Ребёнок ― мальчик

Она, видимо, судорожно хотела ребёнка. Мне, мужчине, этого не понять, не стану даже и пытаться. Где-то за год до встречи со мной, у неё была беременность от мужа-продюсера, однако беременность сорвалась. Дело в том, что ваша мама, детки, тогда ещё, впрочем, не мама, жена продюсера, актриса, прыгнула на съёмках с большой высоты, и потом слегла в Чехии в больницу. И чуть там не погибла, потому что была уже сильно беременна, когда прыгала, и аборт было делать рискованно. Она лежала в чешской больнице и умирала (так она мне поведала), но не умерла, и плод как-то из неё вытащили, неживой, правда.

Наш с нею общий плод вёл себя молодцом. Я регулярно возил мою жену в женскую консультацию, располагавшуюся за зданием Верховного суда (ехать надо было с Поварской), рядом с «Домом книги» на Арбате. Там её обследовали. В том числе и заглядывали ей в живот с помощью УЗИ. Я поджидал её обыкновенно в машине с охранниками, мы часами скучали, я оставлял все свои дела, это был мой долг, ждать мою жену с моим ребёнком в животе. Было лето. Однажды и меня пригласили поглядеть на моего ребёнка, глубоко в животе у матери. Я увидел на экране личико, закрытые глазки, ушки, и докторша обратила моё внимание на его яички. Мальчик! Это был ты, Богдан! С перепугу я поцеловал докторше руку и поблагодарил за доступ к тебе, Боги! Надо было поцеловать руку твоей маме, Богдан! Я не догадался.

Рожать она решила в обыкновенном советском, российском роддоме у метро «Планерная», куда её направила профессорша из консультации. Я был удивлён вдруг проявившимся у моей жены здравым смыслом. Я был готов к капризному её решению, был готов к рожанию в Берлине и в любой из европейских столиц, на том лишь основании, что ей посоветовала там рожать очередная подруга. Вероятнее всего, её покорила и убедила своим авторитетом профессорша из консультации. Мы съездили в роддом №1 (советское прямоугольное, с виду неприятное, однако просторное здание, в глубине парка, старомодные, как потом оказалось, с допотопным оборудованием, палаты), там её приняли узнавшие актрису радушные и сердобольные русские тётки, посмотрели доктора, и не вернули её домой, как мы рассчитывали, но оставили под наблюдением. Поскольку ведь у неё год назад был выкидыш.

Мои эти рассказы, могли бы прозвучать и от простого русского мужика, из его пьяного или обкуренного рта, у всех очень часто оказываются перед глазами эти личные истории. Моя история лишь более интересна, может быть, потому, что я взял себе за труд записать её, да ещё потому, что я наблюдательнее простого русского мужика, я, ― непростой русский мужик… Так вот её оставили понаблюдать, и уже на следующий день я явился навестить её. Меня пустили, заставив надеть на туфли синие пластиковые пакеты, халат и шапочку. В таком нелепом виде, с большой плиткой шоколада в руке и парой книг ей для чтения я вошёл к ней в палату. Её поместили в двухместную палату одну, из уважения, очевидно, к тому, что она актриса.

― Шоколад мне нельзя, ― засмеялась она.― Тебе придётся купить и передать мне еду. Потом, ― прибавила она, видимо, на моём лице появилось скушное выражение: ― Посиди со мной.

Я посидел. Настроение у неё было хорошее. Мы держали друг друга за руки, мужчина и женщина, у которых вот-вот появится ребёнок ― мальчик. В подобной ситуации я находился первый раз в жизни. Меня смущала её деформированная плодом фигура, упростившиеся черты лица, но так нужно, сказал я себе. Говорили мы о каких-то пустяках, о том, что наш ребёнок поворачивается у неё в животе, что он хочет родиться.

― Ему не терпится, ― сказала актриса улыбаясь.

― Потому, что не знает, куда торопится, ― сказал я с несвойственной мне интонацией пессимизма. Точнее нет, это была холодная струйка реализма, как раз свойственная мне. Она сказала, что вчера у неё взяли все возможные анализы и что чувствует она себя хорошо. Что тут скушно, но она ходит в соседние палаты поболтать к «девкам». Потом мы записали на листке бумаги, что ей нужно купить. Видимо, по ходу составления списка я задавал ей глупые вопросы, и она спросила меня:

― Ты что, никогда не лежал в советской больнице?

Я сказал, что лежал в советской больнице больше сорока лет назад, в психушке на Сабуровой даче в Харькове, но успел забыть всё.

― Ну да, ты бы не пришёл с плиткой шоколада, ― прыснула она.

― А что? ― не понял я.

― Тут мужья привозят целые тонны продуктов, ― пояснила она.

Я попрощался, вышел, и мы с охранниками довольно долго ездили по окрестным магазинам, пока не выполнили весь список. Вернулись в роддом. Жареную курицу целиком у нас принимать отказались. Не долго думая, я разорвал её руками на части. В таком виде приняли. И понесли ей. В вестибюле стоял забытый мною за сорок лет запах советской больницы.

Впоследствии, мы уже не жили вместе, она высмеет этот мой визит к ней с плиткой шоколада и прибавит, что «девки из соседней палаты» смеялись: «плиточку шоколада он ей принёс». Высмеет в многочисленных интервью. Защищу себя тем, что скажу: в этой ситуации я повёл себя как солдат, уверенный, что в казарме тебя накормят как-нибудь. Они же, опытные и изощренные, лежавшие в советских больницах, имеют не солдатскую ментальность.

Актриса полежала около недели, и её выписали, найдя, что у неё всё в порядке. Можно было и дальше лежать «на сохранении», как они это называли, но ей было дико скушно. Я приехал на кадиллаке, в ту пору у меня ещё был кадиллак, и мы отвезли мою жену домой, в привычную ей обстановку. Была середина октября, и уже подмораживало.

Ближе к родам она успокоилась. Ходила себе по маленькой квартире, поддерживая живот, разговаривала по телефону с подругами, с аппетитом ела. Я считал, что мне разумнее будет находиться с нею рядом, вдруг что… Вдруг её нужно будет немедленно везти в роддом. Она же усылала меня восвояси, в мои Сыры, поскольку я раздражал её своими движениями, издаваемыми звуками и запахом. Беременные, как известно, чувствительны к запахам. Нельзя сказать, что я очень печалился оттого, что был сослан в Сыры, за последние годы я полюбил одиночество пуще прежнего. Это фольклорное выражение «пуще прежнего» как нельзя лучше объясняет мои отношения с одиночеством, я любил одиночество всегда, но после тюрьмы возлюбил его крепче. В тюрьме ведь ты не бываешь один, круглые сутки окружён людьми, только сон и спасает. А секса с беременной у меня уже не было. Ведь я воспылал страстью к женщине-паутинке, а передо мной бродила теперь спелая самка с животом-барабаном…

Мы решили, что я отвезу её в роддом 7 ноября, пусть её посмотрят. Почему вылезло это седьмое ноября, я уже чётко не помню. Кажется, я не мог раньше, или её что-то задерживало. 7 ноября был холодный день, помню замёрзшие лужи. Кадиллак тепло пофыркивал, за рулём сидел парень из Иркутска ― Максим Калашников в волчьем пальто и рысьей шапке. Приехали, сели в приёмной. Беременная стала разговаривать с подругой, потому что была очередь, состоящая из таких же, как мы, пар, ― мужчина и жена с животом. Ещё мужчина, ― и жена с животом. Один будущий отец был кавказец, среднего возраста, а его беременная ― рыжая неказистая женщина. Кавказец всё время говорил по телефону. Беременная моя актриса также всё время говорила по телефону сладкой, невыразительной, скорее скушной скороговоркой. Вот что она говорила:

― Я не знаю, зачем я сюда поехала. Я думаю, рожу не раньше, чем через неделю. Муж настоял, говорит, давай тебя посмотрят… Ну сейчас посмотрят, и уедем… Нет, что ты, никаких приступов…

Моя служба безопасности, счастливцы, хотя бы выходили гулять по двору, дышать морозным воздухом, в то время как я вынужден был сидеть и наблюдать беременных. Может быть, я даже вздохнул пару раз, помимо воли, потому что отвлёкшись от телефона, жена сказала мне: «Что, скушно?.. И зачем нас сюда принесло…»

Через часа два только её назвали. Она взяла сумку, где были халат и тапочки, и ушла в дверь приёмной. Через некоторое время вышла в халате и тапочках и передала мне сумку, в которой лежала её одежда. Таков у них там порядок, в роддоме. Она наказала мне быть на телефоне, как только её посмотрят, мы должны были забрать её домой…

Освободившись от беременной, облегчённо вздохнув, мы рванули по своим мужским делам. В те годы мы ещё дружили и с коммунистами, хотя уже начали дружить с либералами. Потому мы отправились на митинг у памятника Карлу Марксу. Знамёна, снег, зычный уверенный голос Зюганова, повторяющего из года в год одно и то же.

Вернулись мы в мою квартиру в Сырах около семи вечера. Жена не звонила мне из роддома, я набрал её несколько раз и, не получив ответа, не обеспокоился вовсе. Я разумно предположил, что её обследуют, или она сидит и ждёт, когда её обследуют, чтобы определить, оставить ли её рожать, или же отпустить.

Где-то в половине седьмого старший охранник Михаил признался нам, что у него день рождения. Потому мы купили бутылку водки и сели на кухне. Мы успели выпить по две рюмки, когда раздался звонок телефона.

Моя жена, а это была она, сказала непростым, но весёлым голосом:

― Поздравляю тебя, Эдуард, у тебя сын родился! Ты можешь приехать и увидеть его, я договорилась с персоналом, что они тебя пустят. Обычным мужьям разрешают только через пару суток, а нам сказали можно, из уважения к тебе и ко мне. Так что, приезжай!

Я вышел на кухню и сказал, что у меня сын родился. Охранники вскочили и стали поздравлять меня и кричать. Потом мы влезли в кадиллак и помчались в роддом. Через пробки помчались. По дороге мы купили бутылку коньяка, я выпил всю бутылку один. Я ведь был отец, а парни должны были меня защищать.

Меня, пьяного отца, пустили к жене. Она сидела, весёлая, уменьшившаяся в размерах, одна в палате с двумя койками. Мы поцеловались.

― А где он? ― я поискал глазами по палате, словно она его спрятала.

― Сейчас его обмоют и вынесут к тебе.

Вошла сестра или доктор, скорее доктор, чем сестра. Женщина, на мой пьяный взгляд, была внушительнее медсестры.

― Зачем же вы сюда?! ― укорила меня доктор.― Сюда нельзя, на вас бактерий полно с улицы, уходите, уходите!

― Нам обещали, что отец сможет посмотреть ребёнка, ― сказала жена.

― Нельзя, нельзя! ― воскликнула доктор и замахала на меня руками как на собаку, или птицу, явившуюся непрошенной куда нельзя.

Мы встали. Что тут было делать. Но в коридоре мы наткнулись как раз на сестру, несущую мне показать сына.

Сын был упакован в конверт из белья. Было видно лишь его чуть зеленоватенькое личико. На первый взгляд, он выглядел как китаец. Глазки у него были закрыты.

― На Мао Цзэдуна похож, ― сказал я.

Сын мой открыл один глаз, посмотрел на меня этим глазом Вселенной и закрыл его. Такая глубокая тайна миров, откуда он пришёл, была в его таинственном оке, где ещё не разделились зрачок и остальное глазное яблоко, что я даже протрезвел на мгновение. Мне стало не по себе. Ибо это бездна Хаоса взглянула на меня в его око.

Даже доктор улыбалась. Впоследствии жена рассказывала, что вид у меня был очень пьяный, одна зелёная бахила полусвалилась с ноги. Но я помню всё.

― А почему он такой зелёненький? ― спросил я.

― Немножко воздуху не хватило, когда из мамы вылезал, ― улыбнулась доктор.

В это самое время снаружи послышались выстрелы.― Баф! Баф! Баф! ― Я понял, что это большой Илюха изводит всю обойму патронов, салютуя рождению моего сына.

Доктор и сестра прореагировали достойно.

― Ваши? ― спросила доктор.

― Мои, мои.

― Ну вы идите, ― сказала доктор.― Потом насмотритесь.

Моего сына, которому было всего несколько часов от роду, уже уносили от меня по коридору.

У нас всё было заранее закуплено. Потому, когда я забрал из роддома (встречали: десяток журналистов, я с цветами, старшая дочь, журнал «Хэлло!» снимает эксклюзивный фоторепортаж) жену и ребёнка в кадиллаке домой, было куда его положить. В уютную кроватку. Поскольку, по семейному преданию, первым моим ложем был ящик для снарядов, я с особенным интересом смотрел, как мой сын лежит там в большом пространстве, мне подумалось, что в этой клетке ему неуютно. Я допустил мысль, что мне в моём ящике было удобнее. В его кроватке повсюду дуло, а в моём ящике были стены из свежих русских досок, в его кроватке вместо стен ― деревянные прутья. Финские.

Он много спал и первые недели доставлял хлопоты только матери, поскольку каждые несколько часов его нужно было кормить. Его кроватка стояла рядом с нашей кроватью, и жена быстро вскакивала ночью, из окон комнату освещали уличные фонари, и, бормоча ласковые слова, давала ему грудь. И он там чмокал. Я оставался в постели, хотя и неизменно просыпался от каждого его писка.

Мне, привыкшему описывать необыкновенные истории и стра-а-шные приключения, даже как-то неловко представлять все эти семейные банальности. О том, как вёл себя выброшенный к нам в мир мокрый комочек Вселенной, которому мы в конце концов дали имя ― Богдан, о чём в книге записей актов гражданского состояния есть запись.

Ну и потянулись ночи, переходившие в дни, и дни, переходившие в ночи. Он сосал молоко из мамки и писал, и какал в подгузники или как они там называются, я уже и забыл. Увидев как-то, что я взял подгузник с дерьмом с полу двумя пальцами, его мать озлилась.

― Это твой сын! ― прорычала она, ― а ты берёшь с таким отвращением!

Я, если не ошибаюсь, что-то пролепетал, что если можно не хватать дерьмо моего сына всей ладонью, то лучше не хватать его всей ладонью. Но прозвучал я неубедительно. Для себя я отметил, что она рычит на меня впервые, и внутренне признал свою некоторую холодность. В холодности и отдалённости меня не раз упрекала и моя мать, так что это, пожалуй, правда. Я не совсем человек.

По мере крепчания его организма сын мой становился всё более энергичным. Он ел всё больше, и делал это много раз за ночь. Я, выработавший на войнах и в тюрьме чуткий сон, всегда просыпался вместе с ним и с женой. И это было изнурительно. Потому что у меня, как раз невовремя, обострилась астма. Я просыпался от сына и не мог заснуть от астмы. Я так кашлял, что моя жена поверила в то, что у меня туберкулёз. И очень настойчиво убеждала меня отправиться на рентген: «Ты заразишь мне ребёнка!»

Вместе с экипажем ребят-нацболов, охранявших мою жизнь, мы прошли рентген. Доктор-рентгенолог средних лет принял нас пятерых, и мы только отблагодарили его недорогой бутылкой коньяка. Дело происходило в неуютной больнице на окраине. Туберкулёза у меня не обнаружили, и лёгкие мои на снимке выглядели красивыми и воздушными. Я, однако, невзирая на чудесный вид моих лёгких, почти не спал из-за моего ребёнка. Его мать скептически поглядывала на меня, неловко держащего дитя в руках, как маленькую мумию. Ясно было, что опыта общения с младенцами у меня не было, за что же смотреть на меня со скептическим презрением?

Мыть ему задницу я научился легко. Некоторые проблемы были у меня некоторое время с креплением на нём чистых подгузников, но я освоил и это нехитрое искусство. Говорят, сейчас даже пигмеи в лесах Африки пользуются подгузниками, а тут человек с интеллектом высшего типа, так определили мой интеллект в 2001 году в институте имени Сербского.

Я обычно уезжал к середине дня по своим политическим делам. То был год коалиции с Каспаровым и Касьяновым. 14 декабря этого года (2006-го) мы заявили на Триумфальной площади митинг и шествие. Шествия (мы называли его «марш несогласных») нам не разрешили, а вот митинг мы провели. (Провели, впрочем, и часть шествия, уйдя по 1-й Брестской улице, я взял Каспарова и Касьянова под руки, и мы пошли, а за нами повалили граждане, на гражданах висели милиционеры!) С того митинга сохранилась выразительная фотография, получившаяся совершенно случайно: три лидера у микрофона: слева направо: я, Каспаров и Касьянов. Так бы нам и оставаться в союзе, стране такой союз был необходим, но «два Ка», как я их стал называть, успешно рассорились друг с другом уже через полгода. Но тогда, в период с лета 2006-го по лето 2007-го наша совместная политическая жизнь была интенсивной.

Я уезжал, возвращался вечером, заезжал на Православный рынок на Краснопролетарской улице, покупал там мясо, зелень и фрукты, и явившись в дом, готовил ужин, он же и обед. Примерный муж Эдуард, на которого я гляжу из настоящего в прошлое с чувством снисхождения и превосходства. Судьба моя была другая, вот в чем дело, а уж если у тебя есть ярко выраженная судьба, карма, то ты хоть железной волей обладай, невидимый компас всё равно развернёт тебя на твою дорогу.

Домик-флигель, такой уютненький сарайчик, слепленный работниками местного ЖЭКа для себя, стоял, солнечный и тёплый, в зимнем солнце и непогоде. Квартира моей жены, маленькая, но уютная, где раньше жили одинокая актриса и её дочь, теперь была местом обитания четверых, прибавились мужчины: я и мой сын. Возникло «гендерное», как сейчас говорят, равновесие. Я каждый раз, если задумывался о своей жизни в целом, говорил себе, что вот теперь я живу «правильно».

У неё появилась неудобная традиция ― брать его перед рассветом к нам в постель. Потому что он просыпался, и уже не для того, чтобы поесть и опять погрузиться в бессознательный сон. Нет, теперь он просыпался от избытка сил, ему хотелось двигаться и жить. А нам хотелось спать. Жена брала его и клала между нами. В темноте он посапывал и вдруг ударял меня головой в висок или в затылок со страшной силой, как будто бы неприемлемой для несколько-килограммового младенца. У меня искры из глаз летели. Но я молчал, зная, что она обидится даже на тембр моего голоса, даже на резкое движение. Впоследствии она всё равно предъявит мне обвинения в том, что я «раздражался», когда сын ударял меня головой и ползал по нам, не давая смежить веки. Видимо, моё раздражение выдавала спина.

Я думаю, она скорее догадывалась о моём «раздражении», ибо скрывать раздражение я научился, пройдя через тюрьмы, там ты не можешь показывать своё раздражение, лучше этого не делать.

Новый год мы встретили красиво, я весь остаток жизни буду помнить тот уют и то правильное, простое человеческое счастье, которое у нас получилось. У армянина Гарика ― оптового поставщика продуктов для ресторанов из Франции (с его женой моя жена познакомилась в парке, обе выгуливали младенцев в колясках) ― мы закупили недорогого, но хорошего французского шампанского и вина, а также разделили с ними напополам короб устриц. Моя жена нафаршировала яблоками утку, а я зашил утку чёрными нитками.

В доме пахло жареной уткой, младенец попискивал время от времени, я ловко открывал специальным ножом устрицы, преодолевая их сопротивление, шампанское чуть зелёное в зелёных простых бутылках. Я был счастлив, счастлив, счастлив. Настоящая полноценная сказка творилась вокруг. Я написал в тот же вечер чудесное стихотворение, в ту же ночь написал. Необыкновенно счастливое, сейчас-сейчас, вот оно:

Дом

Кричит младенец, снег идёт,

Пирог в печи растёт.

Повидлом пахнет и мукой,

Здесь дом заведомо не мой,

Но я в нём всё же свой…

Глава семьи я сед и прям,

Я прожил много зим…

Мой сын ― Давид, жена ― Марьям,

Давид ― как херувим,

Давиду старшая сестра ―

Ты юная Сара!

Так можно довести до слёз!

А за окном ― мороз…

Мы Новый год и Старый год

Руками разведём.

Под ёлкой будет хоровод,

Сыграем и споём,

Подарки подберём…

Глинтвейн, портвейн, весёлый шнапс,

Шампанское в соку.

Английский пенс, французский шанс

И Саре и сынку, ―

Ребёнку по чулку!

В хлеву жуёт спокойный вол,

Идёт спокойный снег…

Я очень долго к Дому брёл,

И сотни пересёк я рек,

Но я семью обрёл…

31 декабря 2006 года

Смешав библейские и английские мотивы (форма стихотворения, ― вы поняли, ― баллада), мне удалось, я полагаю, выразить настроение праздничного счастья. Достичь его мне привелось уже в таком возрасте, когда обычные люди увядают или увяли. Суровый и одинокий, прошедший множество жизненных испытаний, я вдруг оказался с семьёй. Помню, что во время моих нью-йоркских бедных скитаний я беспочвенно мечтал, что когда-нибудь разбогатев, стану платить актёрам, чтобы они играли мою семью: у меня будут седые отец и мать, будет красавица жена и дети. По всей вероятности, я и тогда уже не надеялся, что у меня может быть простое человеческое счастье. Даже такой отпетый одиночка, как я, такой застарелый циник и мизантроп, видите, может быть неуместно сентиментальным. На что ты надеялся, седой глупец? ― спрашиваю я себя сегодня. Ведь ты же знаешь, ты знаешь… как работают Высшие силы.

К февралю она стала говорить мне, что скоро перестанет кормить грудью, что ей нужно возвращаться в норму, восстанавливать фигуру, ведь она актриса, нужно продолжить быть актрисой, готовиться к возвращению в профессию. Однажды, согласно изуверскому некому рецепту восстановления и возвращения в профессию, ей перетянули груди чем-то вроде смирительной рубашки. И она стала ходить и спать со сдавленной грудью. Нужно было добиться, чтобы молоко не образовывалось. Младенца начали кормить голландским сухим молоком, разводя его. Младенец повозмущался и привык. Вместо груди ему теперь совали бутылочку.

В день моего рождения, мне стукнуло шестьдесят четыре года, она полетела на кинофестиваль в Ханты-Мансийск. Мы повезли её в аэропорт. На трассе в Шереметьево были ремонтные работы, и после нервного путешествия часа в четыре длиной, мы подъехали к аэропорту на полчаса позже. Но её ждали! Покойный ныне актёр Абдулов задержал из-за неё самолёт! Я решил, что мы не станем въезжать в аэропорт, потому что это потребует времени. Я распорядился, чтобы она, выскочив из автомобиля, бежала вместе с моим охранником Дмитрием, её вещи у него в руках, бежала бы на посадку. Она побежала, успела, улетела. (Своим дням рождения «он» не придавал ровным счётом никакого значения, даже их не праздновал. Свои 59-е и 60-е дни рождения «он» просидел в тюрьме. И всё же… когда она позвонила, что в самолёте, «он» подумал: в мой день рождения!..)

Она вернулась, чтобы 8-го марта улететь в Гоа. Про Гоа рассказала ей её подруга, блондинка, мать маленькой девочки Маруси. Блондинка утверждала, что отец девочки ― испанский граф, но граф не признал ребёнка… Так вот блондинка, родом из Мордовии, то есть мордвинка, такая белобрысая щепка себе, и очаровала мою жену рассказами о земном Рае: Гоа.

Актриса поставила меня в известность об отбытии в Гоа post factum. Оказалось, что у неё уже есть билет и что она вернётся 24 марта.

― Мне нужно восстановиться, — сказала актриса тоном, не терпящим возражений.― Я вызвала маму, она будет с Богданом. Ты же не сможешь с ним управиться.

«Он» был уверен, что сможет управиться с пятимесячным младенцем, но спорить не стал. Восьмого марта «он» и его парни отвезли актрису в аэропорт Домодедово. Они не опоздали, приехали вовремя и сопроводили актрису и её красный спортивный костюм, чемодан и сумку к месту регистрации рейса. Там стояла целая толпа мужчин с отвратительной кожей цвета пепла. Актриса присоединилась к толпе, и они некоторое время постояли в этом пепле, чувствуя себя неуютно, оказалось, что мужчины с кожей цвета пепла излучают опасность. Видимо, дело в цвете пепла. Актриса то ли не чувствовала опасности, то ли её игнорировала.

― Ну ладно, ― сказала она по прошествии десятка минут, ― идите уже, чего вы будете тут время терять.

― Ты уверена, что это твой рейс? ― спросил «он». Однажды «он» поехал из Красноярска в Барнаул на поезде «Иркутск-Ташкент» и испытал неприятные двадцать четыре часа.

― Мой рейс, ― уверенно сказала она.― Это индийцы. Ты что, никогда не видел индийцев?

«Он» видел индийцев в Нью-Йорке и побывал однажды на индийской свадьбе. Те индийцы были не пепельные, но приятно шоколадные с молоком.

― Давай! ― актриса поцеловала его.― Помогай маме!

И она пошла к турникету с пепельной толпой.

― Мрачноватые ребята, ― поделился «он» впечатлением со своими парнями.

― Да, невесёлые. И совсем нет женщин, ― отметил старший, Михаил.

Они быстро, широким шагом, четверо мужчин, трое молодых, и один ― седой мужчина, ушли из зала аэропорта. По пути их заметили наблюдающие за залом милиционеры, его узнали и передали по рации. По цепочке их передавали друг другу из рации в рацию. Но задержать не решились, в конце концов, ни он, ни парни ничего не нарушали. Под наблюдением они спустились на асфальтовый паркинг, сели в «Волгу» (кадиллак поставили на прикол) и поехали в Москву. Довольно быстро.

Глядя в окно автомобиля на грязный снег по обочинам и в полях, я вдруг вспомнил неловкий эпизод в наших с ней отношениях. Богдан только что родился, шли первые его земные дни только, мы в ЗАГС только собирались идти его записывать в живые. Все сидели на кухне: я, она, её мать. И вдруг с их стороны последовало предложение записать сына на их фамилию. На их фамилию?! Вот я не запомнил, жена это предложила или тёща. Дескать, на писательский псевдоним его не запишут, а его настоящая фамилия… Он не дал им пояснить ему, почему им не нравится его настоящая фамилия. Он сказал:

― Извините, женщины, но таких вещей при живом отце не говорят…

Они тогда не стали настаивать.