Прощение. Никто не видит моих слез

Никто не видит моих слез. Я хожу, улыбаюсь вам, отвечаю на ваши вопросы, разговариваю о погоде, обсуждаю важные темы и плачу, плачу внутри себя. Мои слезы тихи и невидимы, но они прожигают меня.

Все, что вы видите: мою прическу, не очень дорогой, но симпатичный костюм, вежливый внимательный взгляд — все это вводит вас в заблуждение. Вы восхищаетесь моей энергией и профессионализмом и не знаете, что на самом деле я — чучело: черное, истерзанное, скрученное болью, горем и виной, почти неживое. Хорошо, что вы не видите всего этого, а то бы содрогнулись и испугались, быть может, брезгливо отвернулись. Но мне все равно. Потому что я — убийца и не достойна быть с вами. Ну, если только буду очень стараться. Если буду очень хорошей и сделаю что-то замечательное для всего мира...

Я убила своего нерожденного ребенка. Чтобы не было так страшно, это назвали словом «аборт». Наверное, слишком жуткая картина — череда убийств каждый день, каждый час. Убивают женщины, помогают им в этом, как правило, тоже женщины. «Аборт» — обыденнее и проще, почти можно пережить... Кажется, что можно.

Что хуже всего, я — серийный убийца. Потому что, убив один раз, я уничтожила и своих потенциальных детей: дочечку, сыночка и еще дочечку. Их всех — одним разом, одним поступком.

Мне всегда казалось, что я рождена, чтобы стать матерью. А теперь я — не женщина, я — обгоревшее от боли чучело. Мое тело не способно выносить и родить, не может дать жизнь. Оно способно только носить костюм, создавать и поддерживать иллюзию женщины.

Вы спросите, зачем я живу? Я не знаю, что вам ответить. Живу, чтобы искупить свою вину, а может, просто боюсь совершить еще одно убийство. Живу, потому что не могу себя простить.

За то, что поверила тогда этому взрослому человеку, которого так почитали в нашей семье, за то, что не сделала всего, чтобы защитить себя от его насилия. За то, что была глупа и доверчива тогда, в свои шестнадцать. За то, что побоялась сказать об этом взрослым. За то, что сделала это. Я — виновата, я погубила жизни моих замечательных ребятишек. Это почти непереносимо, хочется заболеть и умереть в муках, потому что все они слабее того, что я испытываю.

Она сказала: «Если ты виновата, то у кого будешь просить прощения?» И я зарыдала в голос, смогла: «Деточки мои, мои солнышки, простите меня! За вашу жизнь нерожденную и непрожитую! За то, что не дано вам увидеть мира, солнца, весны. Простите меня, маленькие мои, родные, самые дорогие на свете!..» Я давно так не плакала при людях. Впервые слезы принесли облегчение, чучело получило передышку.

И тут что-то поднялось во мне. Может, не только я виновата в том, что случилось? Он же насильник, взрослый мужик, а я была почти ребенком! А родители, как они могли не заметить, что со мной происходит? Или не хотели замечать? И что было в нашей семье, если с таким горем и болью в свои шестнадцать я была совсем одна?! И этот врач, в конце концов, как можно было так... Злость не то чтобы накатывала на меня, злиться так непривычно, скорее пробивалась сквозь вину и слезы. Но даже те крохи несли мне освобождение от вины, хотя бы от части вины, за то, что было. Впервые ко мне пришло разрешение разделить ее еще с кем-то. Освобожденное от тонн вины чучело даже распрямилось и стало казаться мне не таким уж черным.

«Я прощаю себя», — в первый раз сказать это было непросто, непривычно, казалось неправдой. «Я прощаю себя», — во второй раз это надежда на то, что мне позволено жить среди людей. Я сама себе позволяю. «Я прощаю себя», — в третий: чучело в рубцах, оно как куколка — предвестник рождения. Я — женщина. И я живая! Я буду жить, я разрешила себе.

Путь

Он родился давно, на заре Времен. Не осталось никого из того времени, кто бы знал его, был свидетелем тех событий.

Но говорили, что он был славным ребенком. Его мать, судя по всему, была замечательной женщиной: доброй, мудрой, любящей. Он рос счастливым мальчишкой и ничем не отличался от других детей. Но когда он стал взрослеть, что-то изменилось в его внутреннем мире, ощущение детской беззаботности и счастья ушло, его часто видели погруженным в себя, в размышления, иногда даже казалось, что он разговаривает сам с собой.

Постепенно он нашел себе хорошее занятие: под его руками дерево превращалось во что-то нужное людям. Его жизнь кому-то могла показаться простой и незамысловатой: он вел почти аскетичную жизнь, у него не было друзей и иных занятий, кроме его простой работы. И правда, он был весьма молчалив, дерево не требовало от него ответа, оно ждало его рук и не мешало ему вести внутренний диалог с самим собой. Его мысли были о людях, о том, как устроен мир, о Боге, Дьяволе, Предназначении. Что-то внутри его спорило с самим собой, тревожило, бродило.

На самом деле он не чувствовал себя тем, кем был. Изнутри казалось: ему дано так много, что невозможно себе даже представить. Он должен понять и свершить что-то великое, но что именно — пока не знал. Это незнание и не давало ему покоя. Его интуиция шептала: «Тебе уготована особая миссия. Тебя ждет великая судьба. Именно ты изменишь мир». Его чувства кричали: «Ты не вынесешь! Это слишком страшно! Ты даже не знаешь, что тебе предстоит! Ты погибнешь или сдашься! И тогда все отвернутся от тебя. Ты слишком слаб и одинок, чтобы спасти мир!» Разум, внимая чувствам: «Ты просто плотник и сын плотника. Делай свое дело, тебе не с чего стать особенным. Ты — такой, как все. У тебя будут жена и дети, а когда придет время, ты умрешь глубоким стариком. Обычная жизнь ждет тебя — нет повода для тревоги». Не один год прошел, а мысли так и не покидали его голову, и чтобы не сойти с ума, он ушел. Просто ушел в один прекрасный день искать ответа.

И нашел место Одиночества, надеясь, что оно принесет ответы. Он ждал их, молил о них, взывал к небу. Но небо молчало. Временами на него накатывал ужас, он чувствовал себя беспомощным, растерянным, жалким. Уже не плотником, но еще не великим. Небо так и не принесло того, чего он так ждал, — ответов. Пришло лишь понимание, что отныне не страшно ему одиночество, потому как в пустоте его нет ужаса, есть сила, возможность понять, кто ты есть. Он знал теперь эту силу и желал рассказать о ней людям.

Он так долго молчал, что боялся, что не найдет нужных слов, но слова находились, и люди слушали его, как всегда слушают чудаков: кто-то смеясь над его глупыми мыслями, кто-то веря ему больше, чем собственной матери. Те, кто верил, становились его попутчиками, другие — смотрели на него как на диковину, пугаясь и забавляясь одновременно. Он был непонятен им: ни речи его, ни странный вид очень увлеченного чем-то человека, ни те чудеса, что он творил повсюду.

А он всего лишь шел по своей тропе. По дороге, что выбрал сам, боясь своего Предназначения, но не отвергая его, а следуя тому, что выбрал. И чудеса творились сами собой, не потому, что в этом была цель, а потому, что он верил в себя, в свои возможности, в свою силу. Следуя своим путем, он повидал много людей: одни были к нему добры и откликались на его слова сердцем, другие превозносили его до небес, считая чем-то большим, чем человек, третьи были преисполнены зависти и ненавидели его за то, за что другие почитали, — за твердую веру в свой путь, в себя.

Он предчувствовал, что рано или поздно зависть людская обернется против него, но он так любил людей, так верил в них, как верит ребенок в неспособность человека осознанно свершать зло. Он был удивительно добрым человеком, и потому ему казалось, что все так же добры. А их зависть и ненависть — всего лишь от потерянности на пути к своей подлинности, которая не может быть злой. И он ошибался. Или нет?

Но нашлись в том краю люди, которые, позавидовав величию его мудрости и простоты, решили уничтожить его. Нашлись те, кто предал, и нашлись те, кто отрекся. У них не было его убежденности, и его вера не давала им достаточно сил. Пока он шел, они шли с ним, а не к себе, и потому так случилось.

Он опять остался один. Только теперь перед лицом надвигающейся смерти. С одиночеством он был знаком, но со смертью нет. Он был еще совсем не стар, а только мудр. Но мудрость не избавляла его от страха, который обвивал его, лишая силы. И тогда он снова взывал к небу, в надежде найти утешение, и не находил его. Небо молчало. Он мог уповать только на себя самого. Кто чувствовал, знает — это тяжелая ноша: когда не на кого опереться и никто не поможет. В тот момент он отдал бы все за простую жизнь плотника, но он уже не был им, он был великим, и его ждала великая смерть. Ношу смерти не разделить ни с кем. «Значит, таково мое Предназначение», — с тяжелой болью принял он то, что было. Выбор был совершен давно, теперь осталось только принять его со страхом, растерянностью, верой.

Людей сильно впечатлила его смерть, то, как он был верен себе, как прошел до конца свой путь: спотыкаясь, оглядываясь и обретая. Как умирал, продолжая верить в доброту даже тех, кто казнил его. Это сильно изменило их, и они не стали мириться с его смертью и оживили его в своих сердцах. Помнили о нем, писали, слагали легенды, молились ему. И теперь продолжают молиться, называя его Богом. Но кто знает, возможно, он был всего лишь Человеком, жившим на заре Времен, твердо верящим в свой путь, в людей, в Предназначение.