Глава IV Во дворцах Трианона 5 страница

Единственный раз – единственный раз за всю свою жизнь – этот эгоист попытался поставить себя на место другого человека. И он роковым образом не понял, чего ожидает от него этот другой человек, не понял того, что может составить счастье их обоих.

«Она сама должна решать. Я ничего не хочу ей навязывать, не хочу оказывать на нее давление».

И в это же самое время в нем говорил извечный инстинкт крестьянина и, быть может, даже простое тщеславие самца. Симон удивлялся, что у Мари-Анж так слабо развита жажда материнства, уважение к тому, что предназначено женщине самой природой. Ведь она ни разу не высказала хотя бы сожаления, ни разу не намекнула на свое желание сохранить ребенка…

Рощи, мраморные статуи, фонтаны. Неумолчный шум водяных струй еще больше подчеркивал их обоюдное молчание.

«Все дело в том, что она не так уж сильно любит меня и поэтому не хочет сохранить моего ребенка», – сказал себе Симон, и его пронзила острая боль, пожалуй, самая острая боль на свете, которую приносит мысль, что любимая женщина недостаточно любит тебя и именно в ту пору, когда ты особенно нуждаешься в доказательстве ее любви.

«Все дело в том, что он недостаточно любит меня и потому не просит сохранить его ребенка», – думала в это время Мари-Анж.

И ни один из них не произнес того нужного слова, которого ждал от него другой.

– Ты можешь быть уверена, что я не оставлю тебя в беде… – пробормотал Симон.

Стараясь проявить великодушие, он не нашел ничего лучшего, чем эта фраза, которая только увеличила у обоих тягостное чувство.

– Конечно, конечно, я в этом не сомневаюсь… – ответила она.

Лашом посмотрел на часы.

– Мне пора в зал заседаний. Ты дождешься меня? Я скоро освобожусь, и мы уедем вместе.

– О нет, – сказала она. – Я бы хотела уехать сейчас же. Может быть, твой шофер отвезет меня?

– Ты устала, дорогая?

– Да, немного.

На обратном пути Мари-Анж остановила машину возле кондитерской.

Жребий был брошен. Мораль мертвецов, жившая в ее крови, одержала верх – и ни она, ни Симон не воспротивились этому.

Сидя позади шофера, Мари-Анж беззвучно плакала, роняя слезы на свои любимые пирожные – эклер с шоколадом, – которые ей теперь уже долго не захочется есть.

В это время Жан-Ноэль и герцогиня де Сальвимонте прогуливались в садах Большого Трианонского дворца.

Последние две недели они, можно сказать, были неразлучны.

Они вместе побывали у астролога на улице Бломе, и когда тот приступил к составлению гороскопа Лидии, она назвала ему неверную дату своего рождения, а после этого со страстным интересом выслушала пророчество о себе, вернее, о судьбе женщины, которая была моложе ее на десять лет.

А на следующий день они отправились в банк, и герцогиня заставила Жан-Ноэля подписать вексель, в котором было сказано, что он обязуется возвратить ей деньги через три дня. Вечером они были в Опере. Наутро обнаружилось, что Лидии прислали пригласительные билеты на генеральную репетицию в «Комеди Франсез».

По истечении трех дней Жан-Ноэль в отчаянии признался герцогине, что не может возвратить ей долг.

И она дала ему отсрочку еще на три дня, заставив его подписать новый вексель. Так происходило еще несколько раз, и в день президентских выборов истекал срок в пятый раз предоставленной ему отсрочки. Герцогиня уже не заставляла Жан-Ноэля переписывать векселя, она ограничивалась тем, что на словах откладывала день погашения долга.

Все это время она предлагала молодому человеку развлечения, от которых он не смел уклониться, и Жан-Ноэль, как борзая на поводке, покорно следовал за ней с выставки на выставку, из одного великосветского салона в другой, из театра в театр.

Те, кто постоянно встречал их вместе и знал, с кем дружил Жан-Ноэль в Италии, приписывали его привязанность к герцогине той склонности к обществу старых дам, какая характерна для педерастов.

Выйдя из-за стола, герцогиня сказала Жан-Ноэлю:

– Я хочу вам показать, дорогой, те заветные уголки, которые я здесь люблю: в них почти никогда не заглядывают. Замок, главный парк, Швейцарский пруд – все это, конечно, грандиозно и бросается в глаза. Эти места знают все. Но мы пойдем не туда.

Она шла впереди Жан-Ноэля, пошатываясь на непослушных ногах с высохшими, костлявыми лодыжками, но сама она была уверена, что у нее все еще легкая походка молодой женщины; она вела его через сады Трианонских дворцов, восторгаясь Версалем так, как им восторгаются только иностранцы, приехавшие во Францию; точно так же восхищаются Римом попавшие туда французы.

И Жан-Ноэль, который уже повидал виллу д’Эсте, Капрароллу, Тосканские виллы и замки Умбрии, должен был признать, что шедевры Италии, ее лучшие архитектурные памятники, ее сады, ее фонтаны – все это было воспроизведено здесь художниками, воспитанными итальянской школой и сформировавшимися под ее влиянием.

Жан-Ноэль и Лидия оказались напротив левого крыла Большого Трианонского дворца: с невысокого фасада на них смотрело смеющееся лицо фавна.

– Какое совершенство пропорций! И вместе с тем сколько во всем этом чувственности! – воскликнула герцогиня де Сальвимонте. – Так и кажется, – продолжала она, указывая на ажурную лестницу с двумя маршами, – так и кажется, что король и королева, только что предававшиеся нежной страсти, сейчас сойдут по этим ступеням, чтобы прогуляться в саду.

Она протянула руку по направлению к продолговатому бассейну, облицованному мрамором; посредине водоема возвышался свинцовый фонтан: там юный Вакх укрощал львенка, заставляя его есть виноград.

В этом укромном месте никого не было, и они одни любовались феерическим зрелищем.

Жан-Ноэль решил воспользоваться удобным случаем и в очередной раз попросил об отсрочке векселя.

– Дорогая Лидия, мне очень неловко, – пробормотал он. – Клянусь вам, что все эти три дня…

И он принялся придумывать различные небылицы, а затем вновь предложил ей закладную на замок Моглев.

Герцогиня рассеянно слушала его беспомощный лепет.

Внезапно она остановилась и повернулась к юноше.

– Неужели вы не понимаете, дорогой, что я даже и не думаю об этих деньгах?! – воскликнула она, глядя ему прямо в глаза.

Жан-Ноэль удивленно поднял брови.

– Неужели вы в самом деле ничего не понимаете? – продолжала она. – Как по-вашему, зачем я заставляю вас подписывать эти жалкие векселя? Не считаете же вы меня до такой степени мелочной! Я делала это только потому, что хотела быть уверенной в одном: по крайней мере раз в три дня я буду видеть вас у себя! Господи, до чего же все мужчины глупы, все-то им надо растолковывать!

Если Жан-Ноэль и не мог с уверенностью объяснить себе, для чего герцогиня давала ему такие короткие отсрочки, он тем не менее отлично понимал, что нравится ей. За две недели они исчерпали все темы общих рассуждений; они говорили обо всем: о любви, об искусстве, об окружающих людях, касались в разговорах всего, что могут сказать мужчина и женщина, совершенно чуждые друг другу и между которыми существует почти пятидесятилетняя разница в возрасте.

Молодой человек понимал, что рано или поздно возникнет вопрос о характере отношений между ними.

Герцогиня де Сальвимонте походила на княгиню фон Меттерних: когда эту знатную даму спросили, в каком возрасте женщину перестают волновать плотские помыслы, она ответила: «Не знаю, мне ведь всего лишь шестьдесят пять лет».

Усаживаясь в машину, Лидия де Сальвимонте неизменно старалась прижаться к Жан-Ноэлю, и он все время чувствовал прикосновение ее подагрической ноги или ее подвязки; все это было настолько красноречиво, что молодой человек внутренне вздрагивал.

Однако он надеялся, что все ограничится этими в общем-то невинными заигрываниями: ему казалось, что людям в весьма пожилом возрасте должна быть свойственна застенчивость.

– Но в конце концов, дорогой, – продолжала она, – чего вы ждете? Вот уже две недели, как мы видимся почти ежедневно. Сначала я думала, что это все из-за денег. Но нет, теперь я понимаю – вы просто не можете обходиться без меня. Чего же вы ждете, дружок? Неужели я сама должна вас поощрять? Не теряйте же драгоценного времени, ведь пока я еще не потеряла привлекательности! Увы, у меня не так много лет впереди! Но здесь, но здесь, – продолжала она, ударяя себя в иссохшую грудь, – у меня таится сокровище нерастраченной молодости, которое еще не оценил по достоинству ни один мужчина.

«Кажется, я перестарался, играя комедию, – подумал Жан-Ноэль. – Усердствуй я меньше, она, пожалуй, забыла бы о моем долге в двести пятьдесят тысяч франков».

Он думал только о том, как ему теперь себя вести, и даже не подозревал, какую мучительную надежду заронили в душу старой герцогини эти две недели их постоянного общения.

– Дорогая Лидия, я испытываю к вам величайшую нежность… Но ведь вы отлично знаете, что женщины меня не привлекают. Мне нравятся мужчины, – лицемерно проговорил он, опуская голову и проводя кончиком ботинка по песку, которым была усыпана аллея.

– Но ведь это неправда, дорогой, – воскликнула она. – Вы были близки с Инесс Сандоваль, а потом, в Венеции, – как мне рассказывали – с Памелой Рокаполли…

– Не отрицаю, но это были такие неудачные опыты…

– Вам просто не повезло! Ведь обе они ужасные создания, poveretto! ^[72] Одна – колченогая, другая – просто обезьяна!.. А потом, они еще слишком молоды и думают лишь о себе. Но я, поверьте, обращу вас в истинную веру. Ведь я обладаю не только редкой интуицией, но и опытом в любви.

Они стояли возле закраины бассейна. На листе водяной лилии сплелись две стрекозы.

– Взгляните на них, – проговорила герцогиня внезапно охрипшим голосом.

«Да ведь она просто какая-то полоумная, помешанная», – решил Жан-Ноэль.

Он перевел взгляд со стрекоз на лицо старой герцогини.

Она была одновременно отвратительной и жалкой. Кровь прилила к ее выступающим скулам. Старческие глаза с накрашенными тушью редкими ресницами слезились.

И в первый раз в жизни Жан-Ноэль почувствовал, что он сильнее человека, оказавшегося рядом с ним, почувствовал, что тот целиком находится в его власти.

Посреди водяной чаши юный Вакх выжимал гроздь винограда в пасть льва…

– Но скажите, tesoro, вы нормальный юноша?.. Я имею в виду – в физическом смысле… – произнесла герцогиня вполголоса, но с тем же пылом.

– Да… – протянул Жан-Ноэль. – Но только вот… Ничего не могу с собой поделать: я не способен думать о любви, когда нуждаюсь в деньгах.

На сей раз он сказал правду.

– Но ведь денег у меня сколько угодно, мой ангел, вы это отлично знаете! – воскликнула герцогиня. – И мой девиз: «Если хватает для одного, хватит и для двоих». К тому же я создана, чтобы дарить! И с радостью избавлю вас от всех забот, если они мешают вам быть мужчиной! Что нужно сделать? Сколько?

Жан-Ноэль не ответил. Он подсчитывал. «Миллион? Могу ли я попросить у нее миллион? Но тогда мне придется подчиниться. Двести пятьдесят тысяч франков – это, конечно, было только вступление. Ну а уж дальше… Но смогу ли я?»

– Ах, сокровище мое! Знаете, в первый же раз, когда я увидела вас на том балу, два года назад, – снова заговорила герцогиня, – и когда вы пригласили меня танцевать или, быть может, я вас сама пригласила, уже не помню… так вот, я почувствовала, что меня бросило в жар, от вас исходили какие-то флюиды. Я ощутила удар, понимаете, удар, как от электрического тока… А тот день, когда мы сидели в моей гондоле во время похорон нашего милейшего Пимроуза, когда мы вместе плыли по тихой лагуне, направляясь к кладбищу, – день этот останется одним из лучших воспоминаний в моей жизни.

Герцогиня волновалась, как девочка, и ее костлявая грудная клетка высоко вздымалась.

«Сколько времени она еще может прожить?» – подумал Жан-Ноэль.

– Сколько дивных минут я подарю вам, дорогой! – продолжала она. – Мы можем жить в моих дворцах в Италии, можем отправиться в кругосветное путешествие. Я покажу вам весь мир! У вас будет все, что захотите…

Он наклонил голову точно в глубокой задумчивости, потом выпрямился, и на его лице появилось выражение печали и оскорбленного достоинства.

– Нет, Лидия, не искушайте меня. Это невозможно, – сказал он. – Поймите же, я не могу согласиться на то, чтобы вы меня содержали, не могу. Как это будет выглядеть со стороны?

– Но что нам до мнения других, если речь идет о любви? Неужели вы обращаете внимание на пересуды?

– Дело не во мнении других, а в моих собственных взглядах. Я бы стал презирать себя… А потом, я должен подумать и о своем будущем. Без сомнения, я чудесно прожил бы несколько месяцев, ну а дальше? Я должен сделать хоть какую-нибудь карьеру. И у меня, не забудьте, есть сестра, о которой я обязан позаботиться… Ведь мы – двое разоренных сирот, дорогая Лидия…

Он мысленно перебирал различные возможности – дарственную запись или завещание в его пользу. Как бы ей это подсказать? И внезапно в его голове мелькнула новая мысль. Почему бы Лидии не удочерить Мари-Анж или не усыновить его самого? Невольно он все еще смотрел на нее как на бабушку.

– В таком случае, мой дорогой, – начала герцогиня де Сальвимонте, внезапно становясь серьезной…

И Жан-Ноэля на мгновение невольно охватил панический страх: он подумал, что его доводы убедили ее и она сейчас пойдет на попятную.

– В таком случае я торжественно объявляю вам: почему бы нам не пожениться? Все женщины, как вы знаете, хотят выйти замуж. А у меня в этом деле есть опыт, ведь я вдова.

Несколько мгновений Жан-Ноэль не мог прийти в себя – так он был ошеломлен.

– Ну да, это самое правильное решение, – продолжала старуха, вновь настроившись на лирический лад. – У вас будет вполне достойная роль. И никто не посмеет сказать, что вы у меня на содержании. Ведь брак – это союз двух людей. Денежные вопросы, которыми мне, увы, приходится заниматься, – все эти дворцы, земельные владения, дворецкие, – всем этим должен ведать мужчина. И это прекрасное положение, можете мне поверить! Я же создана для любви, и только для нее!

Жан-Ноэль быстро прикинул в уме: ее собственное состояние, да еще и состояние Бена, которое она недавно унаследовала… Он был потрясен открывшимися перед ним головокружительными возможностями.

«Только безумец, – подумал юноша, – откажется от такого богатства, когда оно само плывет тебе в руки».

Их брак покажется в обществе смешным? «Никогда состояние в сорок миллионов не покажется смешным, – сказал он себе. – Нет, это просто божье благословение. На близость с нею до свадьбы я не пойду. А там видно будет…»

Жан-Ноэль позволил старой герцогине еще несколько минут убеждать и упрашивать его принять решение, которое уже было им принято.

– Итак, дорогой? – спросила она.

– Итак… дорогая… думаю, что мы будем с волнением вспоминать и этого фавна, и этого льва, и этот сад, – ответил Жан-Ноэль, уже входя в новую роль, которая заключалась в том, чтобы на вес золота продавать будущей супруге самую жалкую иллюзию своей нежности.

Моргая подведенными глазами, она встала на цыпочки и подставила ему губы для поцелуя.

– Это второй самый чудесный день в моей жизни, – проговорила она. – И по-моему, он даже затмил первый.

Они вышли из сада. Жан-Ноэль шел чуть позади герцогини и думал: «Если мне повезет, то она не протянет больше двух или трех лет».

Старуха же была полна радостного ликования, как юная девушка.

Однако она не рассчитала своих сил и пошла слишком быстро; зацепившись каблуком о край тротуара, она неожиданно споткнулась. Не подхвати ее Жан-Ноэль, она упала бы и размозжила себе голову о камень. Он испугался, что его тайные надежды исполнятся слишком рано, и так поспешно кинулся на помощь герцогине, что та приняла это за свидетельство любви.

– Вот видишь, как я нуждаюсь в твоей поддержке, – проговорила она, ласково беря его под руку.

Около пяти часов вечера один из лакеев отеля «Трианон» поспешно спустился с четвертого этажа и что-то прошептал на ухо директору.

Тот немедленно подозвал старшего портье и спросил:

– Нет ли среди сегодняшних посетителей врача? Нужно его срочно разыскать.

Увидев в галерее Лартуа, сидевшего за чаем в обществе нескольких дам, директор отеля подошел к нему и сказал:

– Господин профессор, прошу извинить. Не могли бы вы пойти со мной… Господин Вильнер…

Они вошли в лифт.

По коридору они почти бежали, у одной из дверей шептались между собой две горничные и дежурный по этажу.

Лартуа и директор отеля вошли в комнату.

За письменным столом, грузно осев, замерло тело Эдуарда Вильнера, лбом он уткнулся в рукопись, на толстый бычий затылок падал свет из окна. Рука свисала с подлокотника кресла. Самопишущая ручка скатилась на ковер, и по нему расплылось чернильное пятно.

Лартуа приподнял огромную голову Вильнера, уже холодную и безжизненную, как голова бычьей туши в мясной лавке, тяжелую, как голова мраморного бюста.

Остекленевшие глаза были полузакрыты, одно крыло носа, придавленное тяжестью черепа, так и осталось прикрепленным к носовой перегородке, как будто время уже успело повредить неподвижные черты статуи.

Бровь, прижатая к листу бумаги, была слегка выпачкана чернилами.

– Он умер уже по меньшей мере полчаса назад, – сказал Лартуа. – Сделать ничего нельзя. Остается только перенести его на кровать.

Прославленный медик смотрел на белые листки бумаги, испещренные крупными темными буквами; между словами отчетливо виднелись жирные запятые.

«…Я отвечу тебе – семь дней, ибо именно столько времени потребовалось Богу для сотворения мира».

Рукопись обрывалась на этой фразе. Но Вильнер трудился перед смертью над другой страницей.

Его голова упала на небольшой листок, какой обычно бережливые люди отрывают для заметок.

И на этом маленьком листке бумаги Лартуа прочел:

«Люсьенн придет в пять часов. У нее красивые ягодицы. Все девичьи ягодицы…»

А дальше следовали бессвязные слова, чудовищные по своей непристойности. Горькая гримаса появилась на лице Лартуа. Он незаметно опустил в карман мерзкий листок, который мог бы разрушить прекрасную легенду: этой легенде о драматурге, умершем за письменным столом в ту самую минуту, когда он сравнивал любовь с сотворением мира, предстояло украсить собой историю литературы.

– Я, как всегда, принес ему чай, – объяснял коридорный. – Гляжу, а он вот так уронил голову на стол.

В комнату набились служащие отеля.

«Какая досада, что он умер у нас», – думал директор.

Он тотчас же распорядился не поднимать шума, чтобы не распугать людей, остановившихся в отеле.

Четыре человека с трудом подняли громадное тело драматурга и перенесли его на кровать.

Лартуа все еще ощущал на ладонях тяжесть массивной головы, которую он приподнял, войдя в комнату. В этой голове с коротко остриженными жесткими седыми волосами возникали, зрели и обретали окончательную форму картины наполовину вымышленного мира; она хранила беспощадные наблюдения драматурга над современниками и над самим собой.

Наивный и немного тягучий женский голос спросил:

– Что тут происходит?

Лартуа поднял глаза и заметил среди служащих отеля высокую, довольно красивую девушку с пышными темными волосами.

– Вас зовут Люсьенн? – спросил профессор. – Отныне он в вас больше не нуждается.

Многие десятилетия знаменитый медик в силу своей профессии наблюдал, как умирают люди. Но до сих пор он не мог понять, не мог постичь, как в людях до их последнего дыхания уживаются рядом самые возвышенные чувства и самые низменные страсти. Впрочем, кто придумал эти определения: «возвышенное» и «низменное»? Они означали не больше, чем цветные этикетки, которые наклеивают на ящики с фарфором. Жалкая предосторожность для того, чтобы безопаснее пронести через жизнь хрупкий сосуд – «сосуд скудельный», – ведь он рано или поздно все равно разобьется…

То, что Эдуард Вильнер, который, как лишь немногие из его современников, упорно искал смысл жизни, скоропостижно умер от удара, ошеломило Лартуа.

«В этой смерти есть что-то непостижимое и вместе с тем символическое… Только неведение сохраняет в нас иллюзию молодости. В юности мы до такой степени ничего не смыслим в жизни и так жадно стремимся проникнуть в ее тайну, что легко обольщаемся и попадаемся на крючок… Старость – это совсем другое, в старости только и видишь, как рядом с тобою один за другим умирают близкие и дорогие тебе люди. И с этим ничего не поделаешь! А в ожидании той минуты, когда мы присоединимся к ним, мы занимаемся тем, что силимся разрешить вопросы, которые не могли разрешить они и которые не удается разрешить и нам…»

Между тем в отеле жизнь продолжалась. Перед глазами телефонистки вспыхивали и гасли маленькие красные огоньки, как вспыхивают и гаснут мысли в мозгу человека. Бармены готовили коктейли и подавали их в серебряных бокалах. На кухне рубили и мололи мясо к обеду.

Жизнь продолжалась и за стенами отеля. В сопровождении почетного эскорта, состоявшего из гвардейцев и мотоциклистов в белых перчатках, двигалась открытая машина вновь избранного президента Республики – он возвращался в столицу, приветствуя ожидавшие его толпы людей, которые встречали проезжавшие автомобили криками и аплодисментами. И казалось, что вместе с этой длинной вереницей машин в столицу возвращаются честолюбие, интриги, страсти, ненависть и тщеславие.

А человек, который разъял на части, а затем вновь соединил в своих творениях все это общество с его тщеславием, интригами и страстями, человек, который сохранил портрет этого общества для потомства, спал теперь на постели вечным сном.

Профессор Лартуа отвернулся к окну: он не хотел, чтобы посторонние видели его слезы.