Благодарности 30 страница. Она больше не могла ходить без посторонней помощи, да и сидела еле — еле

Она больше не могла ходить без посторонней помощи, да и сидела еле — еле. Чтобы у нее не появилось пролежней, я садилась рядом и она на меня опиралась. Она говорила, что я хорошо за ней ухаживаю, но, наверно, устала и соскучилась. Как я ни настаивала, каждый день она садилась лишь ненадолго, чтобы я могла «повеселиться».

Разумеется, никаких увеселений не предусматривалось. Мне мучительно хотелось что — нибудь почитать. Но кроме «Избранных сочинений» Мао Цзэдуна в четырех томах я нашла в доме только словарь. Все остальное сожгли. Я занялась заучиванием тех пятнадцати тысяч иероглифов, которые были мне еще неизвестны.

Остальное время посвящала семилетнему Сяофану. Мы подолгу гуляли. Порой он от скуки начинал что — нибудь выпрашивать — например, игрушечный пистолет или черные как уголь леденцы, одиноко лежащие на витрине. Но у меня не было денег — государство выдавало лишь небольшое пособие. Маленький Сяофан не мог этого понять; он бросался на пыльный тротуар, лягался, кричал и дергал меня за куртку. Я садилась на корточки, утешала его, а когда не могла придумать, что делать дальше, начинала плакать сама. Тут он прекращал капризничать и мирился со мной. Мы оба приходили домой обессиленные.

Ибинь был чрезвычайно живописен даже в разгар «культурной революции». Журчащие реки, безмятежные холмы и теряющаяся в дымке даль пробуждали во мне ощущение вечности. Я на время забывала окружающие меня невзгоды. Сумерки скрывали затянувшую город сеть плакатов и громкоговорителей; в переулках не было фонарей, их окутывал туман, сквозь который пробивалось лишь мерцание масляных ламп, сочившееся из дверных и оконных щелей. Вдруг выплывало яркое пятно — на моем пути попадался ларек с закусками. Торговать было особо нечем, но по — прежнему стоял квадратный деревянный стол, окруженный узкими длинными лавками — темно — коричневыми, блестящими от многолетнего сидения и скобления. На столе светилась горошина — фитиль в рапсовом масле. За столом никто не сидел, но владелец держал ларек открытым. В прежние дни здесь было бы полно людей — болтающих, пьющих местную водку «из пяти злаков» и закусывающих маринованной говядиной, отваренным в соевом соусе свиным языком и арахисом, жаренным с солью и перцем. Пустые ларьки напоминали мне старый Ибинь, когда политика еще не заполонила всю жизнь.

Едва я выходила из дальних переулков, меня оглушали репродукторы. До восемнадцати часов в сутки центр города оглашали славословия и проклятия. Не говоря уж о содержании, сам уровень шума был невыносим; чтобы не сойти с ума, я научилась отключать слух.

Как — то апрельским вечером одно сообщение все же привлекло мое внимание. В Пекине проходил съезд партии. Как обычно, китайцам не рассказали, чем занимаются их «представители». Объявили новый состав высшего руководства. Я с отчаянием услышала, что «органы культурной революции» утверждены.

Девятый съезд ознаменовался формальным утверждением личной власти Мао. Мало кто из вождей предыдущего съезда 1956 года остался у руля. Из семнадцати членов Политбюро свои посты удержали только четверо: Мао, Линь Бяо, Чжоу Эньлай и Ли Сяньнянь. Все прочие либо умерли, либо были ошельмованы и изгнаны. Некоторым вскоре предстояло умереть.

Председатель КНР Лю Шаоци, второй человек на Восьмом съезде, находился под арестом с 1967 года; на «митингах борьбы» его жестоко избивали. Его не лечили ни от застарелого диабета, ни от вновь приобретенного воспаления легких. Врачи занялись им, лишь когда он чуть не погиб — мадам Мао прямым текстом приказала держать его живым, чтобы у Девятого съезда «была живая мишень». На съезде приговор, гласивший, что Лю «предатель, вражеский агент, прихвостень империалистов, современных ревизионистов [советских] и гоминьдановских реакционеров», зачитал Чжоу Эньлай. После съезда Лю дали умереть мучительной смертью.

Маршал Хэ Лун, другой бывший член Политбюро и основатель коммунистической армии, умер спустя два месяца после съезда. Поскольку он пользовался авторитетом в армии, его подвергли двум с половиной годам медленной пытки, целью которой, как он сказал своей жене, было «разрушить мое здоровье, чтобы убить, не проливая крови». Знойным летом ему давали одна маленькую фляжку воды в день, долгой морозной зимой не включали отопление, отказывались лечить от диабета. В конце концов он умер, когда диабет усугубился и ему ввели большую дозу глюкозы.

Тао Чжу, член Политбюро, помогший маме в начале «культурной революции», около трех лет провел в нечеловеческих условиях, подорвавших его здоровье. Его не лечили как следует до тех пор, пока рак желчного пузыря не зашел очень далеко и Чжоу Эньлай не санкционировал операцию. Окна его больничной палаты заклеили газетами, семье не позволили повидаться с ним ни на одре болезни, ни даже после смерти.

Маршал Пэн Дэхуай умер от такой же растянутой пытки, которая в его случае продолжалась восемь лет, до 1974 года. Его последней просьбой было увидеть деревья и солнечный свет за закрытыми газетами окнами больничной палаты, и в этой просьбе ему было отказано.

Это лишь несколько примеров травли, практиковавшейся Мао в период «культурной революции». Он не подписывал смертных приговоров, а просто обозначал свои пожелания, а палачи, додумывавшие омерзительные подробности пыток, выискивались сами. Прибегали и к психологическому давлению, и к физическим мучениям, и к лишению медицинской помощи — убивали даже лекарствами. Такая гибель получила особое название — пo — хай чжи — сы — «замучен до смерти». Мао полностью представлял себе происходящее и поощрял преследователей «молчаливым согласием» (мо — сюй). Это позволяло избавиться от врагов и остаться в стороне. Ответственность за эти злодеяния безусловно лежит на нем, но не на нем одном. Мучители проявляли определенную инициативу. Люди Мао всегда стремились угодить ему, предугадать его желания; разумеется, при этом они тешили и собственные садистские инстинкты.

Ужасные подробности преследования многих высших руководителей открылись много лет спустя. Однако никого в Китае они не удивили. Слишком много таких случаев было известно нам по собственному опыту.

Я стояла на запруженной народом площади и слушала, как по радио объявляют состав нового Центрального Комитета. Я с ужасом ожидала имен Тинов. И дождалась: Лю Цзетин и Чжан Ситин. Я подумала, что страдания нашей семьи не прекратятся никогда.

Вскоре пришла телеграмма о том, что бабушка очень плоха и не встает с постели. Раньше с ней ничего подобного не случалось. Тетя Цзюньин убедила меня вернуться домой, чтобы ухаживать за бабушкой. Мы с Сяофаном ближайшим поездом выехали в Чэнду.

Бабушке должно было исполниться шестьдесят, и ее стойкость в конце концов отступила перед болью. Колющая боль бродила по всему телу, сходясь к ушам. Врачи в поликлинике нашего блока считали, что, возможно, это нервы, и что единственное лекарство — хорошее настроение. Я отвезла ее в больницу в получасе ходьбы от Метеоритной улицы.

Новых хозяев жизни, ездящих на автомобилях с шоферами, мало заботило существование простых людей. Автобусы в Чэнду не ходили, потому что не имели большого значения для революции, а велорикш запретили, потому что это была эксплуатация человека человеком. Из — за сильной боли бабушка не могла идти. Пришлось усадить ее на багажник велосипеда, покрытый подушкой, и попросить держаться за сиденье. Я толкала велосипед, Сяохэй поддерживал ее, а Сяофан сидел на раме.

Больница все еще работала благодаря профессионализму и жертвенности некоторых сотрудников. На кирпичных стенах красовались огромные лозунги, написанные их более воинственными коллегами, где разоблачались те, кто «использует работу для подавления революции» — таково было стандартное обвинение в адрес людей, не переставших трудиться. У принимавшего нас врача дергались веки, под глазами залегли глубокие тени, видимо, вследствие крайнего утомления: пациенты шли толпами, нервы были напряжены — боялись политических нападок. Больница не могла вместить поток угрюмых мужчин и женщин с синяками на лицах, кое — кто лежал на носилках со сломанными ребрами — все это были жертвы «митингов борьбы».

Никто из врачей не мог понять, что происходит с бабушкой. Не было ни рентгеновского аппарата, ни какого — либо другого оборудования, чтобы всерьез ее обследовать, — все было сломано. Бабушке дали болеутоляющее, оно не помогло, и ее положили в больницу. Палаты были переполнены, кровати стояли и в коридоре. Несколько медсестер, носившихся между больными, явно не справлялись с таким объемом работы, и я решила остаться с бабушкой.

Я принесла из дома посуду, чтобы готовить для нее, а также бамбуковый матрас, который расстелила под ее кроватью. Ночью, просыпаясь от стонов, я вылезала из — под тонкого покрывала и делала ей массаж, на время облегчавший боль. Под кроватью особенно сильно ощущался смрад — все вокруг пропахло мочой. Рядом с каждой кроватью стоял ночной горшок. Бабушка была крайне чистоплотна и даже по ночам упорно добиралась до туалета, находившегося в конце коридора. Но остальные пациенты не осложняли себе жизнь, а горшки часто не опорожнялись сутками. Сестры были слишком перегружены, чтобы следить за подобными мелочами.

Окно рядом с бабушкиной кроватью выходило в сквер перед больницей. Он весь зарос сорняками, деревянные скамейки покосились. Впервые бросив туда взгляд, я заметила детей, ломавших ветки маленькой магнолии, на которой еще осталось два — три цветка. Взрослые проходили мимо не реагируя. Вандализм так распространился в повседневной жизни, что стал восприниматься за норму.

Однажды я увидела в открытое окно, как с велосипеда слезает мой друг Бин. У меня заколотилось сердце, к щекам прилила кровь. Я быстро посмотрелась в оконное стекло. Погляди я на людях в настоящее зеркало, сразу прослыла бы «буржуазным элементом». На мне была кофта в бело — розовую клетку — рисунок, только — только разрешенный для девушек. Опять дозволялось носить длинные волосы, но заплетенные в две косы, и я часами мучилась сомнениями, как их лучше заплести: поближе или подальше одну от другой? Оставить кончики прямыми или завить? Побольше заплести или побольше распустить? Существовало бесконечное множество едва заметных вариантов. Прически и одежда не регулировались государственными актами. Правила определялись тем, что вокруг носят в данный момент, и из — за узости этого диапазона люди придавали значение мельчайшим отличиям. Верхом изобретательности было выглядеть необычно, привлекательно и в то же время так, чтобы никто не мог ткнуть пальцем и сказать, в чем допущена ересь.

Я все еще размышляла над тем, как выгляжу, когда Бин вошел в палату. В его внешности не было ничего особенного, но чем — то он выделялся из толпы. Может быть, легким цинизмом, редким в те лишенные юмора годы. Меня сильно к нему тянуло. До «культурной революции» его отец был заведующим отделом в провинциальной администрации, но Бин отличался от детей большого начальства. «С какой стати я должен ехать в деревню?» — возмутился он и в самом деле сумел достать справку о «неизлечимой болезни». Он первый показал мне, что такое свободное мышление, иронический, пытливый ум, ничего не принимающий на веру. Он первый поставил передо мной вопросы, над которыми я раньше боялась задумываться.

До сих пор я гнала от себя мысли о любви. Преданность семье, усиленная лишениями, перекрывала все другие чувства. Хотя во мне всегда жила другая, сексуальная личность, жаждущая вырваться на свободу, мне удавалось держать ее под запором. Знакомство с Бином толкнуло меня на грань любовного увлечения.

В тот день Бин появился в бабушкиной палате с синяком под глазом. Он сказал, что ему только что врезал Вэнь, парень, который недавно сопровождал из Ниннаня девочку, сломавшую ногу. Бин рассказывал о драке с подчеркнутым безразличием, и с чувством глубокого удовлетворения заявил, что Вэнь ревнует, потому что Бин пользуется моим вниманием и обществом больше, чем он. Позднее я познакомилась с точкой зрения Вэня: он ударил Бина, потому что не мог стерпеть «его самодовольной ухмылки».

Вэнь был маленького роста, коренастый, с большими руками и ногами, с крупными зубами. Как и Бин, он происходил из семьи высокопоставленных чиновников. Он засучивал рукава, подворачивал штанины и носил соломенные сандалии, как крестьянин, чтобы быть похожим на образцового юношу с плакатов. Однажды он сказал мне, что возвращается в Ниннань, чтобы «перевоспитываться» дальше. Когда я спросила, зачем ему это, он без лишних раздумий ответил: «Как зачем? Чтобы следовать за Председателем Мао. Я ведь «красный охранник» Председателя Мао». Я онемела от изумления. Я — то полагала, что люди пользуются этим жаргоном только в официальной обстановке. Кроме того, он не придал своему лицу обязательного в таких случаях торжественного выражения. Непринужденный тон свидетельствовал об искренности его слов.

Образ мыслей Вэня не оттолкнул меня от него. «Культурная революция» научила меня делить людей не по их убеждениям, а по тому, способны ли они на жестокость и подлость. Я знала, что Вэнь приличный человек, и когда захотела навсегда выбраться из Ниннаня, то обратилась за помощью именно к нему.

В Ниннане я отсутствовала больше двух месяцев. Это не запрещалось никакими правилами, но режим располагал мощным оружием, гарантировавшим, что рано или поздно я вернусь в горы: меня выписали из Чэнду и прописали в деревню, и, оставаясь в городе, я не могла получать продовольственных и других пайков. Какое — то время я жила на пайки своих родственников, но это не могло длиться вечно. Я поняла, что должна перенести прописку в какое — нибудь место поблизости от Чэнду.

Сам город Чэнду не обсуждался, потому что менять сельскую прописку на городскую никому не разрешалось. Людям из горного района с суровыми условиями жизни также запрещалось прописываться в плодородном месте вроде Чэндуской равнины. Однако существовала лазейка: нам дозволялось переехать к родственникам, готовым нас принять. Таких родственников можно было изобрести, потому что никто не стал бы проверять всю родню, столь многочисленную у китайцев.

Переезд я обдумывала с Нана, близкой подругой, которая только что вернулась из Ниннаня и тоже не желала туда возвращаться. Мы включили в план и мою сестру, все еще остававшуюся в Ниннане. Для изменения прописки нам в первую очередь требовалось три письма: одно от коммуны, о том, что она принимает нас по рекомендации своего члена — нашего родственника; второе из уезда, где находилась коммуна, подтверждающее содержание первого письма; и третье из Сычуаньского управления по делам молодежи, с разрешением изменить место прописки. С тремя этими письмами в руках нам следовало вернуться в наши ниннаньские сельскохозяйственные бригады и получить от них «добро». Только тогда чиновник в уезде Ниннань мог выдать нам документы, имеющие огромное значение для всякого китайского гражданина — наши регистрационные книжки, которые мы должны были вручить властям по новому месту прописки.

Малейшее отклонение от строгих государственных планов всегда влекло за собой такие трудности. И в большинстве случаев добавлялись непредвиденные осложнения. Пока я думала, как устроить переезд, центральное правительство ни с того ни с сего издало указ, который замораживал все изменения прописки по состоянию на 21 июня. Шла уже третья неделя мая. Было невозможно найти реального родственника, готового нас принять, и вовремя осуществить все требуемые процедуры.

Я обратилась к Вэню. Он без малейших колебаний предложил «изготовить» три письма. Подделка официальных документов являлась серьезным преступлением, наказуемым длительным тюремным заключением. Но верный «красный» охранник Мао Цзэдуна только отмахнулся от моих предостережений.

Главным элементом подделки были печати. В Китае все документы становятся официальными лишь после того, как на них поставлена печать. Вэнь хорошо владел каллиграфией и умел вырезать печати в официальном стиле. Он изобразил их на нескольких кусках мыла. За один вечер были готовы все три письма, на получение которых, при счастливом раскладе, у нас ушло бы несколько месяцев. Вэнь вызвался сопровождать нас в Ниннань, чтобы помочь завершить всё это предприятие.

Пришло время отправляться в путь. Я разрывалась между необходимостью ехать и нежеланием оставлять бабушку в больнице. Она уговаривала меня не волноваться, хотела вернуться домой и присматривать за моими младшими братьями. Я ее не разубеждала — обстановка в больнице была угнетающая. Пациентов окружали вонь и шум: стоны, грохот и круглосуточные громкие разговоры в коридорах. В шесть часов утра включали громкоговорители. Часто люди умирали у всех на глазах.

В вечер выписки бабушка почувствовала острую боль в пояснице. Она уже не могла сидеть на багажнике велосипеда, поэтому Сяохэй отвез на нем домой одежду, полотенца, тазы, термосы и кухонные принадлежности, а я тихонько вела бабушку по улице, осторожно поддерживая. Вечер был душный. Даже медленная ходьба причиняла ей страшную боль, о чем свидетельствовали закушенные губы и дрожь — она старалась не стонать. Я пыталась отвлечь ее разговорами, пересказывала разные истории и сплетни. На платанах, некогда отбрасывавших густую тень на тротуары, теперь торчали лишь редкие жалкие веточки: за три года «культурной революции» их ни разу не подрезали. Время от времени на пути попадались полуразрушенные здания — свидетельство жестоких боев между группировками цзаофаней.

За час мы преодолели всего полпути. Вдруг небо потемнело. Резкий порыв ветра взметнул в воздух пыль и обрывки дацзыбао. Бабушка закачалась. Я крепко ее держала. Грянул ливень, и в один миг мы промокли до нитки. Укрыться было негде, мы продолжали брести. Облеплявшая тело одежда мешала двигаться. Я почувствовала, что задыхаюсь и мне все тяжелее поддерживать крошечную, худенькую бабушку. Дождь с шумом хлестал по лужам, ветер — по нашим мокрым телам, я вся продрогла. Бабушка зарыдала: «О небо, дай мне умереть! Дай мне умереть!» Мне тоже хотелось плакать, но я только сказала: «Бабушка, скоро мы будем дома…»

Тут я услышала колокольчик. «Эй, хотите подвезу?» Остановилась велосипедная тележка; за рулем сидел молодой парень в расстегнутой рубашке, по лицу его струился дождь. Он слез и перенес бабушку в кузов, где уже лежал свернувшись старик — он поприветствовал нас кивком. Молодой человек сказал, что это его отец, которого он везет домой из больницы. Юноша высадил нас у дверей дома, на мои многословные выражения глубокой благодарности ответил беззаботным «пустяки» и скрылся во тьме под дождем. Из — за смятения, произведенного ливнем, я так и не узнала его имени.

Через два дня бабушка уже была на ногах и хлопотала на кухне, раскатывая тесто для пельменей. Затем взялась за уборку и, как всегда, работала, не давая себе продыху. Я видела, что она переутомляется, просила лечь в постель, но безуспешно.

Наступил июнь. Бабушка твердила, что мне пора уезжать, и настаивала на том, чтобы Цзиньмин тоже отправился со мной в деревню, потому что недавно я сильно болела. Хотя Цзиньмину исполнилось шестнадцать лет, его еще не приписали к коммуне. Я послала сестре телеграмму в Ниннань с просьбой приехать, чтобы ухаживать за бабушкой. Сяохэй, которому тогда было четырнадцать, пообещал, что на него можно положиться, и семилетний Сяофан торжественно поклялся в том же.

Когда я пришла прощаться, бабушка заплакала. Она сказала, что не знает, доведется ли ей еще увидеть меня. Я погладила отощавшую руку с проступившими венами и прижала ее к щеке. Глотая слезы, сказала, что скоро вернусь.

После долгих поисков я наконец нашла грузовик, идущий в Сичан. В середине 1960–х годов Мао велел перевести многие важные заводы (включая тот, где работал друг моей сестры Очкарик) в Сычуань, главным образом в Сичан, где создавалась новая промышленная база. Теория Мао гласила, что сычуаньские горы будут лучшей защитой от американской или советской агрессии. Машины из пяти провинций доставляли на базу необходимые грузы. Через знакомых мы нашли водителя из Пекина, который согласился взять нас — Цзиньмина, Нана, Вэня и меня. Мы сидели в открытом кузове грузовика, потому что кабина предназначалась для второго водителя. Грузовики отправлялись группой и вечерами встречались в определенном месте.

Про этих водителей говорили, что они — как и их собратья во всем мире — с удовольствием берут девочек, но не мальчиков. Поскольку грузовики были практически единственным доступным транспортом, некоторых мальчиков это возмущало. По пути я видела прилепленные к деревьям лозунги: «Решительно выступаем против водителей, которые берут девушек и не берут юношей!» Самые храбрые мальчики становились посреди дороги, чтобы грузовик остановился. Один мальчик из нашей школы не сумел вовремя отпрыгнуть и погиб под колесами.

Находившиеся в привилегированном положении пассажирки иногда рассказывали об изнасилованиях, но гораздо чаще — о любви. Многие из этих поездок заканчивались браками. Водитель грузовика, принимавший участие в сооружении стратегических объектов, пользовался определенными привилегиями, в частности, мог перенести сельскую прописку жены в город, где он жил. Некоторые девушки хватались за эту возможность.

Наши водители были к нам очень добры и вели себя безупречно. Когда мы останавливались на ночь, они, перед тем как уехать в служебное общежитие, помогали нам получить койку в гостинице. К тому же они приглашали нас поужинать с ними, и мы могли бесплатно поесть особой, полагавшейся только им, пищи.

Лишь однажды я почувствовала в их отношении к нам легкий романтический оттенок. Как — то другая пара водителей пригласила нас с Нана проделать с ними следующий отрезок пути. Когда мы сказали об этом нашему водителю, он явно расстроился и ответил с надутым видом: «Ну и пожалуйста, поезжайте с ними, раз они вам больше нравятся». Мы с Нана переглянулись и смущенно пробормотали: «Мы вовсе не говорили, что они нам больше нравятся. Вы все к нам очень добры…» Мы не сели в другой грузовик.

Вэнь присматривал за мной и Нана. Он постоянно напоминал нам об опасности водителей и мужчин вообще, велел остерегаться воров, следить за питанием и не ходить на улицу в темноте. Еще он носил наши сумки и снабжал нас кипятком. Во время обеда он отправлял нас с Цзиньмином и Нана обедать с водителями, а сам оставался в гостинице сторожить наши вещи — кражи в самом деле встречались сплошь и рядом. Мы приносили ему еду.

Сам Вэнь никогда к нам не приставал. В тот жаркий, но приятный вечер, когда мы въехали в Сичан, нам с Нана захотелось искупаться в реке. Вэнь нашел для нас спокойную заводь, где мы купались среди диких уток и шуршащих камышей. Реку заливал свет луны, от ее отражения расходилось множество серебряных кругов. Вэнь неподвижно сел у дороги, повернувшись к нам спиной, и охранял нас. Как многих других молодых людей, в годы перед «культурной революцией» его воспитали в духе рыцарского отношения к прекрасному полу.

Для заселения в гостиницу требовалось предъявить письмо с места работы. Мы с Вэнем и Нана получили письма из наших производственных звеньев в Ниннане, а Цзиньмин — из школы. Гостиницы были дешевы, но мы не могли сорить деньгами, потому что зарплаты наших родителей заметно урезали. Мы с Нана спали на одной кровати в общей комнате; мальчики поступали так же. Гостиницы не блистали чистотой и предлагали крайне ограниченный набор услуг. Перед тем, как лечь в постель, мы с Нана долго осматривали одеяло на предмет вшей и блох. Гостиничные тазы обычно покрывали кольца темно — серой или желтой грязи. Трахома и грибок встречались на каждом шагу, поэтому мы пользовались собственными тазами.

Как — то в двенадцать часов ночи нас разбудил громкий стук в дверь: всем постояльцам требовалось встать и сделать «вечерний доклад» Председателю Мао. Этот фарс был из той же серии, что и «танцы верности». Люди собирались перед статуей или портретом Мао, скандировали изречения из красной книжки и кричали: «Да здравствует Председатель Мао, и еще раз да здравствует Председатель Мао, и еще, и еще раз да здравствует Председатель Мао!», размахивая книжками в такт.

Полусонные, мы с Нана поплелись прочь из нашей комнаты. Остальные обитатели гостиницы появлялись по двое, по трое, терли глаза, застегивали куртки и натягивали задники матерчатых тапок. Никто не смел жаловаться. В пять утра мы должны были вновь пройти через это испытание. Это называлось «утренняя просьба указаний» у Мао. Когда мы отправились в путь, Цзиньмин заметил: «В этом городе глава ревкома явно страдает бессонницей».

Гротескные формы поклонения Мао — декламация, значки с его изображением, размахивание цитатником — были частью нашей жизни уже некоторое время. Однако идолопоклонство распространилось еще больше, когда к концу 1968 года повсеместно учредили ревкомы. Члены комитетов рассудили, что лучшая тактика — не заниматься ничем, кроме разворачивания культа Мао и, разумеется, политических преследований. Однажды в аптеке в Чэнду старый провизор, бесстрастно глядя сквозь очки в серой оправе мимо меня, пробормотал: «Когда мы плывем по морям, нам нужен кормчий…» Повисла многозначительная пауза. Я не сразу сообразила, что должна закончить это предложение — подхалимское высказывание Линь Бяо о Председателе Мао. Незадолго до того такой обмен репликами объявили новой формой приветствия. Мне пришлось пролепетать: «Когда мы делаем революцию, нам нужно учение Мао Цзэдуна».

По всей стране ревкомы водружали статуи Мао. В центре Чэнду планировали поставить гигантское изваяние из белого мрамора. Чтобы расчистить для него место, взорвали чудесные древние дворцовые ворота, на которых я стояла всего несколько лет назад. Белый мрамор из гор Сичана доставляли особые «грузовики верности». Они были украшены, как на параде, красными шелковыми лентами, а спереди — огромным шелковым цветком. Из Чэнду они ехали порожняком, ибо единственной их задачей было привозить мрамор. Грузовики, снабжавшие Сичан, наоборот, возвращались в Чэнду пустыми: они бы осквернили материал, из которого возникнет «тело» Мао.

Попрощавшись с водителем, везшим нас из Чэнду, мы проехали на таком «грузовике верности» последнюю часть пути до Ниннаня. По дороге остановились отдохнуть у мраморного карьера. По обнаженным спинам рабочих струился пот; они пили чай и курили трубки чуть ли не в метр длиной. Один из них сказал, что они не используют никаких машин, потому что только работа голыми руками может выразить их преданность Мао. Я ужаснулась, увидев, что значок с Мао приколот к его голой груди. Когда мы вернулись в грузовик, Цзиньмин предположил, что значок приклеен пластырем. Касательно их работы вручную он сделал следующее наблюдение: «Скорей всего, у них попросту нет никаких машин».

Цзиньмин часто отпускал подобные скептические замечания, неизменно вызывавшие взрыв хохота. Но вообще — то в те дни шутки могли довести до беды. Мао, лицемерно призывавший к «бунту», не хотел настоящих вопросов и сомнений. Способность мыслить стала для меня первым шагом к прозрению. Как и Бин, Цзиньмин помог мне раскрепостить мышление.

Как только мы въехали в Ниннань, находящийся на высоте около 1600 метров над уровнем моря, у меня опять разболелся живот. Все, что я глотала, извергалось наружу, в глазах у меня все ходило ходуном. Но мы не имели права остановиться — требовалось добраться до наших производственных звеньев и изменить прописку до 21 июня. Поскольку звено Нана было ближе, мы решили сперва отправиться туда. Мы целый день пробирались через дикие горы. По ущельям с ревом неслись летние потоки, мосты попадались редко. Вэнь шел впереди и нащупывал дно, а Цзиньмин тащил меня на своей костлявой спине. Часто приходилось пробираться по узким козьим тропам вдоль пропастей глубиной во многие сотни метров. С таких троп, возвращаясь в темноте домой, сорвалось несколько моих школьных друзей. Солнце палило нещадно, у меня стала облезать кожа. Меня мучила неутолимая жажда, я выпила воду из фляжек всех моих спутников. Когда мы добрались до протоки, я бросилась на землю и начала жадными глотками пить прохладную влагу. Нана попыталась меня остановить. Она сказала, что даже крестьяне не пьют такую воду некипяченой, но меня обуяла безумная жажда, я ничего не слушала. Разумеется, закончилось это еще более мучительной рвотой.

Наконец нам попался какой — то дом. Перед ним росло несколько огромных каштанов с величественными раскидистыми кронами. Крестьяне пригласили нас зайти. Я, облизывая потрескавшиеся губы, немедленно отправилась к печи, на которой стояла большая глиняная миска, возможно, с рисовым отваром. В горах он считался восхитительнейшим из напитков. Добрый хозяин нас угостил. Рисовый отвар обычно белый, но этот был черный. С застывшей поверхности сорвался рой жалобно жужжащих мух. Я заглянула в миску и увидела несколько утопленниц. Я всегда крайне брезгливо относилась к мухам, но сейчас взяла миску, отодвинула трупики в сторону и принялась нетерпеливо осушать ее.

В деревню, где жила Нана, мы добрались уже в темноте. На следующий день начальник ее звена с большим удовольствием проштамповал все три письма и таким образом избавился от нее. За последние несколько месяцев крестьяне поняли, что получили не дополнительные руки, а лишние рты. Они не могли выгнать городскую молодежь и радовались, когда дармоеды уходили добровольно.

Состояние здоровья явно не позволяло мне идти в мое собственное звено, поэтому Вэнь в одиночестве отправился добывать нам с сестрой свободу. Нана и ее деревенские подруги ухаживали за мной как могли. Я ела и пила только много раз прокипяченное, но все равно тосковала по бабушке и ее куриному супу. В те дни курица считалась большим деликатесом, и Нана шутила, что мне каким — то образом удалось сочетать бурю в желудке с гурманскими наклонностями. Тем не менее, и она с девочками, и Цзиньмин обошли всю округу в поисках цыпленка. Но местные крестьяне не ели и не продавали курятины — они разводили птицу только ради яиц. Местные утверждали, что так им завещали предки, но знакомые рассказали нам, что куры здесь болеют распространенной в горах проказой, поэтому яиц мы тоже избегали.