Часть III. Культурно-историческая археология 4 страница

Но в центре внимания оказалась у них не " культура (вообще)" и даже не " (частная) культура", а отдельное конкретное культурное явление (тот или иной обычай, тот или иной вид оружия или украшения и т. п.) и его распространение из первоначального очага, его продвижение из культуры в культуру, его индивидуальная судьба.

Коль скоро всё приходит в локальную культуру извне, из других культур, индивиды и общества выступают носителями культуры, но не ее творцами. А поскольку передача вещей сама по себе (импорты) еще не поддерживает традицию и не реализует влияния, если не происходит усвоение идей, именно идеи и объявляются составом культуры, а вещи в нее не входят. Для этих исследователей культура – это не совокупность вещей, а совокупность норм.

4. Археологическая культура. Но то понятие культуры, которое сложилось в археологии, - " (археологическая) культура" - это опять же иное понятие, обозначенное тем же термином. Как произошел сдвиг, понятно. С расширением употребительности слова " культура" практические потребности стали подталкивать к его спецификации и дифференциации. Появились понятия и термины " духовная культура" и как его антонимы – " физическая культура" (это понятие закрепилось за совершенствованием телесных свойств) и " материальная культура".

Многие ученые XIX века (Лаббок, Вирхов, Шмидт и др.) занимались изучением культуры и по этнографическим и по археологическим материалам, а в археологии непосредственным предметом изучения является как раз материальная культура, хотя и не точно она. Многие археологи не мыслили себе иного использования археологии, кроме как для написания истории, а Софус Мюллер прямо уточнял – истории культуры. Они искали в археологических материалах, в их группировке, соответствия тем культурам, которые культур-антропологи отмечали в живом обиходе: эволюционисты – глобальным культурам каждого периода, культурам-эпохам, диффузионисты – локальным культурам, культурам народов, этническим культурам.

С другой стороны независимо от этой потребности в археологическом материале по мере его накопления намечалась типологическая группировка, во-первых, по типолого-хронологическим показателям (периодизация), во-вторых, территориального плана. Это были результаты чисто классификационного порядка, типологического порядка (не будем сейчас разбираться в тонкостях различия типологии от классификации), словом, это были результаты формальной, в значительной мере морфологической процедуры группировки. Насколько полученные в ней территориально-морфологические общности близки живым культурам, и при каких условиях близки или даже соответствуют, это особый вопрос. Нужно было присвоить им какие-то термины, и можно было подобрать эти термины свободно, новые, без груза старого применения в близких отраслях. Их иногда и подбирали – " фация", " индустрия", " технокомплекс". Тогда можно было бы сначала выделять такие общности, а уж потом ставить вопрос о степени их близости или даже соответствия живым культурам.

Но понятие " материальная культура" очень близко по содержанию к тому, чем занимаются археологи, хотя и не совсем совпадает с совокупным археологическим объектом: то, чем занимаются археологи, отличается от материальной культуры неполнотой и порчей от времени (ископаемостью, археологизацией). Поэтому всё чаще в наименовании своих блоков материала археологи использовали слово " культура", и это приобретало для них особую привлекательность: ближе к желанной цели интерпретации. Вирхов стал называть эти общности " культурными типусами" или просто " типусами", Мортилье говорил не только об " индустриях", но и о " цивилизациях" (а во Франции термин " цивилизация", происходящий от лат. civis " город", очень близок термину " культура" и в XIX и начале ХХ вв. употреблялся в том же значении). Косинна в 1895 г. заговорил о " культурных провинциях", " культурных группах", а то и просто " культурах" (по крайней мере, с 1911 г.). Но еще в 1860-х и 1871 норвежский археолог Олоф Риг (Olof Rygh) рассуждал о двух народах и культурах каменного века в Норвегии. В 1884 г. знаменитый историк античного мира Эдуард Мейер писал в своей " Истории древнего мира" о культурах греческой, троянской и микенской, а Шлиман применял для них на французский манер (он же учился археологии во Франции) термин " цивилизации". Альфред Гётце в 1891 г. выявлял неолитические культуры линейно-ленточной керамики, шнуровой керамики и другие. Хвойко в 1901 г. назвал открытую им новую группу памятников трипольской культурой, А. А. Спицын в 1905 г. заговорил о фатьяновской культуре. Словом, к началу ХХ века термин " культуры" стал общепринятым в археологии.

Так в археологии " (археологическими) культурами" стали просто совокупности схожих памятников и типов вещей, распространенные на определенных, нередко сплошных, территориях и отличающиеся от других таких общностей. Разумеется, на них стали переноситься те особенности, которые вырабатывались применительно к живым культурам, исходя из тех или иных методических позиций. Скажем, понимание культуры, исходящее из веры в " национальный дух", требовало единства всех формальных элементов культуры, одностильности всех вещей, а признания ведущей роли влияний и заимствований, соответственно представление об образовании " из лоскутков и клочьев" – совсем наоборот. Нормативное понимание вообще не признавало выявляемую археологами общность культурой: это ведь только вещи, отражение норм и идей, составляющих культуру.

И " культура" и " археологическая культура" переживали еще много смысловых трансформаций и перемен значения, но это уже в дальнейшей истории.

5. Диффузионизм как течение. Культурно-историческая археология и культурно-исторические школы – это общее обозначение той научной среды, в которой проявлялось влияние " Антропогеографии" и в которой властителем дум был Вирхов. Это обозначение отражало предмет преимущественного внимания ученых – культуры и их связи. Но ведущая объяснительная концепция этой среды требовала другого обозначения, которое бы выражало отношение этих ученых к " проклятому вопросу" археологии – вопросу о причинах смены культур в историческом процессе.

Гораздо более употребителен для обозначения всей концепции термин “диффузионизм”, хотя ранние представители концепции пользовались им редко и свою позицию им не обозначали. Происходит он от латинского слова “ диффузия ” – распространение, растекание, расплывание, рассеивание. Термин этот первоначально применялся в естествознании, где он обозначал распространение жидкости или газа большой концентрации сквозь мембрану в такую же среду с меньшей насыщенностью. Эллиот Смит, медик по образованию, перенес этот термин на культурные процессы. Смит и Перри обозначили им распространение культурных элементов из более высокой египетской культуры на все остальные, причем средства распространения мыслились разные – как миграции, так и влияния. С этих пор историки культуры (также этнологи и особенно археологи) стали обозначать этим термином распространение некоего культурного явления или комплекса явлений из одного центра в другие.

Понятие диффузии часто упоминали эволюционисты, потому что оно объясняло и обусловливало родство сходных явлений, гомологию, то, что эволюционисты часто отвергали, отстаивая нечто противоположное – конвергенцию, схождение разнородных культурных явлений. Конвергенция – это независимое происхождение схожих явлений, их сходство в силу действия единства человеческой природы, человеческой психики и действия одних и тех же закономерностей в схожих природных условиях. Любопытно, что противоположное диффузии понятие – автохтонность – не образовало особого течения в науке, формируя лишь тенденцию в разных течениях – автохтонизм (тут подчеркивается местное происхождение), или, как его называл Кристофер Хокс, иммобилизм (подчеркивается неподвижность). Это была как бы норма, нечто, подразумевавшееся само собой, а диффузию надо было выявлять и доказывать.

Эволюционисты не отвергали родство и образующую родство диффузию, они лишь придавали им подчиненное значение. Прогресс достигался не ими. У эволюционистов, по выражению Р. Лоуи, “эволюция возлежала мирно бок о бок с диффузией” (Lowie 1937). Ее признавал Тайлор, у археологов даже трудно разобрать, эволюционист Монтелиус или диффузионист. Даже тяготеющий к эволюционизму Бастиан много говорит о диффузии. А Маретт написал целую книгу “Диффузия культуры” (Marett 1927, Diffusion of culture) – правда, уже в период кризиса эволюционизма, даже в самом конце этого периода, и направленную против гипердиффузионистов.

Когда же диффузии придается определяющее значение в истории и диффузию начинают использовать как преимущественный способ объяснения сходств между явлениями разных мест, налицо диффузионизм. То есть диффузионизм – не признание диффузии, а ее абсолютизация (White 1945). Главная догма диффузионизма заключается в убеждении, что схожим культурным явлениям нельзя приписывать независимое происхождение. Нельзя потому, что поведение людей неподвластно какой-либо сильной детерминации социальными законами, обстоятельства слишком своеобразны, и если сходство налицо, то это надо объяснять контактом, родством. Вера в подражательность человеческой натуры также способствовала затем развитию этого течения. Именно это течение и вошло в жизнь с “Антропогеографией” Ратцеля.

С термином " диффузионизм" связано три несообразности в обиходной археологической и этнологической терминологии.

1. Диффузионизм, миграционизм, трансмиссионизм. Первая несообразность касается разграничения и соподчинения этих -измов.

Поскольку постепенно диффузионисты стали склоняться к мысли, что главным средством диффузии были влияния и заимствования, а не миграции, сам термин “диффузионизм” у многих закрепился именно за таким распространением. Поэтому он стал, особенно у археологов, противопоставляться термину “миграционизм”. То есть миграционизм и диффузионизм стали рассматриваться как равнопорядковые понятия, как обозначения двух смежных течений (например, Adams 1968; Hachmann 1987: 188). В то же время определение диффузионизма остается прежним и связывается с диффузией. А диффузия, по первоначальному смыслу этого термина в археологии, может осуществляться двумя разными способами – миграцией населения и передачей (трансмиссией) идей – влияниями и заимствованиями (рис. 15.1). В последнее время вошли в обиход более детальные обозначения с использованием термина " диффузия": для миграции с вытеснением местного населения – " demic expansion" (экспансия населения), для проникновения мигрантов и смешения с местным населением - " demic diffusion" (диффузия населения), а для трансмиссии - " trait adoption diffusion" (буквально: диффузия посредством восприятия черт). Детализировать можно и дальше, но удобнее использовать отдельные простые термины, чем составные. Таких основных всё-таки два: миграция и трансмиссия.

Каждый из этих способов абсолютизировался, стало быть, реализовались в истории и миграционизм и трансмиссионизм. Но последнего термина не было в историографии. Отсутствие этого термина и приводило к сбивчивости в распределении ученых по школам и к двусмысленности термина “диффузионизм” (получался диффузионизм в широком и в узком смыслах). Диффузионизм есть общее понятие, а миграционизм и трансмиссионизм – это его две разновидности (рис. 15.2, верхняя схема).

Каждый из этих подвидов диффузионизма характеризуется собственной спецификацией главной догмы диффузионизма. В миграционизме признается родство, общее происхождение схожих культурных явлений из разных мест, и оно мотивируется тем, что культурные особенности зависят от неотъемлемого “народного духа” или биологической природы человеческих групп. Миграционисты ссылаются и на ограниченность природных коммуникаций. В трансмиссионизме как раз эти коммуникации признаются весьма интенсивными, а человеческая тяга к подражанию – гораздо более сильной и распространенной, чем творческие способности.

2. Теории влияний и прочего. Вторая терминологическая несообразность касается обычной практики раскрывать каждый из этих -измов описательными выражениями со словом “теория”: “теория миграций”, “теория диффузии”, “теория влияний и заимствований” и т. д. Подразумевается, что, скажем, “теория миграции” и “миграционизм” – это одно и тоже, соответственно “теория диффузии” и т. д. Такая подмена терминов недопустима. Диффузия, миграция, трансмиссия – всё это реальные процессы, отложившиеся в материале, так же, как эволюция, конвергенция и т. п. Изучение их сопряжено с трудностями, нужны методы и критерии их опознания, стало быть, изучение их нуждается в теоретической разработке. Нужны теории миграции, трансмиссии, диффузии, эволюции (Rowe 1966; Burton-Brown 1967; Shennan 1995).

Так, шведский географ Торстен Егерстранд (T. Hä gertstrand, род. 1916) из Лунда прославился разработкой именно теории миграций и диффузии – их параметров и характеристик вообще. Это соотношения между процессами и расстояниями, скорость и характер распространения инновации, способы картографирования. Он выделил типы диффузии, этапы диффузии – первичная стадия, стадия собственно диффузии, стадия сгущения, стадия насыщения. Его книги – “Продвижение волн инновации” (1952, The propagation of innovation waves), “Протекание диффузии с хорологической точки зрения” (1953 на шведском, англ. перев. Innovation diffusion as a spatial process, 1968). В 1970-х – 80-х теорию диффузии разрабатывали А. Эммерман и Л. Кавалли-Сфорца на материале неолитизации Европы и с привлечением популяционной генетики (по распределению групп крови). Они установили заселение Европы с Ближнего Востока, отнеся его к неолиту. Несколько позже Оксфордская група исследователей во главе с Брайаном Сайксом (Bryan Sykes) анализом митохондриальных ДНК установила, что лишь небольшая часть населения Европы сохранила следы близкой родственности ближневосточному, и что такое население расположено по Дунаю (культура линейно-леточной керамики). В Англии, скажем, нынешнее население показывает признаки преемственности (близкородственных связей) от местного мезолитического, а вовсе не от ближневосточного населения. В эти споры включились палеогенетики и археологи - Марек Звелебил и др. Они научились отличать миграцию от трансмиссии по распределению генов, подтвердили это анализом радиоуглеродных дат (быстрая и постепенная смена мезолита неолитом) и выделили в неолите Европы территории, заселенные мигрантами с Ближнего Востока, и территории, куда проникали только культурные достижения.

Правда, исторически сложилось так, что каждая из этих теорий особенно интенсивно разрабатывалась определенной научной школой, абсолютизировалась ею, становилась ее знаменем и основой одностороннего гиперболизированного учения. Эти доктрины и выдвигающие их научные течения обычно обозначаются как -измы: эволюционизм, диффузионизм и т. д. Но это не должно служить поводом к отождествлению той или иной теории с абсолютизирующим ее течением и соответствующей школой. Ведь тогда критическое отношение к крайностям такого -изма неизбежно будет перенесено на монополизированный этой школой раздел теории и затормозит его разработку, да и положительные наработки данного -изма ускользнут от внимания. Так не раз и бывало. Вспомним гонения на миграцию и диффузию в советской науке, неприятие миграционных построений в западной науке последних десятилетий (Adams et al. 1978), забвение реальных достижений миграционистов или диффузионистов.

3. Центростремительность и центробежность. Третья несообразность заключается в том, что в историографии терминологически сравнительно четко выражено разделение диффузионизма по средствам осуществления диффузии – деление на миграционизм и трансмиссионизм (или узкий диффузионизм в старом обозначении). А на деле здесь-то как раз граница нечеткая, размытая, с плавными переходами и разными сочетаниями. Ратцель и Фробениус – скорее миграционисты, Гребнер – диффузионист широкого профиля, Эллиот Смит в ранних работах отводил больше места миграции, в более поздних – больше трансмиссии, но во всех он диффузионист.

Зато в историографии совершенно не выражено терминологически другое, гораздо более резкое разделение диффузионизма – по территориальным конфигурациям движений. А между тем, оно имеет большое значение для историографии, так как во многом зависит от идеологии. Оно тесно связано с социально обусловленным выбором моделей для реконструкции и сильно сказывается на политической актуализации концепций.

Две основные конфигурации диффузии служат идейными затравками всех школ диффузионизма и позволяют разграничить два направления как в миграционизме, так и в трансмиссионизме (рис. 15.2, нижние схемы).

По одной схеме, направленность диффузионных движений не детерминирована, они могут проходить в любых направлениях, могут исходить из разных очагов. Постулируется, что каждое изобретение (или сочетание изобретений) сделано лишь однажды и распространяется из этого очага во все остальные места своего ареала, как и положено по догме диффузионизма, но каждый такой пункт может оказаться в любом месте, в ином по отношению к другим – их совпадение возможно, но не обязательно. Это полицентрический диффузионизм. Когда этот подход прилагают к изучению культурной истории одной страны или одного района, то дело обычно сводится к тому, что каждому (или почти каждому) явлению в культуре этой страны или этого района подыскивают истоки где-либо вне этой территории. С разных сторон миграции и влияния то и дело направляются в этот очаг, как бы сбегаются в середину. Полицентрический диффузионизм выступает в этом случае как центростремительный диффузионизм.

По другой схеме, диффузионные движения строго организованы, направляются из одного центра (моноцентрический диффузионизм) и расходятся из него во все стороны (центробежный диффузионизм) или вводятся в одно русло (однонаправленный диффузионизм). Естественно, что моноцентрический диффузионизм часто предстает как центробежный: его сторонники обычно из числа тех, кто сосредоточил свои усилия на изучении страны, признаваемой исходным центром диффузии. Такие концепции получают названия типа: “египтоцентризм”, “шумероцентризм” или “панвавилонизм”, “пангерманизм”.

Страну, принимаемую за исходный центр всех культурных благ, сторонники этих концепций исключают из обычного диффузионного объяснения инноваций. Здесь всё возникает самостоятельно, автохтонно, и по отношению к данной стране диффузионизм этого типа оборачивается своей противоположностью – автохтoнизмом. Так, Коссинну у нас принято трактовать как крайнего миграциониста, но в Германии-то его называли крайним автохтонистом!

6. Диффузионизм и политика. Как можно заметить, многие из тех, кто инициировал географический подход к культурным проблемам, оказались врачами; они обратились к антропологии от медицины или зоологии: Ратцель (аптекарь, затем зоолог), Вирхов со всеми его помощниками, как увидим далее, Риверс со всеми его сторонниками (Хэддон, Селигмен и др.), Эллиот Смит. Что в это время и в этом регионе вовлекало как раз этих людей в культурную антропологию? Полагаю, что это видно лучше всего у Вагнера, Ратцеля и Вирхова. Для них существовала очевидная параллель между биологической и культурной деятельностью человека – как для эволюционистов. Это был позитивистский взгляд. Они стремились получить ответ на те же проблемы, которые занимали эволюционистов, но исходя из другого мировоззрения. Они принимали дарвиновскую эволюцию, но не любили ее. В движениях народов как биологических единиц и (по аналогии) в движениях их творений (включая идеи) они искали источник изменений в культурах и основу формирования культур.

Многие из этих самых людей втянулись в политику: Вирхов, Риверс и Шмидт. Политические идеи, осознанно или нет, направляли выбор их ученых концепций.

Часто ученые придерживались полицентрического (центростремительного) диффузионизма – все движения направлялись извне в страну. Политического звучания такая трактовка имела мало, разве что подчеркивала смешанность культуры, отвечая либеральным взглядам. Иногда с помощью такого вынесения за границу источника власти и могущества делался намек на традиционную неспособность местного населения справиться самому со своими проблемами – это было на руку аристократическому слою, особенно его иностранным фракциям. Гораздо больше политики было сопряжено с моноцентрическим диффузионизмом.

В центрально-европейских странах, где остро стоял вопрос о территориях и этнических взаимоотношениях, моноцентрический диффузионизм вторгался в эти споры и обращался больше к миграциям – приобретал форму центробежного миграционизма. Исконность обитания как бы обосновывала “исторические права” на спорные земли, а древние завоевания создавали прецедент и вместе со ссылками на чистоту и несмешанность, а также на древнюю высоту культуры давали повод для притязаний на старшинство между народами. Националистически настроенные ученые этих стран помещали древний исходный центр в своей стране, а окрестные территории оказывались сферой притязаний. Особенно этим отличались немецкие археологи и физические антропологи – Коссинна, Шухардт, Гюнтер (германоцентризм).

Западноевропейские народы (англосаксы и романцы) не имели в новейшей истории таких территориальных притязаний. Их идеологи притязали лишь на приоритет своих народов в наследовании доминирующей роли (и вообще в культурном наследии) средиземноморских цивилизаций древности – римской, греческой, иудео-христианской и других восточных. Не имея возможности помещать диффузионный центр реалистично в свои страны (ну, нет ничего подходящего в фактах), они помещали такой центр далеко на восток, например в Египет. Столь дальнее размещение центра их не смущало: это всё же их общий обширный культурно-исторический регион, более того – сфера их нынешнего доминирования. В нем действуют всё те же диффузионные процессы, раньше центр их помещался на юго-востоке, ныне центр сместился к северо-западу, всё нормально.

Но раз центр размещен так далеко, а народы на всем пути очень разнородные, реконструировать миграции нереалистично. Главным средством диффузии тут оказываются влияния и заимствования, а диффузионизм (он проявляется и в археологии и в истории культуры) сводится к моноцентрическому трансмиссионизму. Таким и оказался “ египтоцентризм ”.

Идеологические соображения, подспудно или открыто стоявшие за диффузионистскими течениями, далеко не всегда раскрывались так прямолинейно и просто. Англичане были не единственными, помещавшими центр мировой культуры на Востоке. Немцы имели там и свои предпочтения.

Для самой науки не политическое звучание антропологических -измов имеет реальную важность, а нечто противоположное: средства, которые они разрабатывали для доказательства выводов, выдвигавшихся в русле концепции, были эти выводы желанны или нет.

7. Миграции в системе диффузионизма. Основоположник антропогеографии Ратцель, так же как и его вдохновитель Вагнер и ученик Фробениус, говоря о локальности культур и их передвижении, имели в виду в основном их перенос движущимся населением, то есть миграции населения: " у культур нет ног". Для них, равно как и для Флиндерса Питри, Артура Эванса, Брейля, Косинны, которых мы называем миграционистами, миграция была стандартным объяснением культурных сходств и ответом на загадку происхождения того или иного культурного новшества.

Объяснение это - традиционное, популярное в эпоху антикварианизма и охотно использовавшееся романтиками. Оно опиралось на исторически засвидетельствованные нашествия и переселения народов – библейские и сообщаемые античными авторами или средневековыми хрониками (готы, вандалы, татаро-монголы). Авторы подобных объяснений охотно прибегали к ссылкам на экспансию морских и торговых народов, создававших торговые форпосты и высылавших колонии, как греки или финикийцы. Еще в 1887 г. братья Э. и Л. Сире, открывшие в Испании культуру Лос Миларес – могилы с металлом и укрепленные городища, – сочли их форпостами финикийских торговцев. Если финикийцы основали такие колонии на месте, где нынче Марсель, почему не могли в Испании? В 1913 г. братья признали, что культура эта раньше финикийской морской экспансии и, стало быть, колонии должны были основывать не финикийцы, а эгейцы крито-микенской культуры. Но объяснение осталось в принципе тем же.

Новые основания миграционных объяснений зародились тоже не в археологии, а пришли в нее из смежных наук, прежде всего из биологии и антропологии. Мориц Вагнер, классицист по образованию, получил свою идею миграций из дарвинистской биологии. В ней подразумевается, что размножение, конкуренция в поисках пищи (а часто также опустошение занятых ареалов) и борьба за выживание порождали тягу к освоению всё новых территорий и соответственно к миграциям, и это был естественный путь развития. Так происходило расселение любого вида. В процессе такого развития происходила дивергенция, а затем и филиация вида, появление новых видов, и они также вынуждены были осваивать новые ниши и новые территории.

Этому естественному закону был подчинен и человек как вид. Он заселил из первоначального очага широкие территории и стремился заселить всё новые земли. Физическая антропология включилась в изучение этого процесса и в своем специальном разделе (как палеоантропология) стала прослеживать расселение человеческих рас, во всё более и более дробном разделении, и их борьбу на археологических картах. Разумеется, коль скоро борьба, то сразу же встал вопрос и о биологическом превосходстве одних рас над другими. Для англосаксонского мира это был, прежде всего, вопрос о превосходстве белой расы над черной и красной (над неграми и индейцами), превосходстве, которое бы оправдывало колониальное завоевание и эксплуатацию территорий, заселенных " цветными". Тут пригодилась и теория эволюции – в частности полигенизм, учение о происхождении разных рас от разных видов обезьян. Видным полигенистом в Англии был Хант (Hunt). Но и моногенистский вариант не исключал расистских выводов. Пригодилось спенсерианство – так называемый " социальный дарвинизм", то есть учение о выживании наиболее успешных рас, дающих всё более прогрессирующее потомство. А отстали те, которые оказались по тем или иным причинам биологически неприспособленными. Это уже применимо и к сравнению разных подразделений внутри белой расы.

Но более интенсивно занялись таким сравнением идеологи немецких правящих кругов, поскольку, выйдя позже других на арену мировой империалистической политики, немцы (в лице их правителей) чувствовали себя обделенными и имели претензии к своим европейским соседям. Их поэтому интересовала такая теория, которая бы обосновывала их превосходство над соседями и, следовательно, право на лидерство и господство.

8. Расовая теория. По прихоти истории, доктрина о превосходстве нордической расы появилась впервые не в Германии, а во Франции. Задолго до революции граф де Булэнвилье (Boulainvillier) первым (1727) додумался до идеи, что господствующий слой Франции происходит от германского племени франков, а низы – от завоеванного теми галло-романского и кельтского населения. Выведение знати от иностранных корней всегда и везде тешило ее самолюбие. Граф Артюр де Гобино (Arthur de Gobineau, 1816 – 1882 в середине XIX в., расширив эту идею, объявил в своем " Рассуждении о неравенстве человеческих рас", что не только Франция, но и весь мир обязаны всеми культурными достижениями арийской расе, которая вторглась из Азии и оставила в белокурых европейцах своих самых чистых представителей. Кстати, немцев он таковыми не считал, а евреев ценил высоко. Приноравливая учение уже именно к немцам, его всячески популяризировал в Германии друг Гобино композитор Рихард Вагнер (Richard Wagner, 1913 – 1883), основавший вместе с Г. Шеманом в 1894 г. даже специальное общество – " Объединение Гобино" (Gobineau Vereinigung). Черпая свое вдохновение для музыкального творчества в образах древнегерманской мифологии, Вагнер в своих политических писаниях разжигал агрессивные и националистические инстинкты, особо подчеркивая, между прочим, антисемитский акцент. Рассорившись со своим бывшим покровителем композитором Мейербером, он перенес свою ненависть на всех евреев.

Однако всё это оставалось на уровне дилетантских наблюдений и " рассуждений" со ссылками главным образом на облик выдающихся индивидов и древние изображения. Чисто антропологические исследования не давали не только подтверждений расовой теории, но и надежды на возможность таковых. Рудольф Вирхов, десятки лет трудившийся над задачей опознать древние взаимоотношения и передвижения народов в распределении их расовых типов (по древним черепам и современным измерениям), примерно к 1890 г. отчаялся и отказался от этих попыток: расы не удавалось связать с этносами. Группа антропологов (Пенка, Вильзер, Аммон) выдвинула еще в конце XIX века догадку о единстве и скандинавском происхождении расового типа " индогерманцев", но обоснования были дилетантскими. В немецкой науке, с ее традиционным культом обстоятельности и фундаментальности, эти неудачи не могли остаться без последствий – расовая теория претерпела известную трансформацию.

Англичанин Хустон Стюарт Чемберлен (Houston Stuart Chamberlain, 1855 – 1927), зять Вагнера, стал автором первого немецкого труда о культуртрегерской роли германцев в истории, вышедшего в 1899 г. под названием " Основания девятнадцатого века". Чемберлен придал расизму мистический характер, ослабив биологическую сторону: для него, англичанина, важно не тело, а дух. " Кто своими делами проявит себя германцем, тот германец, какова бы ни была его родословная". " Можно легко стать евреем,... достаточно только иметь случайные сношения с евреем или читать еврейские газеты". Это придало учению известную гибкость и защитило наиболее уязвимые места (черноволосых гениев и завоевателей можно было объявить " арийцами по духу"), но в то же время несколько размыло жесткий и четкий вначале каркас учения, перенеся акцент с биологических проявлений на культурные.