IV. Террор 5 страница

– А если люди туда пойдет…

– Ничего не было бы, даже если танк проедет, пока на ту штуку не нажмешь. Они сели прямо на мину…

– Теперь ти можешь ити к Хава.

– Могу.

– Но ти пришел ко мне. Стидно? Да?

– Так получилось.

– Ти раскаяца?

– Нет. В любви разве каются? Это дар божий.

– Ти меня любить?

– Очень! Но я… когда взялся вести тебя в горы, задумал… задумал использовать тебя, как прикрытие, такое алиби… Я же не знал, какая ты… Ну, француженка из Парижа… Да и все. Думаю, не поймет, что произошла. А ты поняла. Испугается, думаю, будет молчать. Ты мне сразу понравилась. Прости меня…

– Мольчи! – она протянула его к себе. – Простиля. Муж все прощать. Ти сегодня мой муж. И я любить…

У нижнего поста стоял танк и несколько БТРов, было много солдат и милиции. Машину остановили и припарковали на поляне. Там стояло много других машин. В горы никого не пускали, а тех, кто спускался с гор, всех останавливали, проверяли, задерживали.

Катрин вышла из машины со своими сумками, с ней разбирались отдельно. Тщательно досмотрели все, что при ней было, проверили документы. Куда-то звонили. Через час ее отпустили. Она села в рафик и уехала в Назрань.

Машину Асхаба обыскали очень тщательно, просмотрели все щели, самого Асхаба отвезли в милицию.

– Во-о-о! – вскинул руки офицер. – Да ты пьян в стельку. В таком состоянии ты ездишь в горах? Мы тебя вытрезвим.

Милиционер, который привел Асхаба, с усмешкой добавил:

– Его французская телка была в таком же состоянии. Но ее отпустили.

– Ты, къонах, * не плохо провел день.

– Не жалуюсь, – ответил Асхаб, – дай Бог всегда так!

– Кто вертолет взорвал?

– Вертолет? Какой вертолет?

– Железный, с федералами.

– Где?

– В Москве! Думаешь, мы с дырками в головах. Ты должен был встретить машину с боевиками. Какие машины ты встретил? Припоминай! Марка, цвет, номера…

– Не помню я… Не до этого было.

– Вспомнишь. Ребята, заведите его в камеру и освежите память.

Милиционеры старательно в тесной камере «освежали» его память с полчаса. Их было четверо.

Еще раз допрашивал тот же офицер, подбадривая Асхаба дубинкой.

– Я не могу вспомнить эти машины. Кто дал вам право избивать безвинного человека? Что вы от меня хотите?

Бросили в камеру, где сидело пятеро таких же «обработанных», как Асхаб.

Через два дня его выпустили, отобрав водительские права.

С Асхабом говорил тот самый офицер:

– Мы проверили – у тебя алиби. И еще эта француженка. Права отправили в ГАИ с сопроводительной бумагой.

Асхаб махнул рукой.

– Права – понятно: я был выпивши. Но почему вы меня били?

– Ты не знаешь, почему? – съехидничал офицер.

– Нет. Я думаю, что меня нельзя бить. Арестовать можно, посадить можно, а бить нельзя. Я – не лай.*

– Ты до сих пор ошибался. Это ингушская тупость. А теперь идет воспитание народа. Понял?

– Понял. Но и ты должен понять.

– Что?

– В тот день, когда на твоих плечах не будет пагонов, я приду за расчетом по-ингушски.

Асхаб быстро покинул кабинет.

– Я завтра лететь Москва. Забиля, не успеля теньги дать за дорога…

Хава была в нарядном шелковом белом платье с крупными красными и зелеными цветами. Пышные волнистые угольно-черные волосы распущены по плечам и спине, на голове – полоска из того же материала с большой золотой брошкой-кольцом с камушками. Она шла от порога к калитке. Полные стройные ножки ступали легко и грациозно.

«Боже мой, какая она красивая! – с завистью подумала Катрин. – От таких жен мужья не уходят».

– Здравствуй, Катрин!

– Дёброе утро, Хава.

Хава взяла гостью за руку и потянула к дому. Та заупрямилась.

– Пошли, Катрин, позавтракаем. Соперница моя!

– Я ехать фотоснимать Борга-Каш*, такси стоять.

– Такси подождет. Ты теперь мне как сестра. И я старшая.

– Но… это…

– Молчи, Катрин. Я знаю все. Тебе было с Асхабом хорошо? – Хава заглянула ей в глаза.

Катрин вся залилась краской и бросилась в объятья невольной соперницы.

– Хава, что будем телать? Мне стидно! Ти меня прости. Что будем телать? – зашептала на ухо.

– Все мы уже сделали, что надо. А стыдиться не надо. Зажженную спичку в сено бросаешь – пожар получается. Кто виноват? Тот, кто бросает спички.

– Это говорил дядюшка?

– Да, дедушка Асхаба. Он тебе рассказывал?

– Рассказаль.

– Вот, видишь. Случилось то, что случилось. Я бросила спичку. Ты теперь мне и сестра и соперница, получается. Пошли в дом, завтракать будем. Асхаба не хочешь увидеть?

– Он дома?

– Дома. Умывается.

Катрин уперлась, но Хава, поборов сопротивление, повела ее в дом.

Асхаб стоял посередине комнаты чистый, опрятный, выглаженный, со сходящими синяками на лице.

Катрин просто обомлела.

– Поздоровайтесь, – сказала им Хава.

– Дёброе утро.

– Здравствуй, Катрин.

Они по-дружески обнялись и взялись за руки.

Хава вышла. Когда за хозяйкой закрылась дверь, Катрин полушепотом заговорила:

– У тебя жена – золёто. Не я золёто. Хава – золёто. Если я быть жена, хозяйка, я Хава не пустиля двор. И красива отшень! Востёчная гурия! О-о!

Хава скоро вернулась с банками в плетеной корзинке.

– Катрин, я твоего таксиста отпустила.

– Пустиля?

– Он получил по договору. Ты ему пятьсот обещала? Я отдала.

– Как я ехать Борга-Каш?

– Асхаб тебя отвезет. Он вчера выкупил свои права. Не хочешь с Асхабом ехать? хочешь же?

– Ти на ляпу дал, Асхаб? Много?

– Дал. Пятьсот баксов. А то лишили бы прав навсегда.

– Да-а, у вас закони интересни: подмазать, на ляпу дать, кусёк отвалить… еще я знать как полючаецца террорист и ислямски экстремист.

– А вы, что думали там, во Франции? – спросила Хава.

– Мы думали, Хава, ислямски идеолёги…

– Идеология здесь ни причем. Твой президент Ширак, когда одобряет «антитеррор», прекрасно понимает, что идеология здесь ни при чем. Здесь просто: большие государства хотят весь мир держать на привязи, а люди сегодня не мирятся с этим.

– Это плёхо.

– Для нас плохо, для вас хорошо.

– Я теперь на ваша сторона.

– Не обижайся. Пей чай, а варенье мажь на блинчик – очень вкусно. Катрин?

– Что?

– Я эти четыре ночи очень хорошо спала. Сердце было сковано холодными цепями – они упали. Душа освободилась. Легко дышать стало. Снова меня радует красивое утро, яркое солнце и чистый воздух. Я тебе очень благодарна. Приезжай, как к сестре… Асхаб, иди, готовь машину. Если завтра ей лететь в Москву, сегодня, наверное, у нее много дел.

Асхаб вышел.

Женщины остались одни. Сидели друг против друга. Хава сидела, опершись локтем на стол, щека на ладони. Катрин сложила руки на коленях, глаза опустила, боялась поднять.

– Ти ревновать, Хава? – нарушила молчание Катрин.

– Есть немножко. Не бери в голову. Зато кровь Микаила взыскана. Это главное!

Они обнялись долгим, сестринским объятием, а потом Катрин пошла.

Игрушки – подарки с того света

Або был мастером делать накаты. Это ремесло кормило его большую семью: шестеро детей и его с женой. Або был очень набожен. Намазы совершал точно по расписанию, соблюдал полный месяц уразы. Чтил, как положено мусульманам, пятницу: ходил в мечеть на пятничную молитву.

В тот злосчастный день (тоже пятница) он был в гостях и очень спешил домой, чтобы успеть в мечеть на моленье, но не успел. Когда он в Назране сошел с автобуса, где-то далеко-далеко муэдзин призывал верующих к священному долгу. Ну, что делать? Опоздал.

Тут Або заметил группу ребят в белоснежных тюбетейках, спешащих куда-то. Он понял, что они идут молиться. Пристроился к ним: какая разница, где молиться?

Мечеть, куда шли ребята, оказалась обыкновенным домом с большим залом, превращенным в молельню. Ничего особенного. Имам, молоденький мулла, прочитал проповедь о греховности перед Богом и вреде для здоровья самого человека табакокурения. Потом совершили пятничную молитву, и Або, радостный оттого, что Дьявол не смог нарушить его пятницу, пошел к выходу.

Тут все и началось… Импровизированная мечеть была окружена милицией. Всех богомольцев затолкали в милицейский автобус и отвезли в отделение.

Первым долгом всех переписали, составили общий список. Их объявили ваххабитами, а значит, они собираются не Богу молиться, а терроризму учиться.

Або возмутился, что он никакой не ваххабит, что он зашел помолиться, ибо мусульманину все равно в какой мечети молиться.

– Что? – скривил рот офицер милиции, пустив большое облако дыма от сигареты. – Что ты сказал? Ты – мусульманин?

– Да, – твердо заявил Або. – Я, алхамдуллилах, * мусульманин.

– Вы – не мусульмане! Вы – ваххабиты! Это мы – мусульмане. Мы!

– Мусульмане в святой пятничный день в мечети не врываются. Мусульмане те, которые в этот день Богу молятся. А от тебя еще водкой пахнет и куришь.

Арестованные ребята хихикнули, а Або получил от офицера удар в лицо. Его милиционеры схватили, затолкали в камеру и избили.

Через сутки его выпустили, не найдя никаких улик, по которым его можно было бы посадить хотя бы на год. Выпустили, строго наказав впредь не общаться с «ваххабитами».

Неделю Або не выходил из дома, стесняясь своих синяков на лице. Ингушу положено беречь и защищать свое лицо от дерзости чужих рук.

Когда синяки полностью сошли, он снова пошел на работу. Один «новый» ингуш заказал ему внутреннюю отделку нового дома. Або набрал бригаду из четырех работающих мастеров и принялся за дело. Хозяин платил щедро, к оплате добавлял премиальные.

В один день Або подъехал к своему дому на грузовой машине хозяина. Снял холодильник, стиральную машину, телевизор и огромный ящик с продуктами. В семье была такая радость, что дети кричали и смеялись на целый квартал. Холодильник и стиральную машину Або купил на аванс, а телевизор ему подарил хозяин.

Або работал днем и ночью, но одновременно он вел свое, ингушское, расследование по внутренним, закрытым для чужаков, каналам. Боль от удара, который нанес ему милиционер, ныла постоянно в сердце, не давала покоя, не забывалась. Ничего не получится, пока он вернет его назад. Долг! Долги надо платить. А такой долг ингуш помнить всю жизнь.

Або никогда не дрался, даже в детстве. Если уж ударить, то надо ударить сильно, больно, как его ударил этот мент. А мент умеет бить, потому что постоянно тренируется. Хорошо, будем тренироваться.

Один из рабочих его бригады – бывший боксер. Або выведал у него технику нанесения сокрушительного удара.

– Меня этому научил один китаец в Казахстане. Значит так: берешь 365 газет. Берешь толстый длинный гвоздь. Забиваешь его в глухую стену. Все газеты вешаешь на этот гвоздь. Наматываешь бинт на правую руку и бьешь по сто раз каждое утро и по сто раз каждый вечер перед сном. Каждый день снимаешь по одной газете. Через неделю бинт снимаешь. С каждым днем наносишь удары все сильнее и сильнее. И пачка газет с каждым днем становится тоньше и тоньше. Представляешь себе кого бьешь, противника – удар быстрее отрабатывается. Ровно через год ты уже по голой стене сможешь наносить сильные удары. Твой удар может свалить великана.

Або в тот же день купил на рынке у одного калеки все его газеты. Дома в сарае он устроил эту «грушу» из газет и стал наносить удары.

Через три месяца он с двумя своими двоюродными братьями подъехал в Ачалуках к красивому одноэтажному дому. Або постучал в ворота. Вышла женщина.

– Мне нужен Башир, – сказал Або.

– Он дома, заходите.

– Я тороплюсь. Если можно, пусть выйдет на два слова.

– Сейчас он отдыхает. Он – в отпуске.

– Я знаю. Попроси его выйти.

Башир вышел не скоро. Або терпеливо ждал.

Башир был в спортивной форме, без головного убора и в тапочках на босу ногу. Ну, он – мент, соблюдение эздела* ему не обязательно.

– Башир, ты меня помнишь?

– Нет.

– Но я тебя помню.

– Кто ты? И какое у тебя ко мне дело, конкретно?

– Конкретно: я – Або и пришел вернуть долг. Три месяца назад ты сам ударил меня в лицо и приказал милиционерам избить меня. Тяжело это носить в сердце. Долг!

Башир рванулся назад, но не успел. Получив удар в лицо, он растянулся у калитки, потеряв сознание.

Або пошел к машине. Женщина подняла крик, и из соседних дворов стали выбегать мужчины.

Або крикнул:

– Он меня избил в милиции три месяца назад. Я вернул долг одним ударом. Мы в расчете. Если погонитесь за нами – пожалеете.

Або сел в машину и уехал.

Хорошо. Теперь не стыдно смотреть в глаза жене. Его побили – он вернул долг, как положено ингушу. Все. Можно спать спокойно. Можно ночью пойти к постели жены. А три месяца не ходил: не чувствовал себя вполне мужчиной.

А о том, что его могут преследовать, он не думал. Тайп* Башира тоже ингушский. Родственники Башира должны понимать, что такие долги оплачиваются, будь ты не только ментом, но даже самим царем. Разве все люди не одинаковы? Почему это один берет себе право ударить другого? Это неправильно. Нельзя такое прощать. Этак мы научим сильных бить слабых безнаказанно. А безнаказанно бьют только рабов. А ингуши – свободный народ! Нельзя ингуша бить безнаказанно.

Вернув долг, Або поехал прямо на работу. Под вечер к нему на работу приехал племянник.

– Або, у тебя дома был обыск. Приезжали тебя арестовывать. Милиция. Спрашивали жену, где ты работаешь. Она сказала, что где-то в Слепцовске. Говорили, что ты – формировани.

Так это началось. Або вынужден был скрываться от милиции. Но он продолжал работать то там, то сям, не высовываясь. Семье он тайком посещал, но на ночевку не оставался.

Потом его имя появилось в числе террористов, хотя у него не было даже оружия. Никакие оправдания ему не помогут. Это ясно. Стало понятно, что его убьют там, где настигнут. Он приобрел оружие. Куда деваться? Все. Он стал автоматически боевиком.

Родственники, которые от души его любили, стали тяготиться им: они боялись, что к ним нагрянет «Эскадрон смерти» и сходу начнет бить из крупнокалиберного оружия. Побьют мирных людей, разрушат хозяйство. Одни родственники прямо требовали от него уйти, другие давали об этом знать своим поведением.

Круг людей, которые готовы были приютить его хотя бы на ночь, сужался.

В республике произошли события со стрельбой. СМИ сообщали, что в данном террористическом акте принял и Або. В глазах людей фигура его росла – еще бы: он живым и невредимым уходил из таких мест, где было задействовано большое количество спецназовцев. А однажды он действительно так ушел. Дом по доносу окружили. В старом доме он был один. Началась стрельба. Выстрелом из гранатомета разрушили угол дома. Он и бросился в этот пролом, надеясь быть убитым. Но он проскочил, бросив в штурмующих гранату. Кто его знает, как это произошло. Но он ушел.

А ровно через полтора месяца его окружили в другом селе и убили.

В республике все, кто имел к этому какое-то отношение, знали, что Або – жертва наглого преследования, что ему насильно сунули оружие в руки. Не нашлось ни одного ответственного человека, кто выступил бы в защиту его прав.

Человек погиб.

Семья осиротела. Старшему сыну – девять лет, а их у него шестеро.

Вот наша ингушская действительность.

Старая женщина сошла с автобуса с большим мешком, спросила у прохожих улицу и двинулась вверх, тяжело передвигая толстые ноги в шерстяных чулках и калошах. Возле магазинчика она остановилась и спросила у детей адрес. Ей указали.

– Во-о-н тот домик без забора.

– Бабушка, тебе помочь нести мешок?

– Даруй вам Господь счастье! Спасибо! Мешок не тяжелый, хотя и большой. Тут все легкое. Играйте себе, пташки.

У того домика она остановилась. На песчаной куче играли детишки.

– Дети, здесь живет женщина по имени Тамила? Вы чьи будете? Кто ваша мать?

– Наша мама Тами.

– Ну, так позовите ее.

Тамила сама вышла на порог, заметив гостью во дворе.

– Свободный Вам приход! Проходите в дом.

– И вы живите в мире и свободными! Я войду.

Старая женщина подняла свой мешок, но хозяйка взяла у нее и поразилась легкости мешка, но ничего спрашивать не стала.

Гостью усадили на стул.

– Доченька, я посланница от твоего мужа к вашим детям.

– Но его нет в живых, Дяци, * – возразила хозяйка, грустно потупив глаза.

– Я знаю, это знают все. Надо, чтоб ты поняла, что к чему. Постараюсь сначала… Я живу в Троицкой, у меня там небольшой домик. Я – одинокая. Из близких никого не осталось, всех прибрал Господь. Но его посланец ко мне запаздывает. Так вот, прошлой осенью это было. Выхожу я рано на омовение и вижу – кто-то сидит под моим забором на корточках. А у меня калитка из фанеры, легко открывается.

– Кто ты? – спрашиваю. – Что ты тут делаешь?

– Я присел отдохнуть, мать. Я сейчас уйду. Я не вор и не грабитель. Не бойся.

– О-о, сынок! – отвечаю. – Я свое уже отбоялась. У меня и брать вору и грабителю нечего.

Подхожу ближе, а у него зубы «др-р-р!» – стучат.

– Да ты больной совсем!

– Да, я сильно болею, мать. Мне плохо.

– Пошли в дом. Нани яла хьа! *

Он встал и уже шепотом говорит:

– Я боюсь принести в твой дом беду. Меня преследуют.

– Пошли, сынок, пока темно, никто тебя не видел. Пошли. Чему быть, того не миновать. Мне ли, стоящей одной ногой в могиле, бояться смерти?

Провела я его в заднюю комнату и уложила сразу в постель. Две недели я его выхаживала как могла. Лекарств всяких у меня много. Даже по нужде выходил глубокой ночью, накинув на себя мой домашний халат. Я его отпустила, когда он полностью поправился. Уходя, сказал мне:

– Нани, у тебя забор совсем повалился, да и калитка висит на проволочной петле. Мне бы денька два хорошенько поработать…

– Да ладно, – говорю, – Бог с ним, с забором. Лишь бы ты этим зверям в лапы не попал.

– Живым не попадусь! А умирать всем надо и в свой срок. А забор… посмотрим.

Ушел глубокой ночью.

Денька так через четыре подъехали к моему дому на грузовичке трое парней. Сгрузили новенькую деревянную калитку со столбиками, мотки колючей проволоки, два мотка железной сетки.

– Кто вы? Откуда?

Старший смеется:

– Мы твои родственники… Неужели прогонишь?

– Но почему я вас не знаю?

Отвел меня в сторонку и тихо говорит:

– Нас послал тот, кого ты назвала сыном. Человек, которого ты лечила и выходила.

А я не знаю: верить или не верить.

– Ты ничего не говори, мать. Мы починим забор, поставим калитку и уедем. А людям скажешь, что мы по мужу родственники.

Огородили мой двор сеткой, починили забор, обнесли вокруг колючей проволокой – никакая скотина не перескочит. Три столба поставила, навесили калитку. Просто радость.

Я их обедом накормила: большую сковороду яичницы с луком им поставила.

– Как-нибудь ворота новые справим, – сказали и уехали.

Ворота новые не получились: не смогли, я думаю, не до этого было.

После этого еще два раза гостил у меня. В первый раз целых три дня отсиживался, а в другой – переночевал и рано утром ушел. А дней двадцать назад заявился сред бела дня. Красиво одет так, как хаким.* На машине поъехал. Вот этот мешок принес.

– Нани, если меня не станет, отнеси это моим детям, как последний подарок от отца. Пусть останется добрая память. Тут игрушки мягкие. Мне сон был…

А сам так красиво и грустно улыбается.

– Вай, нани яла хьа! Мотылек, сожженный пламенем огня!..

Женщина стала плакать. Дрогнуло сердце и у Тамилы – тоже заплакала…

Сахи ее звали. Она переночевала, потому что могла не успеть добраться засветло домой.

Мешок не открывали. Гостья так попросила:

– Раздашь, когда я уеду. Я не выдержу… Не знаю почему, но я боюсь этого момента.

Утром она уехала. Тамила проводила ее до остановки, и сама посадила ее в автобус, купив ей билет.

Дома дети гурьбой окружили мать, которая объявила, что Або прислал им подарки. В мешке нашлось подарка для каждого из них. Для старшего мальчика – большой заводной лимузин, и мягкие игрушки: слоник, мишка, зайчата. Все такие крупные, красивые, мягкие.

Радости было много. Но старший спросил:

– Мама, разве после смерти подарки шлют?

– Он купил это до своей гибели и отдал этой нани. А она теперь принесла.

Мелюзга этого не поняла. Но самая впечатлительная семилетняя Тамуся замерла, задумалась, крепко прижала к себе своего слоника и села в угол. Весь день она не проронила ни слова, а вечером спать легла в обнимку со слоником. Он был такой мягкий и теплый, как Або, когда она с ним спала. Ей снились счастливые сны: как они вместе с Або играли в прятки; как Або рисовал для них уморительных человечков, а они, окружив стол, смотрели, что у него выходит; как Або положил голенькую Макушу себе на колени и нарисовал на ее полной попке цветочки, а когда Макуша побежала, они все смеялись. До самого утра они веселились со своим любимым Або.

…А у тех спецназовцев, которые убили Або, тоже, наверное, есть дети. И они, наверное, купят игрушки детям, которых они любят, эти игрушки будут куплены за деньги, полученные за Або…