее волнение и, надо полагать, были в этом не одиноки. Нам случалось подвергать критическому разбору произведения другихпоэтов, но на их трудах не лежала печать живой личности сочинителя, его, таксказать, обыденных привычек и чувствований; все или почти все эти поэтымогли бы применить к своим творениям, хотя и в несколько ином смысле, l'envoi {Напутствие (франц.).} Овидия: Sine me, Liber, ibis in urbem. {*} {* Книга, пойдешь без меня ты в мой город (лат.). (Перевод А. Фета.)} Конечно, их труды открыты публике, но характер и привычки авторов, обстоятельства их жизни и мотивы, побудившие написать то или иноепроизведение, известны лишь узкому кругу литературных сплетников, длялюбопытства которых не существует пищи слишком пресной. И действительно, те, кто предположительно находился в дружеских отношениях с каким-либо поэтом, подвергались иной раз такому допросу, что как тут было не вспомнитьсумасбродную Арабеллу из романа " Женщина Дон-Кихот", которая считала, чтокаждая дама, встреченная ею в свете, обязательно должна рассказать ейподробную и интересную историю своей жизни и приключений? На это можноответить только словами из " Усталого точильщика": Историю? Нет у меня историй! {*} {* Перевод Э. Линецкой.} Короче говоря, прошли, как видно, времена, когда считалось, чтоприобщение к греху стихоплетства уже отрешает поэта от обычных жизненных дели привычек, выделяя его из стада, будто клейменого оленя - отличную мишеньдля охотников, от которых ему теперь уже не скрыться. Мы не беремся решать, потому ли поэты стали меньше выделяться из толпы в наше время, что теперьони не столь экзальтированны, потому ли, что такова особенность складанынешних выдающихся сочинителей, потому ли, наконец, что они смолодустарались с помощью разума обуздать, ввести в русло чрезмерный пыл своей на-туры. Несомненно одно: в течение многих лет (хотя число преуспевающих поэтови не меньше, чем в любую другую пору нашей литературной истории) мысравнительно мало слыхали об их эксцентричных выходках, приключениях илигорестях. Несчастный Дермоди не заслуживает упоминания, ибо он представляетсобою исключение, а неудачи Бернса произошли от обстоятельств, не слишкомсвязанных с его могучим поэтическим гением. И все же именно в наше время мир узрел замечательный пример того, какмуза осенила барка с израненной душой и передала ему свою лиру, чтобы он могизлить и, мы надеемся, утишить тоску необычного свойства - тоску, возникшую, вероятно, из удивительного сочетания чувств, прозванного поэтическимтемпераментом и так часто омрачавшего дни его обладателей. Да, лорд Байронбольше чем кто-либо иной на свете имеет право претендовать на такойтемперамент во всей его силе и со всеми его слабостями, с его безграничнойжаждой наслаждения, с его изощренной чувствительностью к радости и к скорби.И не требуется длительного времени или глубокого знакомства с человеческойприродой, чтобы понять, почему эти необыкновенные и могучие качествазачастую приносят тому, кто отличается ими, больше страданий, чем счастья. " Сгусток воображения", в котором величайший из всех когда-либо жившихпоэтов видел отличительный признак своих собратьев, - это дар, опасный вовсех отношениях. Он, разумеется, подстегивает наши ожидания и часто сулитнадежду там, где разум ее отвергает; обманчивая радость, порожденнаявидениями фантазии, подобна радости ребенка, чье внимание привлек осколокстекла, которому солнечный луч придал мгновенный блеск. Нетерпеливо, затаивдыхание, устремляется дитя к стекляшке - и обнаруживает, что предмет, такего заинтересовавший и восхитивший, ничего собою не представляет и не имеетникакой цены. То же бывает и с человеком, наделенным живым, не знающимустали воображением, - фантазия переоценивает предмет его устремлений.Попеременно он жаждет наслаждений, славы, отличий, стремится к ним, нопроникается презрением, едва они оказываются в его власти. Подобнозаколдованному плоду во дворце волшебника, предметы его вожделенийутрачивают свою привлекательность, как только их коснется рука искателяприключений, и остается лишь сожалеть о времени, потраченном на погоню, даеще удивляться галлюцинации, которая и послужила толчком к этой погоне. Так несоответствие между предвкушением и обладанием - чувство, знакомоевсем людям, - непомерно вырастает для тех, кого природа наделиласпособностью золотить отдаленную перспективу лучами собственноговооображения. Такие размышления, пусть избитые и самоочевидные, снеизбежностью вызывает у нас поэзия лорда Байрона, потому что она, с однойстороны, исполнена усталости от жизни, равно как и враждебности кокружающему миру, а с другой - дает повод для проведения удивительнойаналогии между этими чувствами и событиями из жизни поэта, столь недавними истоль хорошо всем известными. Произведения, лежащие перед нами, содержат такмного прямых намеков на личные переживания и частную жизнь автора, чтостановится невозможным отделить лорда Байрона от его поэзии или датькритический отзыв на продолжение " Чайлд-Гарольда", не обращаясь кобстоятельствам, при которых впервые появилось начало этого необыкновенногои оригинального произведения. Титулованный отпрыск знатного рода, лорд Байрон уже в самые юные годыпоказал, что к этому преимуществу природа добавила еще и богатейшие дарыталанта и воображения. Его судьба отчасти рассказана в двух строчках из" Лары": Став сиротой, узнав свободу с детства, Скорбь получил он от отца в наследство. {*} {* Перевод О. Чюминой.} Судьба его первого литературного выступления памятна всем. В поэмах, опубликованных им в отрочестве, были, конечно, ошибки в замысле и стиле, неизбежно сопутствующие юношеским опытам; эти творения следует рассматриватьскорее как подражание тому, что поразило слух и фантазию юного автора, нежели как воплощение оригинального замысла, отмеченное яркойвыразительностью. Их можно уподобить первому щебету певчей птицы, котораяподхватывает трели своих родителей и подражает им, пока привычка и время непринесут ей полноты тона, уверенности и владения собой, а вместе с ними исамостоятельности. Но хотя нашлось немало читателей - в том числе непоследних знатоков, - которые разглядели в этих юношеских произведениях иглубину мысли и счастливую выразительность, обещающую многое в возрастеболее зрелом, все же поэмы не избежали критической плетки из-за обилияошибок. Некоторые из наших видных собратьев обрадовались случаю вцепиться втитулованного автора; к этому еще прибавилось искушение, на которое особенноподатлива наша братия (мы сами не всегда могли устоять против него), аименно - искушение выказать свое остроумие и развлечь читателя живой статьейбез особенного уважения к чувствам критикуемого автора и даже без должногоуказания достоинств, заключающихся в его труде. Критическое обозрение былопрочитано и возбудило веселье; поэмы остались без внимания, автор былрассержен и отомстил, осмеяв в язвительных ямбах не только критика-обидчика, но и многих других, в поведении или в писаниях которых юный бард нашел -либо вообразил, будто нашел - нечто для себя обидное. Сатира эта, впоследствии запрещенная, как содержащая запальчиво выраженные мнения, была, во всяком случае, достаточно колкой по тону, чтобы дать повод для репрессий.И хотя стихи эти во многих отношениях могут считаться порождением слишкомбуйного и необоснованного негодования, они явно свидетельствовали осозревающем таланте автора. Дав, таким образом, волю своему гневу, обрушившись на критиков и на их читателей и перетянув многих, если не всех, насмешников на свою сторону, лорд Байрон уехал за границу, и на нескольколет спор был забыт. " Странствования Чайлд-Гарольда" вышли впервые в 1812 году, когда лордБайрон вернулся в Англию, и не было сочинения в этом или прошлом столетии, которое произвело бы на публику большее впечатление. Чтение книг сталоявлением столь обычным среди людей всех званий и классов, что новость такогорода немедленно распространяется в различных слоях общества, кроме самыхнизших, а не передается исподволь от одной группы читателей к другой, какэто бывало во времена наших отцов. Воздействуя на столь широкую среду, " Странствования" по самому своемузамыслу должны были в необычайной степени возбудить и приковать к себевсеобщее внимание. Вымышленный герой, чьи чувства, однако, трудно было неотождествлять с чувствами самого автора, предстал перед публикой, исполненный презрения к тем благам, к которым как будто стремитсябольшинство людей. Чайлд-Гарольд изображен человеком, пресыщенным слишкомдоступными ему наслаждениями; в перемене мест и обстановки он ищет исцеленияот скуки жизни, проходящей без цели. То, что свои стихи и чувства авторзахотел вложить в уста именно такого персонажа, говорило об его отношении кпублике, чью благосклонность он если и не презирал, то, во всяком случае, несобирался выпрашивать. Однако дерзость этого отрицательного героя, взятогопоэтом под самую энергичную защиту, а также блестки смелого, могучего иоригинального ума, сверкающего в каждой строчке поэмы, - все этонаэлектризовало читательскую массу и сразу увенчало лорда Байрона венкомславы, ради которого другие талантливые люди трудились так долго, чтобыполучить его так поздно. Всеобщее признание выдвинуло автора наглавенствующее место среди литераторов его родины. Те, кто, быть может, " соперника страшась", столь строго осуждали его юношеские опыты, первымипроявили теплое, искреннее внимание к его зрелому творению, в то время какдругие, находившие, что взгляды Чайлд-Гарольда заслуживают сожаления ипорицания, не скрывали своего восторга перед глубиной мысли, могучейвыразительностью, красотой описаний и горячностью чувств, одушевляющих" Странствования". Если читатель на минуту и откладывал книгу с грустным и неприятнымощущением, что написана она, по-видимому, с целью отнять у человека надеждуи омрачить его упования на эту и на будущую жизнь, то затем он сразу женевольно вновь принимался за нее, настолько сила этого поэтического генияперевешивала нежелание созерцать мрачные стороны человеческой натуры, которые он пожелал раскрыть перед нами. Кое-что публика объясняла егоозлобленными воспоминаниями о первой неудаче, которая могла побудить стольвысокий ум относиться с презрением к мнению света, кое-что - недавнимисемейными утратами, - на них глухо намекалось в поэме, да и написана она, видимо, была отчасти под их воздействием. И большинству читателей казалось, что по временам сквозь облако мизантропии, которым автор окутал своегогероя, проглядывают черты более мягкие и добрые... Итак, все восхищались " Странствованиями Чайлд-Гарольда", все готовыбыли принести автору дань славы, которая является лучшей наградой поэту икоторую по всей справедливости заслужил тот, кто в наше измельчавшее времясумел создать нечто совершенно новое и оригинальное. Вот так, окруженный столь бурным восхищением, и взошел лорд Байронвпервые, если можно так выразиться, на подмостки общественной жизни, где вотуже четыре года он играет выдающуюся роль. Все в его манерах, личности, разговоре поддерживало очарование, которое излучал его поэтический гений.Те, кому доводилось с ним беседовать, чувствовали, как далек вдохновенныйпоэт от обыденности, и испытывали к нему привязанность не только благодарямногим его возвышенным свойствам, но и в силу таинственного, неясного, почтимучительного любопытства. Хорошо известно, как широко распахнуты двери лондонского общества длялитературных талантов, даже значительно уступающих таланту лорда Байрона; довольно удостоиться хвалебного отзыва публики, чтобы получить гражданство всамых высоких кругах. Впрочем, лорду Байрону, обладателю наследственных прави титула, такого рода паспорт не был нужен. Однако его личность, каждое егослово, отмеченное печатью гения, вызывали интерес, намного превышавший всето, что могли бы дать одни наследственные притязания; прием, ему оказанный, отличался энтузиазмом, какого мы никогда не видели и о каком даже неслыхивали. Мы уже отмечали, что лорд Байрон не принадлежит к литераторам, окоторых можно по справедливости сказать: " Minuit praesentia famam", {Присутствие уменьшает славу (лат.).} Интереснейший объект для искусствафизиономиста представляло его изумительно вылепленное и словно созданное дляпроявления чувства и страсти лицо; очень темные волосы и брови вступали врезкий контраст со светлыми и выразительными глазами. Преобладало на немвыражение глубокой, неустанной мысли, которое сменялось оживленной игройвсех черт, как только Байрон затевал увлекательный спор, что дало повододному из поэтов сравнить это лицо с рельефным изображением на прекраснойалебастровой вазе, проступающим в своем совершенстве лишь тогда, когда вазаосвещена изнутри. Во время вечерней беседы лицо Байрона оживляли попеременното смех, то веселье, то негодование, то издевка, то отвращение, и человекупостороннему каждое из этих выражений могло показаться главенствующим - таклегко и полно отражалось оно в каждой черте. Но те, кто имел случай изучатьэти черты в течение более длительного срока и при различных обстоятельствах- в покое и в волнении, - согласятся с нами, что чаще всего они былиотмечены печатью меланхолии. Порой тень печали омрачала даже самыебеспечные, самые счастливые минуты поэта, и говорят, что следующие стихивырвались из-под его пера как просьба о прощении за набежавшее темноеоблако, затуманившее общее веселье: Когда из глубины сердечной Скорбь ускользает на простор И, омрачив мой лик беспечный, Слезами увлажняет взор, Не бойся этой тучи черной: Она в глубь сердца вновь уйдет И там, рабой моей покорной, Безмолвно кровью истечет. {*} {* Перевод Э. Линецкой.} Стоило взглянуть на это необыкновенное лицо, которое отражало глубокоеуныние, столь противоречившее высокому званию, возрасту и успехам молодогодворянина, как в вас немедленно пробуждалось странное любопытство, желаниепонять, не вызвано ли оно причиной более глубокой, чем привычка илитемперамент. Очевидно, такого рода расположение духа было безмерносерьезнее, чем то, о котором говорил принц Артур: Во Франции у молодых дворян, Я помню, как-то прихоть появилась Ходить угрюмыми, как ночь. {*} {* Перевод Н. Рыковой.} Но как бы там ни было, уныние это в соединении с манерой лорда Байронапринимать участие в развлечениях и спортивных играх с таким видом, словно онпрезирает их и чувствует, что предназначен для дел, недоступных окружающейего легкомысленной толпе, придавало яркий колорит личности и без тогоромантической. Знатного и старинного происхождения, изысканно воспитанный, с умом, обогащенным знанием античности, много путешествовавший по отдаленным и дикимстранам, поэт, прославленный как один из лучших, рожденных Британией, человек, сумевший, помимо всего прочего, окружить себя загадочнымочарованием благодаря сумрачному тону своей поэзии, а иногда - и своиммеланхолическим манерам, лорд Байрон привлекал все взоры и возбуждалвсеобщий интерес. Люди восторженные преклонялись передним, люди серьезныестремились наставить его на путь истинный, а добрые жаждали утешить. Дажелитературная зависть, низменное чувство, от которого наша эпоха, быть может, свободнее, чем все предыдущие, - даже она щадила человека, чей блеск затмилславу его соперников. Великодушный нрав лорда Байрона, его готовность помогать достойнымлюдям, попавшим в беду, и, если они были неизвестны, выдвигать их, заслужилии обрели общее уважение у тех, кто сам обладал этими качествами. Чтокасается его творчества, то этот поток, стремившийся с неиссякаемой мощью, свидетельствовал о смелой уверенности автора в своем даровании и твердойволе удержать с помощью постоянных усилий то высокое место, какое он занял вбританской литературе. Правда, нам приходилось слышать, как осуждали Байрона за быстроту, скоторой он сочинял и публиковал свои творения; кое-кто утверждал, что этабыстрота якобы угрожает славе поэта, хотя и доказывает его талант. Мысклонны оспаривать подобные утверждения, по крайней мере в данном случае. Иной раз хочется упрекнуть тех слишком робких авторов, которые, имеявсе права на внимание публики, все же настолько боятся критики, что избегаютчастых выступлений и, таким образом, себя лишают признания, а публику -удовольствия, какое они могли бы ей доставить. Когда успех приходитнегаданно и, быть может, незаслуженно - лишь потому, что таков каприз моды, - тогда не мешает смельчаку поскорее забрать свой выигрыш и выйти из игры, ибо каждая последующая ставка все уменьшает его шансы на успех. Но если поэтнаделен истинным талантом, то плохо заботятся о публике и об этомстихотворце те, кто не побуждает его трудиться, пока еще хранит свежестьлавровый венок на его челе. Наброски лорда Байрона драгоценнее, чемзаконченные картины многих других, и мы отнюдь не уверены, что шлифовка, которой он мог бы заняться, не стерла бы, вместо того чтобы сделать болеечеткими, штрихи, пусть еще не довольно завершенные, но поражающие своеймогучей оригинальностью. Ведь никто не пожелал бы обречь Микеланджело наобработку одной-единственной глыбы мрамора вплоть до тех пор, пока онполностью не удовлетворил бы глупых требований того римского папы, который, не замечая величественной осанки и всего изумительного облика Моисея, принялся осуждать какую-то морщинку на складке его одежды. Тем, кто будет настаивать, что, побуждая талант к творческойрасточительности, мы поощряем в молодых соискателях литературных отличийнебрежность и поспешность, мы ответим, что замечание наше не относится кученикам. Оно адресовано только тому, для кого поэзия, искусство столь жетрудное, сколь пленительное, - родная стихия, кто благодаря усерднымзанятиям овладел всеми тайнами ремесла и кто, думается нам, неустаннойработой над новыми произведениями лишь подстегивает и развивает свой талант, который был бы укрощен и парализован длительными мелочными потугами довестидо предельной завершенности то или иное творение. Если мы бросим взгляд на наше поэтическое хранилище, то обнаружим, что, в общем, самые выдающиеся поэты были и наиболее плодовитыми и что те, кто, как Грей, ограничивались немногими поэмами, начинали потом править ихслишком старательно и усидчиво и в конце концов придавали им чертыпринужденности и искусственности. А это, отнюдь не обезоруживая критику, скорее обостряло ее ярость, ибо аристарх, подобно Ахиллу, преследующемуГектора, старается нанести смертельную рану, пользуясь для этого любойтрещинкой в якобы непроницаемых доспехах, которыми тщетно прикрывает себяосторожный бард. Мы должны, однако, сделать оговорку: человеческая изобретательность неможет быть до бесконечности плодотворной, и даже гений рискует, говоряязыком земледельца, стать " неурожайным" и бесплодным. А так как любой авторвсегда обладает своим особым стилем, который дается ему лучше всех других, и, следовательно, привержен к какой-то определенной манере, он повел бы себянеразумно, если бы продолжал упорно навязывать себя публике и в тех случаях, когда воображение у него уже иссякло или особенности его стиля стали слишкомизбитыми и привычными; он уподобился бы тогда старому актеру, который" ненужный, тащится по сцене", безвестному статисту в тех самых пьесах, гденекогда он играл главного героя. Тщеславие нередко обрекает гениального человека на подобное унижение; несомненно, этому весьма способствует и многословие, а также вошедшая впривычку небрежность композиции. Поэтому мы советуем авторам выступать наобщественной арене, пока публика благосклонна к ним, а их тщательно развитыйталант находится в полном расцвете, и, не покладая рук, энергично трудиться, пока надежда в зените, дух бодр, а читатели настроены доброжелательно, - нос тем, чтобы, едва ослабеют нервы или недостанет дыхания, уступить дорогудругим кандидатам на первенство, достойно и с почетом выйти из соревнованияи заняться предметами, более подходящими для слабеющей фантазии, нежелипылкое искусство поэзии. Но это уже дело самих авторов; если они не пожелают следовать такимосмотрительным курсом, на стол читателя ляжет, конечно, больше ненужныхкниг, чем в ином случае; а так как свет всегда готов воспользоваться первойвозможностью, чтобы отречься от былых своих увлечений, то прежние лавры навремя потеряют свой глянец из-за совершенной этими писателями ошибки. Но, сточки зрения интересов публики, беда эта куда менее страшна, чем та, котораяявляется следствием робкой осмотрительности, побуждающей гения подавлятьсвои порывы, пока последний его труд не будет отшлифован до недосягаемогосовершенства; и мы можем только повторить наше утверждение, что поэзия, которая в самых совершенных своих творениях отличается возвышенностью ибезыскусной красотой, более, чем всякое другое искусство, рискует пострадатьот кропотливой полировки, от излишней изысканности и вычурности стиля, отчередования подчеркнутой простоты и затейливости, характерных дляпроизведений даже лучших поэтов, если они чрезмерно беспокоятся о том, чтобыобеспечить себе благосклонность публики путем повторных и мелочныхисправлений. При этом надлежит помнить, что речь идет лишь о высших областяхтворчества; есть и другие области - прикладного характера, - где избытокстараний и труда отнюдь не вредит. Но мы никак не согласны с тем, чточересчур усердная шлифовка пошла бы на пользу поэмам лорда Байрона, целькоторых воздействовать на воображение и будить страсти. Возвращаясь к предмету, от которого мы несколько уклонились, скажем, что быстрота, с какой на протяжении четырех лет следовали одна за другойпоэмы лорда Байрона, разумеется, захватила, потрясла и привела в восторгпублику; и не было оснований обращаться к нему, находившемуся на вершинеславы и во цвете лет, с теми предостережениями, какие мы могли бы шепнутьдругим всенародно известным бардам. " Гяур", " Абидосская невеста", " Корсар", " Лара", " Осада Коринфа" выходили в свет с поспешностью, с которой могсоперничать только их успех. И если порой казалось, что авторприостанавливает поэтический разбег, как бы грозя временно застыть на месте, то, хотя публика и терпела при этом известный урон, она ничуть не гневаласьна виновника своего разочарования. Несравненно прекрасные сами по себе, поэмы эти, сверх того, были ещеокружены особым ореолом, связанным с романтическими странами, где протекаетих действие, с их восточным нарядом, столь живописным и столь строговыдержанным. Греция, колыбель поэзии, с которой мы сроднились еще нашкольной скамье, предстает перед нами в обаянии своих руин и несчастий. Впоэмах лорда Байрона раскрываются перед нами ее чудесные пейзажи, некогдапосвященные божествам, которые, и утратив свой трон на Олимпе, продолжаютсохранять поэтическую власть; сюда надо добавить моральное воздействие, связанное с раздумьями о настоящем и прошлом Греции, с невольнымисопоставлениями философов и героев, прежде населявших эту романтическуюстрану, с их потомками, которые либо гнут шею перед скифскими завоевателями, либо, найдя прибежище в своих овеянных древностью горах, хранятнезависимость столь же дикую, сколь и ненадежную. Особенности восточного стиля, настолько своеобразные иживописно-эффектные, что они придают очарование даже нелепостям восточнойсказки, здесь особенно уместны, ибо они украшают то, что и само по себепрекрасно, добавляют прелесть новизны к тому, что захватило бы даже без ихсодействия. Могучее впечатление, производимое этим оригинальным видомпоэзии, лишний раз подтверждает истину, которую вряд ли станут оспаривать, когда она преподнесена в качестве аксиомы, но которой очень редко следуют напрактике. Заключается она в том, что каждому автору надлежит, подобно лордуБайрону, воссоздать в своем уме точно, определенно и ясно тот пейзаж, течувства или те действия, которые он намерен описать. Тогда их живо воспримети читатель. Этим простым положением пренебрегали так часто, что мы считаемсебя вправе уделить ему несколько больше внимания и привести большепримеров, чем это покажется с первого взгляда нужным неискушенным людям. Иной автор забывает порою, что его дело - скорее возбудить, нежелинасытить воображение, скорее дать читателю ясный и четкий набросок, которыйтот мог бы восполнить силой своей фантазии, нежели пытаться исчерпать все, что можно сказать о предмете, и тем самым притупить восприятие и рассеятьвнимание. В поэтическом описании, точно так же как в родственном искусствеживописи, необходимы соразмерность частей и перспектива; лишь с их помощьюто, о чем мы читаем или на что смотрим, становится четким, разумным ипонятным. Правда, художник имеет известное преимущество перед поэтом, ибоперспектива - подлинная основа его искусства. Самый жалкий мазилка, когда-либо бравшийся за кисть, знает, что изображаемые предметы должныуменьшаться по мере их удаления от глаза, что ему не следует, к примеру, слишком четко писать утесы на заднем плане и вырисовывать лишайники и кусты, растущие на их поверхности и в расщелинах ибо, хотя и те и другие существуютв действительности, но на таком расстоянии наш глаз не различает стольмелких предметов. Вообразите, однако, такого же новичка, но на этот разслужителя поэтической музы: не колеблясь ни минуты, он нарушит этоспасительное правило. С кропотливостью какого-нибудь китайского художника онпостарается ввести в свое повествование все известные ему подробности и, перемешав важное для замысла с тем, что имеет лишь второстепенное значение, даст множество зарисовок, более или менее мастерских - в зависимости отживости его воображения, - но при этом путаных, несовместных и сбивающих столку читателя, который напрасно будет пытаться свести их в уме в единуюясную картину с верной пропорцией между частями. Возможно, что этот поэт исобрал отличный материал для своего сочинения, но он не сумел разумнообработать его, а следовательно, и создать в уме читателя должный образ-потому, вероятно, что ему самому он никогда не представлялся с достаточнойотчетливостью. Так, в особенности, обстоит дело с сочинителями, которые, не обладаяэрудицией Саути, воображением Мура или личным опытом лорда Байрона, пытаютсяповествовать о странах или эпохах, чьи обычаи и нравы им не слишком знакомы.Эти смельчаки вынуждены непрерывно облагать тяжелой данью свой скудный запассведений и, худо ли, хорошо ли, выставлять напоказ ту малость, чтозаимствована ими из книг. Они уподобляются Чаттертоиу - не в его гениальности, конечно, а тольков заблуждениях, - который, не приняв во внимание, что даже у древнейшихнаших писателей устарело едва лишь одно слово из десяти, и полагая, что оним подражает, сочинил цикл поэм, где каждое второе слово взято из словаря и, следовательно, без словаря остается непонятным. Так вот и получается, что, если поэт орудует материалом, которым не вполне владеет, он вынужден, рискуяоскорбить и вкус и здравый смысл, как можно чаще показывать читателям ивозможно дольше держать перед глазами некие опознавательные знаки, пытаясь сих помощью создать впечатление достоверности рассказа. Но это покушение снегодными средствами, ибо для изображения восточного пейзажа недостаточно, чтобы передний план был загроможден тюрбанами и саблями или киосками имечетями фантастической архитектуры, если даль не отмечена тонкими, нохорошо различимыми штрихами, подчеркивающими реальность всей сцены, - легкообозначенной пальмой над виднеющимся вдали фонтаном, или темными, неяснымиочертаниями длинной колонны уходящего каравана, или стражем, которыйотдыхает, опершись на копье, покуда вокруг дремлют его соплеменники, как вэтой пленительной картине, взятой из лежащей перед нами поэмы: Стал взрослым юноша и средь пустынь На юге пламенном нашел приют. Он впитывал душой свет яркий солнца, Вокруг все было странно, и он сам Другим стал, не таким, как был когда-то. Скитался он по странам и морям, И множество видений, словно волны, Вдруг на меня нахлынули, но он Был частью их; и вот он, отдыхая От духоты полуденной, лежал Средь рухнувших колонн, в тени развалин, Надолго переживших имена Строителей; паслись вблизи верблюды, И лошади стояли у фонтана На привязи, а смуглый проводник Сидел на страже в пышном одеянье, В то время как другие мирно спали. Сиял над ними голубой шатер Так ясно, и безоблачно, и чисто, Что только бог один был виден в небе. {*} (" Сон") {* Перевод М. Зенкевича.} Вот она, настоящая соразмерность: восточная картина, где прекрасен ипередний план, и даль, и небо, где нет ни одной подробности, слишкомразросшейся или слишком разработанной и затемняющей главную фигуру. Какчасто именно в легких, почти неуловимых мазках и сказывается рука мастера, как часто одна-единственная искра, высеченная его фантазией, словно долгойвспышкой фейерверка озаряет воображение читателя! Есть еще одна замечательная особенность в поэзии лорда Байрона: хотяего манера часто меняется, хотя он как будто перенимает у некоторых своихсовременников строфику и самый стиль, поэзия его не только всегда отмечена, сильнейшей оригинальностью, но основными чертами и особенно характерамигероев каждая поэма так похожа на другую, что писатель не столь могучийпоказался бы нам неприятно монотонным. Все или почти все его герои наделеныв какой-то степени свойствами Чайлд-Гарольда: все или почти все находятся вразладе с судьбой, все таят в душе чувства высокие и горькие, идет ли речь острадании или наслаждении, все, невзирая на обличье стоицизма или презренияк роду людскому, умеют остро воспринимать благородные и честные поступки, равно как и несправедливость или обиду. У всех сила ранних страстей и пылюношеского чувства охлаждены и подавлены вереницей проступков или дажепрегрешений, а радость жизни омрачена слишком близким знакомством с тщетойчеловеческих желаний. Такими общими свойствами отмечены суровые герои лордаБайрона - и те, кого осеняет причудливая шляпа прославленного Пилигрима, ите, кто скрывается под тюрбаном Альпа Отступника. Читатели, всегда жаждущие в своем любопытстве или недоброжелательностиотыскать живые прототипы вымышленных персонажей, упорно заявляли, что этиобщие всем своим героям черты Байрон скопировал с того лица, котороеотражалось в его собственном зеркале. По этому поводу высокородный авторзаявил однажды формальный протест, хотя, заметим, не поколебал оснований, накоторых было построено такое предположение: Что касается этой моей поэмы и поэм вообще, я был бы рад сделать моихгероев по возможности лучше и приятнее, тем более что иногда менякритиковали и считали не менее ответственным за их поступки и качества, чемза мои собственные. Если это так, если я склонен к угрюмому тщеславию -" рисованию самого себя", портреты, вероятно, схожи с оригиналом, посколькуони нелестные; если же это неверно, те, кто меня знает, не вдадутся в обман, а что до тех, кто меня не знает, то я не слишком интересуюсь, будут ониобмануты или нет. У меня нет особого желания, чтобы кто-либо, кроме моихличных знакомых, думал об авторе лучше, нежели о созданиях его фантазии, новсе же мне показалось несколько странным и даже забавным то обстоятельство, что критики почему-то делают исключение для некоторых бардов (согласен, гораздо более достойных, чем я), которые пользуются весьма почтеннойрепутацией и считаются совершенно непричастными к проступкам своих героев, не слишком, однако, превосходящих нравственностью Гяура и, может быть... Нонет, должен признать, что Чайлд-Гарольд - весьма отталкивающий персонаж... Ачто касается установления его личности, то пусть любители такого родазанятий дают ему сколько угодно alias. {Иначе. Здесь: вымышленных имен(лат.).} Трудно сказать, следует ли принять этот отрывок за подтверждение или, напротив, за опровержение домыслов, о которых в нем говорится, но, конечно, лорд Байрон был несправедлив к публике, если предполагал, что ему вменяют ввину преступные деяния, пятнающие многих его героев. Люди так же малоожидали встретить в лице лорда Байрона второго Корсfра (который " сам знал, что он злодей"), как на берегах Деруэнт-Уотер - жестокого Кехаму или наберегах Твида - распутного Мармиона, однако те, кто видел лорда Байрона, найдут известное сходство даже между его внешним обликом и обликом Конрада: Лишь темный взор его горит огнем. Он крепок и силен, а стройный стан Его высок, хоть он не великан, Но посмотревший на него смущен Сознаньем, что от всех отличен он, И видят все они, что это так, Но отчего - им не понять никак. Лицо обветрено, на белый лоб Густых кудрей спадает черный сноп, Усмешка, тронув горделивый рот, Надменные мечтанья выдает. Хоть ровен голос и спокоен вид, Но что-то есть, что он в себе таит; Изменчивость подвижного лица Порой влечет, смущает без конца... {*} (" Корсар") {* Перевод А. Оношкович-Яцыны.} А тот аскетический режим, который соблюдал высокородный автор, такжевесьма четко обозначен в описании еды Корсара: Его не радует стаканов звон, Ни разу кубка не пригубил он, Но и простой еды его зато Не захотел отведать бы никто. Коренья, черный хлеб, глоток воды, А летом овощи или плоды. Такой суровый и убогий стол Отшельнику скорей бы подошел. {*} (" Корсар") {* Перевод А. Оношкович-Яцыны.} Следующее описание Лары, внезапно и негаданно возвратившегося издальних странствий на родину и вновь занявшего подобающее ему место вобществе, тоже вполне может быть отнесено к автору и к той роли, которую онпорой играл в кругах, где знатность соседствует с красотой: Его года заметно изменили, Чем бы ни стал, но он не то, что был. Морщины на челе следы хранили Былых страстей. Надменность, но не пыл Дней юности; с осанкой благородной Небрежность обхожденья, вид холодный И острый взор, что проникает вмиг В чужую мысль; насмешливый язык - Орудье тех, кто был ужален светом, И жалить сам, как бы шутя, привык До боли он, хотя сознаться в этом Те не хотят, кого укол постиг, - Все было в нем и с примесью иного, Чего не передаст ни взор, ни слово. Любовь, и честолюбье, и успех Желанны всем, доступны не для всех; Угасли в нем, смирились их порывы, Хотя они недавно были живы, Но отблеском глубоких чувств на миг Порою озарялся бледный лик. {*} (" Лара") {* Перевод О. Чюминой.} Мы не собираемся писать историю жизни лорда Байрона, хотя связь, ужеустановленная между его характером и поэзией, заставляет нас касаться и еголитературной судьбы, и его манеры держаться, и даже его внешности. Впрочем, у нас достаточно сведений о его частной жизни, и мы можем поручиться, чтохотя в юности он совершил немало опрометчивых поступков - так оно обычно ибывает с молодыми людьми, которые слишком рано становятся хозяевами своегоповедения и денежных средств, - но только клевета и злоба способныприписывать ему какие-либо серьезные причины для безнадежных угрызенийсовести или мрачной мизантропии. Но как же тогда объяснить странную привычкуавтора (столь талантливого и искусного в изображении пагубного влияния виныи угрызений совести на человеческий характер) придавать свои собственныечерты разбойникам и пиратам, которых он нарисовал карандашом, достойным посиле Сальватора? На такой вопрос может быть дан не один ответ. Мы не беремся сказать, какой из них лучше всего подкрепляется фактами. Подобные склонности могутвозникнуть под воздействием темперамента, который в силу глубокой иврожденной меланхолии - разительный пример тому Гамлет - заставляет своего" владельца" придумывать острые и захватывающие сцены борьбы непреклоннойгордыни с укорами совести и находить наслаждение, воображая себяпреступником, окруженным опасностями, - так некоторые люди инстинктивнолюбят ходить по краю головокружительной пропасти либо, держась за хрупкуюветочку, склоняться над бездной, куда низвергается мрачный поток... Или, возможно, эти перевоплощения совершаются по прихоти, подобно тому какчеловек, обдумывая маскарадный костюм, останавливает свой выбор на плаще, кинжале и потайном фонаре bravo... {Наемного убийцы (итал.).} А быть может, сознавая свою силу в изображении мрачного и ужасного, лорд Байрон увлекся ипридал своим героям сходство с собою, подобно актеру на сцене, представляющему одновременно и себя самого и трагический образ, в который онна время перевоплощается. Не кажется несовместимым с характером поэта ипредположение, что, презирая критику, обрушившуюся по этому поводу наЧайлд-Гарольда, он решил показать читателям, как мало она его затрагивает икак ему легко и просто добиться внимания и уважения, даже если он вздумаетпридать свои личные черты и особенности пиратам и преступникам. Но хотя мы и не беремся устанавливать мотивы, побудившие лорда Байронатак часто знакомить публику со своими чувствами и взглядами, мы с должнымвосхищением взираем на этот необыкновенный талант, который, вопрекикажущемуся однообразию, способен надолго приковать к себе внимание обществаи снискать себе его горячее и единодушное одобрение. Разносторонность авторов, умеющих правдоподобно изображать характерысовершенно различные и вовсе не похожие на их собственный, придает ихпроизведениям невыразимую прелесть разнообразия и часто спасает от забвения, которое, в общем, подстерегает все, что, говоря технически, называетсяманьеризмом. Но только Байрону удавалось вновь и вновь выводить наобщественную сцену один и тот же характер, который не кажется однообразнымлишь благодаря могучему гению его автора, умеющего находить пружины страстейи чувств в глубочайших тайниках сердца и знающего, как их скомбинировать, чтобы держать читателя в постоянном, неослабевающем напряжении, хотя быглавный персонаж драмы и сохранял все время одни и те же очертания. Настанет день, когда не последним феноменом нашей литературной эпохибудет признано то, что на протяжении четырех лет (несмотря на обилиевыдающихся литературных талантов, которыми мы вправе похваляться)один-единственный автор, да еще пишущий с беспечной и небрежной легкостьюзнатного джентльмена, автор, чьи сюжеты так сходны между собой, а персонажитак напоминают друг друга, все же, вопреки этим обстоятельствам, вопрекинеприятным качествам, какими он обычно наделяет своих героев, и вопрекипресловутому непостоянству публики, сумел сохранить свое влияние начитателей, возникшее сразу же после выхода его первого зрелого произведения.Но ведь дело обстояло именно так. За вычетом мнений тех сравнительномалочисленных поклонников других выдающихся поэтов, которые, естественно, группировались вокруг своих любимцев, лорд Байрон был в то время и, возможно, останется еще на какой-то срок всеми признанным первым поэтоманглийского Парнаса. Если власть его над умами уменьшилась, то случилось этоне из-за того, что он потерпел литературную неудачу, не из-за триумфасоперников, но по другим обстоятельствам; на них так часто уже намекали вовсякого рода статьях, что мы не можем пройти мимо совсем без отклика; впрочем, мы постараемся сделать его в равной мере кратким и беспристрастным. Итак, поэт столь одаренный, снискавший такое восхищение и столькопохвал, не мог дольше считать себя незаконно лишенным заслуженной славы илипрезрительно вычеркнутым из списка, где он значился первым кандидатом напочести. Увенчанный всеми отличиями, какими располагает публика, он, казалось, находился в самом завидном положении, какого мыслимо добитьсячисто литературной известностью. То, что последовало за этим, можнорассказать теми же словами, которые были выбраны автором (здесь ещеявственнее, чем в начале поэмы, отождествляющим себя с Чайлд-Гарольдом) дляобъяснения причины, заставившей героя поэмы снова взять посох пилигрима, хотя, казалось бы, можно было надеяться, что он до конца жизни уже непокинет своей родной страны. Пространность этой цитаты извинят все, ктоспособен почувствовать, какой интерес она представляет и с нравственной, и споэтической точки зрения,
VIII
Но, впрочем, хватит: все ушло с годами; На прежних чарах черствая печать... Вновь Чайлд-Гарольд является пред нами С желанием - не чувствовать, не знать, Весь в ранах (не дано им заживать, Хотя и мучат). Время, пролетая, Меняет все. Он стал - годам под стать: И пыл и силы жизнь ворует злая, Чей колдовской бокал уже остыл, играя.
IX
Гарольд свой кубок залпом осушил; На дне - полынь. Он от ключа иного - Светлей, святей - в него напитка влил И думал снова наполнять и снова. Увы! На нем незримая окова Замкнулась вдруг, тесна и тяжела, Хоть и беззвучна. Боль была сурова: Безмолвная, она колола, жгла, И с каждым шагом - вглубь ползла ее игла.
X
Замкнувшись в холод, мнимым недотрогой Он вновь рискнул пуститься к людям, в свет, Он волю закаленной мнил и строгой, Мнил, что рассудком, как броней, одет; Нет радости, зато и скорби нет, Он может стать в толпе отъединенным И наблюдать - неузнанный сосед, - Питая мысль. Под чуждым небосклоном Так он бродил, в творца и в мир его влюбленным.
XI
Но кто б смирить свое желанье мог Цветок сорвать расцветшей розы? Кто же, Румянец видя нежных женских щек, Не чувствует, что сердцем стал моложе? Кто, Славу созерцая, - в звездной дрожи, Меж туч, над бездной, - не стремится к ней? Вновь Чайлд в кругу бездумной молодежи, В безумном вихре не считая дней; Но цели у него не прежние - честней.
XII
Потом он понял, что людское стадо - Не для него, не властен бог над ним; Свой ум склонять он не умел измлада Перед чужим умом, хотя своим Гнал чувство с юных лет. Неукротим, Он никому б не предал дух мятежный: Никто не мог бы властвовать над ним. И, в скорби горд, он жизнью мог безбрежной Дышать один, толпы не зная неизбежной.
XIII
Где встали горы, там его друзья; Где океан клубится, там он дома; Где небо сине, жгучий зной струя, Там страсть бродить была ему знакома. Лес, грот, пустыня, хоры волн и грома - Ему сродни, и дружный их язык Ему ясней, чем речь любого тома Английского, и он читать привык В игре луча и вод Природу, книгу книг.
XIV
Он, как халдей, впивался в звезды взглядом И духов там угадывал - светлей Их блеска. Что земля с ее разладом, С людской возней? Он забывал о ней. Взлети душой он в сферу тех лучей, Он счастье знал бы. Но покровы плоти Над искрою бессмертной - все плотней, Как бы ревнуя, что она в полете Рвет цепи, что ее вы, небеса, зовете.
XV
И вот с людьми он стал угрюм и вял, Суров и скучен; он, как сокол пленный С подрезанным крылом, изнемогал, А воздух был и домом и вселенной. И в нем опять вскипал порыв мгновенный: Как птица в клетке в проволочный свод Колотится, покуда кровью пенной Крыла, и грудь, и клюв не обольет, Так в нем огонь души темницу тела рвет.
XVI
И в ссылку Чайлд себя послал вторую; В нем нет надежд, но смолк и скорбный стон, И, осознав, что жизнь прошла впустую, Что и до гроба он всего лишен, В отчаянье улыбку втиснул он, И, дикая, она (так в час крушенья, Когда им смерть грозит со всех сторон, Матросы ром глушат, ища забвенья) В нем бодрость вызвала, и длил он те мгновенья... {*} {* Здесь и в дальнейшем все цитаты из поэмы " Странствования Чайлд-Гарольда" даны в переводе Г. Шенгели.} Комментарии, проясняющие смысл этого меланхолического рассказа, давноизвестны публике - их еще хорошо все помнят, ибо не скоро забываются ошибкитех, кто превосходит своих ближних талантом и достоинствами. Такого родадрамы, и без того душераздирающие, становятся особенно тягостными из-запубличного их обсуждения. И не исключено, что среди тех, кто громче всегокричал по поводу этих несчастных событий, находились люди, в чьих глазахлитературное превосходство лорда Байрона еще увеличивало его вину. Вся сценаможет быть описана в немногих словах: мудрый осуждал, добрый сожалел... абольшинство, снедаемое праздным или злорадным любопытством, сновало туда исюда, собирая слухи, искажая и преувеличивая их по мере повторения; темвременем бесстыдство, всегда жаждущее известности, " вцепившись", какФальстаф в Бардольфа, в эту добычу, угрожало, неистовствовало и твердило отом, что надо " взять под защиту" и " встать на чью-либо сторону". Семейные несчастья, которые на время оторвали лорда Байрона от роднойстраны, не охладили его поэтического огня и не лишили Англию плодов еговдохновения. В третьей песне " Чайлд-Гарольда" проявляется во всей силе и вовсем своеобразии та буйная, могучая и оригинальная струя поэзии, которая впредыдущих песнях сразу привлекла к автору общественное внимание. Если изаметна какая-либо разница, то разве в том, что первые песни кажутся намстарательнее обработанными и просмотренными перед опубликованием, а нынешняякак бы слетела с авторского пера: сочиняя ее, поэт уделял меньше вниманиявторостепенным вопросам слога и версификации. И тем не менее в ней так чувствуется глубина и напряженность страсти, настолько оригинален тон и колорит описаний, что недостаток отделкинекоторых деталей скорее усиливает, нежели ослабляет энергию поэмы. Пороюкажется, что поэт в своем стремлении обрушить на читателя " мыслей пламя, слов огонь", сознательно пренебрегал заботой о самодовлеющем изяществе, чтовстречающаяся иногда шершавость стиха соответствовала мрачным раздумьям идушевному страданию, которые этот стих выражает. Мы замечали, что такое жевпечатление производила игра миссис Сиддонс, когда она, стараясь выделитькакой-нибудь монолог, полный глубокого чувства, нарочно, по-видимому, принимала позу напряженную, застывшую, неестественную, диаметральнопротивоположную правилам изящного, ради того, чтобы лучше сосредоточиться идать выход печали или страсти, которые не терпят украшательства. Так и версификация в руках поэта-мастера всегда соответствует мыслям идействиям, которые она выражает, а " строчка трудится, слова текут лениво", вырываясь из груди под воздействием тяжкой и мучительной думы, как огромнаяглыба из рук Аякса... Все же, раньше чем продолжить эти замечания, следует дать некотороепредставление о плане третьей песни. Тема та же, что и в предшествующих песнях " Странствований". Гарольдскитается в чуждых краях, среди чуждых пейзажей, которые возбуждают в егоуме множество дум и размышлений. Песнь открывается прекрасным ипатетическим, хотя и отрывистым, обращением к малютке дочери автора и сразуже привлекает наш интерес и наше сочувствие к добровольно ушедшему визгнание Пилигриму:
I
Дочь, птенчик, Ада милая! На мать Похожа ль ты, единственно родная? В день той разлуки мне могла сиять В твоих глазах надежда голубая, Зато теперь... Вскочил я, дрожь смиряя; Вокруг вода бушует, в вышине Крепчает ветер. Вновь плыву, не зная Куда. Вновь тает брег родной в волне, Но в том ни радости уже, ни скорби мне...
II
Вновь я плыву! Да, вновь! И волны снова, Как бы скакун, что к ездоку привык, Меня стремят. Привет им - в буйстве рева! Пусть мчат меня - скорее, напрямик, Куда-нибудь! Пусть мачты, как тростник, Сгибаются и парус хлещет рваный - Я должен плыть. Я над волной поник, Сноси ж удары волн и ярость урагана! Затем возобновляется тема Чайлд-Гарольда, а дальше следуют ужецитированные нами стансы, которые, надо признать, сближают высокородногоавтора с детищем его фантазии еще теснее, нежели это было в предыдущихпеснях. Нас отнюдь не надо понимать так, будто все чувства и похожденияЧайлд-Гарольда следует приписывать лорду Байрону. Нет, мы только хотимсказать, что в вымышленном Пилигриме есть многое от самого автора. О сюжете лишь заметим кратко, что местности, о которых в немповествуется, равно относятся и к области реального и к области прекрасного. Один наш остроумный друг хорошо подметил, что равнина, скала, холм, связанные с тем или иным событием, часто производят на ум более сильноевпечатление, чем даже памятники искусства, которые специально созданы, чтобысохранить о нем воспоминание. Такие места имеют и преимущество долговечности, они порождаютассоциации с эпохами отдаленными, о которых молчит даже искусство. Картинывыцветают, статуи рассыпаются в прах, храмы рушатся, города гибнут, нобессмертна земля Марафона, и тот, кто ступает по ней, приобщается к историиАфин теснее, чем мог бы приобщить его художник, поэт или ваятель. Шекспир, от которого ничто не укрывалось, указывает в знаменитом, уже цитированномнами отрывке, что одно из высочайших назначений поэзии - сближать наши мыслис каким-нибудь " местным обиталищем". Потому-то и неправы те, кто утверждает, что поэзия имеет дело с чистым вымыслом. Этим грешит - и, быть может, слишком часто - роман. Но поэзия, по крайней мере поэзия хорошая, сопряженаисключительно с реальностями либо зрительного, либо умозрительного порядка.Вот почему мы с необычайным удовольствием следуем за Пилигримом по местам, которым его поэтический гений сообщает особый интерес, напоминая о том, какие события связаны с ними ассоциациями исторического или нравственногопорядка. Он приезжает в Ватерлоо - местность, где любой человек и особенно поэт, да еще такой, как лорд Байрон, должен помедлить. Здесь, посреди спокойного, простого пейзажа, им властно овладевают мысли более глубокие и волнующие, чем при созерцании самых удивительных чудес природы в ее самых романтическихуголках. Для нас очевидно, что взгляды лорда Байрона не совпадают с нашими - ксожалению и для нас и для него: для нас - потому, что не услышали мытриумфального гимна, который в ином случае мог бы прозвучать над полем, овеянным такой славой, какой никогда прежде не знала Британия; а чтокасается лорда Байрона, то грустно видеть столь гениального человека, обманутого явным лицемерием слов и фраз, хотя факты опровергают их самымочевидным образом. Когда поэт перемешивает неповторимые, вольные ивеличественные создания своей фантазии с предрассудками, которыми он могзаразиться только от людей, ему самому не внушающих уважения, тогда оннеминуемо остается в проигрыше. Его возвышенная муза воспарила во всем своемблеске над полем Ватерлоо, не обронив ни единого лаврового листа на главуВеллингтона. Ну что ж, заслуги последнего могут обойтись без восхваленийдаже лорда Байрона. И подобно тому как память о Бруте только сильнеезапечатлелась в душе у римлян, когда было запрещено нести его изображение вовремя триумфального шествия, так имя британского героя еще живее встает впамяти именно благодаря строкам, в которых ему не воздано должного. Мы охотно обошли бы молчанием политические взгляды, о которых упоминаетЧайлд-Гарольд и которые более четко изложены в других поэмах лорда Байрона; мы сделали бы это тем охотнее, что рассуждения его, думается нам, скорееявляются игрою прихоти, чудачеством или в лучшем случае отзвуком внезапнойвспышки уязвленного чувства, нежели выражением сколько-нибудь серьезных илиустановившихся взглядов. Один французский автор (Le Censeur du Dictionnairedes Girouettes {Критик " Энциклопедии флюгеров" (франц.).}), взявшийся занелегкую задачу - доказать постоянство во взглядах участников всех последнихреволюций и контрреволюций во Франции, утверждает, что поэты никак неподлежат осуждению за любые политические взгляды или за полную ихнеустойчивость: Le cerveau d'un poete est une cire molle et flexible ou s'imprimenaturellement tout ce qui le flatte, le seduit et l'alimente. La Muse duchant n'a pas de parti: c'est une etourdie sans consequence, qui folatreegalement et sur de riches gazons et sur d'arides bruyeres. Un poete endelire chante indifferemment Titus et Thamasp, Louis XII et Cromwell, Christine de Suede et Fanchon la Vielleuse. {Мозг поэта - это мягкий, податливый воск, на котором без труда отпечатывается все, что ему льстит, соблазняет его и питает. Муза поэзии не принадлежит ни к одной партии: этоветреница, не ведающая верности, - она одинаково резвится и среди пышнойзелени и в вересковой пустоши. Поэт в своем опьянении воспевает без различияТита и Тамаспа, Людовика XII и Кромвеля, Христину Шведскую и ФаншонРылейщицу (франц.).} Думается нам, что лорд Байрон будет не слишком польщен предоставляемойему возможностью укрыться за той безответственностью, какую французприписывает политическим взглядам поэтов. Но если он станет отвергать изащиту, основанную на том, что порой трудно отказаться от заманчивого сюжетаили от удовольствия отстаивать парадоксальную мысль, то ему будет не легкоизбежать упрека в непоследовательности. Ибо сравнивать Ватерлоо с битвой приКаннах и утверждать, что кровь побежденных пролилась за дело свободы, - этозначит вступать в противоречие не только со здравым смыслом и общим мнением, но и с личным опытом лорда Байрона - опытом, которым он же сам поделился спубликой, В своих предшествующих странствованиях Чайлд-Гарольд видел в Испании, каков образ действий " тирана и его рабов". Он видел, как " Галльский коршунраспростер крыла", и с негодованием увещевал Судьбу, грозящую гибельюиспанским патриотам: И всем погибнуть? Юным, гордым, смелым? Чтоб деспот наглый стал вдвойне спесив? Лишь смерть иль быть должны уделом? Пасть или жить, бесчестьем жизнь купив? Чайлд-Гарольд видел места, которые он воспевает, но как мог онсравнивать с полем Канн равнину Ватерлоо, как мог, словно об утрате свободы, скорбеть о падении тирана, его военных сатрапов и рабов, своим оружиемутвердивших его власть? Мы знаем, каков будет ответ тех немногих людей, которые, лелея свои предрассудки либо преследуя личные цели, поддерживаютстоль нелепое утверждение. Они проводят различие между Бонапартом-тираном, который пал в 1814 году, и Бонапартом-освободителем, воскресшим в 1815-ом.Немногие месяцы, проведенные на острове Эльба, якобы образумили его иподавили в его душе жадное честолюбие, для которого даже Россия быланедостаточно велика, а Гамбург не казался слишком маленьким кусочком; тосамое честолюбие, не испарившееся под жгучим солнцем Египта, не замерзшее вполярных снегах, пережившее потерю миллионов солдат и неизмеримойтерритории, столь же свирепое во время конференции в Шатильоне, где судьбадеспота колебалась на чаше весов, как и в Тильзите, когда участь противника, казалось, была уже предрешена. Весь опыт, какой Европа приобрела ценой океанов крови и годов упадка, должен быть, по мнению этих господ, предан забвению ради пустых обещанийчеловека, который, не колеблясь, нарушал свои клятвы (где бы и когда бы оних ни давал), если выгода или честолюбие толкали его на это. Вернувшись с острова Эльба, Бонапарт заверял весь мир, будто он изменилсвой нрав, образ мыслей, намерения. А его старый приспешник и министр (Фушеиз Нанта) готов был тут же поручиться за него, как Бардольф - за Фальстафа.Когда Жиль Блас обнаружил, что его старые сообщники по мошенничеству донРафаэль и Амбросио Ламела управляют доходами одного картезианскогомонастыря, он тонко заметил, что сокровища святых отцов находятся в немалойопасности, причем обосновал свое подозрение старинной пословицей: " Il nefaut pas mettre a la cave un ivrogne qui a renonce au vin". {Не следуетсажать в винный погреб пьяницу, который стал трезвенником (франц.).} Нокогда Франция дала яркие доказательства стремления вернуть то, что онаназывала своей славой, и, изгнав короля, чье правление исключало войны сдругими странами, призвала обратно Наполеона, для которого нападать насоседей - все равно что дышать, - тогда Европу стали осуждать за то, что, собрав все силы, она обеспечила свою безопасность и смирила оружием тех, ктопочитал оружие единственным законом, а битву - единственным вескимдоказательством, хотя, уступи она в этом споре, ее следовало бы увенчать" короной - колпаком шута". Нам не верится, что существует хоть один человек, который мог бысерьезно усомниться в справедливости сказанного нами. Если и были простаки, готовившиеся приветствовать свободу, восстановленную победоносным оружиемБонапарта, то их ошибка (когда бы лорд Веллингтон не спас их от еепоследствий) поставила бы их в положение бедняги Слендера, который, бросившись в объятия Анны Пейдж, неожиданно для себя очутился в рукахнеуклюжего почтмейстерова сынка. Но, по всей вероятности, нет глупца, который питал бы такие надежды, хотя и есть - пусть в малом числе - люди, чье мнение об европейской политикенастолько тесно и неуклонно связано с их партийными предрассудками вовнутренних делах, что в победе при Ватерлоо они видят лишь триумф лордаКаслри, а если бы события приняли иной оборот, они скорее подумали бы овероятных переменах в церкви святого Стефана, нежели о возможностипорабощения Европы. Таковы были те, кто, прикрывая, быть может, тайные надежды показнымунынием, оплакивали безумство, осмеливавшееся противостоять Непобедимому, укоторого якобы военные планы основаны на расчетах, заведомо непостижимых дляпрочих смертных; таковы и те, кто ныне открыто оплакивает последствия'победы, которую они же, наперекор упрямым фактам, провозглашали невозможной. Но, как мы уже указывали, мы не можем проследить в писаниях лордаБайрона сколько-нибудь последовательной приверженности к определеннымполитическим убеждениям; нам кажется, что он изображает явления, имеющиеобщественный интерес с той стороны, какая случайно предстала ему в данныймомент. Надо еще добавить, что обычно он рисует их в теневом аспекте, длятого, вероятно, чтобы они гармонировали с мрачными красками его пейзажа. Как ни опасно заниматься прорицанием, мы почти готовы предсказать, чтоесли лорду Байрону суждена долгая жизнь (а этого мы желаем и ради него иради нас самих), то в последующих его произведениях встретятся, вероятно, более благоприятные высказывания о морали, религии и конституции его страны, нежели те, которые до сих пор он излагал в своих поэмах. Если же не сбудетсяэта надежда, которую мы искренне лелеем, то осмеянию за ложное пророчествоподвергнут, разумеется, нас, но проиграет от этого сам лорд Байрон. Хотя в " Чайлд-Гарольде" и нет прославления победы при Ватерлоо, таместь прекраснейшее описание вечера накануне битвы у Катр-Бра - тревоги, поднявшей войска, спешки и замешательства перед их выступлением. Мы неуверены, что можно отыскать на нашем языке стихи, которые превосходили бы посиле и чувству приводимые ниже. Опять длинная цитата, но мы не должны, не смеем ее сокращать.
XXI
Ночь напролет гремел блестящий бал: То собрала бельгийская столица Красу и Доблесть. Пламень люстр сиял На дамские и рыцарские лица... Сердца блаженно бьются. Вереница Волшебных звуков зыблет сладкий сон, И взор любви в ответный взор стремится. Все весело, как свадебный трезвон, - Но тише: дальний гул, как похоронный стон.
XXII
Слыхали?! Нет: то буря взвыла где-то, То воз прогрохотал по мостовой... Танцуем же! Ликуем до рассвета! Кто спать пойдет, коль быстрою стопой Часы мчит Юность в танец вихревой? Но - тише! Снова этот гул знакомый, Как будто эхо в туче грозовой, Но ближе - полный смертною истомой! К оружию! Скорей! То - пушек рев и громы!
XXIII
В оконной нише в пышном зале том Сидел злосчастный Брунсвик одиноко; Средь бала первым различил он гром И смерть в нем слышал с чуткостью пророка, Все улыбались: это ж так далеко; Он сердцем слышал роковой сигнал, Отца его в кровавый гроб до срока Позвавший. Кровью мстить он пожелал И в битву ринулся и в первой схватке пал.
XXIV
Рыдания и слезы всюду в зале... Волненье к крайней подошло черте. И бледность лиц, что час назад пылали, Румянясь от похвал их красоте, И судорожные прощанья те, Что душат жизнь в сердцах, и вздохи эти Последние: как знать, когда и где Опять блеснут глаза, друг друга встретя, Коль тает ночь услад в несущем смерть рассвете?
XXV
Коней седлают спешно; эскадрон Равняется, и с грохотом крылатым Упряжки мчатся; боевых колонн Ряды спешат сомкнуться строем сжатым; Гром дальних пушек стелется раскатом; Здесь дробь тревоги барабаны бьют, Еще до зорьки сон спугнув солдатам; Толкутся горожане там и тут, Губами бледными шепча: " Враги идут! "
XXVI
" Клич Кэмрена" пронзительно и дико Звучит, шотландцев боевой призыв, Грозивший саксам с Элбинского пика; Как в сердце ночи резок и криклив Лихой волынки звонкий перелив! И снова горцам радость битв желанна; В них доблесть дышит, память пробудив О мятежах, бурливших неустанно, И слава Доналда - в ушах всех членов клана!
XXVII
Арденнский лес листву склоняет к ним, Росинки слез роняет им на лица, Как бы скорбя, что стольким молодым, Презревшим смерть, - увы! - не возвратиться; Им всем вторая не блеснет денница, Им лечь в бою примятою травой; Но ведь трава весною возродится, А их отваге, пылкой, молодой, Врага сломив, сойти в холодный перегной.
XXVIII
Вчерашний день их видел, жизнью пьяных: В кругу красавиц их застал закат; Ночь принесла им звук сигналов бранных; Рассвет на марше встретил их отряд, И днем в бою шеренги их стоят. Дым их застлал; но глянь сквозь дым и пламя; Там прах людской заполнил каждый скат, И прах земной сомкнется над телами; Конь, всадник, друг и враг - в одной кровавой яме! Прекрасные элегические стансы, посвященные родственнику лорда Байрона, достопочтенному майору Ховарду, и несколько строф о характере Наполеона и оего падении заключают раздумья, навеянные полем Ватерлоо. Нынешнее положение Бонапарта таково, что следует воздерживаться отвсяких мелочных нападок на него (если только его прямо не показывают нам, как это сделано на последующих страницах). Но если лорд Байрон полагает, что падение Наполеона было вызвано илихотя бы ускорено " его привычным и справедливым презрением к людям и ихпомыслам", которое выражалось слишком откровенно и поспешно, его, какопределяет поэт в одном из примечаний, " постоянным выказыванием своегонежелания сочувствовать человечеству и даже чувствовать заодно с ним", то, несомненно, поэт вступает в противоречие с действительностью. Бонапарт не только не был лишен необходимого в политике талантауспокаивать страсти и усыплять предубеждения тех, кого он хотел сделатьсвоим орудием, - напротив, он в совершенстве владел этим искусством. Емупочти всегда удавалось найти как раз того человека, который лучше всегоподходил для его намерений, и он в удивительной степени обладал способностьюнаправить данное лицо по нужному пути. И если в конце концов он не добилсясвоего, то не потому, что презирал средства, с помощью которых людидобиваются успеха, а потому, что, уверовав в свою звезду, в свою силу, вблагосклонность судьбы, задался целями, недостижимыми даже при гигантскихвозможностях, какими он располагал. Но если нам скажут, что планы Наполеона обнаруживали, как мало, добиваясь желаемого, он считался с жизнью или счастьем людей и как этаслишком откровенная для упрочения его власти позиция распаляла его врагов ирасхолаживала друзей, тогда поистине мы назовем его отношение к прочимсмертным _презрением_, но, разумеется, отнюдь не _справедливым_. Теперь, попрощавшись с политикой, этим грозным водоворотом, которыйвтягивает все британское в свое круговращение, мы с удовольствиемвозвращаемся к Чайлд-Гарольду и начинаем следить за его странствованиями попленительной долине Рейна: Глядит Гарольд. Слились в его глазах Красоты все: утесы, долы, воды, Леса, поля и лозы на холмах; И мшистые угрюмых замков своды Прощанье шлют со стен, где умирают годы. Руины эти, некогда убежище разбойного рыцарства, населявшегопограничные области Германии, где каждый граф и рыцарь осуществлял внутрисвоего крохотного владения всю полноту власти феодального суверена, вызываюту поэта соответствующие воспоминания о подвигах и облике бывших владельцев.Пребывая в расположении духа несколько более мягком, Пилигрим шлет приветнекоему доброму сердцу, которому он еще может доверять свои печали, надеясьна ответное чувство. Дальше следует воспоминание о гибели Марсо. Гарольднежно прощается с долиной Рейна и углубляется в Альпы, чтобы найти в ихтайниках виды более дикие и более подходящие тому, кто стремится кодиночеству, чтобы обновить строй...тайных мыслей, с прежней их отрадой, - Когда он загнанным в людское не был стадо. Следующая тема, которую разрабатывает лорд Байрон, - это характервосторженного и, как метко определяет поэт, " самоистязающего софиста, буйного Руссо" - тема, естественно подсказанная пейзажами, среди которыхобитал несчастный мечтатель, воюя со всеми и отнюдь не в ладах с самимсобой. Руссо подчеркивал свое презрение к образованному обществу, а втайнестрастно желал получить его одобрение и впустую расточал красноречивыепохвалы первобытному состоянию людей, при котором его парадоксальноемышление и обдуманная, чтобы не сказать напыщенная, декламация никогда недоставили бы ему даже минутной известности. В следующей строфе удачноописаны его характер и слабости!
LXXX
Всю жизнь он бился с мнимыми врагами И гнал друзей. Он Подозренью храм Воздвиг в душе, ища заклать в том храме Всех близких, повод измышляя сам, В слепом упорстве бешен и упрям. Безумцем став (нет дела бесполезней Искать причин, неуяснимых нам) - Безумцем став от горя и болезней, Он мудрым выглядел в своей безумной бездне. Та же тема возникает в другой части поэмы - там, где путешественникнавещает место действия " Новой Элоизы"; Кларан уютный, колыбель Любви! Сам воздух твой - дыханье мысли страстной; Любовь - в твоих деревьях, в их крови; В снегах и льдах - ее же цвет прекрасный, Куда закат волною плещет красной, Чтоб задремать любовно. Есть еще много других прекрасных и живых описаний, которые показывают, что исполненные страсти пассажи в романе Руссо прои
|