Часть пятая. Людвик 2 страница

по-новому, и если они не приходят сюда сразу, то получают повторные

приглашения, так что в конце концов большинство из них все равно явится

совершить эту церемонию, пусть даже с недельным или двухнедельным

опозданием. Я спросил его, обязательно ли участие в церемонии. Он с улыбкой

ответил мне " нет", но добавил, что по участию в обряде национальный комитет

судит о сознательности граждан и об их отношении к государству и что в конце

концов каждый гражданин осмыслит это и придет.

Я сказал Ковалику, что национальный комитет, выходит, еще более строг к

своей пастве, чем церковь. Ковалик улыбнулся и сказал: ничего не поделаешь.

Потом он пригласил меня посидеть с ним в конторе. Я сказал, что, к

сожалению, не располагаю временем, ибо должен на автобусной остановке

встретить одного человека. Он спросил меня, виделся ли я здесь с кем-нибудь

" из ребят" (он имел в виду одноклассников). Я сказал, что, к сожалению, не

виделся, и рад, что встретился хотя бы с ним, и, как только мне понадобится

окрестить ребенка, приеду сюда специально к нему. Улыбнувшись, он стукнул

меня кулаком по плечу. Мы пожали друг другу руки, и я опять вышел на площадь

с сознанием, что до прихода автобуса остается еще четверть часа.

233

Четверть часа -- не так уж и много. Я прошел по площади, снова миновал

парикмахерскую, снова заглянул в нее сквозь стекло (поскольку знал, что

Люции там нет, что она будет там лишь после обеда), а затем попросту

слонялся у автобусной станции и представлял себе Гелену: ее лицо, скрытое

под слоем темной пудры, ее рыжеватые, очевидно, крашеные, волосы, ее фигуру,

уже далеко не стройную, но все-таки сохранившую основное соотношение

пропорций, необходимое для того, чтобы женщину мы воспринимали как женщину;

я представлял все то, что ставит ее на дразнящую грань пошлого и

привлекательного: и ее голос, слишком громкий, чтобы быть приятным, и ее

мимику, которая своей чрезмерностью невольно выдает суетливое желание еще

нравиться.

Я видел Гелену всего лишь трижды в своей жизни, а это слишком мало для

того, чтобы суметь точно воспроизвести в памяти ее облик. Всякий раз, когда

я хотел вообразить его, в моем представлении какая-нибудь из ее черт

выпирала настолько, что Гелена постоянно превращалась в свою карикатуру. Но

каким бы неточным ни было мое воображение, думается, именно своими

искажениями оно улавливало в Гелене нечто существенное, что пряталось под ее

внешним обликом.

На сей раз я не мог избавиться главным образом от ощущения Гелениной

особой телесной дряблости, размягченности, которая, пожалуй, характерна не

столько для ее возраста, ее материнства, сколько для какой-то психической

или эротической незащищенности, безуспешно скрываемой под самоуверенной

манерой говорить, для ее эротиче-

234

ской " отданности на произвол". Было ли в этом представлении

действительно что-то от Гелениной сущности, или скорее в нем проявлялось мое

личное отношение к Гелене? Кто знает. Автобус должен был вот-вот прийти, и я

хотел увидеть Гелену именно такой, какой ее подсказывало мне воображение. Я

спрятался в подъезд одного из домов на площади, окружавшей автобусную

станцию, чтобы оттуда понаблюдать за ней: как она будет беспомощно

озираться, решив, что приехала сюда впустую и что меня здесь не встретит.

Большой скоростной автобус с прицепом остановился на площади, и среди

первых вышла из него Гелена. На ней был синий итальянский плащ " болонья",

какой в те годы продавался в " Тузексе" и сообщал всем своим обладательницам

моложаво-спортивный вид.

И Гелена (с поднятым воротником и подпоясанная в талии) выглядела в нем

отлично. Она оглянулась, даже прошла немного, чтобы видеть часть площади,

скрытую за автобусом, но не остановилась беспомощно на месте, а, решительно

повернувшись, направилась к гостинице, где я поселился и где был

забронирован номер и для нее.

Я вновь уверился, что воображение рисует мне Гелену лишь в деформации

(хотя подчас она и бывает для меня дразнящей, однако куда чаще оттесняет

Гелену в сферу пошлого и почти омерзительного). К счастью, Гелена в

действительности всегда оказывалась красивей, чем в моих представлениях, --

это осознал я и на сей раз, когда смотрел на нее сзади, шагавшую на высоких

каблуках к гостинице. Я поспешил за ней.

235

Она стояла уже в бюро обслуживания, склонив голову и опершись локтем о

стол, на котором равнодушный портье вписывал в книгу ее имя. Она произносила

его по слогам: " Гелена Земанкова, Зе-ман-ко-ва..." Я стоял сзади и слушал ее

анкетные данные. Когда портье записал ее, она спросила: " Проживает здесь

товарищ Ян? " Портье пробурчал " нет". Я подошел к Гелене и сзади положил ей

на плечо руку.

2

Все, что происходило между мною и Геленой, было делом точно

продуманного плана. Несомненно, даже Гелена не вступала в союз со мной без

некоего умысла, но ее умысел едва ли выходил за рамки смутного женского

томления, стремящегося сохранить свою непосредственность, свою

сентиментальную поэтичность и поэтому не желающего заранее режиссировать и

оформлять ход событий. Зато я вел себя с самого начала как старательный

постановщик действа, которое предстоит мне пережить, и не отдавал на

произвол случайного вдохновения ни выбор своих слов и предложений, ни,

скажем, выбор помещения, где хотел остаться с Геленой наедине. Я боялся даже

самого малого риска упустить представлявшуюся возможность, которая так много

значила для меня не потому, что Гелена была необычайно молода, необычайно

приятна или необычайно красива, а исключительно потому, что она носила имя,

какое носила; что мужем ее был человек, которого я ненавидел.

236

Когда мне однажды в нашем институте сообщили, что ко мне должна зайти

некая товарищ Земанкова из радиовещания и что мне придется проинформировать

ее о наших исследованиях, я хоть и вспомнил тотчас о бывшем университетском

коллеге, но счел сходство имен всего лишь пустой игрой случайностей, а если

и было неприятно, что ее посылают именно ко мне, то совершенно по иным

причинам.

В нашем институте уже прочно вошло в привычку, что любого рода

журналистов посылают прежде всего ко мне и прежде всего меня от имени

института направляют читать лекции, когда к нам обращаются за этим различные

просветительские общества. В этой кажущейся чести таится для меня нечто

печальное: я пришел в науку почти на десять лет позже моих коллег (ведь еще

в свои тридцать я был студентом); несколько лет я всеми силами стремился

наверстать упущенное, но затем понял, что было бы слишком горько

пожертвовать второй половиной жизни во имя жалкого и, быть может, напрасного

наверстывания потерянных лет, и смирился. К счастью, в этой пассивности была

и награда: чем меньше я гонялся за успехом в своей узкой области, тем больше

мог позволить себе роскошь смотреть сквозь свою специальность на иные

научные сферы, на бытие человека и бытие мира и таким образом находить

радость (одну из сладчайших) в размышлениях и помыслах. Тем не менее,

коллеги отлично знают, что если такого рода размышления доставляют личное

удовольствие, то от этого мало проку для современной научной карьеры,

требующей от ученого истово, как слепой крот, вгрызаться в свою область или

подоб-

237

ласть и не отчаиваться понапрасну, если от него ускользают горизонты. И

потому-то коллеги отчасти завидуют моей пассивности, а отчасти из-за нее же

и презирают меня, о чем с любезной иронией дают понять, называя меня

" философом института" и посылая ко мне редакторов с радиовещания.

Быть может, из этих соображений, но явно и по той причине, что

большинство журналистов -- поверхностные и наглые фразеры, я не люблю их.

То, что Гелена была редактором не газеты, а радио, лишь усилило мою

неприязнь. Должен сказать, что газета в моих глазах обладает одним

смягчающим обстоятельством: она бесшумна. Ее непривлекательность тихая; она

не навязывает себя; ее можно отложить в сторону, бросить в мусорное ведро

или даже сдать в утиль. Непривлекательность радио лишена этого смягчающего

обстоятельства; оно преследует вас в кафе, ресторанах, даже в поездах, а то

и в гостях у людей, не умеющих жить без постоянной подкормки слуха.

Внушала мне отвращение и манера, в какой Гелена говорила. Я понял, что,

прежде чем она пришла к нам в институт, ее фельетон был уже заранее придуман

и теперь ей нужно было лишь дополнить обычный текст некоторыми конкретными

данными и примерами, которые она хотела от меня получить. Насколько хватало

сил, я стремился усложнить для нее эту задачу; я намеренно говорил

замысловато и невразумительно и все суждения, какие она с собой принесла,

пытался опровергнуть. Когда же возникала опасность, что она все-таки сможет

понять меня, я старался отвертеться от нее тем, что переходил на

доверительные темы; говорил, что ей идут рыжие волосы (хотя думал я

совершенно

238

противоположное), спрашивал, нравится ли работать на радио и что она

любит читать. А в размышлениях, которые текли глубоко под поверхностью

нашего разговора, я приходил к выводу, что совпадение имен не может быть

чистой случайностью. Эта редакторша, шумная фразерка и конъюнктурщица,

показалась мне родственно близкой своему мужу, которого я, пожалуй, тоже

знал как шумного фразера и конъюнктурщика. Поэтому легким тоном чуть ли не

кокетливой беседы спросил ее об уважаемом супруге. Выяснилось, что след

нащупан правильно: два-три последующих вопроса совершенно безошибочно

установили личность Павла Земанека. Конечно, я не могу сказать, что именно в

эти минуты мне пришло в голову сблизиться с ней таким образом, как это

произошло позднее. Напротив: отвращение, какое я к ней испытывал, после

этого открытия лишь усугубилось. В первые минуты я стал искать повод,

который позволил бы мне прервать разговор с непрошеной редакторшей и

передать ее на попечение другого сотрудника; подумал я и о том, как было бы

прекрасно, если бы я мог эту женщину, светившуюся улыбкой и благоразумием,

выставить за дверь, и пожалел, что это невозможно.

Однако именно тогда, когда я был больше всего полон отвращения, Гелена,

тронутая моими проникновенными вопросами и замечаниями (их чисто

разведывательный характер заметить она не могла), раскрылась в совершенно

естественных женских качествах, и моя ненависть внезапно обрела новый

оттенок: я увидел в Гелене под завесой редакторской суетности женщину,

конкретную

239

женщину, которая вполне может выполнять и функции женщины. Поначалу я

отметил про себя с внутренней ухмылкой, что Земанек заслуживает именно такую

женщину, которая сама по себе уже достаточное для него наказание, но следом

я вынужден был признать: суждение, в какое я хотел бы сразу поверить, было

слишком субъективным, даже более того -- слишком желаемым, эта женщина

когда-то была вполне красива, и нет причин предполагать, что Павел Земанек

до сих пор не пользуется ее женскими прелестями в свое удовольствие. Я

продолжал разговор в легком тоне, ничем не давая ей понять, о чем я

раздумываю. Что-то принуждало меня воспринимать редакторшу, сидевшую

напротив, прежде всего с точки зрения ее женских качеств, и это стремление

автоматически определяло направленность разговора.

Вмешательство женщины способно придать ненависти что-то сродни

симпатии: скажем, любопытство, желание близости, стремление переступить

порог интимности. Я приходил в какой-то восторг: представлял себе Земанека,

Гелену и весь их мир (чужой мир) и с особым наслаждением пестовал в себе

ненависть (предупредительную, почти нежную ненависть) к Гелениной внешности,

ненависть к рыжим волосам, ненависть к голубым глазам, к короткой щетинке

ресниц, ненависть к круглому лицу, ненависть к вздернутому чувственному

носу, ненависть к щели между двумя передними зубами, ненависть к зрелой

рыхлости тела. Я наблюдал за ней, как наблюдают за женщинами, которых любят;

я смотрел на нее так, словно все в ней хотел навсегда накрепко запечатлеть в

памяти, а чтобы

240

скрыть от нее враждебность моего интереса, старался употреблять в нашем

разговоре слова все более легкие и приятные, и потому Гелена становилась чем

дальше, тем женственнее. Я должен был думать о том, что ее рот, грудь,

глаза, волосы принадлежат Земанеку, и все это мысленно брал в руки,

взвешивал и прикидывал, можно ли это раскрошить в ладони или разбить ударом

о стену; а потом снова внимательно все разглядывал, пробуя смотреть

Земанековыми, а потом опять своими глазами.

Возможно, меня даже осенила мысль, совсем непрактичная и платоническая,

нельзя ли увлечь эту женщину со скользкой глади нашего льстивого разговора

все дальше и дальше, до самой финишной ленты постели. Но это была

всего-навсего мысль, одна из тех, которые пролетают как искра в голове и

снова гаснут. Гелена объявила, что благодарит меня за информацию, которую я

предоставил ей, и что больше не станет злоупотреблять моим временем.

Мы простились, я обрадовался, что она ушла. Удивительное возбуждение

прошло, и я снова почувствовал к ней лишь явную антипатию, и было противно,

что минутой раньше я вел себя по отношению к ней с таким доверительным

интересом и любезностью (пусть всего лишь наигранной).

Наша встреча наверняка осталась бы без продолжения, если бы несколькими

днями позже Гелена сама не позвонила и не попросила меня о свидании.

Возможно, она и впрямь нуждалась в том, чтобы я откорректировал текст ее

фельетона, но мне тогда показалось, что это всего лишь предлог и что тон,

каким она со мной говорит, взывал ско-

241

рее к той задушевно-легкой, чем профессионально-серьезной части нашего

предыдущего разговора. Я подхватил этот тон быстро и без колебаний и уже не

отступал от него. Встретились мы в кафе, и я совершенно демонстративно

обходил все, что касалось Гелениного фельетона; я нагло пренебрегал ее

редакторскими интересами; я видел, что тем самым слегка вывожу ее из себя,

но в то же время понимал, что именно в эти минуты начинаю овладевать ею. Я

пригласил ее поехать со мной под Прагу. Она возражала, ссылаясь на то, что

замужем. Большей радости ничем другим она не могла мне доставить. Я старался

подольше насладиться этим ее возражением, для меня столь драгоценным; я

играл с ним, я возвращался к нему, посмеивался над ним. В конце концов она

была рада, что, приняв мое предложение, тем самым свернула разговор на

другую тему. Потом все уже шло точно по плану. Я создал его в своих мечтах

силой пятнадцатилетней ненависти и ощутил в себе буквально непостижимую

уверенность, что он удастся и осуществится в полной мере,

И план, действительно, осуществлялся успешно. Возле швейцарской я взял

у Гелены маленький дорожный чемоданчик и проводил ее наверх в номер,

который, кстати, был столь же отвратителен, как и мой. Даже Гелена,

обладавшая особой способностью видеть вещи в лучшем свете, чем они были в

действительности, вынуждена была это признать. Я сказал ей, что огорчаться

не стоит, что придется как-то выходить из положения. Она посмотрела на меня

необыкновенно многозначительным взглядом. Потом сказала, что хочет умыться,

а я сказал, что

242

это и вправду кстати и что подожду ее в вестибюле гостиницы.

Она сошла вниз (под расстегнутой болоньей на ней была черная юбка и

розовая кофточка), и я снова имел возможность убедиться, что она элегантна.

Я сказал ей, что мы пойдем пообедать в " Народный дом", что это плохой

ресторан, но все-таки лучший, какой здесь есть. Она заметила, что я здешний

уроженец и что она, стало быть, полностью отдает себя под мое

покровительство и ни в чем не будет перечить. Создавалось впечатление, будто

она стремится выбирать слегка двусмысленные слова; это стремление было

смешным и обнадеживающим. Мы снова шли той дорогой, какой я шел утром,

тщетно мечтая о хорошем завтраке, и Гелена еще несколько раз подчеркнула,

что рада познакомиться с моим родным городом, но, хоть она действительно

здесь никогда не была, ни на что не заглядывалась, ни о чем не расспрашивала

и вообще вела себя не так, как человек, впервые попавший в чужой город. Я

размышлял, вызвано ли это безразличие определенным одряхлением души, уже не

способной испытывать к внешнему миру обычное любопытство, или скорее тем,

что Гелена целиком сосредоточена на мне и ни на что другое ее не хватает;

хотелось принять эту вторую вероятность.

Мы снова шли мимо барочной скульптуры; святой поддерживал облако,

облако -- ангела, ангел -- другое облако, другое облако -- другого ангела,

небо было сейчас синее, чем утром; Гелена сняла плащ, перекинула его через

руку и сказала, что очень тепло; эта теплынь усиливала навязчивое

впечатление пыльной пустыни; скульптура торчала посреди

243

площади, как кусок отломленного неба, которое не может вернуться

вспять; я подумал в эту минуту, что мы оба низвергнуты на эту диковинно

пустынную площадь с парком и рестораном и низвергнуты сюда безвозвратно, что

мы оба тоже от чего-то отломлены, что мы тщетно подражаем небесам и высотам,

что никто нам не верит, что наши мысли и слова тщетно карабкаются ввысь,

когда наши поступки низки, как сама эта земля.

Да, меня охватило острое ощущение моей собственной низости; я был

поражен им; но еще больше был поражен тем, что я не ужасался этой низости, а

принимал ее с неким удовольствием, если не сказать -- даже с радостью или

облегчением; более того, это удовольствие подкреплялось мыслью, что женщина,

шагающая рядом, движима в эти сомнительные полдневные часы побуждениями едва

ли более высокими, нежели мои.

" Народный дом" был уже открыт, но, поскольку часы показывали лишь без

четверти двенадцать, ресторанный зал пока пустовал. Столы были застланы;

против каждого стула стояла суповая тарелка, накрытая бумажной салфеткой, на

которой лежал прибор. Никого здесь не было. Мы сели за один из столов, взяли

прибор с салфеткой, положили его возле тарелки и стали ждать. Спустя

несколько минут в двери показался официант, обвел усталым взором зал и хотел

было снова убраться в кухню.

-- Пан официант! -- крикнул я.

Он опять повернулся к залу и сделал два-три шага в направлении нашего

стола. " Вы что-то хотели? " -- спросил он, находясь метрах в пяти от нашего

стола. " Мы хотели бы пообедать", -- сказал я. " Только в двена-

244

дцать", -- ответил он и снова повернулся, чтобы уйти в кухню... " Пан

официант! " -- окликнул я его снова. Он повернулся. " Скажите на милость, --

мне приходилось кричать, ибо стоял он вдалеке от нас, -- у вас хорошая водка

имеется? " -- " Нет, хорошей нет". -- " А что нашлось бы у вас? " -- " У нас вот

что нашлось бы, -- ответил он мне из своего далека, -- хлебная или ром". --

" Плохо дело, -- крикнул я, -- но принесите нам две хлебной".

-- Я и не спросил вас, пьете ли вы хлебную, -- сказал я Гелене. Гелена

улыбнулась:

-- Нет, к хлебной не приучена.

-- Не имеет значения, -- сказал я. -- Приучитесь. Вы в Моравии, хлебная

-- самая излюбленная водка мораван.

-- Отлично! -- обрадовалась Гелена. -- Все это по мне, обожаю вот такой

обыкновенный кабак, куда ходят шоферы и монтажники и где совсем простая пища

и простое питье.

-- Может, вы приучены добавлять ром в пиво?

-- Отнюдь, -- сказала Гелена.

-- А, понятно, вы любите такую народную обстановку.

-- Вот именно, -- сказала она. -- Терпеть не могу шикарные заведения,

мотаются вокруг вас десять официантов, насервируют вам на десяти тарелках...

-- Разумеется, нет ничего лучше такого кабака, где официант не обращает

на вас никакого внимания и где до черта дыму и смраду. А главное, нет ничего

лучше хлебной водки. Когда-то это было мое студенческое питье. На лучшее не

было денег.

245

-- Я люблю и самые простые блюда, ну хотя бы картофельные оладьи или

шпекачки с луком, не знаю ничего лучшего, чем...

Я уж так изъеден недоверием, что если кто-то признается в своей любви

или нелюбви к чему-то, я не отношусь к этому всерьез, а, точнее сказать,

воспринимаю это лишь как свидетельство его самостилизации. Я ни на йоту не

мог поверить, что Гелене лучше бы дышалось в заплеванных и затхлых

забегаловках (в них, кстати, у нас нет недостатка), чем в чистых и хорошо

проветриваемых ресторанах, или чтобы ей больше по вкусу были вульгарное

спиртное и дешевая жратва, чем изысканная кухня. Но, несмотря на это, ее

замечание не было для меня ничего не значащим фактом, поскольку обнаруживало

ее влечение к совершенно определенной позе, позе уже давно отжившей и

вышедшей из моды, позе тех лет, когда революционный снобизм восхищался всем,

что было " обыкновенным", " народным", " будничным", " посконным", равно как и

стремился презирать все, что было слишком " культивированным", " изнеженным",

что попахивало Kinder-stube¹, что подозрительно сочеталось с

образом смокинга и чересчур изысканных манер. Я узнавал в Гелениной позе

время своей молодости, а в самой Гелене прежде всего -- жену Земанека. Моя

утренняя рассеянность быстро исчезала -- я начинал сосредоточиваться.

Официант принес на подносе две стопочки хлебной, поставил их перед нами

и положил на стол еще листок бумаги, на котором был напечатан на машинке

(вероятно, под множе-

¹ Хорошее воспитание (нем.).

246

ство копирок) нечеткими расплывчатыми буквами список блюд. Я взял

стопку и сказал:

-- Что ж, выпьем за хлебную, за эту обыкновенную хлебную!

Она улыбнулась, чокнулась со мной, а потом сказала:

-- Я всегда мечтала встретить человека, который был бы простым и

открытым. Непридуманным. Ясным.

Мы отпили по глотку и я сказал:

-- Таких людей мало.

-- Бывают, -- сказала Гелена. -- Вы такой.

-- Сомневаюсь, -- сказал я.

-- Нет, именно вы.

Я вновь удивился невероятной человеческой способности преображать

действительность по образу своих желаний или идеалов, но без колебаний

принял Геленину интерпретацию своей собственной персоны.

-- Кто знает. Возможно, -- сказал я. -- Простой и ясный. Но что это,

простой и ясный? Все дело в том, чтобы человек был такой, какой есть, не

стеснялся бы хотеть того, чего хочет, и мечтать о том, о чем мечтает. Люди

становятся рабами этикета. Им сказали, что они должны быть такими-то и

такими, и они стремятся быть такими и до последнего вздоха так и не узнают о

себе, кто они были и кто они есть. Оттого они никто и ничто, и поступки их

двойственны, неясны, сумбурны. Человек прежде всего должен иметь смелость

быть самим собой. Говорю вам, Гелена, открыто, что вы мне нравитесь и что я

мечтаю о вас, хотя вы и замужем. Не могу сказать это иначе и не могу не

сказать этого.

247

В том, что я сказал, было что-то неловкое (хотя Гелена, склонившая

после моих слов голову, этой неловкости не замечала), но это было

необходимо. Ведь для того, чтобы овладеть образом мыслей женщины, надо иметь

в виду определенные непреложные правила; кто решается переубеждать женщину,

опровергать разумными доводами ее точку зрения и так далее, вряд ли чего

добьется. Гораздо разумнее постичь основную самостилизацию (основной

принцип, идеал, убеждения) женщины и затем постараться привести (с помощью

софизмов, аллегорической демагогии и тому подобного) ее желаемое поведение в

гармоническое соответствие с этой основной ее самостилизацией. Например,

Гелена грезила о " простоте", " безыскусственности", " ясности". Эти ее идеалы,

вне всякого сомнения, уходили корнями в былое революционное пуританство и

сочетались с образом человека " чистого", " неиспорченного", принципиального и

нравственно строгого. А поскольку мир Гелениных принципов был миром,

основанным отнюдь не на рассуждении (системе взглядов), а (как и у

большинства людей) лишь на алогических внушениях, не было ничего проще, чем

с помощью обыкновенной демагогии объединить образ " ясного человека" с

поведением отнюдь не пуританским, напротив, безнравственным,

прелюбодействующим, и помешать тому, чтобы в ближайшие часы желаемое (то

есть прелюбодействующее) поведение Гелены пришло в невротический конфликт с

ее духовными идеалами. Мужчина волен желать от женщины чего угодно, но, если

он не намерен вести себя по-хамски, он должен дать ей возможность поступать

в согласии с ее глубочайшими самообманами.

248

Между тем по ресторану начали сновать люди, и в скором времени

большинство столов оказались заняты. Официант снова вышел из кухни и стал

обходить столы, выясняя, что кому принести. Я подал Гелене обеденный листок.

Она, заметив, что я лучше разбираюсь в моравской кухне, вернула мне.

Впрочем, разбираться в моравской кухне вовсе не пришлось -- меню было точно

таким же, как и во всех харчевнях подобного типа, и состояло из бедного

выбора стереотипных блюд, из которых весьма трудно что-либо выбрать: все они

в равной степени непривлекательны. Я смотрел (огорченно) на нечетко

отпечатанный листок, но официант уже стоял надо мною и с нетерпением ждал

заказа.

-- Одну минуту, -- сказал я.

-- Вы хотели обедать еще четверть часа назад, а до сих пор так ничего и

не выбрали, -- напомнил он мне и отошел.

К счастью, минутой позже он подошел снова, и мы отважились заказать

себе испанских птичек¹ с еще двумя рюмками хлебной и сифоном. На

Гелену спиртное подействовало великолепно, и она объявила, что жизнь

прекрасна, несмотря на все недостатки, которые тут, по-видимому, еще

имеются. Впрочем, сказала она, только от людей зависит, какую жизнь они себе

здесь устроят. Я, разжевывая жилистую птичку с соленым огурцом, проговорил

(полным ртом), что ресторан становится в самом деле замечательным, когда я

сижу здесь с ней.

У Гелены покраснело лицо (вероятно, благодаря хлебной), что

подчеркивало округ-

¹ Тонкий кусок говядины, свернутый трубочкой и начиненный

ветчиной и копченым салом.

249

лость овала и в значительной мере лишало его изящества, но я (вероятно,

тоже благодаря хлебной) великодушно простил ей это и с веселым злорадством

подумал, какая, по сути, великая милость судьбы, что жена Земанека хотя бы

настолько привлекательна, да будь она даже уродливой, горбатой или безногой,

я все равно добивался бы ее и хотел ею овладеть.

Гелена (жуя птичку) провозгласила, как это восхитительно (она обожала

слово " восхитительный"), что мы вдруг сидим здесь, в незнакомом городе, о

котором она всегда так мечтала, еще когда ходила в ансамбль и пела песни,

родившиеся в этом крае. Потом она сказала, что это, может, и дурно, но ей и