Апология

(№ 2544). «Итак, ты только что слышал, какими словами начинается обвинение, а слова такие: «Мы обвиняем пред тобою философа миловидного, а также» - вот ведь кощунство! – «равно и весьма искушенного в греческом и латинском красноречии». … О, если бы он и вправду уличил меня в столь тяжких преступлениях – в миловидности и в речистости!

… Можно припомнить к слову еще множество весьма почтенных философов, у коих лепота телесная украшалась добротою честного нрава; но подобные оправдания имеют ко мне весьма отдаленное касательство…». (Апулей. Апология 4, пер. Е.Г.Рабинович [Апулей 1988, с.30])

(№ 2545). «(9) Но довольно о сем предмете – перехожу к другим моим стишкам, которые они тут называют любовными, хотя прочитали их так грубо и безграмотно, что слушать их было скорее ненавистно. Да и какое отношение к злонамеренному чародейству имеют эти строки, в коих воспел я малолетних сыновей друга моего Скрибония Лета? Или я чародей уже потому, что поэт? Слыхано ли когда-нибудь столь правдоподобное подозрение, столь многоумный домысел, столь надежное доказательство? «Стихи сии сочинил Апулей». Что ж, если стихи плохие, то это вина не философа, а поэта, если же стихи хороши, то в чем вообще здесь вина? «А в том, что стихи он сочинил игривые и любовные». Стало быть, в этом-то и заключается мое преступление, а вы просто перепутали обвинения, волоча меня к ответу за чародейство?

Да ведь подобные стихи сочиняли и другие поэты, о которых вы и понятия не имеет: был у греков один такой сочинитель с Теоса, и другой – с Лакедемона [ Алкман ], и еще один, с Кеоса, и еще множество было таких; даже одна женщина с Лесбоса сочиняла, хоть и шаловливо, но столь сладостно, что прелестью песен возмещается нам чуждость ее наречия. И у нас так сочиняли Эдитуй и Порций и Катул и несчетное множество других стихотворцев. «Но они не были философы». Но не станешь же ты отрицать, что весьма почтенным гражданином и сущим философом был Солон, - а ему тем не менее принадлежит вот такой весьма игривый стих:

Лакомых уст и чресл сласть вожделея вкусить.

Найдется ли во всех моих виршах хоть что-нибудь, сравнимое озорною своею игривостью с этою единой строкой? Я уж помолчу о стихах киника Диогена и того Зенона, который основал стоическую школу, - а писано их много и в подобном же роде. Лучше я прочитаю собственные свои стихи: пусть все знают, что я отнюдь их не стыжусь:

Критий мне мил, и тебе, любезный Харин, половину

Я от любови моей в вечную власть уделил.

Истинно огнь и огнь меня жгут, однако не бойся:

Пламени жар двойной я терпеливо снесу.

Лишь бы быть мне для вас, как вы для меня, драгоценну –

Вы же, как пара очей, дороги будете мне!

А вот еще и другие стихи, которые оглашались под конец обвинения в качестве примера полнейшего моего бесстыдства:

Вот тебе, сладкий ты мой, цветы в подарок и песня:

Песня – тебе, а венок – дивному стражу души!

Песнею, Критий, да славится свет благодатного утра

В день, как твоя занялась дважды седьмая весна;

Да увенчают чело на радость долгую розы,

Дабы в цветущих летах прелесть цветами цвела!

Ты же за вешний цветок воздай твоею весною,

Щедрой наградой твоей щедрость мою превзойди:

Крепкосплетенный венок отдари объятием крепким,

Пурпур роз отдари ласкою розовых уст;

Тоже и песни мои медовой уступят цевнице,

Ежели в гулкий тростник ты соизволишь подуть.

(10) Вот в чем, оказывается, состоит мое преступление, Клавдий Максим [ судья ]: в венках да песенках – точно как у распоследнего гуляки! Ты наверняка заметил, как меня корили тут даже тем, что я называю этих мальчиков Харином и Критием, хотя на самом деле их-де звать иначе. … Вот я скорее попрекнул бы за нескромность Гая Луцилия, хотя он и ругатель, - за то, что в стихах своих он вывел на позорище юных Гентия и Македона под их подлинными именами. Насколько же скромнее мантуанский стихотворец, который в игривой эклоге хвалит юного раба приятеля своего Поллиона и при этом – точно как я! – избегает подлинных имен, а зовет себя самого Коридоном, а мальчика – Алексидом.

Мало того: Эмилиан, превзошедший невежеством всех Вергилиевых пастухов и подпасков, этот сущий грубиян и дикарь почитает себя куда как добронравнее любых Серранов, Куриев и Фабрициев, а потому со всею строгостью утверждает, что философу Платоновой школы сочинять подобные стихи никак нельзя. Даже тогда нельзя, Эмилиан, если я объясню, что в стихах мне примером сам Платон? А ведь от него никаких стихов не осталось, кроме любовных: все прочие стихотворения он сжег, ибо они были не столь изящны, - я уверен, что поэтому. Так послушай же научения ради стихи философа Платона к отроку Астеру – если только в твои годы не поздно учиться словесности. Слушай:

Прежде всходил для живых ты, Звезда моя! ясной Денницей, -

Ясной Вечерницей днесь, мертвый, для мертвых взошел.

Вот и другое стихотворение того же Платона сразу к двум мальчикам – Алексиду и Федру:

Только я молвить успел, сколь милый Алексид прекрасен,

Всюду и все на него с жадностью стали глазеть:

Псам костей не кажи, любезный! после придется

Каяться – разве не так Федр улизнул от меня?

Больше перечислять не стану, только прочитаю для завершения последнюю строку из его же стихотворения к Диону Сиракузскому:

О вожделенный Дион, разум отхитивший мой!

(11) Да и сам-то я в своем ли уме, ежели распространяюсь тут перед судом о подобных предметах? Или еще безумнее клеветники, твердящие в обвинении, будто по таким вот игривым стишкам можно распознать и собственные нравы сочинителя? Неужто вы не читали, как ответил Катулл зложелателям по сходному поводу:

Благочестьем и скромностью повязан

Сам поэт, а стишки живут без правил?..

А божественный Адриан на могильном памятнике друга своего, поэта Вокона, написал так:

Был ты стихом шаловлив и помышлением чист, -

хотя никогда не сказал бы такого, если бы некоторое поэтическое легкомыслие было верным доказательством житейского бесстыдства. А я помню, что читал многое в подобном роде, сочиненное даже и самим божественным Адрианом, - так не трусь, Эмилиан, скажи людям, сколь вредоносны достопамятные творения законоблюстителя и державного полководца – божественного Адриана! И притом неужто ты полагаешь, будто Максим, зная, что сочиняю я в подражание Платону, осудит меня за эти сочинения? Приведенные мною сейчас в пример Платоновы стихи столь же чисты, сколь нелицемерны, и столь же скромны слогом, сколь просты смыслом, ибо развратная игривость во всех подобных обстоятельствах лукавит и таится, а игривость шутливая признается сразу и откровенно. Воистину, невинности природа даровала голос, а порок наградила немотой!

(12) Не стану долго изъяснять возвышенную и божественную Платонову науку – людям благочестным она редко незнакома, а невеждам и вовсе неведома. Но есть Венера, богиня двойная, и каждая из сих близниц державствует над особыми и различными любовями и любовниками. Одна Венера – всепригодная, распаляется она любовью, свойственной черни, не только в людские души, но также и в звериные и в скотские вселяет она похоть и с неодолимою силою властно гонит к соитию содрогающиеся тела покорных тварей. А другая Венера – небесная – володеет наизнатнейшею любовью и печется лишь о людях, да и то о немногих: почитателей своих не понуждает она к разврату стрекалом и не склоняет прельщением, ибо отнюдь не распутная и беспечная прилежит ей любовь, но чистая и строгая, красою честности внушающая любовникам доблесть и добродетель. Ежели порой сия Венера и наделит плоть лепотою, то никогда не внушит желания осквернить прекрасное тело, ибо телесная миловидность и мила лишь оттого, что напоминает богодухновенным умам об иной красоте, которую зрели они прежде среди богов в истинной и беспримесной святости ее. Итак, хоть и с отменным изяществом сказано у Афрания:

«Будет мудрый любить, будет толпа вожделеть»,

однако же если тебе, Эмилиан, желательно знать правду и если ты в состоянии правду эту понять, знай: мудрый не столь любит, сколь воспоминает. (13) Посему прости уж философу Платону его любовные вирши, дабы не пришлось мне тут, наперекор Энниеву Неоптолему,

пространно слишком философствовать.

Ну, а если и не простишь, мне все-таки полегче будет за сочинение подобных стихов делить вину с самим Платоном». (Апулей. Апология 9-13, пер. Е.Г.Рабинович [Апулей 1988, с.33-36])

(№ 2546). «И рукоплещет он [ Геренний Руфин ] сам себе за подобные подвиги не зря, ибо воистину он – главный заводила всякой распри, главный сочинитель всякой лжи, главный построитель всякого обмана, главный сеятель всех пороков; воистину он – сущее вместилище распутства и похоти, сущее блудилище разврата, и чуть ли не с малолетства прославился он повсюду всеми непотребствами, сколько их не есть! Еще мальчишкою – в те давние времена, когда не безобразила его эта вот плешь, - он дозволял сквернить себя всем, кому угодно было его обабить; а потом, уже в юности, плясал на подмостках – говорят, плясун он был вялый и неуклюжий, однако же грубого любострастия неумелой его пляске хватало. (75) … Да, раньше ловко торговал он собою, а теперь женою…» (Апулей. Апология 74, пер. Е.Г.Рабинович [Апулей 1988, с.85])