Иллюстрация: И. Г. Гердер

Портрет А. Граффа. 1795 г.

Исторический подход Гердер обнаружил и при рассмотрении проблем языка. «Трактат о происхождении языка» (1772) содержит ряд глубоких мыслей о единстве процесса формирования человека и становления языка. По его словам, «создание языка является для человека столь же естественным, как и то, что он вообще является человеком». «Человек вошел в мир. Какой океан обрушился на него сразу своими бурными волнами!» — восклицает Гердер и утверждает, что именно в ходе познания этого мира, осмысляя свои ощущения и овладевая

Умением пользоваться этими ощущениями, человек создавал язык поэзии, который, по его мнению, предшествовал языку рассудка, языку прозы. Современный язык, считает Гердер, утратил непосредственность восприятия. Поэтому Гердер призывает современных поэтов, преодолевая рационализм, искать путь эмоционального обогащения языка.

С первых лет самостоятельной теоретической деятельности Гердер стремится к широте охвата явлений мировой культуры. Его не удовлетворяет ни одностороннее преклонение перед античностью, ни какой-либо приоритет христианского вероучения. Он часто прибегает к понятию бога, но далек от канонического его истолкования. Понятие бога сливается с понятием природы, причем особенно настойчиво подчеркивается всеобъемлемость, всеобщая терпимость, бесконечное богатство проявлений воли божьей, «...каждый характер, каждый особый склад мышления образует черты этого духа — целое можно было бы назвать тем исполинским божеством, которому Спиноза дал имя «Пан! Вселенная!» — пишет Гердер, сопоставляя драматургию Софокла и Шекспира (статья «Шекспир»).

Именно у Гердера (раньше чем у Гете) начинает складываться понятие мировой культуры, в том числе мировой литературы. Он стремится расширить привычные границы культурных взаимовлияний, преодолеть европоцентризм. В дневнике путешествия 1769 г. он говорит о двух потоках, формировавших европейскую цивилизацию: первый — с Востока, через Грецию, и второй — с Севера. И тут же восклицает: «И кто знает, не появится ли третий поток из Америки, а под конец еще один от мыса Доброй Надежды из стран, расположенных за ним!» Речь идет не только о многообразии культур, но и об их взаимодействии.

Опыт исторического подхода у Гердера тесно связан с другим его важным открытием — понятием народности. Вопрос о народности у Гердера разрабатывается в нескольких аспектах. Прежде всего эпохальным по значению было обращение к сокровищам устного народного творчества. Ранние просветители (в том числе и Лессинг) не смогли оценить значение фольклора, ибо не видели в нем отражения просветительского разума, считали произведения устного творчества слишком наивными и примитивными, не придавали им никакого воспитательного значения. Традиция Просвещения в этом вопросе была так устойчива, что Гердер не сразу решился опубликовать сборник народных песен, а после первой публикации подвергся резким нападкам немецкой просветительской критики, в частности Николаи.

Подбор образцов народных песен у Гердера богат и разнообразен. Он группирует в отдельные циклы песни с Дальнего Севера и песни южных народов — гренландские, лапландские, сицилийские, старофранцузские. Интересны образцы песен народов Прибалтики. Примечательны интерес и внимание, проявленные Гердером к фольклору славянских народов.

Но не только широк географический диапазон песен — Гердер демонстрирует многообразие их содержания, поэтическое свидетельство богатства народной культуры. Отдельные песни удостаивались похвалы и раньше (например, Лессингу понравились некоторые песни из Прибалтики). Но Гердер собирает не раритеты, а примеры различных видов народной культуры. Он противопоставляет современной книжной кабинетной литературе поэзию, возникшую на почве естественного мироощущения людей, близко стоящих к природе.

Отчетливо звучит руссоистский мотив осуждения современной цивилизации, извратившей естественные чувства людей: «...все стало фальшивым, ничтожным, искусственным... Поэзия, которая искони была самой стремительной и уверенной дочерью человеческой души, стала шататься, хромать и спотыкаться, стихи превратились в гимназические упражнения».

Таким образом, речь идет уже не только об устном народном творчестве. Вопрос ставится шире — о народных корнях поэзии в целом, о ее национальном характере, ибо настоящая поэзия выражает национальные чаяния. Народна эпическая поэзия Гомера, но народен и Шекспир. Поэтому, по мнению Гердера, бесплодны усилия тех, кто пытается оценивать Шекспира, исходя из правил и опыта древних. «Наш первый и последний вопрос будет: «Какова почва? Из чего она возникла? Что на ней посеяно? Что на ней может родиться?» И, говоря о Шекспире, он отвечает на эти вопросы: «История, традиция, нравы, религия, дух времени, народа, чувства, язык — как все это далеко от Греции!.. Перед Шекспиром, вокруг него были отечественные обычаи, деяния, склонности, исторические традиции».

Настойчивое утверждение национальных корней имело не только теоретическое значение. Гердер продолжал усилия Лессинга в борьбе за создание немецкой национальной литературы. Так, в статьях сборника «О немецком характере и искусстве» образцами объявлялись Шекспир и Оссиан. Но Гердер не призывал подражать англичанам, он советовал учиться у них, следовать, в частности, примеру Перси и срочно заняться собиранием и изучением народных песен: «Последние остатки живого народного образа мыслей все стремительнее катятся

В бездну забвения! Свет так называемой культуры, подобно раковой опухоли, разъедает все вокруг себя!» В предисловии к сборнику народных песен (1779) Гердер напоминает об эпохе Реформации XVI в., когда «песнями сражались не хуже, чем Писанием, особенно если они затрагивали князей и общественные дела». Боевой обличительный смысл народных песен подчеркнут и в поэтическом посвящении Гердера к последнему изданию «Народных песен».

Отстаивая мысль о самобытности каждой национальной литературы, Гердер заранее отвергает любые попытки провозгласить исключительные права какой-либо нации. Он неизменно исходит из равенства наций, больших и малых.

Развивая идею самобытности культуры, Гердер поддерживает учение о гении, сыгравшее такую важную роль в идеологии и эстетике движения «Бури и натиска». В Германии приобрел большую популярность трактат Юнга об оригинальном творчестве, и штюрмеры охотно на него ссылались. На немецкой почве до Гердера, как уже было отмечено, о роли гения много говорил Гаман. Гердер выдвигает понятие гения преимущественно в полемике против нормативной эстетики: «Поэт, бог драмы! Часы на башне не отбивают тебе положенный срок, ты сам творишь границы времени и пространства, и если ты способен создать целый мир, который существует лишь во времени и пространстве, тогда ты найдешь в нем самом меру его времени и пространства; в тот мир ты должен ввести зачарованных зрителей, внушив им эту меру, или ты будешь тем, о чем я уже сказал выше, — то есть чем угодно, только не драматургом». Примером такого гения для Гердера является Шекспир.

Вместе с тем Шекспир для Гердера всеобъемлющ, как природа. «Он говорит языком всех возрастов и всех человеческих характеров». Мир шекспировских образов Гердер соотносит с понятием бога у Спинозы. «Это — Пан, Вселенная!», — восклицает он. И эта характеристика Шекспира в категориях спинозовского пантеизма свидетельствует о преклонении Гердера равно как перед английским драматургом, так и перед голландским мыслителем.

Гердер, как и Лессинг, резко ополчается против классицизма. Но, противопоставляя Шекспира французским классицистам, Гердер не просто утверждает его превосходство. Он исходит из своего учения о самобытности — национальной и исторической. Дело не в том, что французы неправильно понимали принципы античной драмы, а в том, что и создатели античной драмы, и Шекспир, и сами французские классицисты творили в разных условиях. Для Гердера ясно, что, если бы Аристотель видел драмы Шекспира, он создал бы особую теорию, отличную от той, которая была сформулирована на основе художественного опыта Софокла.

Сама античность рисовалась Гердеру иначе, чем его предшественникам. Разделяя глубокое восхищение огромными художественными ценностями, созданными древними греками, Гердер, однако, не склонен подчеркивать некую исключительность античной культуры, как Винкельман и Лессинг. Гомер и Софокл созданы временем. На современников произвела большое впечатление гердеровская характеристика гомеровского эпоса как отражения патриархальной стадии в развитии человечества. «Эпос принадлежит детству человечества», — пишет Гердер в своей работе о Гомере. В период «Бури и натиска» гердеровское восприятие Гомера сочеталось с руссоистской идиллией естественного состояния, и в таком сплаве эти две идеи запечатлены в романе Гете «Страдания юного Вертера». Гердер видит отражение патриархального мира не только у Гомера, но и в «Поэмах Оссиана» и в Библии. Библия для него не священная книга, а памятник литературы древних евреев.

Сам Гердер был пастором, и не только религиозная лексика, но и религиозные идеи проявляются во многих его работах. Это было характерно не только для Гердера, но и для многих, при этом весьма радикальных, поэтов «Бури и натиска» (например, Шубарта, молодого Шиллера). В этом сказалось давление немецких общественных условий, а также относительная слабость материалистического направления в немецкой идеологии. Гердер — в этом смысле характерная фигура в развитии немецкой философской мысли XVIII в.: в его мировоззрении борются материалистические (спинозистские) и идеалистические тенденции.

Движение «Бури и натиска» было весьма широким по масштабу. Одновременно и независимо друг от друга в разных концах Германии выступили поэты, драматурги и прозаики, выдвинув программу обновления немецкой литературы, сходную в основных пунктах.

Одним из центров движения был Страсбург. Здесь в 1770—1771 гг. встретились Гердер, Гете, Ленц, И. Г. Юнг-Штиллинг (1740—1817), Вагнер. К этой группе «рейнских гениев» причисляют также Ф. М. Клингера.

В Геттингене в 1772 г. сложилось объединение поэтов под названием «Союз Рощи». В состав его входили Иоганн Генрих Фосс, братья Фридрих Леопольд (1750—1819) и Кристиан (1748—1821) Штольберги, Людвиг Генрих Кристоф Гельти (1748—1776); близко связаны

С «Союзом Рощи» были Матиас Клаудиус и Готфрид Аугуст Бюргер. Название союза восходит к оде Клопштока «Холм и роща». «Роща» как символ поэзии древних германских бардов противостоит холму — обиталищу античных муз. Если Гердер в Страсбурге теоретически обосновал высокое значение народной поэзии, то поэты геттингенского «Союза Рощи» рассматривают как свою творческую задачу создание самобытной национальной поэзии, опирающейся на традицию устного народного творчества.

Однако писатели «Бури и натиска» не образуют замкнутых групп и кружков. «Рейнских гениев» на какое-то время сплотило общение с Гете, но вскоре их пути разошлись. «Союз Рощи» распался через два года. Большинство штюрмеров в одиночку вели борьбу за существование и за свое право быть услышанным народом. За редкими исключениями все они испытали нужду, преследования, унижения, скитаясь по стране в поисках заработка. Почти к каждому из них могут быть отнесены слова Белинского, сказанные в 1843 г. о молодом Шиллере: «...не из книг почерпнул Шиллер свою ненависть к униженному человеческому достоинству в современном ему обществе: он сам еще дитятею и юношею перестрадал болезнями общества и перенес на себе тяжкое влияние его устарелых форм».

Штюрмеры выступали как новаторы — и по содержанию и по форме — во всех видах и родах литературы. Ведущим жанром в их творчестве была драма, а благодаря Гете и особенно Шиллеру штюрмеровская драматургия получила широкий общественный резонанс.

В драматургии Фридриха Максимилиана Клингера (1752—1831) наиболее выпукло и заостренно представлены характерные черты «Бури и натиска»: и бунтарский темперамент, и выбор волевого энергичного героя, и эмоциональная напряженность стиля.

Конфликт в драме «Близнецы» (1776) развертывается из-за первородства. Энергичный, исполненный неукротимой жажды действия Гвельфо оспаривает это право у своего брата Фердинандо. Хотя сам по себе конфликт был лишен социальной остроты, но внимание современников привлек главный герой, «бурный гений», прообраз многих других героев, бросающих вызов обстоятельствам, требующих оценивать их по способностям, а не по положению, которое они были вынуждены занимать в семье или в обществе. Тема враждующих братьев прозвучит еще в нескольких штюрмеровских драмах: в «Юлиусе Тарентском» (1776) Иоганна Антона Лейзевица (1752—1806), в «Разбойниках» Ф. Шиллера.

Острее выражена общественная позиция Клингера в драме «Буря и натиск» (1776), давшей название всему литературному движению. Герой ее, Вильд (что значит «неистовый, дикий» — он сам выбрал для себя это имя), отправляется в Северную Америку. Борясь за свое личное счастье, он становится участником освободительной войны. В такой форме Клингер отразил интерес, который проявляли в передовых кругах немецкого общества к событиям в Северной Америке, к первой революционной войне XVIII в.

Наиболее смелой по замыслу была драма «Стильпо и его дети» (1777), герой которой Ринальдо поднимает народ на восстание против княжеского деспотизма. К сожалению, революционная идея не получила достаточно убедительного образного воплощения. Драма напоминала диалогизированный трактат и не имела успеха на сцене. После двухлетних скитаний с бродячей театральной труппой Клингер в 1780 г. покинул Германию, поступив на службу в Петербурге. В последующие годы он написал несколько романов, сохраняя приверженность идеям молодости. Самый значительный среди них — «Фауст, его жизнь, деяния и низвержение в ад» (1791), изданный анонимно. Клингер весьма вольно использует сюжетную канву известной легенды. Фантастическое путешествие Фауста и Дьявола по странам феодальной Европы дает возможность автору развернуть целую панораму злодеяний, жестокости, вероломства, ханжества, предательства. Наряду с историческими личностями (французский король Людовик XI, папа Александр VI), Клингер сталкивает своего героя с немецкими князьями, министрами, судьями, монахами и монахинями. Много раз Фауст полагал, что он уже видел предел подлости и злодеяния, но происходит новая встреча, и оказывается, что предела нет — зло многолико и злодеи изобретательны, циничны, для них не существует никаких моральных барьеров. В романе звучат мрачные, близкие свифтовским размышления над порочностью самой человеческой природы.

Литературная судьба Клингера сложилась трудно. Находясь на русской службе, он вынужден был скрывать и свою литературную деятельность, и свою приверженность штюрмеровским идеям. Занимая высокие должности в системе военного и гражданского образования, он в первые годы царствования Александра I пользовался поддержкой либеральных министров, а с усилением реакции был отстранен от службы и в 1820 г. уволен в отставку.