Глава 18. Медленно, словно исполняя ритуал, Чахэ обернула руку шелковой лентой, привязав ее другим концом к рукоятке длинного кинжала

Медленно, словно исполняя ритуал, Чахэ обернула руку шелковой лентой, привязав ее другим концом к рукоятке длинного кинжала. Бортэ говорила, что с женщинами при первом ударе может случиться шок, женскую руку может затрясти или она вспотеет и выронит нож. Процесс наматывания шелковой ленточки вокруг пальцев и затягивание узла зубами каким-то образом успокаивали Чахэ, пока она выглядывала из юрты на всадников шаха. Но затянуть в узел свой страх женщина была не в силах.

Чахэ, Бортэ и Оэлун сделали все, что могли, чтобы подготовить лагерь к опасностям. Им дали мало времени, и более хитрые ловушки для неприятеля еще не были расставлены. Но по крайней мере, у всех было оружие, и Чахэ осталось только прочесть буддистскую предсмертную молитву и подготовить себя морально. С утра было прохладно, но в воздухе как будто начинала чувствоваться духота, и день снова обещал выдаться жарким. Чахэ постаралась как можно лучше спрятать детей в своей юрте. Точно мышата, они молча лежали под горой одеял. С большим усилием отбросила Чахэ страх, запрятала его подальше, чтобы сохранить ясный ум. Некоторые вещи были предначертаны судьбой, или кармой, как называли ее индийские буддисты. Может быть, все женщины и дети сегодня умрут. Чахэ этого знать не могла. Она желала лишь получить шанс впервые в жизни убить человека, чтобы исполнить долг перед мужем и детьми.

Перевязанная лентой правая рука задрожала, как только Чахэ взялась за клинок, но держать оружие ей нравилось. Она черпала из него силу. Чахэ знала, что Чингис отомстит за нее. Если останется жив. Чахэ сильнее всего старалась подавить эту мысль, когда та возникала в ее голове. А как еще смогли бы мусульмане добраться до лагеря, не переступив через трупы ее народа и ее мужа? Если бы Чингис был еще жив, он свернул бы горы, чтобы защитить лагерь. Для монгола его семья значила все. Но хан до сих пор не появился на горизонте, и Чахэ боролась с отчаянием, тщетно пытаясь обрести душевный покой.

Напоследок она глубоко вздохнула, сердце забилось медленным и тяжелым стуком, руки необычно похолодели, будто в жилах застыла кровь. Всадники подступали все ближе к монгольскому стану. Жизнь казалась беспокойным ночным кошмаром, короткой передышкой перед долгим сном. Чахэ верила, что снова проснется, снова вернется к жизни без мучительных воспоминаний. Утешало хотя бы это.

Появление шаха и его всадников в лагере всполошило табуны монгольских лошадей. Волнение среди животных и странная тишина вокруг казались шаху недобрым предзнаменованием. Шах огляделся по сторонам, взглянул на своих воинов. Возможно, и у них появилось дурное предчувствие? Но воины, ослепленные жаждой расправы, как будто ничего такого не замечали и только пригнулись в седле, держа саблю наизготове.

Впереди лениво поднимались вверх струйки дыма. Женщины занимались стряпней. Воздух становился теплее, и ручейки пота уже бежали по спине шаха, когда он достиг первых юрт. Ворвавшись в лабиринт жилищ, всадники рассредоточились широкой линией, и шах начал нервничать. Монгольские юрты были довольно высоки, за каждой могло скрываться все, что угодно. Даже сидя на лошади, человек не мог видеть, что ждет его позади следующего дома, и это стало причиной для беспокойства.

Лагерь казался покинутым. Если бы не дым очагов, Ала ад-Дин мог бы подумать, что здесь никого нет. Шах планировал прочесать лагерь в один заход, убивая всех, кто попадется на пути. Но улочки и переулки были пусты. Всадники проникали все глубже и глубже к центру, не встречая вокруг ни души. И только высоко в небе кружил орел, выискивая себе добычу.

Шах недооценил громадные размеры монгольского лагеря. В одном месте стояло тысяч двадцать жилищ, а может, и больше. В глуши поистине возник из пустоты целый город. Монголы обосновались на землях вдоль берегов соседней реки, и на пути шаха часто встречались деревянные рамы, на которых вялилась рыба. Притихли даже мухи. Шах недоумевал, стараясь откинуть мрачные мысли. Кое-кто из его людей начал спешиваться, намереваясь идти по юртам. Чтобы женщины были сговорчивее, вспоминал шах, следовало пригрозить им смертью детей. Он раздраженно вздохнул. Быть может, Джелал ад-Дин был все-таки прав. Если пойдут по юртам, можно считать, что утро потеряно. Враги шли по их следу, возможно, были недалеко, и шаху совсем не хотелось, чтобы его застигли в этом убогом местечке. И он в первый раз пожалел о том, что не прошел мимо лагеря.

На глазах у шаха один из друзей его сына пригнулся, чтобы отворить дверь первой юрты. Вход оказался слишком узок для могучих плеч. Вглядываясь в полумрак жилища, мусульманин просунул бородатое лицо в дверной проем. В следующее мгновение мужчина содрогнулся, ноги судорожно задергались, будто с ним случился припадок. Ала ад-Дин сам оторопел от неожиданности. К его удивлению, воин опустился на колени, затем рухнул внутрь юрты, продолжая подергивать ногами.

Едва успев набрать воздух, чтобы дать команду своим людям, шах заметил уголком глаза чье-то движение за спиной и резко махнул саблей назад. К нему кралась женщина, и кончик клинка рассек ей губу и сломал несколько передних зубов. Изо рта хлынула кровь. Женщина подалась было назад, но затем, к ужасу шаха, набросилась на него и вонзила кинжал в бедро. Второй удар сабли снес женщине голову. В тот же миг тишина сменилась оглушительным хаосом.

Юрты изверглись, точно маленькие вулканы, и хорезмийцам пришлось биться за свою жизнь. Невзирая на рану и боль, шах развернул лошадь и повалил ее крупом женщину и мальчишку, которые бежали к нему с криками и большими ножами в руках. Воины шаха были опытными кавалеристами, привыкшими защищать своих лошадей от нападения снизу. Но монголки как будто не страшились смерти. Они подбегали совсем близко и били без разбору, лошадь это или нога человека, затем исчезали за ближайшей юртой. Женщин рубили саблями, но многие из них вместе с предсмертным вздохом вонзали клинки в живую плоть всадников.

Несколько мгновений спустя каждый из четырехсот всадников уже отбивался от двух, четырех, а то и пяти женщин сразу. От полученных ран кони вскакивали на дыбы и мчались прочь, сбрасывая седоков под ноги разъяренной толпы. Других всадников женщины стаскивали сами и нещадно били кинжалами и ножами.

Но хорезмийцы хранили мужество. Более половины гвардии шаха окружили его кольцом, остальные выстроились плотным кругом, защищая друг друга от нападения. Ножи и камни летели в них со всех сторон, женщины, подобно привидениям, то возникали, то снова исчезали позади юрт. Шаху казалось, что он в западне, но он не мог уйти просто так, позволив монгольскому хану раструбить на весь мир, что шах бежал от баб и детей. Обезумевший конь внезапно столкнулся с одной из юрт. Жилище обрушилось, и шах увидел, как опрокинулась железная печь. Он тут же дал Аббасу приказ и принялся с нетерпением наблюдать, как слуга оторвал большой кусок войлока с обшивки юрты и поджег его от выпавших из печи головешек.

Нападение женщин стало отчаяннее, но люди шаха завладели к этому времени положением. Двое из них даже слезли с коней и повалили на землю молоденькую монголку с явным намерением совершить над ней насилие. Увидев двух забывшихся дураков, шах яростно подскочил к ним, сбив обоих с ног лошадью.

– Вы что, лишились рассудка? – закричал он. – А ну встать! Я приказал жечь юрты! Немедленно исполнять!

На глазах разгневанного шаха оба схватили сопротивлявшуюся девушку и вспороли ей горло. К этому времени Аббас уже подпалил одну юрту. Всадники, что были ближе, схватили куски горящего войлока и понеслись в разные стороны, чтобы рассеять ужас, как можно дальше. Отовсюду повалил густой серый дым. Вдыхая его, Ала ад-Дин давился от кашля, но ликовал при мысли, что хан найдет здесь пепелище да холодные трупы.

Бегущих мальчишек первым заметил Джелал ад-Дин. Они ныряли между юртами у реки, петляли, но быстро приближались. Принц видел сотни дьяволят – грудь нараспашку, волосы развеваются на ветру. Но заметив, что так же, как их отцы, мальчишки готовят луки, Джелал ад-Дин нервно сглотнул. Он успел предупредить своих, всадники прикрылись щитами и двинулись в сторону новой опасности.

Маленькие монгольские воины не тронулись с места, подпуская врагов ближе. Кто-то из мальчишек скомандовал тонким голосом, луки натянулись, и ветер подхватил стрелы.

Джелал ад-Дин изрек проклятие. Некоторые всадники полетели на землю, но таких было немного. Мальчики стреляли так же точно, как и взрослые монголы, но юным воинам не хватало пока сил пробить доспехи. Насмерть сразили лишь те стрелы, что по случайности попали в шею. Когда Джелал ад-Дин подъехал ближе, мальчишки бросились врассыпную и растворились в лабиринте юрт. Принц проклинал планировку: маленьким воинам стоило только свернуть за угол, чтобы исчезнуть из виду. Возможно, монголы рассчитывали как раз на это, когда ставили свои юрты.

Обогнув юрту, Джелал ад-Дин обнаружил там сгрудившихся в кучку троих мальчишек. Двое пустили стрелы сразу, как только увидели его, но промахнулись. Третий чуть задержался и выстрелил в тот самый момент, когда принц наехал на него лошадью. Ребра мальчугана затрещали, и он отлетел в сторону. Почувствовав острую боль, Джелал ад-Дин с недоверием взглянул вниз: стрела пробила бедро, пройдя навылет под самой кожей. Ранение не было опасным, но принц в гневе схватился за саблю и зарубил обоих ошарашенных ребят прежде, чем те смогли убежать. Другая стрела просвистела из-за спины под самым ухом, но когда принц развернул коня, там уже никого не было.

Вдалеке клубились столбы дыма, хорезмийцы поджигали юрты одну за другой. Искры летели на соседние дома, глубоко вгрызаясь в сухие стены жилищ. Джелал ад-Дин остался в одиночестве, хотя и чувствовал чье-то присутствие. Однажды, когда принц был совсем маленьким, он затерялся среди пшеничного поля, один в гуще золотистых колосьев выше его головы. Но повсюду вокруг он слышал шуршание, писклявую возню крыс. И детские страхи снова вышли наружу. Одиночество в таком жутком месте, где со всех сторон к нему подкрадывалась опасность, было невыносимо. Хотя принц давно уже не был мальчиком. Закричав в окружающую пустоту, он пустил коня по ближайшей тропе, туда, где было больше густого дыма. Отец должен был ждать его там.

Люди шаха убили несколько сотен женщин, но монголки нападали вновь и умирали. Мало кому из них уже удавалось пустить кровь врагам. Теперь всадники были готовы к их внезапным атакам. Ала ад-Дин дивился отваге монгольских женщин, в которой они не уступали своим мужьям, сокрушившим его армию. Его клинок побагровел от крови, но шах сгорал от желания наказать врагов. В нос попадал едкий дым, шах тяжело дышал, но царившее вокруг разрушение радовало его. Огонь бежал от одной юрты к другой, расползаясь по всему лагерю. Центр был охвачен пожаром, а хорезмийцы уже разработали новую тактику. Они устраивались напротив входа горящей юрты, поджидая, когда ее обитатели начнут выбегать наружу. Иногда женщины и дети покидали жилища, прорезая войлочные стены, но все больше и больше их гибло от клинков кровожадных всадников. Некоторые выбегали на улицу, охваченные огнем, и тогда предпочитали умереть от сабли, чем сгореть заживо.

Босая Чахэ бежала к хорезмийскому всаднику сзади. Арабский скакун казался таким огромным, а человек сидел так высоко над ее головой, что Чахэ и не знала, как достать до него кинжалом. Треск пламени заглушал ее шаги по траве. Перекрикиваясь с другим всадником, хорезмиец не видел ее за спиной, и Чахэ успела разглядеть его кожаную тунику с пластинами из черного металла. Когда Чахэ оказалась возле самого крупа коня, время словно замедлило бег. Мусульманин почувствовал ее приближение и начал поворачиваться назад, двигаясь будто во сне. Заметив проблеск человеческой кожи на его талии, между ремнем и доспехами, Чахэ не колебалась. Она тотчас всадила кинжал острием вверх, как учила Бортэ. От удара руку до самого плеча проняла дрожь. Всадник захрипел, голова запрокинулась назад, словно он смотрит на небо. Чахэ дернула за рукоятку кинжала, но обнаружила, что клинок застрял глубоко в человеческой плоти. Потянув за клинок изо всех сил, она не осмелилась поднять глаза на мусульманина, уже занесшего саблю над ее головой.

Как только кинжал вышел наружу, Чахэ повело назад, и она упала. Рука по локоть была залита кровью. Хорезмиец тяжело повалился следом и грохнулся на землю рядом с Чахэ. На мгновение их взгляды пересеклись. От испуга она снова пырнула его, но враг был уже мертв.

Чахэ встала. Грудь удовлетворенно вздымалась, наполняясь наслаждением мести. Пусть же все враги сдохнут вот так, выпустив кишки наружу! Услышав быстрый топот копыт, Чахэ растерянно подняла глаза. Новая опасность грозила ей смертью: еще немного – и лошадь собьет ее с ног. Чахэ уже не могла убежать, возбуждение восторга уступило место унынию.

Стоя на пути хорезмийского всадника, она заметила Яо Шу. Буддистский монах пролетел в прыжке перед самой мордой лошади и ударил ее тяжелой палкой по передней ноге. Раздался хруст, и лошадь загремела на землю. На глазах оторопевшей Чахэ лошадь перевернулась почти у самых ее ног, раздавив под собой седока. Словно завороженная, Чахэ смотрела, как лошадь брыкает ногами, одна из которых беспомощно повисла под острым углом. Руки монаха увлекли Чахэ в лабиринт юрт, и потом мир снова бешено завращался вокруг нее, принеся слабость и позывы на рвоту.

Монах передвигался короткими перебежками, словно птица, озираясь по сторонам в поисках новой опасности. Заметив на себе взгляд Чахэ, он только кивнул ей и в знак приветствия салютовал палкой.

– Благодарю тебя, – сказала ему Чахэ, склоняя голову.

Она дала себе слово отблагодарить своего спасителя, если они переживут этот день. Чингис наградит монаха, когда узнает.

– Идемте со мной, – ответил монах, на мгновение положив руку ей на плечо. Потом он повел ее за собой мимо юрт подальше от огня и дыма.

Взглянув на окровавленную повязку на правой руке, Чахэ с удовлетворением вспомнила о своем первом убийстве. Чингис будет гордиться ею, если выживет.

Вдали раздавались прерывистые, грубые звуки. Ала ад-Дин услышал их и повернулся. Он не мог разобрать слов, но понял, что это мужские голоса. При мысли, что хан настиг его здесь, у шаха свело живот. Ала ад-Дин крикнул своим оставить юрты и готовиться к встрече врагов. Однако большинство его всадников фанатично предавались вакханалии разрушения, и на приказ не последовало реакции. Шаха слышали лишь подоспевший вовремя Джелал ад-Дин да двое других сыновей. Они-то и довели распоряжение отца до ушей всех остальных, надрывая голос до хрипоты.

Поначалу Ала ад-Дин ничего не видел за густым дымом и не слышал ничего, кроме стука приближающихся копыт. Эхо несло его по всему лагерю. У шаха пересохло во рту. Неужели тысячи врагов мчатся за его головой?

Табун несся быстрым галопом сквозь густой дым. Кони закатили глаза, дико сверкая белками. На спинах коней не было седоков, но в ограниченном пространстве лагеря им некуда было деться, и остановиться кони уже не могли. Шах вместе с Джелал ад-Дином едва успели свернуть за ближайшую юрту, но другие не успели вовремя среагировать. Лошади промчались по лагерю, точно вышедшая из берегов река, и многие всадники не удержались и выпали из седла под копыта.

Следом за монгольскими лошадьми появились калеки. Ала ад-Дин слышал их боевой клич, когда те проносились мимо него с табуном лошадей. Среди калек были юноши и старики. У многих не хватало конечностей. Один из них повернулся к шаху, замахиваясь дубинкой в левой руке. Правой у него не было. Сабля Джелал ад-Дина навсегда остудила пыл монгольского воина, но некоторые калеки наставили луки, и шах задергался под музыку стрел. Он слишком часто слышал ее в последний месяц.

Постепенно огонь пожирал все новые и новые жилища. Воздух до того наполнился дымом и запахом крови, что дышать стало невыносимо. Ала ад-Дин огляделся. Вся его гвардия сражалась за свою жизнь и как будто не обращала на него внимания. Шах чувствовал себя запертым и беспомощным в этом давящем со всех сторон лабиринте юрт.

– За мной! Шах зовет вас! За мной! – закричал он что было сил, вонзая пятки в бока скакуна.

Шах и до этого едва удерживал лошадь. Теперь же, когда животному дали волю, оно помчалось, словно стрела, перескакивая через руины и уносясь подальше от смрада и ужаса.

Джелал ад-Дин повторил приказ отца, выжившие всадники послушно повиновались и с облегчением последовали за своим господином. В бешеной скачке шах привстал в стременах, чтобы увидеть какой-нибудь знак, что он на верном пути. Где же река? Он отдал бы любого из младших своих сыновей за слона, чтобы посмотреть дорогу с высоты его спины. Хотя воины шаха прекратили атаку, отряды детей, мальчишек и девчонок, бежали вдоль юрт с обеих сторон. Во всадников летели стрелы, дети метали ножи, бросали камни, но никто не упал из седла. Шах мчался без остановки, пока не показалась река.

На поиски брода не было времени. Шах влетел в леденящую воду, онемев от шока, когда холодные брызги окатили его со всех сторон. «Благодарение Аллаху, что река неглубокая!» – подумал он. А его конь уже спешил выбраться на другой берег. Шах едва не свалился в воду, когда животное провалилось в мягкие наносы речного ила. Наконец конь встал на твердый грунт, и шах успокоился, отдуваясь и оглядываясь назад, на горящий лагерь.

Кокэчу схоронился от мусульман в тени юрты, и те проехали мимо, не заметив его. Врагов преследовали воины-калеки. Они громко кричали, улюлюкали, но их жутковатый вид скорее вызывал жалость. Многим из них Кокэчу залечивал раны. Он ампутировал им руки и ноги, и грозные воины беспомощно визжали, словно малые дети. Но тем, кто выжил, больше нечего было терять. Тот, кто утратил способность ходить, мог еще ездить верхом, и многие теперь охотно отдали бы свою жизнь, зная, что им не представится другого случая сразиться за хана. Кокэчу заметил калеку с отрезанной по колено правой ногой. Он плохо держался в седле, но, когда мусульмане замедлили движение на узких улочках, калека нагнал отставшего от своих хорезмийца и набросился на него, повалив на землю. Монгол крепко вцепился в добычу, стараясь убить врага прежде, чем тот смог бы встать на ноги. Оба подкатились ближе к Кокэчу, и взгляд калеки упал на шамана, отчаянно взывая о помощи.

Кокэчу отступил назад, хотя пальцы нервно сжимали клинок. Вонзив калеке нож под ребро, мусульманин принялся яростно вращать клинок взад и вперед. Монгол стойко держался. Стальные, закаленные многолетними тренировками руки могли еще поднять его собственный вес. Одной рукой он душил врага, крепко обхватив вокруг шеи, пальцы намертво вцепились в глотку. Задыхаясь и багровея, мусульманин бил ножом из последних сил.

Кокэчу наконец выбежал вперед и распорол мусульманину горло, заодно отрезав и несколько пальцев калеки. Кровь хлестала из ран, оба воина умирали, но шаман уже не мог остановиться. Видя беспомощность врага, он позабыл про свой страх. Не в силах сдержать захлестнувшую его ярость, Кокэчу бессмысленно наносил удар за ударом до тех пор, пока наконец не осознал, что перед ним уже давно лежит мертвое тело.

Запыхавшись, шаман приподнялся. Упираясь руками в колени, он набрал полные легкие теплого воздуха. В полумраке соседней юрты показалась ханская сестра Тэмулун. Заметив на себе ее взгляд, Кокэчу испугался, не зная, что подумала о нем эта женщина, если видела все, что здесь произошло. Но Тэмулун улыбнулась ему, и шаман с облегчением вздохнул. Он был почти уверен, что калеку невозможно было спасти.

Жар от пламени горящих вокруг юрт, казалось, разогрел не только кровь в жилах Кокэчу, но и безумную страсть, дикое безрассудство, которое он почувствовал после убийства. Охваченный возбуждением, он тремя большими шагами подскочил к юрте и ворвался внутрь, плотно затворив за собой дверь. Воспоминания о нежной, золотистой коже Тэмулун, о полосках запекшейся крови на ее обнаженном теле сводили с ума. Тэмулун не хватало сил, чтобы сопротивляться ему, когда шаман увлек ее за собой, стягивая одежду и обнажая плечи и грудь. Линии защитного рисунка, написанные кровью на ее теле, все еще не были смыты. Тэмулун сохранила их как доказательство своей веры. И Кокэчу с жадностью начал слизывать красные линии, наслаждаясь их кисловатым вкусом. Женщина пробовала отбиваться, молотила шамана руками, но он едва замечал удары и не чувствовал боли. Кокэчу казалось, что она испытывает ту же страсть, что и он. Шаман почти убедил себя в этом, когда повалил Тэмулун на низкое ложе, невзирая на ее отчаянные крики о помощи, которые в общей суматохе не слышал никто, кроме шамана. Хотя внутренний голос еще вопил ему, что он творит безрассудство, шаман не слушал его. Как только Кокэчу вошел в Тэмулун, он совершенно потерял голову и как будто ни о чем уже и не думал.

Субудай и Джебе видели дым издалека, но добрались до лагеря только к вечеру, загнав лошадей до пены. Почти десять тысяч юрт сгорели дотла. Кисловатый запах гари чувствовался на многие мили вокруг. Сотни женщин и детей с кожаными ведрами в руках до сих пор бегали по всему лагерю, поливая речной водой все, что еще тлело.

На земле лежали десятки мертвых тел хорезмийцев, ставших объектами для пинков и плевков пробегавшей мимо них детворы. Субудай случайно обнаружил трупы пяти убитых монгольских девочек. Они лежали рядом на земле между юртами. Субудай спустился с коня, встал перед ними на колени и тихо просил прощения, которого они не услышали.

Он поднялся с колен, лишь когда подъехал Джебе. Мужчины поняли друг друга без слов. Шаху не уйти от расплаты, куда бы он ни скрылся от них.