Благодарности 34 страница

1969–й, 1970–й, 1971–й годы прошли со смертями, любовью, мучениями и ожиданием. В Мии чередовались дожди и засухи. На равнине Волопаса росла и таяла луна, ревели и затихали ветры, выли и умолкали волки. В Дэяне трижды зацвели лекарственные травы. Я металась между лагерями родителей, смертным одром тети и своей деревней, разбрасывала по рисовым полям навоз и обращалась в стихах к водяным лилиям.

О падении Линь Бяо мама услышала дома, в Чэнду. В ноябре 1971 года ее реабилитировали и сообщили, что в лагерь возвращаться не нужно. Ей стали полностью выплачивать зарплату, однако работу не вернули — ее должность уже заняли. Теперь в восточном районе в ее отделе было по меньшей мере семь заведующих: члены ревкомов и освобожденные из лагерей чиновники. Отчасти мама оказалась безработной по болезни, но важнейшей причиной послужило то, что отца, в отличие от большинства «попутчиков капитализма», не реабилитировали.

Мао допустил массовую реабилитацию не потому, что наконец пришел в себя, а потому, что после смерти Линь Бяо и неизбежной чистки его людей исчез инструмент влияния на армию. Мао убрал практически всех маршалов, выступивших против «культурной революции», почти единственной его опорой был Линь. Великий Кормчий поставил на важные военные посты жену, родственников и заправил «культурной революции», но у них не было прошлого в вооруженных силах, а следовательно, и поддержки подчиненных. С уходом Линя Мао пришлось обратиться к пользующимся доверием репрессированным руководителям, в том числе к Дэн Сяопину, вскоре появившемуся на политической арене. Вождю ничего не оставалось, как уступить — и, прежде всего, вернуть на службу большинство разжалованных чиновников.

Мао знал, что его власть зиждется на стабильной экономике. Его ревкомы раздирали безнадежные противоречия, их члены не блистали талантами и не могли наладить жизнь в стране. Выход был один: вновь призвать старых, опозоренных, руководителей.

Отец все еще находился в Мии, но часть его зарплаты, удерживаемую с июня 1968 года, ему возвратили, и мы неожиданно оказались владельцами астрономической, по нашим понятиям, суммы в банке. Нам вернули также все имущество, конфискованное хунвэйбинами в ходе обысков, за исключением двух бутылок маотая, наиболее ценимого китайцами спиртного напитка. Обнадеживало и другое. Чжоу Эньлай, получив расширенные полномочия, принялся за восстановление хозяйства. Он возродил старые принципы управления, сделал особый упор на производительность и дисциплину, вновь прибег к системе стимулов. Крестьянам разрешили производить дополнительную продукцию на продажу. Ожила наука. В школах после шестилетнего перерыва началось настоящее преподавание. Сяофан в возрасте десяти лет наконец — то пошел учиться.

С оживлением экономики заводы стали нанимать новых рабочих. В качестве поощрения разрешалось отдавать предпочтение детям сотрудников, сосланных в деревню. Мама поговорила с администрацией машиностроительного завода, который ранее находился в ведении восточного района, а теперь подчинялся Второму управлению легкой промышленности Чэнду. Они охотно согласились принять меня. Таким образом, за несколько месяцев до своего двадцатого дня рождения я навсегда оставила Дэян. Сестра должна

была остаться, потому что молодежь из городов, вступившая в брак после отправки в деревню, не имела права вернуться, даже к супругу с городской пропиской.

Я могла пойти только в рабочие. Большинство университетов так и не открылись. Других возможностей у меня не было. Работа на заводе означала восьмичасовой день вместо крестьянского труда от рассвета до заката, избавляла от необходимости таскать тяжести, жить отдельно от семьи, а главное — возвращала городскую прописку с продовольственным и иным государственным обеспечением.

Предприятие располагалось на восточной окраине Чэнду, от дома я доезжала до него минут за сорок пять. Большая часть пути шла вдоль берега Шелковой реки, а потом по грязным проселочным дорогам вдоль рапсовых и пшеничных полей. Приводила она к унылой огороженной территории, где повсюду валялись груды кирпича и ржавеющие стальные листы. Это и был мой завод, весьма и весьма примитивный: некоторые станки помнили начало века. После пяти лет «митингов борьбы», лозунгов и боев между группировками администрацию и инженеров вернули на рабочие места и предприятие начало производить станки. Рабочие приняли меня тепло, прежде всего из — за родителей: разрушительность «культурной революции» вызывала у них ностальгию по старым руководителям, поддерживавшим порядок и стабильность.

Меня определили в литейный цех, в ученицы к женщине, которую все звали «тетя Вэй». Ее детство прошло в нищете, девушкой она не могла позволить себе даже приличной пары штанов. Коммунисты изменили ее жизнь, за что она была им глубоко благодарна. Она вступила в партию и в начале «культурной революции» присоединилась к «лоялистам», защищавшим прежних партработников. Когда Мао открыто поддержал «бунтарей», ее группа потерпела поражение, тетю Вэй пытали. Ее хороший товарищ, старый рабочий, тоже многим обязанный коммунистам, погиб после того, как его горизонтально подвесили за щиколотки и запястья (пытка «плавающая утка»). Тетя Вэй со слезами на глазах поведала мне историю своей жизни и заявила, что навеки связала свою судьбу с партией, пострадавшей от «антипартийных элементов» вроде Линь Бяо. Она относилась ко мне как к родной дочери, главным образом потому, что я происходила из семьи коммунистов. Я не могла разделить ее веру в партию и чувствовала себя с ней неловко.

Вместе со мной работало еще человек тридцать — мужчин и женщин — мы набивали в литейные формы землю. Когда раскаленное добела пузырящееся железо разливали по формам, из них вылетали ослепительные искры. Лебедка над нашим цехом угрожающе скрипела, мне вечно казалось, что тигель с расплавленным железом вот — вот упадет на снующих внизу людей.

Работа литейщика была тяжелой и грязной. От утрамбовки земли у меня опухали руки, но я не унывала, потому что простодушно верила в скорый конец «культурной революции». Мое трудолюбие наверняка удивило бы дэянских крестьян.

Однако, несмотря на весь свой энтузиазм, я обрадовалась, когда через месяц меня перевели на другую работу. Я не выдержала бы, если бы мне пришлось долгое время набивать формы землей по восемь часов в день. Благодаря доброму отношению к моим родителям я могла выбирать между профессиями токаря, лебедчика, телефонистки, плотника и электрика. Меня привлекали две последние. Я хотела возиться с деревом, но решила, что у меня недостаточно умелые руки. Зато мне представилась возможность прославиться в качестве единственной на заводе женщины — электрика. До меня уже работала женщина, впоследствии перешедшая на другую должность. Она всегда вызывала у заводчан неподдельное восхищение. Люди останавливались и глазели, как лихо она взбирается на столбы электропередач. Эта работница, с которой я тут же подружилась, помогла мне принять решение: она сообщила, что электрикам не нужно по восемь часов выстаивать у станка. Они сидят у себя в подсобке, пока их не вызовут на починку. Значит, у меня будет время читать.

В первый же месяц меня пять раз ударило током. Так же, как и для «босоногих врачей», обучения не предусматривалось — еще одно следствие презрения Мао к образованию. Шестеро мужчин из нашей бригады терпеливо меня наставляли, но начинала я с ужасающе низкого уровня. Я даже не знала, что такое пробка. Женщина — электрик подарила мне свой экземпляр «Справочника электрика», однако даже после внимательного его прочтения я путала ток с напряжением. В конце концов мне стало стыдно отнимать у других электриков время и я начала просто копировать их действия без особого понимания теории. Дела пошли быстрее, и со временем я научилась производить кое — какой ремонт самостоятельно.

Как — то рабочий сообщил, что на распределительном щитке испортился выключатель. Я подошла к задней стороне щитка, проверила проводку и решила, что, видимо, разболтался винт. Вместо того, чтобы предварительно отключить питание, я поспешила пощупать винт тестером — отверткой. Хитроумные переплетения проводов находились под напряжением 380 вольт. Мне нужно было чрезвычайно осторожно провести отвертку через это минное поле. Я дотронулась до винта и поняла, что с ним все в порядке. Тут моя рука задрожала от волнения. Затаив дыхание, я стала вынимать ее. Но только я подумала было расслабиться, меня несколько раз тряхануло изо всех сил: ток потек через мою правую руку и по ногам ушел в землю. Я подскочила, отвертка отлетела в сторону. Уже сидя на полу подумала, что еще чуть — чуть — и меня убило бы. Я скрыла этот случай от товарищей, чтобы они не чувствовали себя обязанными ходить на вызовы вместе со мной.

Я привыкла к ударам током. Они никого не удивляли. Один пожилой монтер рассказал мне, что до 1949 года, когда завод находился в частных руках, он проверял напряжение тыльной стороной ладони. Лишь коммунисты заставили предприятие купить электрикам тестеры.

У нас было две комнаты. В ожидании вызовов большинство монтеров играли в карты, а я читала в дальней каморке. В маоистском Китае нежелание общаться с окружающими порицалось как «обособление от масс», и поначалу я нервничала, когда уединялась для чтения. Как только в комнатку заходил кто — нибудь из электриков, я немедленно откладывала книгу и неловко заговаривала с ним. Из — за этого они заходили редко. Я с огромным облегчением обнаружила, что они не возражают против моих странностей. Наоборот, всячески стараются мне не мешать. Чтобы отплатить им за доброту, я старалась сделать как можно больше починок.

В нашей бригаде работал молодой электрик по имени Дэй. До «культурной революции» он учился в школе старшей ступени и считался очень образованным. Он мастерски писал иероглифы и прекрасно владел несколькими музыкальными инструментами. Мне он очень нравился; каждое утро, прислоняясь к косяку нашей двери, он дожидался моего появления. Оказалось, что на многих вызовах мы бываем вместе. Как — то ранней весной, закончив ремонт, мы проводили обеденный перерыв у стога сена на заднем дворе литейного цеха. Был первый солнечный день в году. Над нашими головами над оставшимися на рисовых колосьях зернышками шумно ссорились воробьи. Сено пахло солнцем и землей. Я с радостью узнала, что Дэй, как и я, увлекается классической поэзией и мы, подобно древним поэтам, можем сочинять друг другу стихи на одну и ту же последовательность рифм. Мало кто из людей моего поколения любил и понимал старинные стихи. В тот день мы вернулись на работу с большим опозданием, но никто нас не отчитал. Нас встретили понимающими улыбками.

Вскоре мы с Дэем начали томиться по выходным, считая минуты до новой встречи на заводе. Мы пользовались всякой возможностью быть рядом, касаться друг друга, ощущать запах друг друга и искать поводы обижаться или радоваться, домысливая недосказанные слова.

Затем до меня стали доходить слухи, что Дэй меня недостоин. Меня считали особенной. Я единственная на заводе была дочерью высокопоставленных партработников, и, конечно, большинство рабочих никогда не соприкасались с людьми подобного происхождения. Про детей партработников говорили, что они надменные и испорченные. Я, видимо, оказалась приятным сюрпризом, и некоторые рабочие думали, что никто на фабрике мне не ровня.

Дэю поминали отца, гоминьдановского офицера, отсидевшего в лагере. Рабочие не сомневались, что у меня блестящее будущее, и я не должна «попасть в беду» из — за дружбы с Дэем.

Отец Дэя стал офицером Гоминьдана по чистой случайности. В 1937 году он с двумя товарищами отправился в Яньань, чтобы вместе с коммунистами сражаться с японцами. Они почти дошли до пункта назначения, но тут их остановили на гоминьдановском блок — посту и принялись уговаривать вступить в Гоминьдан. Двое товарищей заявили, что будут пробиваться в Яньань, а отец Дэя подумал: не имеет значения, в какой из китайских армий он будет воевать с японцами, и остался с гоминьдановцами. Когда возобновилась гражданская война, они с друзьями оказались по разные стороны баррикад. После 1949 года его отправили в лагерь, а его бывшие попутчики заняли командные посты в коммунистической армии.

Из — за этой прихоти истории Дэй попал под огонь насмешек: он не знает своего места и «надоедает» мне, он — «выскочка». Его печальное лицо и горькие улыбки ясно показывали, как он страдает от этой подлой болтовни, но сам он ничего мне не говорил. На свои чувства мы намекали лишь в стихах. Теперь он перестал их писать. Уверенность, с которой он начал нашу дружбу, сменилась робостью, даже когда мы были наедине. На людях же он пытался показать, что я ничуть его не интересую. Порой он настолько терял лицо, что я не могла побороть горестного раздражения. Я выросла в привилегированной среде и не понимала, что большинство китайцев не могли позволить себе такой роскоши, как чувство собственного достоинства. Я не осознавала ни мучительности положения, в котором оказался Дэй, ни того, что он не смеет показать свою любовь из страха навредить мне. Постепенно мы отдалились друг от друга.

За четыре месяца знакомства мы ни разу не произнесли слова «любовь». Я гнала его даже из своих мыслей. Слишком глубоко сидели в нас представления о семейном происхождении. Последствия связи с семьей «классового врага» были крайне серьезны. Из — за самоцензуры я никогда не чувствовала себя по — настоящему влюбленной в Дэя.

К этому времени маме перестали колоть кортизон, теперь от склеродермы ее лечили китайскими травами. Мы прочесывали деревенские рынки в поисках удивительных ингредиентов — черепашьего панциря, желчного пузыря змеи, чешуи муравьеда. Врачи советовали ей с оттепелью поехать в Пекин показаться ведущим специалистам по поводу кровотечений и склеродермы. В качестве частичной компенсации за перенесенные страдания власти предложили послать с ней сопровождающее лицо. Мама попросила, чтобы это была я.

В апреле 1972 года мы остановились в Пекине у друзей, общаться с которыми стало безопасно. Мама сходила к нескольким гинекологам в Пекине и Тяньцзине, которые диагностировали у нее доброкачественную опухоль и рекомендовали удалить матку. Они сказали, что до операции уменьшить кровотечения помогут покой и хорошее настроение. Дерматологи считали, что склеродерма может локализоваться и не будет тогда представлять опасности для жизни. Мама последовала советам врачей. На следующий год ей удалили матку. Склеродерма локализовалась.

Мы побывали у многих родительских друзей. Все они находились в процессе реабилитации. Некоторые только освободились из тюрьмы. Рекой текли водка маотай и елезы. Чуть ли не в каждой семье в годы «культурной революции» кто — нибудь погиб. Одну нашу знакомую семью выселили из квартиры, восьмидесятилетняя старушка упала с лестничной площадки, где ночевала, и разбилась насмерть. Другой знакомый, глядя на меня, еле сдерживал слезы. Я напомнила ему дочь, который было бы примерно столько же, сколько мне. Всю их школу выслали на окраину страны, на границу с Сибирью, где девочка забеременела. Она испугалась и послушалась совета тайной повивальной бабки, которая привязала ей к поясу амулет и велела спрыгнуть со стены, чтобы избавиться от ребенка. Она умерла от тяжелого кровотечения. В каждом доме мы слышали трагические истории. Но не теряли надежды и ожидали лучших времен.

Однажды мы отправились в гости к Туну, старому другу родителей, только что вышедшему из тюрьмы. Он был маминым начальником во время похода из Маньчжурии в Сычуань, а затем возглавил управление в Министерстве общественной безопасности. В начале «культурной революции» его назвали «русским шпионом» и обвинили в установке магнитофонов в резиденции Мао — что он действительно сделал, повинуясь приказу. Каждое слово Мао считалось драгоценностью, которая должна быть сохранена; однако Мао говорил на диалекте, который даже его секретари понимали с трудом, к тому же иногда их выставляли из комнаты. В начале 1967 года Туна арестовали и отправили в особую тюрьму для высокопоставленных лиц, Циньчэн. Он пять лет провел в кандалах в одиночном заключении. Его ноги стали как спички, а верхняя часть тела ужасно распухла. Жену заставили от него отказаться и заменить отцовскую фамилию детей на ее, материнскую, в знак того, что они порывают с ним навеки. Большинство их вещей, включая его одежду, конфисковали в ходе налетов. После падения Линь Бяо один из его врагов вернулся к власти и освободил Туна, которому покровительствовал. Жену выпустили из лагеря на северной границе.

Когда она в день освобождения принесла мужу новую одежду, он обратился к ней: «Ты должна была принести мне не только материальные блага, но и духовную пищу [то есть труды Мао]». Все пять лет в одиночке он читал только их. В то время я жила у них в доме и видела, как он заставляет домочадцев ежедневно изучать труды Мао с серьезностью, которая казалась мне скорее трагичной, чем смешной.

Через несколько месяцев после нашей поездки Туна послали разбирать какое — то дело в южном порту. Долгое заключение сделало его непригодным для этой сложной работы, и вскоре у него случился сердечный приступ. Правительственный самолет доставил его в больницу в Гуанчжоу. Там не работал лифт, но он не захотел, чтобы его несли — это противоречит коммунистической морали, — и сам поднялся на пятый этаж. Он умер на операционном столе. Семьи с ним не было — он велел им «не отрываться от работы».

Когда мы с мамой жили у Тунов, пришла телеграмма, что папе разрешили покинуть лагерь. После смерти Линь Бяо лагерные доктора в конце концов поставили отцу диагноз: чрезвычайно высокое давление, тяжелые заболевания сердца и печени и склероз сосудов. Они рекомендовали ему пройти полное обследование в Пекине.

Он доехал поездом до Чэнду, откуда вылетел в Пекин. Поскольку транспорт до аэропорта существовал лишь для пассажиров, мы с мамой ожидали его в городском терминале. Он был худой, почти почерневший от солнца. Впервые за три с половиной года он очутился за пределами гор Мии. Поначалу он никак не мог освоиться в большом городе и вместо «перейти дорогу» говорил «переправиться через реку», вместо «сесть в автобус» — «сесть в лодку». Он неуверенно ходил по людным улицам и опасался машин. Я взяла на себя обязанность водить его. Мы остановились у его старого друга, тоже страшно пострадавшего во время «культурной революции».

Кроме этого человека и Туна отец никого не навещал — ведь его еще не реабилитировали. Меня переполнял оптимизм, а он почти постоянно чувствовал себя подавленно. Стараясь ободрить его, я таскала их с мамой по достопримечательностям в сорокаградусную жару. Однажды чуть ли не силой заставила его поехать вместе со мной на Великую Китайскую стену в битком набитом автобусе, где все дышали пылью и потными испарениями. Я болтала, он слушал с задумчивой улыбкой. У крестьянки, сидящей перед нами, заплакал младенец, и она сильно его шлепнула. Отец вскочил со своего места и закричал: «Не смей бить ребенка!» Я поспешно потянула его за рукав и усадила. На нас смотрел весь автобус. Для китайца вмешиваться в подобные дела было очень необычно. Я со вздохом подумала, что отец изменился с тех пор, как бил Цзиньмина и Сяохэя.

В Пекине я прочитала книги, открывшие мне новые горизонты. В феврале того года в Китае побывал президент США Никсон. Пропаганда заявляла, что он явился «с белым флагом». К тому времени я освободилась от представления об Америке как о «враге номер один», вместе с прочей идеологической шелухой. Я радовалась визиту Никсона, создавшему новый политический климат, в котором стало возможно издать переводы некоторых зарубежных книг. На них стояла помета «для внутреннего пользования» — это теоретически означало, что их можно читать только избранным, но никаких четких правил не существовало, поэтому они свободно циркулировали между знакомыми, если кто — то из них по службе имел доступ к подобным публикациям.