Шарль де Костер. 3 страница

– И что же было дальше? – спросил, очнувшись, Султан.

– Ты посватался. Я молила Хизира не отдавать меня, хотя любила. Султан, сокол мой, что могла я сделать? Кому пожаловаться? Даже некому было убить меня. Народ наш говорит: «Девушка без братьев – цветок в пустыне». Он уговаривал меня напоить тебя сегодня, чтобы ты не узнал… Потом я сама хотела убить себя, но не смогла. Знаешь, как жить хочется, да еще, если кто-то тоскует по тебе? А от тебя я смерть приму без жалоб. Конечно. Разве ты можешь жить с поруганной?

Тут Ната упала на кровать и дала волю своим слезам. Пока она плакала, Султан думал.

– Знает еще кто? – спросил он сурово.

– Нет, не знает. Боятся чеченцев. Хизиру тем более позор. Гяур вообще ему братом теперь стал.

«Вот оно что! – подумал парень. – Сегодня сидели со мной, пили, мои хлеб-соль ели. Как смели они? Горе вашим матерям!»

Осененный какой-то мыслью, Султан вскочил. Он взял из-под нар ружье-двустволку и патронташ. Отстранив невесту, он сорвал с кровати простыню.

– Завесь плотно окно одеялом, Ната, – сказал он.

Ната торопливо исполнила его приказ и стала посередине комнаты в ожидании смерти. Простыню Султан распорол на две части. Каждый кусок он сложил в двое и облил керосином.

«Неужели он сожжет меня?» – с ужасом подумала Ната.

Но Султан аккуратно обмотал кусками простыни подошвы сапогов и завязал веревочками.

– Что ты хочешь сделать, Султан? – спросила Ната.

– Что должно! – ответил он, сверкнув глазами. – Позор наш смою кровью. Я выйду. Ты закрой. Я скоро приду. Это праведное дело!

Султан вышел.

Он шел осторожно, чтобы не оставить на дороге следа или лоскутка простыни, которые после могли привести милицию в его дом. У хаты Хизира он остановился и передохнул. В окне горел свет. Одна рама была вынута, а вместо нее снаружи натянута марля.

Султан подошел вплотную к окну. «Слава Аллаху!» – произнес он про себя: Хизир и Захаров сидели за столом, держа полные стаканы в руках.

– Сам знаешь, Николай, как я тебя люблю! Сам знаешь!

– Знаю, Хизир. Ты мне друг, ей-богу.

– Хорошо, когда такой друг есть?

– Ты мне еще найдешь девку, чтоб опять целая была… из ваших?

Дальше Султан слушать не стал, кровь бросилась в голову. Он подождал, пока успокоился, осторожно взвел два курка.

«Великий Аллах, пусть не будет осечки у моего ружья, тебя умоляю!» – прошептал Султан, тихо отдирая марлю с окна. Теперь его враги сидели в трех шагах, и их разговор был хорошо слышен.

Султан на минутку задумался, кого первым убить, и решился. «Ты, подлый, продавший честь и народ свой, потерявший облик человека, получи!» – прошептал он.

Грянул выстрел – Хизира кинула на пол. Комендант вскочил, раскинув руки, и безумными страшными глазами уставился на труп, а потом на окно. Грянул второй выстрел…

– Открой, Ната.

– Султан, что ты сделал?

– Восстановил справедливость! – сказал спокойно жених, закрыв дверь на крючок. – Можешь считать себя чистой. Кровь смывает позор.

Он снял с ног простыни, кинул в печку.

– Ни одна собака не найдет следа, моя дорогая, золу ты утром вынесешь.

Вычистив ружье, зарядив пустые гильзы, Султан сел и закурил.

– Что будет со мной, Султан? – спросила девушка, встав перед ним.

– Ты будешь моей женой, если ты навечно забудешь эти две ночи, – сказал Султан, прижав ее голову к своей груди.

– Я забуду, мой орел! – ответила, плача, невеста.

Усталый Султан уже засыпал в объятьях жены, когда в селе подняли шум. Но молодожены спокойно заснули.

Мехди

Веселая компания состояла исключительно из кавказцев. Преобладали ингуши – их было девять человек. Было еще два чеченца, один грузин, два азербайджанца и еще кто-то. Тамадой сидел самый старший – ингуш Арчаков. Пустые бутылки одна за другой летели под стол. Арчаков пил вино прямо из бутылки. Это был мужчина лет за тридцать. Людям, не знавшим его, он казался страшным. Чересчур широкий в плечах и с короткими руками. Большой, орлиный кривой нос, тонкие губы и большой подбородок. От правого виска мимо уха за воротник уходил широкий шрам, след поножовщины. Глаза были живые, на выкате.

Вся компания уважала его за справедливость и признавала своим старшим братом. Все приказания его исполнялись без обиды, без рабской улыбки, как должное, как обязанность.

– Тост, тамада, – закричали все.

– Хорошо, – сказал Арчаков и привстал с полным стаканом в руке.

За ним встали все.

Тамада начал говорить:

– Все издес сидит ми баратом. Хорошо! Два месяц назад ми друг-друг не знал. Потом приехали суда работит и узнал. Почему ми сраза узнал барат? Потому, что наша Родина – один, самий хороший родина на земле, – там, где живут на земле волки, а на небе орли – наша Кавказ! Хорошо! Ми месте жил, месте работал, все совхоз эта три месяц рукам держал. Ми хорошо заработал денги. Не даром пришли. Хорошо! Когда ми собрался, все сказали, что нам надо вибрайт старший тамада. Ви сказал: тамада нада Ахмат. Ну, я это. Ну, я хотел, чтобы было хорошо всем братом. Хорошо! Ну, скажи, если я не паравда делал. Издес ми есть: ингуш, эзербиджан, гурзин, чечен. Но я сказал, думал – все нада одинакови. Если не одинакови, тогда плохо. Кажди свой сторона ходи. Тогда наша сила не бил. Но скажи все, что Ахмат неправильни делал?

– Все правильно! Ты – хороший тамада!

– Вот баркал, пасибо болшой, что шитал наш хорошо, что слушал. Ну, я ищо хотел сказат много, ну я плохо язик знает. Ну, ничево. Завтра ми уедет кажди себе домой, тогда от Ахмат свой семья скажи большой салам!

– Салам тебе, Ахмет! Спасибо!

– А, если, кто наша дом когда придет, я шитай свой барат. Баран зарежем. Ашшадабиллахи! * а ищо ви се не серчает, если я скажу один слова?

– Нет. Говори!

– Издес есть сами наша малаччи барат гурзин Вано. Ей-бох, хороший малчик! Я просто плохо, што ему домой пойдот, ему не будет. Как хорошо поёт и чонгар играйт! Ай-яй-яй!

– Правда?

– Ми се его лубил. Тогда я скажу, Вано, я сегодни магазин ходил, один отрез штапал барал, женски. Возми, пажалста, свой матам, палати делайт, как я, тамада, как от всех падаркам. Возми? Да?

– Ну, конечно, возьму! – сказал Вано радостно, сияя от оказанного ему внимания.

До сих пор он не знал, что тамада так его любит. Он думал, что он даже не замечает его.

– Издес ми иногда дарался с селски луди и цилинник. Но ми давал им Кавказ!

– Давали!

– Никогда Кавказ позор не делайте! Лучче умрайт!

– Амин!

– Слайбох, не последни раз бутилка «кхар-кхар» делайт и стакани «зар-зар» делайт!

– Амин!

– Вот. Хорошо! – тамада выпил.

Выпили все. Тамада сел. Все сели.

– Вано, давай, пажалста, песня! – крикнул Ахмат, подняв руку. – Последни раз!

Самый маленький в компании – Вано своим красивым звонким голосом запел застольную песню. Вся компания дружно подхватила, хотя никто не знал слов.

В гулу на раскладушке сидел еще один человек и с завистью смотрел на веселую и дружную компанию. Его не пригласили: последний день кавказцы решили провести без чужих. Его звали Мишей. Здесь, в селе, он жил уже три года, с тех пор, как вышел из детдома. Кавказцы его видели всегда оборванным и работу он получал самую дешевую. Миша знал, что не будь он слабаком, сидел бы сейчас за одним столом с ними. Э-эх!

Он сидел обхватив голову руками. От пения кавказцев сердце еще пуще сжималось. Песня казалась грустной. Средь громкого хора тоскливо звенел чонгури. «Вот счастливец! Все любят!» – позавидовал он Вано маленькому. Миша даже не заметил, как пение кончилось. Компания опять взялась за вино.

Сидевший возле тамады азербайджанец сказал, что-то шепотом ему на ухо. Ахмат обернулся и увидел плачущего Мишу.

– Гай-гай! – воскликнул он. – Чево палачит? Иди суда! Бистро! Опят Николай бил? За девка? Иди суда. Випей! Мал-мал лучи будет.

Миша имел еще несчастье быть любимым самой красивой в селе девушкой – Наташей, за что часто его бил демобилизованный матрос Николай.

– Иди ко мне!

Миша встал и подошел к Ахмату. Ахмат налил полный стакан вина и подал ему.

– Пей, пажалста!

Миша взял стакан и стоял, глядя в него.

– Пей!

Но Миша не выпил. Он глянул на компанию, а потом решительно – в глаза Ахмата.

– Что? Зачем не пьет? Что?

– Я – чеченец! – сказал он четко.

Все вытянулись. Ахмат подскочил, схватил его за грудь и тряхнул так, что в стакане мало осталось вина.

– Ка-ак? Ти чечен?

– Да. Я – чеченец.

Ахмат отпустил его, окинул взглядом с ног до головы.

– Как чечен?

– Я из детдома.

Ахмат вопросительно глянул на всех: что делать?

Миша, стоя перед ними, как школьник на педсовете, подробно все рассказал.

Родители умерли. Попал в детдом. Школу не окончил. Приехал сюда. Трудно было жить. Опустился. Некому было поддержать.

Когда он кончил свой рассказ, Ахмат стукнул по столу кулаком так, что несколько бутылок опрокинулось и розовое вино полилось на стол.

– Ай-яй-яй!

Чеченец Мусса вскочил:

– Дур-рак! Почему сразу, как мы приехали, не сказал кто ты? На кого ты похож? Такой разве бывает кавказец? Дур-р-рак! Ты не чеченец!

Все закричали, ругались.

Ахмат молчал. Наконец и он задал вопрос:

– Почему ты Миша? Разве это наша имя?

– Мне в детдоме его дали.

– Как был раньше?

– Не помню.

– Таварищи, ему нада наша имя. Как? – обратился Ахмат к сидящим за столом.

Все начали: мэ, мэ, Магомет, Мусса, Мехди…

– Мехди.

– Мехди.

– Хорошо! – крикнул Ахмат. – Мехди!

– Я оставил в клубе Наташу. Там Николай со своей ватагой.

Ахмат глянул на него, подумал, встал.

– Друзья, ми сечас идем в клуб. Девка заберем. Хоть русски, заберем. Это наш девка. Нам стидно будет, если не заберем. Ти, Мехди, покажи, что ты мушшина – бей Николай. Ми се там будем. Если трудно будет, ми тогда… – он кашлянул. – Кавказ будем делайт.

Через час Мехди сообща одели, обули. Вся эта компания отправилась в клуб.

В клубе народу было много. Ахмат с компанией заняли угол. Наташа стояла с девушками.

– Иди, возми, танцуй, – подтолкнул Ахмат Мехди.

Мехди решительно подошел к девушке.

– Нет, Миша. Здесь Николай и вся его банда целинников. Побьют тебя.

– Я уже не Миша, Наташа. Я – Мехди. Я не боюсь, – сказал он, и смело повел девушку в круг.

Взоры кавказцев обратились к тому месту, где стоял Николай со своими дружками. Ожидание их оправдалось. Обернувшись к целинникам, Николай что-то сказал, усмехнувшись, и направился, расталкивая танцующих, к паре.

– Не мешай танцевать, подлец! – сказал без страха Мехди, держа за руку девушку.

– Чё-чё-чё? – матрос поднес руку к носу чеченца.

В ответ Мехди со всего размаха ударил его в нос.

– Малдец! – гаркнул Ахмат.

Танцующие разбежались по углам, площадка освободилась. Туда ринулись целинники и стали полукругом. Ахмат молча стоял на своем месте.

Матрос кинулся на Мехди, но снова получил неплохой удар.

– Р-р-ряботай, Николай! – кричали его друзья.

Мехди не отступал ни на шаг. Дрался молча и яростно. Непобедимый Николай был уже весь в крови. Он был удивлен и ошарашен отвагой Миши.

Один из целинников подскочил к Мехди сзади и занес кулак, но в это время получил оплеуху, от которой он полетел на пол. Это Ахмат, как кошка прыгнул к нему. Кавказцы мигом заняли позицию против целинников. Образовался полный круг.

– Все стоят! – крикнул Ахмат. – Не мешайт! Два деруц, трети не мешайт! Если мешайт – ми плохо куссайт! Покажи наша зуби!

Друзья разом выхватили из кармана ножи. Все ахнули.

– Хорошо! – гаркнул Ахмат. – Давай Мехди «Кавказ»!

Драка возобновилась. И скоро матрос упал. Мехди за ворот рубашки несколько раз поднимал его с пола и ударом в лицо бросал снова на пол.

– Хватит, Миша, ты побил меня, – сказал, наконец, Николай. – Сдаюсь!

Тогда Мехди опять поднял его, поднес его лицо к своему лицу и сквозь зубы сказал:

– Я – чеченец. Теперь это понял. Ты будешь помнить меня долго. Всегда.

Он вытащил из кармана нож и два раза ударил врага в лоб, крест на крест. Потом повернул и пинком в зад отбросил от себя.

– Ва-ай! Малдец! Тепер все бей! – крикнул Ахмат, отскочив к двери и загородив ее.

Плач, вой, визг заполнил клуб. Целинники кучками бегали взад-вперед по клубу. Оказывали в отчаянии сопротивление, падали под ноги, но выбегать из клуба боялись – в дверях стоял с ножом в руке и со сверкающими глазами страшный Ахмат. Иногда ему удавалось схватить кого-нибудь. Он наносил рукояткой ножа удар по голове и бросал на пол. Он наблюдал за земляками. Чаще, чем на других, он смотрел на Мехди. Вряд ли ему приходилось видеть больше ярости, чем он видел ее у Мехди: он хватал за глотки, душил, бил кулаками в лицо и живот, пинал ногами, бил головой.

– Малдец! Малдец! Борз! * – кричал, качаясь на месте, Ахмат. – Вот, Борз!

Вот маленький Вано сцепился с каким-то долговязым целинником. Тот ударом кулака свалил Вано на пол. Ахмат рванулся с места. Но в тот момент Вано встал, ухватившись за плечи целинника, подпрыгнул и ударил его рукояткой ножа в лоб. Тот замотался.

– Малдец, Вано!

Ахмат больше не выдержал. Бросив двери, он бросился в кучу дерущихся. Его кулаки заработали. Толпа хлынула через дверь на улицу, подгоняемая страшными криками кавказцев. Скоро клуб опустел.

Домой друзья пришли, когда все целинники разбежались, и бить стало некого. Легли спать.

Рано утром все снова сидели за столом. Мехди тоже сидел за столом. Выпивали на прощание.

– Давай с нами поехали, Мехди! – уговаривали товарищи.

Мехди встал, глянул на Ахмата:

– Нет, я еще хочу хоть на месяц остаться. Я теперь не боюсь никого, – сказал он, выхватив из кармана нож, по-новому сверкнув глазами. Он спрятал нож. – Ахмат, я не боюсь. Езжайте.

– Ей бох, правда! – крикнул Ахмат.

Жест Мехди убедил его.

Мститель

«В чем смысл нашей жизни ты спрашиваешь, Ламме Гудзак? Хватай топор, бей врага-испанца везде, где он попадется».

Шарль де Костер

Какое вам дело, кто рассказал мне это... Рассказал...

В день выселения я убежал в лес и решил не уходить отсюда. Захватил с собой двустволку и патронташ...

Я встретил его через три дня. Проголодавшись, я решил пойти в село Балты. С опушки долго разглядывал село, было тихо. Людей не видно. Собаки, правда, выли. И странно – вдруг в долине понеслась веселая песенка:

«Много в ауле красавиц у нас...»

Изумленный, я глянул на дорогу. Наискось, через кукурузное поле, к лесу шел юноша в городской одежде. На груди у него болтался автомат, за поясом брюк торчал револьвер. Фуражка была надета козырьком назад, на виски спадали волосы. Он шел, не остерегаясь. Я взвел курок. Этот чудак вышел на дорогу, глянул по сторонам и крикнул по-ингушски:

– О, белый свет!

Я вышел из лесу и поприветствовал его:

– Салам алейкум!

– Ва алейкум салам. Ты конечно ингуш! Это лучше всего на свете. Хаттар* делать не станем, и так все ясно. А вот оружие твое мне не нравится. Этой маслобойкой только ворон в ущелье бить. Вот какой должен быть клюв у нас, у орлов, если ты хочешь ломать члены воронам.

Он хлопнул по своему автомату.

От него несло водкой, он был пьян. Я постарался увести его поглубже в лес и расспросить, кто он и как попал сюда. Он же дал мне кусок хлеба.

– Так ты хочешь знать, кто я? – сказал он, облизав губы, как это делают пьяные. – Ты прав, между нами секретов не может быть. Я расскажу тебе всю автобиографию... Не помню я лишь тот день, когда родился...

И он пространно начал рассказывать. Я слушал, делать все равно было нечего. Беспечность этого человека понемногу развеяла у меня тяжелую грусть утрат. Оказывается, он был студентом Грозненского нефтяного института. Счастливый случай избавил его от выселения. Звали его Мурадом.

–...Ты можешь мне не рассказывать про себя, – продолжал он. – Я знаю тебя почти так же, как ты себя.

К моему удивлению он рассказал мне историю моего тейпа* и семьи чуть ли не до седьмого поколения.

– Откуда ты это знаешь?

– Я очень много занимался историей нашего народа. Хотел даже книжку написать. Записывал схемы тейпов. В прошлом году в летние каникулы я записал и ваш тейп по рассказу твоего отца. После чего я съел одну вашу курицу: ее зарезали мне как гостю...

Целый день мы проспали. Вечером Мурад меня разбудил:

– Пошли, в моем животе что-то урчит.

Мы вышли в село, осторожно продвигаясь возле плетней. На пустой улице раздался скрип колес. Бричка шла прямо на нас. Мы присели в крапиве. Солдат вел бричку, нагруженную домашним скарбом, за бричкой конвоируемые двумя солдатами со связанными назад руками шли трое ингушей.

– Мусса, – шепнул мне на ухо Мурад, – стрелять сейчас нельзя, солдат надо разоружить без шума. Первого даю тебе. Понял? Зачем убивать простых солдат?

– Понял.

Как только они поравнялись, мы выскочили из засады:

– Руки вверх!

Это было так неожиданно, что солдаты не оказали сопротивления. Один из них попросил оставить их в живых. Мы быстро всех разоружили, приказав не шуметь. Развязали ингушей и связали солдат. Перетрясли весь воз, взяли все, что могло нам пригодиться. Там был целый ворох кинжалов. Мурад выбрал нам пять маленьких серебряных кинжалов, было много кирзовых и хромовых сапог, два байковых одеяла, посуда и пандар.* Зачем он понадобился русским, не знаю...

Те трое ингушей молча нам помогали – они тоже уже вооружились автоматами и кинжалами. Все нужное мы погрузили на лошадь. Солдатам связали ремешками ноги и руки. Мурад аккуратно разложил на возу матрасы и подушки и уложил на них солдат. Потом он прочитал над ними, словно над усопшими, какое-то стихотворение. Я смеялся, хотя не все понимал. Оставив их так, мы ушли. Я шел спереди, ибо хорошо знал горы. Двое освобожденных вели лошадь с грузом. Мурад с третьим шел позади. За ночь мы ушли далеко. Ни один солдат не отважился бы пойти в эти дебри преследовать нас: мы были неплохо вооружены.

Отдохнув и хорошо поев, мы в ту же ночь перевалили хребет Сайвийн-дук по знакомым лишь мне тропам. На рассвете были уже у пещеры Зелимхана. Даже охотники из ингушей, редко кто знал, где она находится. Лошадь мы пустили пастись, а сами завалились спать.

Утром, когда я проснулся, то увидел Мурада. Он брился кончиком кинжала.

– Доброе утро, – приветствовал он меня. – Хозяин хороший был у этого кинжала. Вставай, тоже побрейся и немного посторожи, я тоже хочу спать.

До обеда, сменяя друг друга на посту, мы проспали. В обед мы разожгли огонь, чтобы сварить мяса. Все чисто побрились.

– Друзья, – сказал Мурад, – по возможности, мы должны держать себя опрятно. В город в баню, конечно, нам не удастся сходить, но воды для наших нужд достаточно. Во-вторых, тот, кто уйдет когда-либо, пусть уходит сейчас, потом будет поздно.

Никто не ответил на это. Все посмотрели друг на друга.

– Нам некуда уходить отсюда, – сказал один из освобожденных нами, – мы не знаем, где наши семьи, а может быть, их уже вообще нет. Я слышал, что их сбросили в море. Этого можно было ожидать. Но как бы то ни было, вы можете надеяться на нас. Меня, например, мертвого только можно теперь отсюда увести, живым я не пойду. Так думают и эти двое. Что еще? Мы хотим лежать в родной земле.

– Теперь все в порядке, друзья, то есть братья. Мы теперь семья. Потому, что будем вместе есть, спать, ходить, стрелять. Самая дружная семья, – сказал Мурад, подбрасывая дрова в огонь.

...Как он хорошо играл на нашем пандаре, это мог выразить только Аллах. Он не давал нам тосковать. Мы не избирали его главарем. Это получилось само собой. Он знал очень много: всю свою короткую жизнь Мурад провел за книгами, а жизнь знал лучше нас, работавших. Ложился спать позже нас, вставал раньше всех и делал все шутя. И мы часто смеялись...

Он задумывал самые отчаянные и дерзкие вылазки. Гражданских он не трогал, но уж военным доставалось: он не щадил их. Помню, раз мы взяли двоих офицеров и одного солдата-узбека в Алкуне в плен. Мы вели их, а Мурад с ними весело беседовал. Говорил о книгах, о театре, обо всем на свете. Как только мы сели на привал, Мурад устроил судебный процесс.

– Суд идет, – начал он. – Трибунал обсуждает дело трех военнопленных, которые обвиняются во вторжении без согласия на то ингушского народа на ингушскую землю. Я как народный обвинитель требую расстрела всех троих военнопленных.

Мы пожалели солдата-узбека. Его отпустили на все четыре стороны. Офицеры были расстреляны.

– Все законно, друзья, – сказал Мурад, – мы не бандиты, мы мстители.

И, насвистывая песенку, повел нас в горы.

В каких только переделках мы не бывали... Мурад всегда был весел и находил выход из любого положения. Наша пятерка насолила многим военным. Помню, однажды нас преследовала целая рота солдат. Мурад придумал такой план: мы специально водили военных за собой целый день, только вечером солдаты отстали. Тогда Мурад повел нас по их следам. Уставшие солдаты заняли одну сельскую школу. Поставили двух часовых и легли спать. Мы легко их сняли. Через час вся школа взлетела в воздух. Вряд ли, кто-то ушел живым...

В следующий раз нас окружили ночью в Мужичах. Мы сидели в кукурузе. Вдруг Мурад запел, как петух (была полночь), и, представьте себе, в селе запели все петухи. Тогда он прилег на землю и завыл по-волчьи. В ответ завыли, залаяли все сельские собаки. Поднялся большой шум, захлопали двери домов, крик проснувшихся людей... В этой суматохе мы легко скрылись.

...Если рассказать о всех наших боях, пожалуй, и недели не хватит. Скажу только: такого мстителя, как Мурад, я не видел никогда. В смелости мы все ему уступали. И при этом он был чертовски умен. Видно, учеба пошла ему на пользу.

...В какой-то момент он неожиданно исчез. Месяц его не было, и вдруг появился. Но это был уже не тот Мурад. Я сразу заметил перемену. В ночь его внезапного возвращения мы отправились, кажется, в Шолхи. Такой жестокости, какую он проявил в ту ночь в бою с военными, немыслимо себе представить. Даже рассказывать не стану. Меня в ту ночь ранило в руку. Мурад мне помогал идти. Он первый заговорил и рассказал мне следующее:

– Мусса, я был в Казахстане. Знаешь, зачем ездил? Мне надоело убивать. Совесть заговорила. Я решил узнать, что с нашим народом и моей семьей. Много рассказывать не буду. Семьи моей уже нет. А народ наш...

Мурад остановился, передернулся и зарычал так, что я отскочил от него:

– Теперь, Мусса, стрелять и резать до самой смерти. Торопись, мой брат, убивать торопись! Меньше надо спать и отдыхать. Кто его знает, может, мы послезавтра умрем и лишимся этого наслаждения – стрелять и резать. Знаешь, для меня отдых не отдых. Я спокоен только тогда, когда в моих руках прыгает винтовка, пистолет или когда слышу звук ломающихся костей от моего кинжала. Ио-ох!

Больше ничего о своей поездке он не говорил...

Наша группа потеряла покой. Как волки, мы рыскали по аулам и горам. Однажды около Галашек нас окружили. Целый день мы упорно защищались. Вечером к солдатам подоспела помощь, кольцо вокруг нас стало плотнее. Мы поняли, что живыми уйти не удастся.

– Брат, – сказал Мурад на рассвете, – стрелять буду я, и, думаю, сумею на себя отвлечь их внимание, постарайтесь уйти через Ассу. Они меньше всего ждут нас там.

Мы не согласились его оставить. Бросили жребий. Жребий достался... Мураду. Делать было нечего. Началась перестрелка. Меня ранило, но я не подал виду, что мне плохо. Трое наших товарищей бросились к Ассе, и я сразу понял, что солдаты разгадали наш план. Все трое погибли...

Теряя сознание, я слышал гул от грохота выстрелов: это «говорил» автомат Мурада...

Очнувшись, я пополз к реке. На поляне стоял Мурад, а перед ним – шеренгой солдаты с ружьями на изготовку. В стороне стояли еще солдаты. Я прицелился из своего автомата, но не оказалось патронов. Я не мог ему помочь, а он стоял под русскими дулами с улыбкой:

– Лейтенант, отпусти меня, и я даю слово, что через три дня я найду и убью тебя.

Лейтенант отдал команду:

– На прицел!

А Мурад продолжал издеваться:

– Вы охрипли, лейтенант, у вас дрожат колени, вы очень комичны, меня разбирает смех. Посмотрите мне в глаза, я думаю, по ночам вас будут мучить галлюцинации, а потом, когда-нибудь, вам это надоест, и вы повеситесь в сортире...

– О-гонь!

Хлестнул залп. Мой друг Мурад упал. Солдаты ушли. Я подполз к нему. Подумать только: он был жив. Воистину душа его была кошачья...

– Послушай, Мусса, – сказал он тяжело, – видишь, все кончилось. Но мне жалеть не о чем... Я им отомстил... Как мог… Не верится, что это я лежу здесь, у Ассы, и умираю. В той, прошлой жизни, я и не мечтал об этом. Я хотел стать большим ученым. У меня все шло хорошо... И вот теперь ты видишь: я умираю. Раньше меня пугало даже то, что оружие висело дулом ко мне, а сегодня я был совершенно спокоен... Что же будет с нашим народом? Неужели в орлиные гнезда заползут гады?..

Он замолчал, немного отдохнув, зашептал:

– А еще хочу, чтобы ты знал... Та осетинка, к которой я ходил, помнишь, которая в Шолхах ночью нас кормила, она беременна от меня... Если будет мальчик... Что будет?.. Только это пугает... О-о-ох! Что с народом будет, Мусса? Неужели Аллах позволит им топтать нашу...

Он умер. Я предал его тело земле.

Братья

– Боже мой, как много горя ты свалил на мою бедную голову! Разве у меня хватит сил все это перенести? Ва Аллах, помоги мне, не дай сойти с ума. Три дня тому назад у меня была семья, была невеста, я готовился к свадьбе. У меня была Родина. Где это все сейчас? Неужели, Творец Великий, это был сон? А теперь я проснулся? Я один в опустошенной стране. Господи, возьми назад жизнь, которую ты дал – она мне больше не нужна. Я хочу умереть.

Лорс прислонился головой к чинаре. В правой руке он держал автомат. Внизу шла зигзагами тропа. Тишина. Никто не идет по этой тропе и не пройдет. И нет надежды, что пройдет. Душа такая же пустая, как эта тропа. Как вся эта страна. Да, да, – придут, пройдут.., но – чужие.

Лорс заплакал. Рука с автоматом совсем повисла.

Вдруг тишину прервал гулкий выстрел. Второй. Потом – много выстрелов.

Лорс глянул вниз. В долине шел бой. Звуки выстрелов приближались к нему.

Это была погоня, вернее – травля, но не зверя, а человека. Это все катилось, мчалось сюда, к нему.

Лорс пристроился за чинару и стал ждать.

Человек бежал от камня к камню, от дерева к дереву, петляя, делая перебежки. Он сильно хотел жить. И он боролся. Оружия у него не было. Он бежал. Пули свистели вокруг него, но пока он был жив.

Лорс приготовился. Солдат было много. Как муравьев. Человек не стал подниматься к его чинаре: слишком высоко над тропой, могут поймать на прицел. Он пробежал дальше.

Лорс дал длинную очередь по преследователям – несколько солдат скатились по откосу вниз. Лорс перебежал на другое место и дал еще очередь. Солдаты стали отходить, боясь засады.

Лорс повернулся назад – человек сидел возле камня, вытянув ноги, опустив руки. Он тяжело дышал.

Лорс не стал здороваться – кощунственно святотатствовать.

– Ты кто? – спросил он. – Я – галгá.* А ты – нохчо? *

Тот грустно мотнул головой.

– Пошли наверх. Там мое родное село. Ты не ранен?

Чеченец мотнул головой. Ему не хотелось говорить. Устал. Устал телом, душой. однако, когда грузно приподнялся, спросил:

– Неужели мы с тобой, брат, одни в родном своем отечестве? Совсем одни?

– Одни, – ответил Лорс, – совсем одни.

И он заплакал.

– Не плачь, – сказал чеченец. – Хотя плакать – значит жить, значит сердце еще чего-то хочет… Как тебе сказать…

– Не говори, – сказал Лорс, – не надо говорить.

Они пришли в аул. Лорс провел брата во двор, поднялись на веранду. А там – длинный стол, уставленный всяким угощением.

Прежде чем сесть за стол, нохчо вопросительно глянул на Лорса: «Что это?»

– Холчах.* К моей свадьбе.

– А где невеста?

Лорс указал рукой на противоположный склон горы. Там было много бугорков – свежих могил.

– Их всех расстреляли, чтоб не возиться. Мужчин, женщин, детей. Я всех похоронить не успел. Там у речки лежат. Теперь ты мне поможешь.

– Да смилостивится на ними Аллах… А там, откуда я пришел, хоронить некого… нечего… Их сожгли. В сарай закрыли и заживо сожгли. Вот откуда я пришел, брат…

Он смотрел куда-то поверх горы в пространство. Лорс тоже смотрел куда-то.

– Поедим. Это святое дело! Готовились к свадьбе. Нани* и сестры всё возили из Буро.*

Чеченец кивнул головой. Они справили священную тризну.

Они не спросили имен друг друга.

Полтора года сражались они бок о бок и сложили свои головы в одном бою под Мартаном.

Когда хоронили, тамада абреков спросил:

– Как их звали? Имена же у них были. Молитву по ком читать?

– Не знаем, – сказали другие. – Они сами себя не называли и других не спрашивали. Говорили Галга и Нохчо. Читай молитву по Галга и Нохчо. Таких преданных братьев никто еще не знал. Даже смерть их не разлучила.