Шарль де Костер. 1 страница

Мое предисловие

В моей книге нет определенного сюжета. Здесь рассказы разных периодов будут чередоваться без системы. Я не ставлю определенной цели, кроме той, что хочу запечатлеть жизнь моего народа за 13 лет. Не спецпереселенец может и не поверить кое-чему, но клянусь вам, сгущать краски я не собираюсь. Вымысла нет. Делаю свой рисунок с натуры.

Автор

23 февраля 1944 г.

Изгнанник, ты помнишь этот день?

Не забыл? Смотри, не будь подлецом!

Да погибнет жестокий «Римский род»!

Друг мой, ты откроешь следующую страницу и прочтешь несколько строк о несчастном старике Берсе. Берс – это романтическое воплощение моего народа.

Друг, посмотри, как он любил свою мать – Родину. Так и ты люби ее.

Смерть ингуша

Берс упал навзничь на снег. Сделать еще хотя бы шаг сил больше нет… «Увидеть бы свет перед смертью», – мелькнуло в голове Берса.

С надеждой увидеть в небе звездочку глянул он вверх… Ничего не видать, кроме воющего буранного дыма.

Глаз не объемлет, Казахстан, твоих степей! А в яркий солнечный день кажется будто в твоих просторах небо сходится с землей. На могилу подобен ты в зимний день. С изгнанниками, тем более, ты бываешь не ласков в ту пору. Могила, темная и холодная могила!

Мороз начал сковывать ингуша. И смерть предстала перед ним в образе страшного сказочного существа. Она всадила свои длинные когти в бока старика Берса. Сверкая глазами, подобно змею, гипнотизирующему свою добычу, смерть надвинулась на ингуша:

– Ха! Ха! Ха! Ты никуда не уйдешь от меня! Ты – моя добыча!

Ужас обуял старика. Страх выжал из его груди детский, умоляющий крик:

– Нана! * Спаси меня!

На мгновение, как карта, предстала Ингушетия перед взором умирающего старика. Он улыбнулся: теплом повеяло. Картина изменилась. Теперь Берс видит Ингушетию в образе Матери. Как она прекрасна в своем одеянье: зеленое нежное платье и ослепительно белое покрывало!

Мать оглянулась по сторонам.

– Я слыхала плачь ребенка! Где же ты, дитя мое?

– Нана! Иди скорее! Замерзаю!

– А-а, Берс, это ты? Почему же ты лежишь в таком холодном месте? Иди ко мне! Нана обнимет и согреет тебя!

Легкими шагами подошла она к Берсу и, подняв на руки, двинулась назад.

Как-то приятно, тепло стало от материнской ласки. Он счастливо улыбнулся и заснул…

– Берс, братья и сестры где твои? Я не вижу их. Где мои дети? Слышишь, Берс? Почему ты молчишь?.. О, Боже!..

А утром ингуши нашли замерзшего Берса. На его похоронах никто не плакал. Да и вообще они мало говорили. Прежде, чем закрыть могилу, мулла бросил Берсу на грудь горсть кавказской земли!

– Согрейся! Она согревает нашего человека! – сказал он. – А мы уходим, нам еще наверно придется хоронить!

Этот день

Я помню этот день, хотя был я и маленький. А, вообще говоря, мне кажется, что с того дня я стал совершенно взрослым. Жизнь учит и не плохо. Я помню: женщины плакали, скот ревел, собаки выли, а мужчины ходили хмурые и покрикивали на женщин:

– Да будь вы неладны! Замолчите, пускай эти керасташ* не видят ингушских слез.

Настроение взрослых передалось и мне. И я тоже покрикивал на женщин, но мои крики на них действовали как-то по-своему – они не шарахались от меня, не душили рыдания, наоборот, сильнее рыдали, приговаривали, гладя меня по голове:

– О, несчастный мальчик, что родился в этот век.

К чему здесь век и эти обидные ласки, когда мои, мужские приказания, должны беспрекословно исполняться. Эх, я был глуп, но не надолго. Я быстро поумнел, буквально за несколько минут.

Крики солдат стали громче. Как я тогда соображал, это походило на рев нашего Тхаги, когда во двор входил чужой, даже немного хуже.

Нас повели на сборный пункт. Была грязь. Меня взял на руки один офицер. Он раньше был в дружбе с моим отцом. Но сегодня отец не говорил с ним и сердился почему-то на него и называл его «гIазкхе».* Я тоже невзлюбил его. Я попросил деда взять меня к себе на руки. Но у деда были вещи. Тогда я решил идти сам. Я забил ногами. Но офицер не пускал. Тогда я со всей силой (у меня его было не очень много в пять лет) ударил его по лицу, плюнул и сказал:

– ГIазкхе, гоавар*, пусти меня. Ты не хороший.

Но он меня все-таки донес.

Рассказывали после.

Когда нас усадили в машину, этот офицер заглянул в кузов и позвал моего отца:

– Аюб, ты здесь?

– Да. Что тебе нужно от меня еще? – спросил отец сердито.

– Знаешь, Аюб, – ответил он сквозь слезы, – я шесть раз был ранен в боях, но так как твой сын сегодня, никто меня не ранил. Он нанес мне тяжелую рану. Не заживет.

В горах было труднее. Горцам пришлось пешком идти до больших дорог с вещами и детьми на плечах. Одна женщина несла двоих детей. Она была больной и еле-еле шла. Она попросила одного из солдат:

– Понеси моего одного ребенка, я не могу идти.

– А ты брось своих щенят в ущелье, – ответил тот, – тебе легче будет идти.

Долг

«Долг платежом красен»

Русская поговорка.

В этот день семью старого Мухтара привели на пункт. Семья была небольшая: отец, глава семьи – Мухтар, мать – Дуги, Мусса – старший сын и шестилетний Башир. На пункте производили аресты. Ненадежных брали особо.

Вот к семье Мухтара подошли сельский бухгалтер Семен (он лет пятнадцать жил в этом селе) и офицер.

– Этого тоже возьмите, – сказал Семен, – настоящий разбойник!

Мухтара, бывшего ударника, схватили. Мусса кинулся защищать отца, мать заплакала и стала рвать волосы на голове.

– Сынок, иди к матери, мне ты не поможешь, не оставь ее одну, ты – ее защита, – сказал отец.

Мусса покорно вернулся к матери, успокоил ее. Отца увели.

– Ну, Семен, – сказал Мусса, – запомни этот день.

– Сегодня праздник на нашей улице! – был ответ.

В 1953 году за Орджоникидзе, на скамейке сидел один молодой человек, ожидая попутную машину. Одежда говорила о его интеллигентности. В зубах папироса. Сквозь сизый дым он как будто смотрит на город. Смотрит и смотрит второй час подряд. Что там? Возле него резко затормозила машина. Из кабины выглянул шофер-осетин:

– Эй, добрый человек, куда едешь, может, подвезу?

– Мне бы в Редант.

– Ну, садись. Я туда.

Шофер оказался очень не плохим малым.

– У тебя, наверное, родственники есть в Реданте? – спросил шофер, когда машина покатила к горам.

– Нет, не родственники. У меня там знакомый, к нему еду.

– Он осетин? А сам ты кто?

– Я… армянин, а еду к русскому. Семеном его зовут. Ефимов. Ты не знаешь его?

– О! Как не знаю? Знаю. Ты его друг? – и шофер недружелюбно взглянул на незнакомца.

– Он мне не друг. Он мне должен. За долгом еду.

– А-а. Это другое дело. Я боялся, что ты его друг. У таких людей не бывает друзей. А долг он тебе отдаст. Он хорошо живет. Награбил ингушей. И должность не плохая – бригадир. А дом он захватил – наверное, какой-то ингуш лет 10 строил.

На окраине села незнакомец попросил остановить машину. Кинув на скамейку 25 рублей, он вышел из машины. Спросил дом Семена.

Попрощавшись с шофером, этот незнакомец скрылся в зарослях. Скоро солнце зашло. Стало темнеть.

Незнакомец остановился возле высокого, почти нового дома. Окна были открыты, и сквозь шелковую занавесь на улицу падал яркий свет.

Незнакомец глянул в окно. Там сидели трое: мужчина и женщина – обоим лет по сорок (по всей видимости – муж и жена) и молодая девушка.

– Папа, – сказала девушка, – в кино пойдем?

– Нет, – ответил тот, – мы с матерью лучше поспим, устали.

Девушка, скрипнув дверью, выскочила из дома. Незнакомец присел в зарослях крапивы. Мимо него, напевая песенку, прошла девушка. Бедняжка!

Незнакомец опять вернулся на свое место. Теперь мужчина и женщина сидели в обнимку. Незнакомец заскрипел зубами.

– Что это? – сказала женщина.

– Да бричка, наверное, проехала.

– Ну, отодвинься, еще кто заглянет в окна. Мне еще надо по хозяйству управиться.

Незнакомец видел, как она закрыла за собой дверь, и услышал, как во дворе раздались ее шаги.

В следующую минуту, он оперся руками о подоконник и прыгнул в комнату. Сидевший в комнате вскочил.

– Спокойно, Семен, не шуми. Это лишнее, – сказал незнакомец и закрыл дверь на крючок.

– Ты, вор, что тебе нужно?! – мужчина схватился за висевшее над ним ружье.

– Руки! – властно крикнул незнакомец.

В его руке блеснул пистолет.

– Ты узнаешь меня?

– Нет!.. нет… зачем…

– Не узнаешь?

– А-а… нет.

– Я – Мусса, сын Мухтара. Узнаешь?

Семен заплакал:

– Не губи меня, не убивай, что тебе за польза? Денег дам, сколько хочешь. У меня семья есть.

– У меня тоже была семья, – был холодный ответ, – а деньги твои пропитаны чужой кровью и потом.

Семен упал на землю и пополз к ногам Муссы, бессвязно бормоча. Мусса ударом ногой в лицо отбросил его от себя.

– Ты сейчас умрешь!

– А-а! – заревел тот.

Мусса наслаждался страданиями врага, но нужно было уходить.

– Я, Семен, не забыл тот день. Тогда ты праздновал, а сегодня праздник на моей улице!

Семен с мольбой протянул руки, но в лицо ему гаркнул выстрел… второй… третий…

Обойма кончилась. Как жаль! Мусса готов был вот так стоять до самой смерти с кричащим в руке пистолетом, который бы изрыгал свинец в лицо врага.

Он опомнился и на секунду замер. Этого мало! Мусса схватил со стола лампу, сбросил стекло на пол, открутил головку. Керосин он разлил по полу и чиркнул спичкой. Пол вспыхнул ярким пламенем. Пламя!

В дверь ломилась жена Семена, исходя криком. Мусса придержал дверь, пока огонь не занял весь пол. Потом он выпрыгнул в окно.

Кто-то схватил его одежду, но Мусса нанес ему удар рукоятью пистолета по голове, и побежал меж плетнями к речке. Возле леса Мусса остановился, зарядил пистолет. Погони не было. А дом горел. Длинные языки огня, пожирая дом, подымались все выше и выше. Виден был весь квартал. В селе стоял шум. Мусса смотрел на это зрелище и не мог оторвать глаза от горящего дома. Он улыбался. Можно было подумать, что этот огонь ласкает его. Так и было! Улыбка его становилась все веселее и веселее, и вот он захохотал неудержимым смехом. В ответ он услышал хохот эха. Это горы отвечали ему…

Да здравствует смех! Не правда ли, весело кончается мой рассказ?..

Ингушка

(Рассказ чеченца)

Чеченец улыбнулся как-то нерадостно. Эта улыбка бывает у людей, видавших на своем веку много горя и очень мало радости. Он закурил, выплюнул в сторону крошки табака изо рта и начал:

– Это было (если я не ошибаюсь) в феврале 1945 года. На севере Казахстана в это время бывает морозно. С другом Мовлади мы ехали на санях в бычьей упряжи. Далеко нам надо было ехать.

Приблизительно на половине пути мы догнали женщину, которая тащила за собой маленькие сани. На санях лежал матрасный чехол. Видимо, в нем что-то она везла. Женщину мы заметили издали. Она тянула сани, почти припав к земле. Часто останавливалась. Она была очень усталая. Мы громко говорили на родном языке. Услышав наш разговор, она немного осмелела.

– Вы чеченцы? – спросила она, когда мы поравнялись с ней.

Сани мы остановили.

– Да, – ответил я.

Она была ингушка.

– Подвезите меня хоть километра два. Я бы отдохнула.

Мы без рассуждений усадили ее в сани, привязали ее санки к нашим саням и поехали. Чехол с содержимым не удерживался на маленьких санках и падал. Женщина проворно соскакивала и опять клала чехол на место. Наконец мне надоели эти бесконечные остановки.

– Положи свой мешок в наши сани, он не будет падать, – сказал я.

Женщина подняла с дороги чехол с одержимым с нечеловеческим усилием. Я даже заметил, как у нее сразу почернело под глазами. «Наверное, везет какие-то вещи и боится, что мы ее ограбим», – подумал я. Великий Аллах, я не прошу себе этой мысли.

Женщина была голодна. Догадаться было не трудно. Мы с Мовлади разделили с ней свой провиант. К вечеру второго дня я как-то нечаянно оперся локтем на ее чехол. Что-то твердое лежало там. Я содрогнулся, предчувствуя что-то нехорошее.

– Что здесь лежит? – спросил я машинально.

Женщина испугалась.

– Я слезу, – сказала она. – Ваши быки устали.

– Нет, – ответил я. – Ты поедешь с нами до тех пор, пока наши пути не разойдутся. Я спросил лишь потому, что мне почудилось в мешке…

Я не договорил, было как-то неприятно выговорить это слово. Женщина закрыла глаза руками и сквозь слезы сказала:

– Да, это человек.

– Кто же он?

– Мой свекор. Мы еще в поезде разлучились с семьей. Вот год, как мы странствуем по этой проклятой стране. Не можем найти семью. Свекор умер от голода. Предать его земле я не могла: ни в одном селе мне местные не дали лопату. Я хотела дойти до вайнахов, чтобы мой свекор с должным трауром был предан земле.

– Почему же ты нам не говорила? – с горечью спросил Мовлади. – Разве мы не вайнахи?

– Пусть Аллах избавит вас от несчастий, – сказала ингушка. – Я не хотела омрачать вас, несчастных, моим несчастьем.

На третий день мы доехали.

Весть об ингушке разлетела по окрест лежащим селам. На траур сошлись сотни чеченцев. За 50-60 километров приходили чеченцы и первым долгом высказывали свои соболезнования этой мужественной ингушке. Вокруг нее собралось много друзей. Умершего старика схоронили на новом чеченском кладбище. Спи спокойно!

Чеченец

Ехал я в поезде с одним парнем, ингушом.

– Далеко едешь? – спросил я.

– В Акмолинск. Домой.

– А где ты был?

– В тюрьме.

– Гм. Не ново.

Разговор завязался. И вот, что он рассказал. (Приведу вам только часть его рассказа).

– …Отвели меня в камеру. Она была битком набита преступниками. С порога я крикнул:

– Есть здесь кавказцы?

Никто мне не ответил. Я примостился на лавке возле одного старого казаха-старика.

Один раз меня вызвали на допрос. Потом осудили к трем годам. Утром меня должны были увезти. Я был юн (15 лет) и неопытен. Я с радостью начал говорить, что ухожу в лагерь. Это ведь лучше, чем камера. Мне не стоило этого делать.

Ко мне подошел один мужчина. Весь в шрамах. Сразу видно – проходимец, и не из трусливых. По всей видимости, он был раза в три сильнее меня.

– Ты уходишь? – спросил он.

– Да! – ответил я с радостью.

– Тогда тебе не нужны твои новые брюки, ты себе другие достанешь, а пока хватит тебе моих.

Его брюки были старые и дырявые.

– Нет, – ответил я твердо.

– Сними, говорю, падла!

– Нет.

Он размахнулся кулаком. Я отскочил и пнул его ногой в живот. Драка завязалась. Меня выручала моя ловкость. Попади я в его руки хоть раз, он бы меня обработал. Спас меня дежурный. Он вскочил в камеру и потребовал порядка, пригрозив карцером. Проходимец лег на свое место.

Когда дежурный ушел, он сказал:

– Ну, хавило, падла… я ночью тебя…

Старику-казаху было жаль меня.

– Твоя знает, издес шешен есть, зачем свои шеловек не зашишайт?

– Где он? – спросил я.

– Вон лежит.

Там, на нарах, закутавшись в шинель, лежал человек. С тех пор, как я в камере, он ни разу не вставал, разве только к параше подходил.

– Он – чеченец? Не может быть.

– Конечни шешен. Аманбай знай: ему шешен.

Вечером проходимец опять начал свои придирки. Мы снова подрались. От его одного удара у меня пошла голова кругом. Но в это время открылась дверь – ввели кого-то. Проходимец смиренно лег на свое место. Я знал, что только закроется снова дверь, он снова начнет меня колотить. Я не выдержал. Подошел к тому, который лежал. Я толкнул его.

– Что? – спросил он, подняв голову.

– Да будь ты проклят! – крикнул я сквозь слезы на родном языке. – Почему ты лежишь, когда с меня хотят снять брюки? Разве это не позор для кавказцев? Ты же чеченец, почему лежишь, разве ты не обязан защитить меня? Я же еще маленький и не могу защитить себя.

Он недоуменно глядел на меня.

– Оставь меня, – сказал он, – я сплю.

– Нет, ты не будешь спать, когда меня позорят, если ты, в самом деле, чеченец. Видишь, этот русский хочет снять с меня брюки.

– Который? – спросил он с такой же ленью в лице, как и раньше.

Я указал пальцем на проходимца, который полулежал на нарах.

Чеченец спокойно спустился, подошел к нему и, без слов, ударил в скулу. Тот слетел с нар на пол и не шевельнулся. Он был без памяти.

Чеченец, не сказав ни слова, лег на свои нары, завернувшись в шинель. Больше он не произнес ни слова. А проходимца дежурные милиционеры унесли в тюремный лазарет.

Мне не удалось узнать даже имени этого чудаковатого заступника. Он молчал и спал.

Разговор двух

– Ох, и бандиты же эти ингуши и чеченцы. Вчера на базаре зарезали человека.

– Брешешь ты, гадына, як сука брешешь! Воны трогають тики тих, кто их трога. На базари, кажешь, заризалы чоловвика? За щё? Не баешь за щё? А чегошь треплисси, як дряненьки чобот? Той же колысь хотив знасыловать чеченку, а вчора воны его спизнали и вбылы. Туды ему дорога. Як тронешь и мышь куса, тики ции чечены и янгуши кусаются дюжее. Зразу ножом. А ты, Михайло, як не баешь дела, так и не наговорюй на чистных людэй. Ось тоби!

Чечененок

(Рассказал один детдомовец)

Директору детдома позвонили из соседнего села. Директор пришел ко мне. Сел возле меня, схватив голову руками.

– Идем, Абу. Запряги в сани лошадь – в соседнем селе осиротел еще один твой собрат-чеченец.

Поехали туда.

Был март. До вчерашней ночи неделю был буран. Двери дома, к которому мы подъехали, были полуоткрыты. Мы еле вошли в дом.

От испуга я вскрикнул: на полу сидел совершенно голый громадный мужчина. По всему дому валялись перья. Рядом с мужчиной валялись еще два голеньких детских трупика. Они замерзли. Все мускулы тела мужчины были натянуты как струны скрипки, глаза широко открыты. В них я не прочел затвердевший предсмертный ужас. Нет. Человек боролся. Смерть победила. Человек погиб солдатом жизни.

Дело было так. (Это был 1945 год).

Это была семья чеченцев по фамилии Мудурговы. Имена людей не помню. У них не было одежды, кроме штанов самого отца семейства и старенькое платье матери. Во время бурана они сидели дома. Но вот топливо кончилось, дети начали плакать. Детей было трое: одна девочка и два мальчика. Отец решил принести охапку соломы из скирды соседа. Открыл дверь и босиком по тридцати пяти градусному морозу пошел за ней. Когда он вошел, то не совсем плотно закрыл дверь. Дети кинулись ее закрывать, но еще больше открыли. Буран ворвался в хату. Вернувшись, отец тщетно старался закрыть дверь. Было поздно – она заледенела. Мать семейства кинулась укутывать детей. Платье она сняла и укрыла им детей. Но хата все сильней заполнялась снегом. Дети ревели, предчувствуя смерть. И мать сошла с ума. Она выскочила из дома. (Ее останки нашли летом в степи).

Отец. Какой это был мужественный человек! Он порвал две подушки и перья равномерно посыпал на детей. Он делал все, что мог. В конце концов, видать, мороз сковал его. Он остался сидеть на полу. У него в руках были зажаты перья. Из троих его детей остался в живых один. Его отогрели жившие в селе украинцы. Это и есть чечененок. Удивительно крепкое создание. Не умереть в ту ночь? Это что-то невообразимое. Человек пришел в жизнь из сущего ада. Я даже сомневаюсь, что он когда-то умрет.

– Едем, Абу, домой, – сказал директор.

– Нет, Михаил Васильевич, вы езжайте с этим чечененком, а мне надо похоронить своих людей. Кто это сделает, как не я.

Я остался.

Могилу рыть мне помогли украинцы (все село состояло из них). К вечеру мы кончили.

Мертвого мужчину, завернутого в одеяло, я посадил в вырытую яму (я никак не мог выровнять труп). Рядом положил детей. Я вылез из ямы. Надо было что-то прочитать. «Ясин»* я не знал. Знал всего-то «Кулхувалоху»* и то кое-как. Став на колени перед ямой, я громко начал читать «Кулхувалоху» – свою единственную молитву. Когда я ее читал во второй раз, заплакала одна женщина. (Почти все жители села были на кладбище. Все были украинцы и русские. Чеченцев и ингушей в окрестности не было). Потом заплакали все. Все плакали – я не слышал своего голоса.

Три раза я прочел эту молитву. Потом взял лопату и начал засыпать могилу. Скоро на могиле этого мужественного чеченца выросла горка. На вершине этой горки я воткнул лопату – не было памятника.

Спасенный ребенок вошел в нашу детдомовскую жизнь под именем Чечененок.

Я боялся вспомнить этот день. Но он сам иногда рассказывал отрывки из этой страшной ночи, которые сохранились в его детской памяти. Когда он вспоминал его глаза блестели не детским гневом. Зрачки его глаз расширялись и там вспыхивали черные искры. У меня в это время мороз шел по коже. Вот и все.

Дякасте*

– Ассалам-алейкум!

– Ва алейкум-салам! Будь счастливым твой приход!

– Что у вас? Здоровы ли? Новости какие есть?

– Ходим. Мертвых схоронили, а живые – здоровы.

– Не говорят там, что мы на Родину поедем?

– Нет ничего. А здесь что говорят?

– Тоже ничего. Но, ничего. Мы не останемся здесь. Справедливость восторжествует.

– Да. Мы должны вернуться в Дякасте. Это ведь наша Мать, великая Мать!

– Пусть будет на то воля всемогущего Аллаха!

– Амин! – говорят все и встают.

Вот она какая, наша Дякасте! При ее упоминании даже встают.

Убийцы

От голода семья каждый день теряла своих членов. А в колхозном амбаре жила женщина. [Впрочем, для большей достоверности приведу адрес: Каз. ССР, Кустанайская область, Орджоникидзевский район, колхоз им. Коминтерна. (Председатель Михайлюк)].

Мы, чеченцы и ингуши, не считались гражданами СССР. (По крайней мере, так считал Михайлюк).

Вот в такое время Албаков Мовли своровал на колхозном огороде несколько огурцов. Мовли был пойман, избит членами правления колхоза и кинут в сарай. Ему грозила тюрьма. Тогда и судили произвольно.

Мовли бежал из сарая, но приехавшая из района милиция его снова арестовала в его собственном доме. Когда его вели по улице, он вырвался и побежал. Милиционер выпустил в него целую обойму, но не попал.

Тут на случай оказался рядом Коба (имени не знаю). При нем всегда была винтовка, а по какому праву, не знаю

– Стреляй! – сказал милиционер.

– Отвечать кто будет? – спросил Коба.

– Никто!

Коба выстрелил – Мовли упал.

Узнав об этом, председатель сказал:

– Одним зверем меньше.

Это дело с милицией и Коба председатель обсуждал (т.е., как замять) в правлении. Старший брат Мовли Ахмет Албаков (он сейчас жив) ворвался туда, чтобы отомстить. Он нанес удар ножом Михайлюку. Тот прикрыл рукой грудь. Нож сломался, не причинив большой раны.

Один милиционер из пистолета уложил Ахмета: перебил ему ноги. После чего, когда Ахмет вышел из больницы, «правосудие» осудило его к 10 годам лишения свободы. Он отсидел.

Избави нас Бог от таких судей!

Недавно я услышал, что Михайлюк умер своей смертью.

Я чуть не зарыдал от обиды: ни одна рука мстителя не покарала этого маленького тирана. А сколько людей он заморил голодом.

«Нет жертв более угодных Богу, чем кровь тирана», – сказал один восточный поэт.

Девушка

Это было в первые годы выселения. Рассказывал мне это один шофер-ингуш, который вез меня.

…Бригадир приехал на полевой стан ровно в обед. Повариха встретила его с улыбкой:

– Эх, Марк Петрович, и девка же у нас в бригаде, новая. Только не по тебе писана – ингушка она. С ней не загуляешь, как с остальными.

– Загуляем, Дуся. Уж мне какая там девка не поддается. Сейчас в обед ее поцелую, а вечером… Хе-хе!

– Берегись ты, злые они, ингуши!

– Кого уж бояться, голодных ингушей?

– Посмотрим, что у тебя выйдет.

Дуся ударила в диск. Колхозницы начали стекаться.

И в самом деле ингушка была красива и стройна.

«Ах ты, какая!» – с бьющимся сердцем произнес Марк Петрович.

Для начала он обнял и поцеловал нескольких девок, а потом схватил и сжал в объятьях ингушку. Она долго не могла вырваться. Все смеялись и кричали:

– Привыкай, привыкай!

Наконец ингушка вырвалась. Она отскочила в сторону и дико сверкнула глазами. Лицо ее было бледным.

– Чá, дрыкаисся, как не объезжена кобыла? – сказал бригадир с усмешкой.

И это были его последние слова. Из рукавчика ингушка выхватила нож с тонким лезвием. Не успели люди охнуть, как нож уже торчал в горле Марка Петровича.

Бригадир свалился и начал биться в предсмертных судорогах.

Эту девушку судили. Суд шел через переводчика.

Судья: За что вы убили бригадира?

Ингушка: Он обнял меня.

Судья: Неужели это такое большое дело, что за это надо убивать? Вы же не умерли от этого. Он же и других обнимал, и ничего.

Ингушка: Собаки живут собачьей жизнью. Им стесняться не надо. А я – ингушка, должна беречь свою честь.

Ингушский Мцыри

(Рассказ осетинки)

«Вкушая, вкусих мало меда, и се аз умираю»

Из Библии.

Орджоникидзе. 1954 год.

На этот раз вокзал был пустоват. Люди быстро разошлись. Девочка Аза встретила свою мать. Обнялись, поцеловались. Пошли домой. По тротуару впереди их ковылял мальчик. Он был бос и без фуражки. Аза, которая шла под руку с матерью, засмеялась.

– Ты что, Аза, смеешься?

– А вот, смотри, мальчик – брюки сзади порваны.

Мать сердито посмотрела на дочь. Та засмеялась еще пуще.

Этот мальчик замедлил шаги, остановился у дерева. Постояв, он обхватил руками ствол дерева и медленно осел.

Бросив дочь, Тамара Арсеньевна подбежала к мальчику.

– Что с тобой? – спросила она по-осетински.

Тот как-то странно глянул на женщину, шевельнул губами (видимо, что-то хотел сказать), закрыл глаза.

– Он больной, – сказала Тамара. – Аза, останови какую-нибудь машину.

Испуганная девочка выбежала на середину дороги, подняла обе руки.

Самосвал резко затормозил. Шофер сердито высунулся в дверцу:

– Что, такси вам мало что ли? Тут милиция на каждом шагу, а они…

– Напрасно ты сердишься, дорогой, – сказала Тамара, подняв на руки больного. – Надо оказать помощь этому ребенку, если ты торопишься, езжай, мы другую машину остановим.

Шофер остыл. В голосе этой женщины было что-то властное, покоряющее. Такой власти покориться не унизительно.

– Что с ним? – спросил шофер. – Ваш?

– Нет. Я в первый раз его вижу.

– Вам в центр города ехать? Или в больницу его?

– Нет. Повези к нам домой, а там позовем «скорую помощь».

Тамара Арсеньевна села в кабину, взяв на руки мальчика. Аза устроилась в кузове.

– Ты сядь, – сказал шофер, – чтобы милиция не видела. Самосвал ведь.

Дома Тамара Арсеньевна положила несчастного прямо на чистую постель.

– Аза, принеси из шкафа вина.

Дочь быстро исполнила приказание.

Тамара Арсеньевна, приподняв мальчику голову, влила ему в рот столовой ложкой вино. Больной шевельнулся и облизал губы. Женщина погладила больного по вихрастой голове. Он открыл глаза и долго смотрел в глаза женщине. Потом произнес что-то на незнакомом языке.

– Как тебя зовут? – улыбнувшись, по-матерински спросила Тамара Арсеньевна.

– Закре.

– Закре? Хорошее имя. Откуда ты? Ты не осетин?

– Ингуш я.

– Ингуш?.. Ты сказал: ингуш?

– Да-а, – произнес Закре и снова потерял память.

Скоро он опять очнулся. Выпил два-три глотка воды.

– Что у тебя болит? – спросила осетинка, присев на койку и гладя мальчика по голове.

– Не знаю. Все болит.

Тамара Арсеньевна послала дочь позвонить в «скорую помощь».

– Ты кушать хочешь? – спросила женщина..

– Да, – ответил мальчик, облизав, засохшие от температуры, губы. – Я четыре дня не кушал.

– Был больной и, вдобавок, четыре дня не кушал? – удивилась она.

– Да.

– Ой, додой! * – вскрикнула Тамара Арсеньевна и, плача, пошла за едой.

Когда мальчик немного поел, глаза его оживились, но на лице выступил холодный пот.

В это время вбежала Аза.

– Мам, я позвонила, приедут.

– Ты сам ехал? – еще раз спросила Тамара Арсеньевна.

– Да.

– Зачем же больной ты ехал? У тебя кто здесь есть?

Челюсти Закре дрогнули, он моргнул раза два, и в углах глаз выдавились слезы. Они бежали обильно и быстро.

– Бабушка здесь, – сказал он.

Потом размазал худой и грязной рукой по лицу слезы:

– Все там умерли уже. Дедушка, брат и сестра умерли сразу., когда кушать не было. А потом умер отец, когда все болели, и маленькая Диба тоже умерла.