Глава 31. Эмпирические школы. 1 страница

1. Введение. В археологической литературе иногда встречаются указания на эмпирическую школу, но всякий раз оказывается, что под этим названием фигурируют разные группы ученых, разного времени и в разных странах. То есть что это не эмпирическая школа, а эмпирические школы. Более того, нередко при ближайшем рассмотрении выступают и другие аттестации концепций этих ученых, другие определения их идейных и методологических позиций, так что, возможно, не все эти группы ученых заслуживают такой аттестации.

Порою в эмпиризме обвиняли своих предшественников и соперников разные теоретически ориентированные новаторы в археологии, не считая их концепции теориями достаточно высокого уровня или не считая эти концепции теориями вообще. Так, Равдоникас в 1929 – 30 гг. обвинял в " ползучем эмпиризме" Городцова и его школу, хотя Городцов по многим признакам был диффузионистом, а по некоторым – таксономистом, написал сугубо теоретические произведения (" Типологический метод"). Провинциальный археолог М. А. Миллер, создавая в эмиграции свою резко антисоветскую " Археологию в СССР" и читая эти бранные клички, ничтоже сумняшеся ввел " эмпирическую школу" Городцова в свой перечень школ советской археологии. А через него эта школа вошла и в " Историю археологической мысли" Триггера, который, не зная русского языка, не читал русской литературы и судит по ней только по англоязычным сводкам, поэтому доверился Миллеру.

Аналогичным образом Уолтер Тэйлор упрекал в эмпиризме своих предшественников – таксономистов, а позже Бинфорд – всю предшествующую (" традиционную") археологию, включая соратников Тэйлора, какими были Уилли и Диц.

Мы знаем, что эмпирический метод – это общенаучный и необходимый способ исследования, что введен он давно, признается повсеместно. В таком случае что такое эмпиризм, и есть ли необходимость выделять эмпирическую школу или эмпирические школы? Реальны ли они?

2. Эмпиризм, индуктивизм, позитивизм. Эмпирический метод познания был введен в начале XVII века Фрэнисом Бэконом и систематизирован другим английским философом – Джоном Локком в конце XVII века. Метод этот означал важный прорыв в науке: теперь она основывалась на опыте, а не на априорных посылках чистого разума, не на предвзятых идеях. Тем самым удалось потеснить средневековую схоластику и догматическое засилье религии. Способом основать знание на опыте было обобщение частных фактов, добытых наблюдением, - индукция. Уже Бэкон понимал ее не как простое перечисление фактов, а как выявление повторяемых свойств, общих для большинства обобщаемых фактов. Он добавил к этому рассуждение по аналогии – с последующей коррекцией возможных ошибок. Локк заявлял, что всё знание, которым мы обладаем, родилось из опыта и деятельности наших органов чувств, что ребенок рождается без всякого знания и его психика – это чистая табличка (tabula rasa), на которой опыт записывает свои данные. Он отвергал интуицию и дедукцию из неких исконных идей.

Постепенно наука стала осознавать, что в этом благотворном принципе есть известная ограниченность, есть возможность опасной абсолютизации. Важные открытия делаются с вовлечением интуиции, спекулятивного (т. е. " чистого", абстрактного) мышления, с применением дедукции (от идей к фактам, от общего к частному). Хотя исходным материалом для дедукции служит, в конечном счете, знание, добытое когда-то обобщением фактов, но линии дедуктивного рассуждения могут быть чрезвычайно длинными и сложными, так что непосредственное значение фактов утрачивается. Такими сложными дедуктивными рассуждениями являются теории – объяснительные логические построения, использующие для объяснения фактов некую постороннюю идею (пусть даже априорную и совершенно несуразную) и проверяемые затем на других, независимых фактах. Оказалось, что именно теории, конструируя мысленные объекты и законы, позволяют находить им соответствия в реальности и делать наиболее неожиданные открытия.

Так что нужно сочетать эмпирический принцип с другим, рационалистическим, который, кстати, был введен в науку тогда же, когда и эмпирический – в первой половине XVII века, введен Рене Декартом.

Так что эмпиризм, т. е. учение о том, что только на опыте и можно основывать научное знание, приобрел негативный смысл. Под эмпиризмом всё чаще стали понимать близорукое ограничение эмпирическим методом. Под индуктивизмом – что только обобщением фактов оно и добывается. Таким образом, это близко родственные понятия. Противоположные крайности окрестили рационализмом, дедуктивизмом, теоретизмом и априоризмом (Rohan-Csermak 1971; Pał ubicka 1971).

Как правило, в науке сочетались оба принципа. Даже завзятые скептики и эмпирики не могли обойтись без теорий, и даже теологи, базирующиеся на Откровении, то и дело ссылались на якобы факты – чудеса, благотворность мощей, подвижничество святых. В истории науки то один, то другой из этих принципов приобретали перевес, она приближалась то к одной крайности, то к другой. Романтики сильно уклонились в сторону дедуктивизма, интуиции и силы идей. Поэтому революционное значение имело появление философии позитивизма, выдвинувшей в основу науки опять же опыт, эмпирическое знание природных явлений, изучаемых позитивными науками. Позитивные – значит положительные, реальные, надежные, точные. Такими считались естественные науки: они раньше перешли на эмпирический принцип, чем науки об обществе и духовной сфере. Поэтому науки об обществе надлежало уподобить наукам о природе.

Принципы позитивизма сформулировал и окрестил Огюст Конт в первой половине XIX века, хотя отдельные проявления его отмечают у его учителя Сен-Симона, у английского философа Дэвида Юма и гениального немца Канта в XVIII веке. Безусловно у Александра Гумбольдта.

Целиком на принципах позитивизма работала " немецкая историческая школа" Л. Ранке. Для него и его единомышленников (от Б. Нибура и А. Шлёцера до Э. Мейера и Э. Бернгейма) факты были " твердым телом" истории, и нужно было только накапливать их побольше, строго описывать и бесхитростно излагать, чтобы установить, " как оно было на самом деле" (" wie es eigentlich gewesen ist") (Ranke 1874: VII). Он призывал основываться только на достоверных исторических документах, написанных участниками и свидетелями исторических событий, излагать и обобщать факты, избегать теорий и предвзятых идей. Но и свидетели могут лгать и ошибаться, быть тенденциозными. Поэтому к внешней критике источников (выявлявшей подделки) добавилась внутренняя критика (разоблачавшая тенденциозность), детище " немецкой исторической школы". Однако эта удвоенная критика должна была лишь вылущивать факты из шелухи искажений и наслоений, и предполагалось, что простое сложение этих " очищенных" фактов наталкивает непредвзятого историка на понимание хода истории, поскольку " факты сами за себя говорят". " Все факты являются одинаково важными". " Погашение" (Auslö schen) индивидуальной предвзятости историка, его " я" считалось вполне осуществимой задачей.

Э. Карр называет этот наивный эмпиризм " ересью девятнадцатого века" и поражается:

" Когда в 1830 году Ранке... отмечает, что задача историка – просто показать, " как в действительности было" (" wie es eigentlich gewesen"), этот не очень глубокий афоризм имел удивительный успех. Три поколения германских, британских и даже французских историков маршировали в сражение, выкрикивая магические слова " wie es eigentlich gewesen" как заклинание, предназначенное, подобно большинству заклинаний, избавить их от неприятной обязанности мыслить самому" (Carr 1964: 9).

Ранке был современником Конта, но еще не воспринимал наставления этого француза (и в этом смысле мог не считаться позитивистом) – просто мыслил одинаково. Явно были ориентированы на философов Конта и Милля англичане и французы И. Тэн, Г. Т. Бакл (Бокль), Н. Д. Фюстель де Куланж. Эти ранние позитивисты в историографии подчеркивали сводимость исторических фактов к продуктам непосредственного объективного наблюдения историка, то есть к препарированным источникам, документам, текстам. По Фюстелю де Куланжу, история – " не наука рассуждений", а " наука наблюдений", " наука фактов" (une science de faits) (Fustel de Coulanges 1922: 278). Факты существуют только в виде наших ощущений и познаются только как суммы ощущений, рассуждения же (спекуляции) опасны: они способны исказить факты. Надо лишь " хорошо видеть факты".

Свой метод сам Фюстель де Куланж сводил к трем правилам: " Изучать исключительно и непосредственно тексты в самых мельчайших подробностях, верить лишь тому, что они показывают, и решительным образом устранять из истории прошлого современные идеи, занесенные туда ложною методою" (Фюстель де Куланж 1907: XVI). Отсюда лозунг: " Тексты, все тексты, ничего кроме текстов! " (Гиро 1898: 140, 143).

Позитивистами были все эволюционисты в культурной антропологии (Тайлор, Лаббок, Фрэзер) и в археологии (Мортилье, Питт Риверс). Следовательно, мы можем констатировать в их трудах свидетельства большого уважения к эмпирическому методу, даже преклонения перед ним. Но они явно строили широкие концепции, исходя из идеи эволюции, то есть их мышление было и теоретическим, и их по праву относят к " антропологической школе", то есть эволюционизму в этнологии, к эволюционистской школе в археологии. Строго придерживался индуктивной методики и Софус Мюллер, даже пропагандировал ее. Флиндерс Питри начал с " Индуктивной метрологии", да и всю жизнь работал как эмпирик и индуктивист. Но оба они разрабатывали диффузионизм. Крупным археологом межвоенного периода в Голландии был Альберт Эггес ван Гиффен (1884 – 1973), прославившийся своими мастерскими раскопками (Чайлд ставил его в пример советским археологам). Он вроде бы отъявленный эмпирик и даже эмпирист, судя по его высказываниям 1913 г.: " Интерпретация колеблется, а факты остаются", или 1918 г.: " Антикварная сторона археологии антиквизировалась (т. е. устарела. – Л. К.), ее заменила эмпирическая" (Waterbolk 1999: 335). Но он был миграционистом и считал этническое определение культур (по Косинне) аксиомой.

Когда же и в каких случаях эмпиризм становился определяющим – настолько, что оказывалось возможным выделять особую эмпирическую школу?

3. Стимулы эмпиризма. Это происходило в тех случаях, когда обстоятельства складывались так, что эмпиризм становился единственным разумным средством придать исследованиям научность.

Во-первых, это начальный период накопления информации об избранном объекте, когда ученые, не имея фактов в своем распоряжении, просто вынуждены прибегать к эмпирическому методу и только к нему. Такие периоды в истории науки были давно, и тогда эмпиризм казался естественным и никого не удивлял. В основном таким был эмпиризм А. Гумбольдта, выступавший как космографический дескриптивизм. Впрочем, такие периоды могут оказаться и в современности применительно к какому-либо новому объекту, но, поскольку по соседству с ним существует много теорий и идей, это уже не совсем та же ситуация.

Во-вторых, это ситуации, когда в науке накопились крупные фальсификации или грубо ошибочные, но ставшие традиционными толкования фактов. Публикация простых эмпирических наблюдений может в этих условиях получить революционное значение.

В-третьих, это ситуации, когда в науке образовалось засилье какой-либо теории или спекулятивной идеи, когда она приобрела ранг парадигмы, противопоставить которой другую теорию не представляется возможным. Не представляется либо за отсутствием таковой, либо по политическим причинам, то есть когда спекулятивная идея или догматическая теория поддерживается репрессивным режимом или националистическими увлечениями общества. Единственным упованием ученых, желающих сохранить научную объективность, остается эмпиризм, не претендующий на высокие теоретические декларации, но способный противопоставить догме, идеологии, ультра-патриотическим идеям или спекулятивной теории простые и очевидные факты.

В-четвертых, это ситуации, когда теоретические исследования, хотя в принципе и возможны, но не пользуются респектом из-за продолжения позитивистской традиции или потому, что господствовавшая долго спекулятивная теория настолько дискредитировала себя, что всякие теоретические исследования просто отвергаются научной общественностью. Такая ситуация сложилась в Германии после Второй мировой войны. Долгое господство косиннизма наложило отпечаток на послевоенную археологию Германии (" синдром Косинны" – Kossinna-Syndrom): немецкие археологи еще долго, почти полвека, отшатывались не только от всякого упоминания миграций, но и от любого искушения заняться теорией.

В-пятых, это ситуации, в которых занятия теоретическими исследованиями невозможны. Такое редкое стечение обстоятельств сложилось в Советском Союзе после убийства Кирова в 1934 году. Сталин использовал его для развертывания беспримерного террора: арестовывали и посылали на пытки и смерть по малейшему навету, за какую-то якобы неточную формулировку, способную породить подозрение в антисоветском мышлении. В таких условиях теоретические рассуждения становились смертельно опасными, и теоретические работы враз оборвались. С 1934 г. до самой смерти Сталина, точнее до разоблачительного доклада Хрущева в 1956 г., возможны были только эмпирические исследования.

Рассмотрим некоторые эмпирические школы и обстоятельства, в которых они сложились и действовали.

4. Джозеф Генри и Смитсонова институция. В 1835 г. Джеймс Смитсон, незаконный сын английского аристократа, ни разу не побывав в Соединенных Штатах, отказал по завещанию полмиллиона долларов (по тому времени во много раз более крупную сумму, чем это звучит сейчас) на основание археологического учреждения в Вашингтоне. Так возникла Смитсонова институция в системе музеев США. Первым секретарем этого учреждения стал солидный физик Джеймс Генри, который задался целью сломить спекулятивную традицию в занятиях древностями США. Она решительно претила его натуралистскому складу. Он привык держать науку вдалеке от политики, и ему даже не нравилось основание Национальной Академии, которая ограничивала себя службой правительству. Свое учреждение он воспринимал как " моральное дело", основаное на " Бэконовской индукции", и направлял его на описательные исследования (Coulson 1950; Darnell 1998: 20 – 21).

Институция начала действовать с 1846 г. Генри решил первым делом расправиться с общим убеждением в существовании особой расы " строителей холмов". Он заказал Эфраиму Скуайеру и Эдвину Дэвису тот том, " Древние памятники долины Миссиссипи", который уже упомянут при изложении первых шагов американской археологии. Эти исследоатели бережно собрали все сведения, какие могли, и классифицировали холмы по формальному критерию. Оба джентльмена, археологи-любители, были твердо убеждены в том, что " строители холмов" никак не могут быть ленивыми индейцами. Но заказчик убедил авторов, что их работа должна быть сугубо описательной, фактографической, и они выбросили все свои спекуляции о " строителях холмов", ограничив спекулятивные высказывания только постановкой вопросов о возможном назначении холмов. Том вышел в 1848 г.

Продолжая публикацию этой серии, которая должна была очистить американскую археологию от спекулятивных наклонностей и поддержать индуктивную традицию, Генри подрядил библиотекаря Сэмьюела Хейвена написать исторический обзор " Археология Соединенных Штатов", который был издан в 1864 г. Тут разные легковесные идеи и спекуляции были подвергнуты тщательному разбору и опровергнуты с фактами в руках. Среди них была и идея особой расы " строителей холмов". Факты говорили в пользу того, что холмы были воздвигнуты индейцами.

Генри совсем не знал археологию, но был убежден, что накопление фактов должно предшествовать любому теоретизированию в любой науке. Эта тенденция надолго стала традицией Смитсоновской институции.

5. Оправдания аббата Буржуа. В 1867 г. аббат Луи-Алексис Буржуа (Louis-Alexis Bourgeois, 1819 – 1878), преподаватель философии семинарии в Блуа, привез на Парижский антропологический конгресс оббитые камни из третичных местонахождений близ Тене, найденные им в 1863 и названные позже эолитами. Он предложил их вниманию ученых, утверждая, что они оббиты человеком, а в 1872 г. на Брюссельский конгресс он привез новые камни того же типа. Разгорелась дискуссия. Человеческую природу обработки признал Ворсо, а Мортилье включил эолиты в свою хронологию. Многие заняли скептическую позицию, которую, разумеется, поддерживали клерикалы: такая древность человека противоречила библейской хронологии, понимаемой буквально. Буржуа, сам аббат, оказался в щекотливой позиции. Он верил в правоту своего определения, жаждал признания своего открытия. В то же время он понимал, что как священнику ему не пристало отстаивать то, что в глазах церкви противоречит религии.

За год до смерти он написал нечто вроде научного завещания. Он писал:

" Многие ученые высказывались за и против моих находок…Факт, который я сообщаю, важный в археологическом отношении, еще более он затрагивает геологическую точку зрения, а еще важнее он с точки зрения религии. Те, которые меня спрашивают, как я этот факт мог бы согласовать с религией, я, в общем, отвечал, что я остаюсь на почве фактов, не вступая на путь их объяснения. Текст Библии краток и темен; геология и преисторическая археология, несмотря на достигнутые истины, во многих существенных пунктах не менее темны. Зачем выводить поспешные выводы вместо того, чтобы подождать света с хорошо обоснованным доверием, что научная истина не может быть противопоставлена религиозной истине. Во всяком случае, необходимо ввести определенное различие между мнением и догмой".

Буржуа напомнил: еще недавно тот, кто решался утверждать, что моисеевы дни творения на самом деле были многовековыми периодами, очень рисковал. " Теперь же эта трактовка библейских текстов изучается во всех католических университетах". И Буржуа завершал:

" Короче, я не верю, что пришло время дать удовлетворительное объяснение, и я остаюсь на почве фактов. Я удовлетворяюсь тем, чтобы сказать, что я нашел кремни с очевидной человеческой обработкой, и нашел их на грунте, который геологи называют третичным, а сверх этого я не утверждаю ничего" (цит. по: Hauser 1920: 148 – 151).

Дабы избежать опасных и неудобных объяснений, аббат предпочел не выходить за пределы констатации и описания фактов, полагая, что факты скажут сами за себя. Он избрал эмпиристскую позицию.

6. Эмпиризм Вирхова и Боаса. В литературе можно встретить указания на эмпиризм Вирхова: Майлз пишет о " немецкой эмпирической школе Вирхова", Хэнзель – о его позитивизме (Miles 1983: 55; Hä nsel 1991: 10).

" Его методом, - поясняет Хэнзель, - были собирание и сравнение, опрос доступного ему материала. Он ожидал ответов, которые ему мог дать только материал, и овладел искусством ограничиваться доступным из опыта. Вирхов получал свои знания гарантирующими маленькими шажками; воздержание от интерпретаций, которые не покрыты доступными ему фактами, отмечает его способ мышления. Он презирал системно-теоретические представления типа моделей, и в его время чрезвычайного умножения фактов он мог питать надежду обойтись без этого".

Влияние Вирхова на Боаса известно, так же как и склонность Боаса придерживаться фактов и воздерживаться от гипотез. Боас превозносил именно такие принципы Вирхова:

" Серьёзный прогресс науки требует от нас в каждый момент ясности, какие элементы системы науки гипотетичны и каковы границы того знания, которое получено точным наблюдением… Многие пылкие ученые ощущали его [Вирхова] спокойную и осторожную критику как препятствие прогрессу. По этому поводу он испытал много враждебных нападений. А прогресс исследований, в общем, показал, что осторожный мастер был прав, отвергая далеко идущие заключения, основанные на незрелых фактах. Немногие ученые обладают тем холодным энтузиазмом к истине, который позволяет им всегда ясно сознавать резкую линию между привлекательной теорией и наблюдениями, обеспеченными тяжелым и серьезным трудом" (Boas 1902/1974: 39).

Эта эмпиристическая составляющая действительно есть в творчестве как Вирхова, так и Боаса, но я воздержался от соблазна счесть это главной характеристикой их мышления, так как сверх эмпирической основы каждый из них сформировал особое направление в науке в рамках культурно-исторической археологии. Вирхов придерживался диффузионизма и естественнонаучного подхода к археологии, Боас постепенно отходил от диффузионизма к партикуляризму. Так что я рассмотрел их деятельность в основном в других разделах курса.

7. Сумматоры первобытной археологии. В конце XIX – начале ХХ веков появились две фигуры – одна в Австро-Венгрии, другая во Франции, - которые занялись суммированием результатов первобытной археологии и построением ее как цельной дисциплины. Это Мориц Гёрнес и Жозеф Дешелетт. Я не решаюсь назвать их систематизаторами, потому что это предполагало бы построение новой системы (как у Линнея или Менделеева), предполагало бы открытие новых принципов, а Гёрнес и Дешелетт лишь усердно собирали материал в рамках и по правилам существующей системы, заполняя ее целиком на уровне, достигнутом дисциплиной к рубежу веков. Они ликвидировали хаотичность и раздробленность накопленной уймы фактов, объединили весь материал, хотя сама сетка ячеек была создана другими, и уже существовали намётки, куда что помещать, и методы определения материала – классификации, хронологии.

Мориц Гёрнес (Moritz Hoernes, 1852 – 1917), примерно на четверть века младше Вирхова, Шлимана и Фиорелли, на год старше Флиндерса Питри, был сыном австрийского геолога и палеонтолога, тоже Морица Гёрнеса, а младший брат его тоже стал геологом. Мориц Гёрнес (рис. 1), старший сын, окончив Венский университет и получив степень по классической археологии, поступил после службы в армии в Музей Естественной Истории, где проработал 15 лет, а затем стал профессором географии в Венском университете. Таким образом, он был подобно Вирхову, подготовлен опытом и средой к естественнонаучному, антропологическому восприятию археологии и к занятиям первобытной археологией, но по образованию продолжал традицию классической археологии с ее эмпиризмом и пристрастием к вещеведческой систематике.

В 1893 г. он опубликовал статью " Основные очертания систематики первобытной археологии", в которой стремился соединить эту дисциплину с классической археологией, но уподобить естественным наукам по методам и постановке вопросов. Он считал первобытную археологию с одной стороны частью " общей археологии", которую все еще включал в филологическую науку, а с другой стороны – частью антропологии как науки естественной. В 1893 – 97 гг. он выпустил статьями работу " К учению о форме в первобытной археологии". Это, конечно, явная реминисценция дискуссий в классической археологии – Кекуле, Фуртвенглера, а очень популярная работа Гильдебранда " Проблема формы в изобразительном искусстве" появилась как раз в 1893 г. Гёрнес перенес эту тему в первобытную археологию.

В 1892 г. вышел его толстенный том " Преистория человека по сегодняшнему состоянию науки", в котором вещи и памятники были представлены объединенными в культуры. А в 1898 г. вышел другой том – " Преистория изобразительного искусства", к которому автор был подготовлен своим классическим образованием. В 1909 г. последовал том " Природа и преистория человека" – тут проявился подход автора к первобытной археологии как неразрывно связанной с палеонтологией и физической антропологией. Гёрнес стремился подключить археологию к современной тогда культур-антропологии Тайлора и Лаббока, то есть ориентировать археологию на реконструкцию истории культуры. Однако он высказался против использования живых отсталых народностей в качестве образцов для реконструкции глубокого прошлого, поскольку отсталые народности не сохранили древнего состояния.

В 1911 г. Гёрнес возглавил новосозданную кафедру первобытной археологии, первую на германоязычном пространстве, но ему оставалось работать на ней только семь лет. Далее кафедру возглавил его ученик Освальд Менгин.

Жозеф Дешелетт (Joseph Dé chelette, 1862 – 1914), которого называют " отцом французской протоистории" (Olivier 1999: 275), т. е. первобытной археологии бронзового и железного века, родился в семье предпринимателя и, получив классическое образование, сам стал предпринимателем в индустрии. В возрасте около тридцати лет он резко изменил жизненные цели и целиком отдался изучению средневекового искусства, На 22 года он стал директором музея в Руане, оставаясь в совете местного отделения Банка Франции, в 1899 покинул бизнес полностью. Пять лет проводил раскопки Мон Бовре, каталогизировал средневековые церкви вокруг города. По совету Саломона Рейнака, издатель, задумавший руководство по отечественной археологии, предложил именно Дешелету стать автором этого труда. Дешелетт был провинциальным археологом, имевшим небольшой раскопочный опыт и не принадлежавшим никакой школе. Но он получил хорошее образование, знал языки, имел большую личную библиотеку по археологии и музейный опыт. Он взялся за дело и с 1908 по 1914 гг. выпустил 4 тома, в которых была сведена вся археология Франции. Тома стали справочным пособием не только для французов, но и для всей европейской археологии. Археология предстала в этих томах как совокупность памятников и находок, упорядоченных хронологически и по культурам. Последний том завершали уже без него. В 1914 г. 52-летний Дешелетт отправился на войну с Германией и сразу же погиб на фронте (рис. 2).

Деятельность обоих ученых, шедших от классической археологии, была в первобытной археологии последним аккордом позитивизма. У Гёрнеса это выражалось не только в предпочтении фактов новым объяснениям, но и во всемерном сближении с естественными науками. У Дешелетта, имевшего дело с французской преисторией и ее сильной традицией связи с естествознанием (от Ларте и Мортилье), дело обстояло примерно так же – и он, идя от классической археологии, старался объединить обе отрасли. Ни один из них не выдвигал концепций, и они не преуспели в оригинальной интерпретации. Гёрнеса Косинна недаром обзывал " простым компилятором" (так его характеризует и Урбан в современной англоязычной " Энциклопедии археологии" – Urban 2001: 130), а о Дешелетте его апологетический биограф Оливье признает: он " не был творческим гением" (Olivier 2001: 287). Их пафос был в изложении колоссального объема фактов, в упорядочении их и в объединении всей науки на этой базе.

Третьим сумматором археологии был немец Макс Эберт (Max Ebert, 1879 – 1929). В борьбе Косинны с Шухардтом он не участвовал и был в мире с обоими. Подобно Косинне он окончил университет по германской филологии, работал несколько лет у Шухардта в Берлинском музее. Перед Первой мировой войной проводил раскопки под Херсоном. После войны защитил диссертацию в Кёнигсберге у А. Бецценберга, который занимался и сравнительным языкознанием и археологией. В 1921 г. Эберт выпустил свой известный у нас труд " Южная Россия в древности" и получил место профессора Кёнигсбергского университета. Вскоре он организовал выпуск " Реального словаря преистории" (Reallexikon der Vorgeschichte) – первую и доселе лучшую энциклопедию по нашей специальности, хоть и не столь обстоятельную, как " Реальная энциклопедия" Паули - Виссова – Кроля, но всё же состоящую из 14 томов (1924 – 1929). Сбор фактов и наличных толкований был его целью. В 1929 г., когда в возрасте 50 лет он умер, его студенты переместились к Мерхарту в Марбург.

8. Сепаратная археология Якоб-Фризена. В первой половине XIX века, когда на востоке Германии, лавиной распространялась " археология обитания" Косинны, а на западе и юге завоевывал позиции Шухардт, и повсюду в стране разгорался пожар национал-социалистской идеологии, в северно-центральных областях Германии работали два сверстника, совершенно не задетые национализмом, озабоченные исключительно констатацией научной истины по достоверным фактам – К. Г. Якоб-Фризен и Г. Мерхарт.

Карл Герман Якоб-Фризен (Karl Hermann Jacob-Friesen, 1886 – 1960) родился близ Лейпцига, в котором как раз с 1886 г. блистал Фридрих Ратцель, но Якоб-Фризен ездил на выучку не к нему, а на север к опытной раскопщице Иоганне Месторф и к Софусу Мюллеру (провел у каждого по несколько лет), а затем к Монтелиусу. Защитил диссертацию в 1909 г. и в следующем году устроился ассистентом в Лейпцигском Этнографическом Музее, а с 1913 г. перевелся на север, в Краевой Музей земли Нижняя Саксония в Ганновере. В музеях он осуществил реформу музейного дела – первым перешел к принципу выкладывать в витрины не массу находок, в которой зритель теряется, а наиболее яркие, типичные находки, снабженные пояснениями. Вне зависимости от состава наличной коллекции он делил выставку по смыслу, стараясь представить развитие логичным, восполняя лакуны изображениями. Коллекции он разделил на предназначенные для экспозиции и намеченные для исследований. Эти его принципы заимствовал сначала Веймарский музей, потом другие. В развитие Вирховской инвентаризации памятников Германии он призвал к полной археологической съемке и созданию археологической карты страны.