Благодарности 31 страница. Цзиньмин решил во что бы то ни стало сварить мне суп не хуже, чем у бабушки, и использовал свою страсть к изобретательству для практических нужд

Мы с Цзиньмином сидели на берегу реки Золотого песка (Цзиньшацзян) и ждали парома. Обхватив голову руками, я смотрела на буйный поток, несущийся из Гималаев в далекое море. Через 480 километров, соединившись у Ибиня с Миньцзяном, он превращался в самую длинную китайскую реку — Янцзы. Ближе к концу своего пути широкая Янцзы прихотливо извивается по равнине, орошая обширные пахотные земли. Но здесь, в горах, она течет так стремительно, что через нее не решались перекинуть мост. На востоке провинции Сычуань и Юньнань связывались лишь паромами. Каждое лето, когда река разливалась и бурлила от растаявших снегов, она уносила человеческие жизни. Всего несколько дней назад она поглотила паром с тремя учениками нашей школы.

Землю окутывали сумерки. Я чувствовала себя разбитой. Цзиньмин расстелил на земле куртку, чтобы я не сидела на сырой траве. Мы собирались переплыть на другой берег, в провинцию Юньнань, и поймать попутку до Чэнду. На дорогах, проходящих через Сичан, воевали группировки цзаофаней, поэтому мы решили сделать крюк. Нана и Вэнь предложили довезти до Чэнду наши с сестрой регистрационные книжки и багаж.

Двенадцать могучих гребцов вели паром против течения и пели в такт работе. Когда мы доплыли до середины реки, они оставили весла, и поток отнес паром на юньнаньский берег. Несколько раз через борт перехлестывали волны. Судно беспомощно накренилось, я крепко схватилась за край скамьи. В другое время я пришла бы в ужас, но сейчас была всецело поглощена другим чувством — скорбью по бабушке.

На баскетбольной площадке Цяоцзя, города на другом берегу реки, в Юньнани, стоял одинокий грузовик. Водитель охотно согласился подвезти нас в кузове. У меня в голове все время крутился вопрос: что я могла сделать, чтобы спасти бабушку? Мимо нас мелькали банановые рощи, за ними виднелись глинобитные хижины, а еще дальше — увенчанные снежными шапками горы. Глядя на огромные листья бананов, я вспоминала бесплодное банановое деревце в кадке у дверей бабушкиной палаты. Когда ко мне приезжал Бин, мы сидели рядом с кадкой и болтали до поздней ночи. Бабушка не любила его за циничную ухмылку и раскованность в общении со взрослыми, которую она воспринимала как неуважение. Дважды она, пошатываясь, спускалась по лестнице, чтобы позвать меня обратно. Я ненавидела себя за то, что заставляю ее волноваться, но ничего не могла поделать. Я не могла побороть в себе желание видеть Бина. Как я теперь хотела бы начать все с начала! Я ни за что не стала бы ее волновать. Теперь я готова была на все, лишь бы она поправилась — но тогда не знала, чем ей помочь.

Мы проехали через Ибинь. Дорога огибала Холм изумрудной ширмы на окраине города. Любуясь на стройные сосны и бамбуковые рощи, я вспоминала, как в апреле только что вернулась на Метеоритную улицу из Ибиня. Я рассказала бабушке, как солнечным весенним днем ходила подметать могилу доктора Ся, располагавшуюся на склоне этого холма. Тетя Цзюньин дала мне немного специальных, сделанных из бумаги, «серебряных монет», чтобы сжечь их на могиле. Бог знает, откуда она взяла этот «пережиток феодализма». Я искала много часов, но так и не нашла могилы. Весь холм перевернули вверх дном. Хунвэйбины сровняли кладбище с землей и разбили памятники, потому что считали захоронение «старым» обычаем. Я никогда не забуду надежды, загоревшейся в бабушкиных глазах, когда я заговорила о своем походе на кладбище, и как эта надежда померкла, едва я, по глупости своей, сказала, что могила пропала. С тех пор я постоянно вспоминала разочарованный бабушкин взгляд и жестоко корила себя, что не солгала ей. Но было слишком поздно.

Когда мы с Цзиньмином, проведя в дороге больше недели, добрались до дома, то увидели только пустую кровать. Я вспомнила, как обессиленная бабушка со впалыми щеками, с распущенными, но аккуратно причесанными волосами лежала на ней, кусая губы. Она боролась со смертельным недугом молча, спокойно: не кричала, не металась от боли. Ее выдержка не давала мне осознать, как тяжела болезнь.

Маму продолжали держать в заключении. То, что Сяохэй и Сяохун рассказали о последних днях бабушки, было так ужасно, что я попросила их замолчать. Только через долгие годы я узнала, что произошло после моего отъезда. Бабушка понемногу занималась домашним хозяйством, но то и дело возвращалась в кровать и лежала с напряженным лицом, борясь с болью. Она постоянно шептала, что беспокоится, как я добралась до места, и боится за моих младших братьев. «Кем вырастут мальчики без школы?» — вздыхала она.

Однажды она не смогла встать с кровати. Вызвать врача на дом было невозможно, и парень моей сестры, Очкарик, отнес ее в больницу на спине. Сестра шла рядом, придерживая бабушку. После нескольких таких визитов доктора попросили их больше не приходить. Они сказали, что не видят у нее никакой болезни и ничем не могут помочь.

Она лежала в постели и ждала смерти. Жизнь уходила из нее по капле. Губы временами шевелились, но ни сестра, ни братья ничего не могли разобрать. Много раз они ходили туда, где сидела под арестом мама, и умоляли отпустить ее домой. Но возвращались ни с чем, не получив даже свидания.

Казалось, все бабушкино тело умерло. Но глаза оставались открытыми и смотрели выжидательно. Она отказывалась их закрыть, не повидав дочь.

Наконец маму отпустили. В течение последующих двух дней она не отходила от постели бабушки, которая все время шептала ей что — то. Последние ее слова были о том, когда ее начали мучить боли.

Она сказала, что соседи, входившие в группу товарища Шао, провели против нее во дворе «митинг борьбы». Квитанцию на драгоценности, пожертвованные ею в годы войны в Корее, конфисковали какие — то хунвэйбины, явившиеся с обыском. Они назвали бабушку «вонючей представительницей эксплуататорского класса» — откуда бы иначе взялись все эти драгоценности? Потом поставили ее на маленький столик. Земля была неровная, столик покачивался, голова кружилась. Соседи кричали. Женщина, обвинявшая Сяофана в изнасиловании своей дочери, от злости ударила по одной из ножек столика палкой. Потеряв равновесие, бабушка упала спиной на твердую землю. С того времени ее не отпускала страшная боль.

На самом деле никакого «митинга борьбы» не было. Но именно это видение преследовало бабушку до последнего вздоха.

На третий день после маминого возвращения она умерла. Через два дня, сразу после того, как бабушку кремировали, маме пришлось вернуться в заточение.

С той поры мне часто снится бабушка, и я просыпаюсь в слезах. Она была незаурядной личностью — энергичной, талантливой, замечательно умной. Но ее способности не нашли применения. Дочь тщеславного полицейского из маленького городка, наложница генерала, мачеха в большой семье, раздираемой враждой, мать и теща двух чиновников — коммунистов — ничто из этого не принесло ей счастья. Жизнь с доктором Ся была омрачена тенью прошлого, они с мужем страдали от бедности, пережили японскую оккупацию, гражданскую войну. Она могла бы обрести счастье во внуках, но слишком тревожилась за их будущее. Большую часть жизни она провела в страхе и много раз лицом к лицу встречалась со смертью. Она была сильной, но в конце концов несчастья, обрушившиеся на моих родителей, беспокойство за внуков, грязная пена человеческой вражды — все это сломило ее. Самым невыносимым для нее оказались страдания дочери. Душой и телом ощущала она каждый укол боли, причиняемой маме, и умерла, в сущности, от горя.

Конечно, были и другие, более простые причины: отсутствие медицинской помощи и дочернего ухода; даже смертельно заболев, она не могла видеться с дочкой. И все из — за «культурной революции». Как может революция быть благом, спрашивала я себя, если она приносит невинным людям столько зла? Я говорила себе вновь и вновь, что ненавижу «культурную революцию», но мне становилось только хуже оттого, что я ничего не могла поделать.

Я упрекала себя за то, что не ухаживала за бабушкой по — настоящему. Как раз когда она лежала в больнице, я познакомилась с Бином и Вэнем; дружба с ними и отвлекла, и отдалила меня от бабушки, чувства притупились — я не понимала меры ее страданий. Я сказала себе, что стыдно было испытывать радость, когда рядом, как мне стало понятно теперь, бабушка лежала на смертном одре. Я решила никогда не влюбляться. Только самоотречением, думала я, можно хоть отчасти искупить вину.

Следующие два месяца я провела в Чэнду вместе с подругой Нана и сестрой, отчаянно пытаясь где — нибудь поблизости найти «родственника», который согласился бы взять нас к себе в коммуну. Найти его нужно было, прежде чем уберут осенний урожай, когда распределялись пайки, чтобы получить запасы на следующий год — государственное довольствие кончалось в январе.

Когда ко мне пришел Бин, я была очень холодна с ним и просила больше не появляться. Он писал, но я бросала письма в печку не вскрывая — жест, заимствованный мною из русских романов. Вэнь приехал из Ниннаня с моей регистрационной книжкой и багажом, но я отказалась повидаться. Однажды встретив его на улице, я скользнула по нему взглядом, словно не узнавая, и прочла в его глазах смущение и обиду.

Вэнь вернулся в Ниннань. Летом 1970 года рядом с деревней, где он тогда находился, начался лесной пожар. Они с другом бросились тушить его, вооружившись метлами. Порыв ветра бросил в лицо другу огненный шар, изуродовав его на всю жизнь. Оба они бежали из Ниннаня в Лаос, где шла партизанская война. В то время многие дети крупных чиновников перебирались тайно в Лаос и Вьетнам, чтобы сражаться с американцами, — вопреки правительственному запрету. Эти молодые люди верили, что могут вернуть себе юношеский адреналин, воюя с «американскими империалистами».

Однажды, вскоре после того как они пробрались в Лаос, Вэнь услышал сирену, предупреждавшую о нападении американских самолетов. Он первый выскочил и разрядил в них очередь, но, по неопытности, наступил на мину, поставленную его же собственными товарищами. Его разнесло в клочья. Мое последнее воспоминание о нем — смущенный и раненый взгляд на углу грязной чэндуской улицы.

Нашу семью разлучили. 17 октября 1969 года Линь Бяо объявил в стране военное положение под предлогом произошедших в этом году стычек на границе с Советским Союзом. Он «эвакуировал» из столицы своих армейских врагов и опальных вождей и поместил их под домашний арест или в тюрьмы в различных частях Китая. Ревкомы воспользовались этой возможностью, чтобы ускорить депортацию «неблагонадежных». Пятьсот работников маминой администрации восточного района выслали в сичанскую глушь, на равнину Волопаса. Маму отпустили из заключения на десять дней, чтобы она подготовилась к поездке. Она посадила Сяохэя и Сяофана на ибиньский поезд. Хотя тетя Цзюньин была наполовину парализована, были другие дядюшки и тетушки, чтобы за ними присмотреть. Цзиньмина школа послала в коммуну в восьмидесяти километрах к северо — востоку от Чэнду.

Тем временем мы с сестрой и Нана, наконец, нашли готовую взять нас коммуну в уезде Дэян, неподалеку от деревни Цзиньмина. Очкарик, парень моей сестры, попросил товарища по заводу, родом из этого уезда, сказать, что мы его родственники. Некоторым коммунам в этом районе не хватало рабочих рук. Хотя мы не предъявили никаких доказательств родства, никто не задавал вопросов. Значение имело только то, что мы можем — или якобы можем — работать.

Нас распределили в два рабочих звена, потому что более двух человек одно звено принять не могло. Мы с Нана оказались в одном звене, а сестра в другом, в пяти километрах от нас. До железнодорожной станции нужно было идти пять часов, в основном по узеньким тропкам между рисовыми полями.

Теперь семь членов нашей семьи жили в шести разных местах. Сяохэй с радостью уехал из Чэнду, от бойкота и издевательств. В новом учебнике китайского языка, составленном учителями и работниками агитотряда его школы, содержалось именное обличение нашего отца.

В начале лета 1969 года их школу послали в деревню под Чэнду помогать собирать урожай. Мальчики и девочки жили раздельно, в двух больших залах. Звездными вечерами по тропинкам между полями прогуливались парочки. Мой четырнадцатилетний брат тоже влюбился в девочку из своей группы. Несколько дней он сбирался с мужеством и наконец, когда они жали пшеницу, подошел к ней и робко пригласил на вечернюю прогулку. Девочка кивнула и ничего не ответила. Сяохэй подумал, что это знак «молчаливого согласия», мо — сюй.

Опершись на стог сена, он предавался всем мукам и надеждам первой любви, как вдруг услышал свист. Появились мальчишки из его класса. Они стали толкать и обзывать его, а потом устроили ему «темную». Он вырвался, доковылял до двери учителя и позвал на помощь. Учитель открыл, но оттолкнул его и сказал: «Я не могу тебе помочь! Не смей возвращаться!»

Сяохэй боялся идти обратно в лагерь, всю ночь он прятался в стогу. Он догадался, что хулиганов позвала «возлюбленная»: ее оскорбило, что за ней дерзнул ухаживать сын «контрреволюционера — попутчика капитализма».

Когда они вернулись в Чэнду, Сяохэй обратился за помощью в свою уличную банду. Они появились в его школе, поигрывая мускулами, с громадным волкодавом, и выволокли главного обидчика из класса. Он побелел как мел и весь дрожал. Не успела банда взяться за него, как Сяохэя охватила жалость, и он попросил «кормчего» отпустить мальчика.

Жалость в Китае стала чуждым понятием и расценивалась как проявление глупости. Над Сяохэем начали издеваться еще сильнее. Он опять попытался позвать на помощь банду, но там ему сказали, что не будут помогать «креветке».

Сяохэй боялся, что в ибиньской школе его тоже будут задирать. К его изумлению, его приняли тепло, даже сердечно. Учителя, работники руководившего школой агитотряда, дети — все слышали об отце и говорили о нем с открытым восхищением. Сяохэй сразу приобрел определенный престиж. С ним согласилась дружить самая красивая девочка в школе. Даже отпетые хулиганы относились к нему с уважением. Отца в Ибине почитали, хотя все знали, что он в опале, и у власти стояли Тины. При Тинах жители Ибиня ужасно пострадали. Тысячи погибли или получили увечья в ходе боев между группировками или во время пыток. Один из друзей нашей семьи остался в живых только потому, что дети, пришедшие за его телом в морг, обнаружили, что он еще дышит.

Ибиньцы тосковали по мирным дням, по чиновникам, не злоупотребляющим властью, по правительству, которое поставит хозяйство на ноги. В центре этой ностальгии было начало 1950–х, когда губернатором был наш отец. Именно тогда коммунисты находились на вершине популярности — они только что изгнали Гоминьдан, прекратили голод, установили закон и порядок, но еще не начали бесконечные политические кампании (и не устроили под руководством

Мао свой собственный голод). В народной памяти отец связывался со старыми добрыми временами. В нем видели легендарного хорошего чиновника, полную противоположность Тинам.

Благодаря отцу Сяохэю хорошо жилось в Ибине, хотя в школе его почти ничему не учили. Учебные материалы по — прежнему состояли из трудов Мао и газетных статей. Ученики никого не слушали — Мао так и не взял обратно слова о вреде учебных заведений.

Учителя и работники агитотряда попытались навести в классе дисциплину с помощью Сяохэя. Но здесь не сработала даже репутация нашего отца, некоторые мальчики обозвали Сяохэя «прислужником учителей». Поползли сплетни, что он обнимал свою подругу под фонарным столбом — «буржуазное преступление». Сяохэя лишили привилегий и велели написать «самокритику» и пообещать пройти «идейное перевоспитание». В один прекрасный день явилась мать его возлюбленной, потребовала, чтобы врач проверил, не лишилась ли ее дочь девичьей чести, и с большим скандалом забрала ее из школы.

У Сяохэя в классе был близкий друг, семнадцатилетний мальчик, пользовавшийся уважением, несмотря на то, что его мать никогда не была замужем, но имела пятерых детей от разных и неизвестных отцов. В китайском обществе «незаконнорожденные» клеймились позором, хотя само это понятие официально отменили. Теперь во время очередной охоты на ведьм ее публично опозорили, окрестив «дурным элементом». Мальчик очень стыдился матери и по секрету сказал Сяохэю, что ненавидит ее. Однажды в школе вручали приз лучшему пловцу (потому что Мао любил плавание), и ученики школы единодушно выдвинули друга Сяохэя; но награду дали не ему. Одна молодая учительница возразила: «Мы не можем его наградить: его мать — «разношенная туфля»».

Когда мальчик услышал об этом, он схватил кухонный тесак и помчался в учительскую. Его остановили, а учительница убежала и спряталась. Сяохэй знал, как больно этот случай уязвил его друга: школьники в первый раз видели, как он плачет. В ту ночь Сяохэй с другими мальчиками утешали его. На следующий день он пропал. Его тело вынесло на берег реки Золотого песка. Перед тем, как броситься в воду, он связал себе руки.

«Культурная революция» не только ничего не сделала для упразднения средневековых элементов китайской культуры — она еще и придавала им политическую респектабельность. Современная диктатура и древняя нетерпимость подпитывали друг друга. Всякий нарушитель вековых установлений мог стать жертвой политических преследований.

Мою новую коммуну в Дэяне окружали низкие холмы, покрытые кустарниками и эвкалиптовыми деревьями. Земли в основном были хорошие, в год собирали два урожая — риса и пшеницы. В изобилии произрастали овощи, рапс и сладкий картофель. После Ниннаня главным облегчением для меня было то, что отпала необходимость постоянно карабкаться по горам, мне нормально дышалось, я больше не хватала ртом воздух. Меня не смущало, что ходить здесь нужно было по узеньким глинистым тропкам между полями. Я часто падала на спину, и иногда, пытаясь за что — нибудь ухватиться, сталкивала впереди идущего — как правило, Нана, — прямо в поле. Не боялась я и другой опасности ночных прогулок — укусов собак, среди которых было немало бешеных.

В первое время после приезда мы жили в свинарнике. Ночью засыпали под симфонию хрюканья свиней, зудения комаров и собачьего лая. В комнате постоянно воняло свиным навозом и курением от насекомых. Потом производственное звено построило нам с Нана двухкомнатную хижину на участке, откуда добывали глину для кирпичей. Уровень земли здесь был ниже, чем рисовое поле, лежавшее по другую сторону тропинки, поэтому летом и зимой, когда поля заливало водой, или после сильного дождя из глинобитного пола сочилась болотная влага. Мы с Нана разувались, подворачивали штанины и заходили в дом, как в реку. К счастью, у нашей двуспальной кровати были высокие ножки, поэтому мы спали на полметра выше грязной воды. В постель укладывались так: ставили на табуретку таз с чистой водой, забирались на нее и мыли ноги. От этой мокрой жизни у меня постоянно ныли кости и мышцы.