Шарль де Костер. 6 страница

Они чокнулись, выпили, закусили. Закурили и повторили ещё по «сто пятьдесят», но молча.

Стали уходить. Тут один другому говорит:

– А что следует сказать, если эта белая красавица уже твоя жена, и она грустно смотрит в этот чёрный от копоти котёл, в котором бурлит чистая, прозрачная вода – и ни одного кусочка мяса? Чтобы ты сказал об этом?

– Я сказал бы, что муж этой красавицы слабый мужчина. Кто он? Я его знаю?

– Знаешь. Это я – один. Второй – ты. Уже вторая неделя, как наши котлы варят пустую воду, а наши жёны… Или на земле не осталось больше мяса?

Они громко засмеялись, хлопнули друг друга по плечу – чисто ингушский жест, другим непонятный.

Бахайка выскочил на ними на улицу. Он догнал их.

– Подождите. Я хочу что-то вам сказать.

– Вайя! * Ты гIалгIа? *

– Да, я – гIалгIа. Но не надо лишних вопросов. И я не хочу знать, кто вы.

– Почему? – спросили те разом.

– У нас будет дело, но не будет слов.

– Дело?

– Да. Я вам предлагаю мясо.

– Где оно, замагI? *

– Стоит в одном дворе, сено кушает.

– Почему ты его сам не сварил?

– У меня ещё нет своего котла.

– Так. Учти, если оно принадлежит какому-нибудь бедолаге… Мы не уводим у бедных, вдов, сирот и беззащитных стариков – соблюдаем древний закон.

– Этот упитанный бычок принадлежит зажиточному и очень плохому человеку. Он сам вор – ворует у слабых. Нет на вас греха.

– Почему ты говоришь «на вас»?

– Мне ничего не надо.

– Что так?

– Это – моя месть. Мне этого достаточно.

– Понятно. Теперь замагI: где, когда, как?

– Сегодня. В полночь. У камышей. Я дважды свистну.

– Мы дважды ответим.

Ночь была безлунная, но ясная – сияли звёзды. Скот во дворе дремал, лениво работая челюстями. Бахайка подполз к бычку, лёг рядом на землю и стал его кормить хлебом, отламывая кусочки от булки из-за пазухи. Верёвку он перерезал ножом, оставив с метр. Бычок сам пошёл за ним, вернее – за хлебом.

Обогнув озеро, он дважды свистнул. Ему ответили тем же, и двое вышли из камышей.

– Забирайте.

– ЗамагI, ты мал ещё, но слово твоё мужское. Говорят: будущий орёл в гнезде клекочет. Мы хотели бы иметь такого товарища.

– Нет. У нас разные пути. Я по своей тропе пойду. Я хочу у вас спросить…

– Спрашивай.

– Как называют гIалгIаи тех мужчин, которые не могут в сердце похоронить тайну?

– Таких мужчин гIалгIаи называют бабами. Зачем ты это спрашиваешь?

– А вот зачем: что было, то было только для нас троих. И ещё один знает.

– Кто?

– Кто вверху над нами.

И он пошёл в тёмную степь.

– Волчонок! – сказал один восхищённо.

– Раненный волчонок, – поправил другой. – Он шуток не любит. Не знаю, кто его враг, но он часто будет хвататься за голову.

Бахайке никогда не снился Вилли, но он явственно слышал его плач каждую ночь. В ту ночь Вилли не плакал – Бахайка хорошо выспался.

Всё село заговорило о краже бычка; а то, что это была кража, сомнений не было: верёвку резали острым ножом.

Приехала милиция. Что-то мерили, что-то записывали. Уехали.

Директор детдома и школы Иван Маркович поднял всех детей на поиски, обшарили всю окрестность. Никаких следов. Пропал бычок.

Осенью у Бурчанского в огороде сгорели две скирды сена и скирда соломы, которые он заготовил на зиму на корм домашнему скоту, а через месяц, на ноябрьский праздник, сгорел на озере камыш для топки – аж четыре скирды.

Надвигалась суровая североказахстанская зима с морозами до сорока градусов, а Бурчанский остался без топлива и корма для скота.

Бабы заговорили о порче, а мужики – о красном петухе. Егор Бурчанский сильно изменился, потерял покой, пить стал ещё больше, а пьяный лез в драку по любому поводу.

Двух коров и телят пришлось продать, чтобы протянуть до весны.

Кто-то его бьёт, сильно бьёт. Но кто?

В любовных делах у Бурчанского в селе был соперник – немец Арнольд Шварц, колхозный комбайнер. Предмет их соперничества – статная доярка Нюра Колесникова. А добрый, тихий и степенный Арнольд ей нравился больше, чем злой дебошир Егор Бурчанский.

В летнюю страду, в разгар покоса пшеницы, основательно выпивший Егор учинил скандал прямо в поле, началась драка, в которой тихий немец не уступил знаменитому драчуну. По вине Егора сорвался уборочный день комбайнера, а за это тогда по головке не гладили. Председатель колхоза и бригадиры вступились за немца. Егор отсидел в районной кутузке месяц с лишним. А когда вернулся, Нюра с Арнольдом уже поженились и жили припеваючи.

– Фашист, выходи биться один на один! Выходи, или я твой дом подпалю! – орал Бурчанский в первую ночь после возвращения.

Но вместо Арнольда во двор с кочергой вышла Нюра в ночной белой рубашке.

– Нюр, пошли со мной. А ну его, фашиста паршивого.

– Это ты – фашист! Арнольд – работяга. Сам уйдёшь, или тебя проводить?

Сам ушёл, матерясь страшно.

– Баба русская, а фашисту продалась…

В то лето к Бурчанскому приехал родной отец из Караганды на собственной новенькой «Победе». В этих краях отродясь ни у кого собственной машины не было. Отец Егора был большая «шишка» – начальник целой шахты. А шахтёры, даже простые, зарабатывали немыслимые по тем временам деньги. А уж начальник шахты – что и говорить! Для него, что машину купить – раз плюнуть: тьфу!

Погостил отец у Егора с месяц и уехал, а машину сыну оставил – такой царский подарок!

Егор машину на ночь в конюшню загонял, чтобы завистники не побили стёкла и не исцарапали краску. На дверях навесил больших два замка. На верху дёгтем нарисовал богатырскую дулю, она, видимо, предназначалась тайному врагу.

Но враг опять нанёс ощутимый удар.

То были лихие целинные времена. Наехало в казахские степи разного народу. Одни сутками с тракторов не слезали, целину пахали, другие шалили. Шалили, ой как шалили! Целые мобильные банды колесили по степям вдоль и поперёк в поисках лёгкой добычи. Степь-то большая, есть где спрятать и спрятаться самому.

Бахайка любил купаться в озере Аксайке, и раз там наткнулся на странных людей. У них была машина-самосвал. Они на берегу пили водку и закусывали маленькими местными арбузами. Говорили по-фене*. Это была банда.

Они ему махнули:

– Иди, керя. Хочешь выпить?

– Налейте.

Он выпил до дна, но закусывать арбузом не стал:

– Плохая у вас закуска. Мясом надо закусывать.

– А ты привали мясо.

– У меня мяса нет, но я знаю, где много мяса – хорошие бараны, целых двенадцать.

– А где, кирюша?

– Вон, с левого края под бугром, дом видите? Там, во дворе загон.

– Ты чего? Прямо днём?

– Днём, днём. Прямо сейчас. Загрузите и – айда в степь. Чего медлить?

– А живушники* хай поднимут…

– Не поднимут. Я сделаю, что надо. Вы только поближе подъезжайте.

Юноша пошёл к селу.

– Эй ты, пацан!

– Чего? – обернулся Бахайка.

– Если ты нас заложишь… - один из бандитов показал ножом по горло.

– Я – ингуш! – сказал Бахайка гордо. – Доносить не умею, но и вашего ножа не боюсь.

Он нагнулся и достал из сапога свой.

Тут старший прикрикнул на того, кто угрожал Бахайке:

– Закрой своё хавило. Керя дело трекает. Чего нам делать?

– Когда все побегут на другой конец села, вы спокойно загрузите баранов и уезжайте.

– Лады! Паря, тебя подвезут куда надо. Так дело скорее сладим.

Лихой шофёр-урка помчал Бахайку по степи, в обход, и ссадил на другом конце села, у колхозных баз для молодняка.

Бахайка спрятался в овраге, осмотрелся, а потом крадучись пошёл к двум скирдам прошлогодней соломы. Поджёг обе и скрылся снова в овраге.

На дым заспешили сперва телятницы, а потом побежали все из села. Бахайка присоединился к людям и стал от души помогать тушить. Но скирды сгорели. Да и небольшая беда – старая пшеничная солома годилась только на подстилку скоту.

Сперва посчитали за шалость мальчишек, но вечером все узнали, кто это сделал – бандиты-скотокрады.

Вечером кино было – «Фанфан-Тюльпан», – такое кино, что все смотрят. Перед фильмом говорили о том, что у Бурчанского увезли всех овец, даже ягнят. Бурчанский, говорят, навзрыд плакал.

Хорошо стало у Бахайки на душе, светло и спокойно. Вилли не плакал и в ту ночь.

Конюшня с машиной загорелась на Новый год, ровно в двенадцать часов, когда по радио зазвучали куранты, а диктор провозгласил: «С Новым вас, 1956-м годом, товарищи!»

Люди не успели опорожнить стаканы, как тревожный голос оторвал их от праздничных столов:

– Пожар! Бурчанский горит!

Когда подвыпивший народ сбежался к месту пожара, конюшня пылала во всю, горело изнутри, подхода к огню никакого. Кинжалы пламени рвали крышу, вырывались через дверь. Внутри что-то взорвалось.

– Бензин это! Бензин!

Люди отбежали подальше от конюшни.

Конюшня стояла на хорошем расстоянии от дома, да и погода была тихая, безветренная. Это спасло дом.

Сбежалось всё село, но хозяина не было. Он появился потом, вдребезги пьяный, в одних кальсонах и босой на снегу.

При виде пожара он повёл себя странным образом: громко засмеялся и начал танцевать лезгинку, сам себе подпевая мелодию:

Асса! Асса!

Ты меня не бойся.

Я тебя не укушу –

Ты не беспокойся.

Бурчанский самозабвенно топтался на одном месте перед толпой односельчан, среди которых стоял и Бахайка.

– У него крыша поехала, – говорили все собравшиеся.

Действительно сознание Бурчанского помутилось. Его с трудом поймали и увезли в психбольницу.

– Иван Маркович, я хочу домой.

– Куда домой? Ты разве не дома?

– Нет. Мой дом – Кавказ. Все наши уезжают.

– Подожди до весны, окончишь школу и езжай себе с Богом.

– Я не могу больше оставаться. У меня здесь больше нет дела…

Старый педагог встал, долго молчал, глядел на стол.

– Кто тебя там примет?

– Родина. Я не пропаду.

Иван Маркович открыл сейф, достал его личное дело и положил на стол:

– Бери. Вижу – ты решил. Родина! Боже, как люди любят свою Родину! Аж, завидно.

Бахайка схватил бумаги и исчез навсегда.

Бахайка лежал на верхней полке общего вагона. Поезд мчал его в сторону Отечества, из которого советская власть с помощью армии изгнала его тринадцать лет тому назад, когда шёл-то ему всего шестой год. Родные остались лежать в чужой земле – одиннадцать человек. Он возвращается один. Когда-нибудь он вернётся за их останками.

Колёса мерно отстукивали ритм, ритм движения в безвестность, в будущее…

На потолке вагона мелькали отсветы станционных фонарей, а перед взором юноши мелькали кадры из его прошлой жизни: тот страшный день, солдаты, штыки, душные вагоны; смерть близких одного за другим от «горячей болезни», от ностальгии и страданий; потом детдом, дети и Вилли, маленький Вилли со светлой головкой и звонким смехом; злой Бурчанский и плачущий Вилли; потом опять Вилли, который лежит у стены и вздрагивает; похороны Вилли, сиротские песни и большие чудесные глаза Оксаны Бойко; лихие парни ингуши; бандиты на грузовике; пожары…

От всего этого поезд уносил его всё дальше и дальше. Кадры эти тускнели, таяли. Потом мелькнул кадр: Егор Бурчанский по пояс голый, в кальсонах танцует перед ним лезгинку; этот кадр сменился светлым образом Вилли – Бахайка явственно услыхал звонкий смех. И Бахайка засмеялся. Он смеялся в первый раз с тех пор, как умер Вилли. Он смеялся от души. Сила, годами давившая его грудь, отпустила, стало легко дышать.

– Прощай, Вилли! – сказал он, повернулся к стене и заснул.

Эта страница жизни была прочитана и перевёрнута. Завтра, с восходом солнца, он откроет новую, возможно, тоже нелёгкую страницу. Будь что будет!

Бахайка мирно спал. Он ещё не осознавал, что является сыном народа роковой судьбы. Ну, а пока поезд вёз его в сторону Кавказских гор, где его ожидала другая жизнь, другие заботы и много-много новых страданий, доселе неведомых.

Если в детстве, на чужбине, ему приходилось страдать и плакать, утираясь всего лишь невинными слезами ребёнка, то там, куда он едет, на Родине, ему придётся страдать и утираться порой даже собственной кровью. И не раз. Но это в будущем. Эти страницы жизни ему ещё предстоит открывать и прочитывать.

А пока – он сладко спал, убаюканный мерным стуком колёс, а поезд всё стремительнее уносил его к родным горам и долинам.

– Прощай, Вилли! – шепнули его губы в последний раз. – Прощай…!

Сентябрь 2004 г.