Студопедия

Главная страница Случайная страница

КАТЕГОРИИ:

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Часть пятая. Людвик 3 страница






вправду хорошо со мной и что, дескать, она не в силах ничего поделать -- это

помимо ее воли, как она ни сопротивляется; да, именно так. В ответ я сказал

ей, что нет ничего более жалкого, чем стыдиться своих собственных чувств.

Затем позвал официанта, чтобы расплатиться.

Когда мы вышли из ресторана, перед нами снова предстала барочная

скульптура. Она показалсь мне смешной. Я кивнул на нее:

-- Взгляните, Гелена, куда эти святые взбираются. Как они рвутся ввысь!

Как им хочется взгромоздиться на небо! А небу плевать на них! Небо о них

вообще ни черта не знает, об этих окрыленных пейзанах!

-- В самом деле, -- сказала Гелена, все более пьянея под действием

свежего воздуха. -- С какой стати это здесь, эти статуи святых, почему бы

здесь не поставить нечто такое, что прославляло бы жизнь, а не какую-то

мистику! -- Однако до известной степени она еще контролировала себя, по-

250

 

этому присовокупила: -- Или я несу вздор? Вздор, правда? Нет не вздор.

-- Это вовсе не вздор, Гелена, вы совершенно правы, жизнь прекрасна, и

нам никогда недостанет сил по-настоящему восславить ее!

-- Да, -- сказала Гелена, -- что бы ни говорили, а жизнь восхитительна,

я вообще терпеть не могу пессимистов, хотя и могла бы больше других хныкать,

а вот не хнычу, зачем хныкать, скажите, зачем хныкать, если в жизни может

вдруг прийти такой день; как это восхитительно: незнакомый город, и я здесь

с вами...

Я дал возможность Гелене говорить, лишь по временам, когда в ее речи

возникала пауза, я ронял что-то и тем поддерживал поток ее излияний. Немного

спустя мы стояли перед новостройкой, где проживал Костка.

-- Где это мы? -- спросила Гелена.

-- Знаете что, -- сказал я, -- все эти общественные забегаловки ни к

черту не годятся. У меня в этом доме частный ресторанчик. Пойдемте.

-- Куда вы меня ведете? -- протестовала Гелена, проходя за мной в дом.

-- Настоящий частный моравский ресторанчик; вы никогда в таком не

бывали?

-- Нет, -- сказала Гелена. Я открыл на четвертом этаже дверь, и мы

вошли.

3

 

-- Какой же это ресторанчик, обыкновенная квартира, -- сказала Гелена,

когда вошла внутрь и заглянула из прихожей в комнату Костки.

251

 

-- Это не обыкновенная квартира, обыкновенной квартирой была бы та, где

жили бы вы или я, особенность этой квартиры в том, что она ни моя, ни ваша,

здесь нигде не разбросаны ни ваши, ни мои вещи, ни ваши, ни мои

воспоминания, здесь не пахнет ни моим, ни вашим домом; это чужая квартира, и

именно поэтому для нас обоих она чиста, и именно поэтому мы можем

чувствовать себя в ней свободными.

Мне, думается, удалось произнести блестящий панегирик в защиту самого

принципа снятой на время квартиры, хотя мое красноречие было совершенно

излишним. Гелену нимало не смутило, что я привел ее в чужую квартиру, она не

требовала никаких объяснений. Напротив, с той минуты, как переступила порог,

она, казалось, исполнилась намерения перейти от кокетства (предпочитающего

двусмысленности и притворную игру) к некоему действу, обретающему уже единый

смысл, единое значение и создающему иллюзию, что это вовсе не игра, а самая

настоящая жизнь. Гелена остановилась посреди Косткиной комнаты, оглянулась

на меня, стоявшего сзади, и я увидел в ее взгляде, что она уже ждет, когда я

подойду к ней, когда обниму и поцелую ее. В минуту, когда оглянулась, она

была именно той Геленой, какая представлялась мне в воображении: Геленой

беспомощной и " отданной на произвол".

Я подошел к ней; она подняла ко мне лицо; вместо поцелуя (столь

ожидаемого) я улыбнулся и сжал пальцами плечи ее синего плаща. Она поняла,

расстегнула его. Я отнес плащ на вешалку в прихожую. Нет, в эту минуту,

когда все было подготовлено (мое же-

252

 

лание и ее повиновение), я решил не спешить и не рисковать, что

второпях, быть может, пропущу даже малость из всего того, что мне хотелось

получить. Я завел маловажный разговор; попросив ее сесть, стал показывать ей

различные мелочи в Косткиной квартире, открыл шкафчик, где была бутылка

водки, на которую еще вчера обратил мое внимание Костка, и изобразил большое

удивление: затем я откупорил ее, поставил на столик два маленьких стаканчика

и налил.

-- Я опьянею, -- сказала она.

-- Опьянеем вместе, -- сказал я (хотя знал, что я не буду пьян, что не

хочу быть пьяным, а должен сохранить память незамутненной).

Она не улыбнулась, была серьезна, выпила и сказала:

-- Знаете, Людвик, меня бы очень удручало, если бы вы думали, что я

одна из тех скучающих дамочек, что мечтают об авантюре. Я вовсе не наивна и

прекрасно понимаю, что у вас было много женщин и они сами научили вас не

относиться к ним всерьез. Но меня бы удручало...

-- Меня бы тоже удручало, -- сказал я, -- если бы вы были одной из

таких дамочек и не относились бы всерьез к любовной авантюре, что отвлекает

вас от супружеских обязанностей. Будь вы такой, наша встреча не имела бы для

меня никакого смысла.

-- В самом деле? -- сказала Гелена.

-- В самом деле, Гелена. Вы правы, у меня было много женщин, и они

научили меня без робости и сожаления менять их, но наша с вами встреча --

нечто совсем другое.

-- Вы говорите это не ради красного словца?

253

 

-- Нет, не ради... Когда впервые я встретил вас, то сразу же понял: вы

именно та, кого я жду уже годы, долгие годы.

-- Вы, пожалуй, не фразер. Верно, вы б не говорили того, чего не

чувствуете.

-- Нет, не говорил бы, я не умею врать женщинам о своих чувствах, это

единственная вещь, которой они не научили меня. И потому не лгу вам, Гелена,

хотя это и звучит неправдоподобно: когда я впервые увидал вас, то понял, что

именно вас я ждал многие годы подряд. Что ждал вас, даже не зная о вас. Что

теперь вы должны стать моей. Что это неизбежно, как рок.

-- Боже мой, -- сказала Гелена и закрыла глаза; лицо у нее пошло

красными пятнами, быть может, от спиртного, быть может, от возбуждения; и

сейчас она была еще больше той самой Геленой, что представлялась мне в

воображении: беспомощной и " отданной на произвол".

-- Подумайте, Людвик, и со мной все было именно так. Уже с первой

минуты я знала: встреча с вами вовсе не флирт -- и потому боялась этого, я

ведь замужняя женщина, я понимала, то, что с вами -- правда, вы моя правда,

и бороться с этим я не в силах.

-- Да, и вы моя правда, Гелена, -- сказал я.

Она сидела на тахте, не сводя с меня больших глаз, -- они смотрели на

меня, но не проникали внутрь, я сидел на стуле напротив и жадно наблюдал за

ней. Я положил ей руки на колени и стал медленно задирать юбку, пока не

показался край чулок и подвязки, вызывавшие на Гелениных уже полных ногах

впечатление чего-то печального и жалкого. А Гелена сидела, не отвечая на мое

прикосновение ни единым движением, ни каким-то особым взглядом.

254

 

-- Если бы вы все знали...

-- Знал? Что именно?

-- Обо мне. Как я живу. Как жила.

-- Как же вы жили?

Она горько улыбнулась.

Меня вдруг охватил страх, что Гелена, прибегнув к банальному приему

блудливых дамочек, начнет уничижать свое супружество и таким образом лишать

меня его ценности, когда оно наконец становилось моей добычей.

-- Только, ради Бога, не говорите мне, что у вас несчастный брак, что

муж не понимает вас.

-- Я не хотела говорить вам об этом, -- сказала Гелена, несколько

сбитая с толку моим натиском, -- хотя...

-- Хотя в эту минуту вы так думаете. У каждой женщины появляются такие

мысли, когда она с другим мужчиной, но именно тогда и начинается всяческая

ложь, а вы же хотите оставаться искренней, Гелена. Вы, несомненно, любили

своего мужа, вы не из тех женщин, что отдаются без любви.

-- Нет, не из тех, -- сказала Гелена тихо.

-- Кто, кстати, ваш муж? -- спросил я. Она пожала плечами и сказала:

-- Мужчина.

-- Как давно вы знаете друг друга?

-- Замужем я тринадцать лет, а знакомы мы дольше.

-- Вы были еще студенткой?

-- Да. На первом курсе.

Она хотела одернуть юбку, но я, схватив ее за руки, помешал этому. И

продолжал расспрашивать:

-- А он? Где вы познакомились?

-- В ансамбле.

255

 

-- В ансамбле? Баш муж там пел?

-- Да, пел. Как и мы все.

-- А, так вы познакомились в ансамбле... Это прекрасная обстановка для

любви.

-- Да.

-- И вообще то время было прекрасным.

-- Вы тоже любите вспоминать о нем?

-- Это было самое прекрасное время моей жизни. Ваш муж был вашей первой

любовью?

-- Мне сейчас как-то не хочется думать о муже, -- защищалась она.

-- Я хочу знать все, Гелена. Хочу знать о вас все. Чем больше буду

знать вас, тем больше вы будете моей. У вас был кто-нибудь до него?

Гелена кивнула головой:

-- Был.

Я почувствовал почти разочарование, что у Гелены был еще кто-то и тем

самым принижается значение ее союза с Павлом Земанеком:

-- Это была настоящая любовь? Она покачала головой:

-- Глупое любопытство.

-- Так что первая ваша любовь -- это ваш муж.

Она кивнула головой:

-- Но это было давно.

-- А как он выглядел? -- спросил я тихо.

-- Зачем вам об этом знать?

-- Я хочу, чтоб вы были моей со всем, что есть в вас, со всем, что есть

в этой вашей головке... -- И я погладил ее по волосам.

Если что-то и мешает женщине рассказывать любовнику о супруге, так это

в редких случаях -- благородство и такт или неподдельный стыд, а чаще всего

-- опасение своей откровенностью обидеть любовника. Если

256

 

же это опасение любовник сумеет развеять, женщина исполняется к нему

благодарностью, она чувствует себя свободнее, но главное -- ей есть, о чем

рассказывать, ибо темы разговоров отнюдь не бесконечны, а собственный муж

для жены -- тема самая благодатная, ибо только в ней она чувствует себя

уверенно, только в ней она мастер своего дела, а ведь любой человек бывает

счастлив, если может проявить свою профессиональность и похвастаться ею. И

Гелена, когда я убедил ее, что это ничуть не коробит меня, разговорилась о

Павле Земанеке совершенно раскованно и даже настолько отдалась

воспоминаниям, что в образ его не привнесла ни одного темного пятнышка; с

увлечением и деловитостью она рассказывала, как влюбилась в него (в

стройного светловолосого парня), с каким почтением относилась к нему, когда

он стал политическим лидером их ансамбля (хотя вовсе не был сухарем,

напротив, был в тысячу раз веселее, чем вся эта нынешняя молодежь!), как она

восторгалась им вместе со своими подружками (он умел потрясающе говорить!) и

как их любовная история гармонически сливается с тогдашним временем, в

защиту которого она произнесла несколько фраз (будто мы имели хоть малейшее

представление о том, что по приказу Сталина расстреливали преданных

коммунистов) не потому, видимо, что хотела свернуть разговор на политическую

тему, а потому, что к этой теме чувствовала себя лично причастной. Способ,

каким Гелена подчеркнуто защищала время своей молодости и свое полное

слияние с ним (словно оно было ее родным домом и теперь она лишилась его),

носил несколько демонстративный

257

 

характер, точно она хотела сказать: бери меня всю и без каких-либо

условий, кроме одного, -- ты дашь мне возможность быть такой, какая я есть,

ты возьмешь меня вместе с моими убеждениями. Такая настойчивая демонстрация

своих убеждений именно тогда, когда речь отнюдь не о них, а прежде всего о

теле, кажется чем-то ненормальным, свидетельствующим о том, что именно

убеждения взвинчивают эту женщину: она либо опасается, что ее заподозрят

вообще в отсутствии всяких убеждений, и потому спешит их продемонстрировать,

либо (и это, пожалуй, в Геленином случае наиболее вероятно) втайне сама

сомневается в своих убеждениях, они подточены в ней, но она любыми

средствами хочет снова проникнуться ими, даже если ради этого придется

поставить на карту нечто, обладающее для нее бесспорной ценностью, то есть

сам любовный акт (быть может, не без малодушной подсознательной уверенности,

что для любовника куда важнее окажется любовь, чем полемика с ее

убеждениями). Геленина демонстрация не вызывала во мне неприязни, ибо

приближала меня к ядру моей страсти.

-- Нынешние молодые люди другие, чем мы, -- говорила она. -- Они

получили все задаром, они пришли на готовенькое, им ли понять, почему до сих

пор меня трогает, когда слышу русскую частушку.

-- Но ведь вы тоже пришли на готовенькое. В конце войны вам было

четырнадцать, а когда наступил Февраль -- всего лишь семнадцать.

-- Да, но несмотря ни на что, все это связано с моей жизнью. Видите вот

это? -- Она указала на маленький серебряный брелок,

258

 

подвешенный на короткой цепочке к наручным часам. Я наклонился к нему,

и Гелена объяснила мне, что рисунок, выгравированный на нем, изображает

Кремль. " Это у меня от Павла", -- и она рассказала мне историю подвески,

которую якобы много-много лет назад одна русская девушка подарила своему

возлюбленному, русскому парню Саше, когда тот уходил на великую войну; в

конце войны он дошел до самой Праги, спас Прагу от гибели, но Прага принесла

гибель ему. В верхнем этаже особняка, в котором жил с родителями Павел

Земанек, советская войсковая часть устроила небольшой госпиталь, и

тяжелораненый русский лейтенант Саша провел там последние дни своей жизни.

Павел, подружившись с ним, просиживал возле него чуть ли не сутками. Перед

смертью Саша дал Павлу на память брелок с изображением Кремля, который носил

всю войну на шнурке на шее. Павел хранил этот брелок как самую драгоценную

реликвию. Однажды -- еще до их женитьбы -- Гелена с Павлом поссорились и

решили разойтись; но, одумавшись, Павел пришел к ней и в знак примирения

подарил это дешевенькое (но как память самое дорогое) украшение, и с тех пор

Гелена не снимает его с руки, ибо эта вещица кажется ей эстафетой, посланием

(я спросил, " каким посланием", она ответила -- " посланием радости"), какое

она призвана донести до конца.

Она сидела напротив меня (с задранной юбкой и подвязками,

прикрепленными к модным черным трусикам из эластика), лицо ее слегка

разрумянилось (от спиртного и, пожалуй, от охватившей ее растроганности),

однако в эту минуту ее внешность раствори-

259

 

лась в образе другого. Геленин рассказ о трижды дарованной подвеске

разом воскресил во мне всю сущность Павла Земанека. Я нимало не верил в

существование красноармейца Саши: впрочем, если бы он и существовал, его

реальное существование совершенно ничего не значило бы по сравнению с

великим жестом, каким Павел Земанек превратил его в образ своей жизненной

легенды, в святая святых, в инструмент умиления, в сентиментальный довод и

религиозный объект, который его жена (явно более преданно, чем он) будет

чтить (старательно и упорно) до самой смерти. Казалось мне, что сердце Павла

Земанека (сердце, порочно выставляющее себя напоказ) присутствует здесь; и я

вдруг сразу очутился посреди той старой, пятнадцатилетней давности, сцены:

зал большой аудитории факультета естественных наук; во главе длинного стола

на подиуме сидит Земанек, рядом -- толстая круглолицая девица с косой и в

безобразном свитере, а по другую сторону -- парень, представитель райкома.

Позади сцены -- большая черная доска, слева от нее висит в рамке портрет

Юлиуса Фучика. Напротив длинного стола ступенями поднимаются скамьи

аудитории, на одной из них сижу и я, тот, который сейчас, по истечении

пятнадцати лет, смотрит своими тогдашними глазами и видит перед собой

Земанека, объявляющего, что будет рассматриваться " дело товарища Яна";

слышит, как он говорит: " Я прочту вам письма двух коммунистов". Он делает

после этих слов маленькую паузу, берет в руки тонкую книжицу, проводит рукой

по длинным вьющимся волосам и начинает читать вкрадчивым, почти нежным

голосом:

260

 

" Долгонько же ты не приходила, смерть! Но я, признаться, надеялся, что

мы встретимся с тобой через много лет, что я еще поживу свободной жизнью,

буду много работать, много любить, много петь и бродить по свету..." Я

узнавал " Репортаж с петлей на шее": " Я любил жизнь и вступил в бой за нее. Я

любил вас, люди, и был счастлив, когда вы отвечали мне тем же, и страдал,

когда вы не понимали меня..." Этот текст, тайно написанный в тюрьме и

озаренный светом героизма, изданный после войны миллионным тиражом,

передаваемый по радио, включенный в обязательную школьную программу, был

священной книгой тех лет; Земанек прочитал нам известнейшие пассажи, которые

любой знал наизусть. " Пусть мое имя ни в ком не отзывается печалью. Это мой

завет вам, отец, мать и сестры, тебе, моя Густа, вам, товарищи, всем, кого я

любил..." На стене висел портрет Фучика, репродукция знаменитого рисунка

Макса Швабинского1, старого-престарого художника-модерниста,

виртуозного создателя символических аллегорий, пухленьких женщин, бабочек и

всего прелестного на земле; будто бы после войны пришли к нему товарищи с

просьбой создать портрет Фучика по сохранившейся фотографии, и Швабинский

мягчайшей линией нарисовал его (в профиль) сообразно своему вкусу: почти

девического, одухотворенного, чистого и такого красивого, что, возможно,

даже те, кто знали Фучика лично, предпочитали сей благородный рисунок

воспоминаниям о его настоящем лице. А Земанек продолжал читать

1 Макс Швабинский (1873-1962) -- чешский график и живописец.

261

 

о том, как Фучик пел вместе со своим товарищем по камере 267 папашей

Пешеком; голос Земанека звучал теперь чисто и радостно: " Солнце! Как щедро

светит этот круглый волшебник, столько чудес творит на глазах людей. Но так

мало людей живет в солнечном свете... Ах, папаша, хотелось бы мне еще раз

увидеть восход солнца!.." И Земанек продолжал читать, и все в зале притихли

и сосредоточились, а толстая девица за столом не спускала с Земанека

восторженных глаз; а потом внезапно голос у него посуровел и зазвучал почти

угрожающе; он читал о Миреке, который в тюрьме предал товарищей: " Мирек! Был

человек с характером, в Испании не кланялся пулям, не согнулся в суровых

испытаниях концентрационного лагеря во Франции. А сейчас он бледнеет при

виде плетки в руках гестаповца и предает друзей, надеясь спасти свою шкуру.

Какой поверхностной была его отвага, если она стерлась от нескольких ударов!

Такой же поверхностной, как его убеждения. Он растерял все потому, что начал

думать только о себе. В надежде на спасение пожертвовал товарищами. Поддался

трусости и из трусости предал..." На стене висело красивое лицо Фучика,

висело оно и в тысяче других общественных помещений нашей страны и было так

прекрасно, что я, глядя на него, чувствовал себя низким не только из-за

своей провинности, но и из-за своей внешности. А Земанек продолжал читать:

" Жизнь у нас могут отнять, Густина, но нашу честь и любовь у нас не

отнимет никто.

Эх, друзья, можете ли вы представить, как бы мы жили, если бы нам

довелось снова встретиться после этих страданий? Снова

262

 

встретиться в жизни, озаренной свободой и творчеством? Жить, когда

будет все, о чем мы мечтали, к чему стремились, за что сейчас идем умирать? "

Земанек с пафосом прочел последние фразы и помолчал.

Затем сказал: " Это было письмо коммуниста, написанное в тени виселицы.

Теперь я прочту вам другое письмо". И он прочитал три короткие, смешные,

ужасные фразы моей открытки. Потом замолчал; молчали все, и я понял, что

погиб. Тишина стояла долго, и Земанек, этот выдающийся режиссер, умышленно

не прерывал ее и лишь какое-то время спустя попросил меня высказаться. Я

понимал, что мне уже ничего не спасти; если моя защита так мало значила в

других местах, могла ли она что-то означать сегодня, когда Земанек подогнал

мои фразы под абсолютную меру Фучиковых страданий? Конечно, мне ничего не

оставалось, как подняться и начать говорить. Я снова объяснил, что фразы

были задуманы как чистая шутка, и осудил неуместность и грубость такой

шутки; я говорил о своем индивидуализме, интеллигентстве, о своем отрыве от

народа, обнаружил в себе даже самодовольство, скепсис, цинизм, но поклялся,

что при всем при том я предан партии и не являюсь ее врагом. Затем началась

дискуссия, и товарищи изобличали мою позицию в противоречивости; они

спросили меня, может ли быть предан партии человек, который сам признается,

что он циник; одна моя сокурсница припомнила мне некоторые мои скабрезные

высказывания и спросила, пристало ли так говорить коммунисту; иные вдавались

в абстрактные рассуждения о мещанстве и приводили мой пример как наглядное

тому доказательство; они в один голос твер-

263

 

дили, что моя самокритика была поверхностной и неискренней. Затем

задала мне вопрос девица с косой, что сидела за столом рядом с Земанеком:

" Как ты думаешь, что бы сказали на твои изречения те товарищи, которых

мучили в гестапо и которые приняли смерть? " (Я вспоминал об отце и

осознавал, что все делают вид, будто и не ведают о его смерти.) Я молчал.

Повторив вопрос, она вынудила меня ответить. Я сказал: " Не знаю". --

" Подумай немножко, -- настаивала она, -- быть может, и додумаешься". Девица

с косой добивалась, чтобы воображаемыми устами погибших товарищей я вынес

себе суровый приговор, но меня вдруг обдала волна бешенства, бешенства

совсем непредсказуемого, неожиданного, и я, восстав против многонедельных

покаянных заявлений, сказал: " Они стояли на грани жизни и смерти. Они

определенно не были мелочны. Если бы они прочли мою открытку, они, возможно,

и посмеялись бы над ней".

Еще за минуту до этого девица с косой давала мне возможность хоть

что-то защитить. У меня был последний шанс понять строгую критику товарищей,

безоговорочно согласиться с ней, принять ее и на основе этого согласия

добиться определенного понимания и с их стороны. Но своим неожиданным

ответом я исторг себя из сферы их мышления, отказался играть роль, которая

обычно исполнялась на сотнях и сотнях собраний, на сотнях дисциплинарных

обсуждений, а в скором времени и на сотнях судебных разбирательств: роль

обвиняемого, который обвиняет сам себя и страстностью своего самообвинения

(полнейшим единодушием с обвинителями) испрашивает для себя пощады.

264

 

Снова наступила тишина. Потом взял слово Земанек. Трудно даже

представить себе, заявил он, что смешного в моих антипартийных

высказываниях. И, снова сославшись на завет Фучика, заметил, что колебания и

скепсис в критических ситуациях закономерно превращаются в предательство и

что партия -- это крепость, в которой предателям нет места. Своим

выступлением я доказал, продолжал он, что я вообще ничего не понял, что я не

только не имею никакого отношения к партии, но не заслуживаю даже, чтобы

рабочий класс затрачивал средства на мое образование. И он тут же внес

предложение исключить меня из партии и отчислить из университета.

Присутствующие в зале подняли руки, и Земанек сказал мне, что я должен

отдать партийный билет и уйти.

Я встал и положил на стол перед Земанеком билет. Земанек и не взглянул

на меня; он уже в упор не видел меня. Но теперь я вижу его жену: она сидит

передо мной, пьяная, с красными щеками, в юбке, задранной до талии. Ее

полные ноги сверху окаймлены черными эластичными трусиками; ноги, чьи

ненасытные или ублаготворенные движения стали ритмом, вот уже десятилетие

определявшим пульс жизни Павла Земанека. На эти ноги я положил ладони; и мне

казалось, будто в своих руках я держу саму его жизнь. Я смотрел в Геленино

лицо, в ее глаза, отвечавшие на мои прикосновения тем, что чуточку

прищуривались.

4

 

-- Разденьтесь, Гелена, -- сказал я тихим

голосом.

265

 

Она встала с тахты, край задранной юбки соскользнул вниз к коленям. Она

посмотрела мне в глаза застывшим взглядом и затем без единого слова (не

спуская с меня взора) стала сбоку расстегивать юбку. Юбка свободно

соскользнула по ногам на пол; Гелена выступила из нее левой ногой, а правой

приподняла ее к руке и положила на стул. Осталась в кофточке и комбинации.

Затем стянула через голову кофточку и бросила ее к стулу.

-- Не смотрите, -- сказала она.

-- Я хочу видеть вас, -- сказал я.

-- А я не хочу, чтоб вы смотрели, как я раздеваюсь.

Я подошел к ней. Взяв ее с обеих сторон под мышки, стал медленно

съезжать ладонями вниз к ее бокам -- под шелком комбинации, слегка влажной

от пота, я ощутил ее мягкое полное тело. Она наклонила голову, и губы ее

раскрылись в многолетней привычке (дурная привычка) поцелуя. Но я не хотел

ее целовать, хотелось смотреть на нее, смотреть как можно дольше.

-- Разденьтесь, Гелена, -- сказал я и, чуть отойдя в сторону, сам снял

пиджак.

-- Здесь слишком светло, -- сказала она.

-- Вот и хорошо, -- сказал я и повесил пиджак на спинку стула.

Она сняла через голову комбинацию и отбросила ее к кофточке и юбке;

отстегнула чулки и поочередно стянула их с ног; чулки не стала бросать;

сделав два шага к стулу, осторожно положила их; затем, выпятив грудь, завела

руки за спину; пробежала секунда-другая -- и отведенные назад плечи (словно

при стойке на носках) вновь расслабились, опустились вперед, а вместе с ними

стал опускаться и бюстгальтер; он опускался с грудей,

266

 

все еще чуть стиснутых плечами и локтями -- больших, полных, белых и,

естественно, несколько тяжелых и вислых.

-- Разденьтесь, Гелена, -- в третий раз повторил я.

Она посмотрела мне в глаза и начала стягивать эластичные трусики,

упругой тканью туго сжимавшие ее бока; она отбросила их вслед за юбкой и

кофточкой на тот же стул. Осталась нагая.

Я внимательно фиксировал каждую подробность этой сцены: речь ведь шла

не о том, чтобы достичь мгновенного наслаждения с одной из женщин (а значит,

с любой женщиной), речь шла о том, чтобы досконально овладеть определенным

чужим интимным миром, и постичь этот чужой мир надо было мне в течение

единственного дня, единственной любовной встречи, при которой мне отводилась

роль не только того, кто отдается любви, но одновременно и того, кто грабит

и ищет легкой добычи, а потому обязан быть максимально зорким.

До сих пор я овладевал Геленой лишь взглядами. Я все еще стоял поодаль

от нее, тогда как она, напротив, желала побыстрей почувствовать тепло моих

прикосновений, которые бы прикрыли тело, выставленное напоказ холодным

взглядам. Даже на расстоянии этих нескольких шагов я чуть ли не ощущал

влажность ее губ и чувственное нетерпение языка. Еще минута, две -- и я

подошел к ней. Мы обнялись, стоя посреди комнаты, между двумя стульями,

полными нашей одежды.

-- Людвик, Людвик, Людвик... -- шептала она. Я повел ее к тахте и


Поделиться с друзьями:

mylektsii.su - Мои Лекции - 2015-2024 год. (0.05 сек.)Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав Пожаловаться на материал