Дядя Алешка

(История крестьянской семьи, истребленной большевиками)

Наша семья раскулачивалась дважды: в 1931 году нас сослали из Поволжья в Акмолинскую область Казахстана, затем, в 1936 году, погнали на освоение целины в Вахшскую долину Таджикистана. Но рассказать я хочу не о себе, а о другом человеке, чья жизнь была исковеркана большевиками.

До ссылки, когда мы жили еще в родном селе Нижней Добринке, что находится теперь в Волгоградской области, рядом с нашим домом стояла хата «дяди Алешки». Так мы, дети, называли Алексея Васильевича Зюзина, старшего брата моего отца. Его семью репрессировали в 1930 году, на год раньше нас. Ребенком я удивлялся: чем мог провиниться этот добрейший человек, любимец деревенской детворы? У него самого было трое взрослых детей, появились уже внук и внучка, но сердце его было открыто и для нас. Когда меня дома обижали, я уходил к дяде Алешке.

— Как дела, синие штаны, красная заплатка? — частенько шутил Алексей Васильевич.

Дело в том, что трое мальчиков в нашей семье носили холщовые домотканые штанишки, окрашенные в синий цвет. А вот дыры на коленках нам зашивали почему-то красной материей.

Самой старшей из детей в нашей семье была сестра Настя, родилась она в 1915 году. Затем с интервалом в два-три года появились: я — Петр, сестра Лиза, братья Саша, Володя, Витя. Наши имена дядя Алешка шутливо переиначил по-своему — Нака, Пека, Лика, Сака, Влака, Вика, и нам это очень нравилось. Когда он приходил к нам в гости, то самые маленькие из братьев тут же оказывались у него на руках, другие вешались к нему на шею и плечи, и все вместе мы начинали кружиться как карусель.

В 1930 году у этого добрейшего и честного человека по навету отобрали все имущество, а семью выслали на север, на лесоразработки в республику Коми.

С той поры до 1987 года я почти ничего не знал о судьбе дяди Алешки и его родных. Только через 57 лет случайно встретил его младшую дочь, некогда Маричку, как мы ее звали, а теперь — Марию Алексеевну. Она-то и поведала мне о трагической судьбе своих родных. Я не мог ее слушать без слез.

Раскулаченных со всего Руднянского района, ныне это Жирновский район Волгоградской области, построили в колонны и погнали под конвоем милиции и комсомольцев на станцию Ильмень.

— Отец, — рассказывала Мария Алексеевна, — шел и, словно не веря происходящему, возмущался и громко говорил: «За что нас, граждане? Что мы сделали плохого? Спасите нас, люди добрые!»

У него слезы текли по щекам, а рядом в голос плакали бабы, верещали дети. Картина жуткая.

Когда всех погрузили в «телячьи» вагоны, на станцию вдруг прибежал пес Шурган. Он искал своих хозяев несколько дней и все же нашел. Собачьей радости не было предела, но даже в его лае отъезжавшим чудился вопрос: куда, зачем, что случилось?

Привезли раскулаченных в лес, на реку Вычегду. Пришлось самим и строить бараки, и пилить лес. Зарплату не платили, а давали только по 200 граммов хлеба. Голод и антисанитария стали косить людей.

Первой в семье дяди умерла семилетняя внучка Тоня. У нее глисты пошли через рот и она, захлебываясь ими, погибала мучительной смертью. Жена Алексея Васильевича вскоре стала пухнуть от голода. Чтобы как-то спасти семью, она решила пойти за десятки километров в зырянское село Мыелдино, где можно было наняться к кому-нибудь на работу. Комендант поселка догнал ее, избил и вернул назад.

На самый крайний случай в семье берегли посеребренный самовар. Вскоре его пришлось продать в том же зырянском селе за коровью голову. С голодухи от вареных жирных мозгов у дяди открылся понос. Вскоре он умер. Его жена, Анастасия Васильевна, скончалась в возрасте 55 лет через девять дней после смерти мужа.

Слабел и сын дяди Алешки — Петр. «Красное колесо» не пощадило и его, а ведь он отслужил в Красной Армии, одним из первых когда-то вступил в колхоз. Он умер от голода вскоре после смерти родителей.

Жена Петра, Нюра, еще держалась на ногах. Похоронив мужа, взяв с собой старшего десятилетнего сына Федю, она бежала, оставив на волю судьбы своего трехлетнего Ваню. Поступок ужасный, но можем ли мы сегодня судить этих людей?

Спецпереселенцы, кто мог еще двигаться, спасались бегством. Вот и моя двоюродная сестра Мария, та, что эту историю мне потом рассказала, тоже пустилась в бега. Пешком шла до Котласа. Здесь купила билет до станции Медведицы, хотела добраться до родной деревни. Но в пути в вагон вошел энкавэдэшник и ссадил ее с поезда. В Кировской области на станции Луза таких беглянок набралось много. Оттуда их отправили на шпалозавод. Там хоть с голоду не помирали. Тут нашла наша Маричка и свою судьбу, такого же спецпереселенца с Украины Петра Аникия. Поженились. У них родилось двое детей. В 1942 году под Сталинградом Петр погиб. Только годы спустя в комендатуре, куда ее вызвали, сказали: «Получайте паспорт, гражданка»...

...Вот такой была наша первая советская целина. Так умирали работящие честные русские люди.

Второй вал насилия на крестьян наступил в 1937 году. Категорией репрессированных крестьян были теперь те, которых объявляли вредителями, врагами народа, судили и расстреливали.

Коммунистическая пропаганда так убедила людей, что многие верили во враждебность крестьян и рабочих, помогали Наркомату внутренних дел творить расправу над темными и малограмотными людьми. < … >

Везде репрессии проходили по одинаковому, жесткому, бесчеловечному сценарию, определенному высшими властями. Местные же деятели часто репрессии использовали для сведения счетов с неугодными. Так Марфа Петровна Кирсанова из нашего села (Н-Добринки – Л.М.) рассказала об одном таком примере, эпизоде: - «У нас с мужем была маленькая избенка, а во дворе всего одна лошадь. В колхоз вступили, и муж стал завхозом и кладовщиком. В 1932 году было голодно. Приходит в кладовку активист коллективизации и раскулачивания (фамилию не назвал);

— Дай мне мешок муки! — просит.

— Как я тебе дам? Без разрешения не имею права.

— Мне кушать нечего.

Дал ему муж мешок муки и сказал:

— Это своей муки я тебе дал.

У того кончилась мука. Снова он пришел в кладовку. Муж ему отказал.

—Ну, ты попомнишь меня. Будешь маяться у черта на куличках, — пригрозил активист.

Хотя их семья по имущественному положению не относилась к кулацкой, вскоре ее раскулачили и сослали в Коми АССР.

Невинные жертвы тоталитаризма гибли, терпели материальные лишения, моральные унижения и оскорбления. Живущим сейчас детям репрессированных родителей в молодости не раз приходилось слышать презрительное в свой адрес: «кулацкий сын», «дочь кулака-эксплуататора», «дети врага народа» и так далее. Перспектива их жизни была ограничена.

Были ли «кулаки» богачами?

Общеизвестно, что большевики с самого начала своего властвования объявили войну богатым, эксплуататорам. К ним отнесли не только помещиков и капиталистов, но и часть крестьян, так называемых кулаков. Мощная пропагандистская машина называла их деревенской буржуазией, сельскими мироедами, куркулями и т. д. На карикатурах кулака изображали жирным, мордатым, с брюшком. В результате массированной пропаганды в сознании многих сложился миф о богатстве и эксплуататорской сущности этих пахарей и сеятелей, в 30-е годы он помог властям подвергнуть жесточайшим репрессиям ни в чем не повинных крестьян, раскулачить их и выселить из родных мест в леса и полупустыни. Мол, жили за счет эксплуатации односельчан припеваючи, катались как сыр в масле. Теперь пусть поживут своим трудом в спецпоселках. И многие люди эти репрессии поддержали.

Действительно ли кулаки обладали большими богатствами? Я многое помню из своего детства, из быта семьи, которая была объявлена кулацкой.

Лозунг тех времен; мир хижинам, война дворцам! Получается, что наш деревянный дом приравняли к дворцам. Был он одноэтажный, крытый железом, покрашенным красной краской. Кухня и горница общей площадью не более 48-50 квадратных метров, холодные сени и чулан. Проживали здесь 10 человек: бабушка, дедушка, отец, мать и шестеро нас, детей. Зимой на кухне обитали телята и ягнята. Стояла здесь русская печь с лежанкой. В горнице часть площади занимала еще одна печь, голландка. Таким образом, включая площадь кухни, на человека у нас приходилось чуть больше четырех квадратных метров.

Горницу «украшали» два больших деревянных сундука и две кровати для стариков и родителей, шкаф под стеклом, в котором хранилась посуда, используемая в праздничные дни: стеклянные стаканы, сахарница, тарелки. Стояли также два или три стула, изготовленные деревенским мастером.

До восьми лет я спал с бабушкой и дедушкой, который ворчал, что я «возючий», не даю спокойно спать. Малыш почивал в зыбке около кровати родителей. Остальные дети ночевали на полу, застеленном кошмой или на печке.

Кровать, стол, скамейки, табуретки на кухне были деревянные, топорные. Вот и вся домашняя обстановка, в которой я жил до 1931 года. Можно ли ее назвать комфортной, богатой? Вряд ли.

Как мы питались? Когда я поборол Костю Шенфельда, старше меня на год, он сказал в оправдание:

— Ты ешь вареники, а я нет!

Действительно, по церковным праздникам у нас стряпали. Были и вареники, и оладьи со сметаной, и лепешник, которые я и сейчас бы поел за милую душу. В будние же дни основными и постоянными блюдами были щи, каша пшенная — на молоке или с тыквой, пареная тыква, галушки, затируха, картовник — так называли пюре из картофеля. Бабушка и мама старались как могли. Но больше яств я не могу припомнить.

Правда, изредка бывали чаи. На них иногда приглашали детей. Дед Василий щипчиками наколет крохотные кусочки сахара и раздает нам, рассевшимся за большим столом.

Хотя у нас было три дойные коровы, но они давали не более двух третей ведра молока. Часть его приходилось скармливать телятам, ягнятам и поросятам. Сливочное масло делали свое, но мы его не ели. Бабушка говорила:

— Это отцу. У него слабое здоровье.

Ему, дедушке и бабушке изредка перепадал пчелиный мед. Осенью резали баранов, свиней. Мясо клали в щи понемногу, чтобы хватило на долгую зиму. Свиное сало солили и берегли для полевых работ.

Ничего изысканного, барского на столе не водилось. «Щи да каша — пища наша», — приговаривали старшие.

Сейчас я могу определить — наше хозяйство было в основном натуральным. Все что производилось в нем, шло на потребление семьи. Действовал принцип «Как потопаешь — так и полопаешь» (это я часто слышал от бабушки). Покупали немногое: соль, сахар, спички, керосин для освещения, ситец, махорку для отца.

Откуда же брались деньги? Я не был ни свидетелем, ни участником торговли. Сейчас могу предположить: ежегодно продавали лошадь и одну или две головы крупного рогатого скота. Так, помню, исчезла со двора серая кобыла, а на другой год — серый в яблоках мерин.

Закончив полевые работы, появлялись «отходники» из разных мест России, желающие заработать. Костромские валяльщики, мастера из села Перещепного, которые шили полушубки и шубы. Немец Яков Шенфельд, отец моего товарища Кости, чинил и мастерил обувь. Плату они получали в основном натурой: хлебом, скотом и т. д.

Первые черные фабричные ботинки со скрипом я надел, когда мне было одиннадцать или двенадцать лет. Во время примерки меня окружили братишки и сестренки, которые с завистью смотрели на счастливца.

Зимой мать на ручном станке ткала холст, из которого шили нам штаны, окрасив их в синий цвет. Бабушка вязала носки, чулки и варежки.

Деньги в семье строго учитывались. Не помню случая, чтобы нам, детям, давали деньги. Они появлялись у нас на Рождество, Пасху, когда мы ходили по дворам и славили. Кто-то особенно щедрый давал «семишник» — так называли две копейки.

Никогда не забыть, как мой одноклассник Алеша Мартемьянов звал меня в народный дом, куда привезли новый фильм. Впервые я захотел посмотреть это чудо искусства. Но надо заплатить пять копеек. Долго канючил, плакал, но так и не выревел этот пятак.

В семье не было ни золотишка, ни «кубышки». Об этом говорят следующие факты. После раскулачивания дед кочевал по родственникам и умер от дистрофии в голодный год. Родителям только и хватило денег, чтобы в Акмолинске (ныне Акмола) купить билеты на поезд и бежать со спецпоселения, куда их сослали.

В родной деревне мать, чтобы выжить, ежедневно обходила родственников, выпрашивая у них по пригоршне муки, крупы, овощей. Нам она отрезала по 50-70 граммов хлеба и наливала в чашку по черпаку супа. Зимой наш хлеб был рыжим, так как пекли его с так называемой «дранкой» — шелухой от проса. Весной — зеленым от лебеды. Отец жил на Урале и первоначально помочь не мог.

Чуть-чуть лучше или хуже нас жили другие раскулаченные в нашем селе. Сельские остряки шутили: «Богатые вшами рогатыми». Это была грустная реальность.

Прочитав, иной скажет: «Зачем все это вспоминать, ворошить дела давно минувших дней?» За десятки лет в душе накопилась горечь. Теперь она требует выговориться, освободиться от нее. Да и пора похоронить миф о сытой жизни «деревенских богатеев».