Елена живова. Убийство по заказу потерпевшего Скорбь и теснота всякой душе человека, делающего злое. (рим 2:9)

УБИЙСТВО ПО ЗАКАЗУ ПОТЕРПЕВШЕГО
" Скорбь и теснота всякой душе человека, делающего злое." (Рим 2: 9)

26 июня 2009 года. День.
Эмма Реймерсваль лежала на кровати и смотрела в окно. Самого города почти не было видно, лишь верхушки домов, сверкая свежевымытыми стеклами, будто плыли по небу. Конечно, плыли не они. Плыли маленькие пушистые облака, но казалось, что плывут именно дома. Небо тоже было словно чисто вымытым: ярко-голубое, прозрачное.
Эмма, вздохнув, вспомнила, как однажды, в точно такой же день…

***
Пятьдесят два года назад
- Попала! Есть! Гол! – крикнул Иос.
Эмма, раскрасневшаяся, с растрепавшимися белокурыми волосами, гордо посмотрела на мальчишек – будут знать, как не брать ее в команду.
Футбол она обожала. Правда, ребята редко приглашали Эмму в игру – все-таки девчонка. Но иногда звали ее, когда не хватало одного из игроков. И Эмма не подводила никогда! Два ее старших брата, Иос и Питер, вымуштровали ее хорошо: мать, целыми днями занятая домашним хозяйством, отдала дочь на попечение старшим сыновьям. Сначала маленькая Эмма даже не понимала, что она – девочка. В их бедной семье лишь старший, Питер, получал обновки, затем одежду донашивал Иос, а потом перештопанные штанишки и рубашки доставались Эмме. Лишь в начальной школе, когда родители купили ей платье, Эмма стала задумываться о том, что она – девочка. Платье Эмма ненавидела, но ей ничего не оставалось, как носить его, и, в конце концов, Эмма смирилась. Но дома и на улице она по-прежнему продолжала носить брюки старших братьев, подвязывая их широким поясом маминого платья.
Эмма была стройной, высокой девушкой. Волосы, которые мать запрещала стричь, она прятала под веселую, обвязанную пестрыми ленточками, широкополую шляпу.
Матч был закончен. Эмма, сняв шляпу, прилегла на траву, и, глядя в бездонное, ярко-голубое небо, по которому плыли редкие белые облака, вдруг услышала изумленное:
- Ты девчонка?
Эмма рассердилась – она не любила, когда ей лишний раз указывали на то, что она не мальчик. Посмотрев на незнакомца, вихрастая голова которого выглядывала из-за забора, она сказала:
- А ты вообще очкарик!
Он, смутившись, снял очки и стал протирать стекла платком.
Глаза юноши, снявшего очки, оказались огромными, ярко-синего цвета, обрамленными густыми черными ресницами. Эмма удивилась: этот невзрачный очкарик, гостивший на соседней ферме, у Конинкслоо, оказался красавцем – именно таким, о котором она мечтала.
Мечтать Эмма любила. Только она никому об этом не рассказывала: засмеют, задергают. Со старшими братьями шутки были плохи, а с девочками Эмма почти не общалась. В мечтах ей представлялось, как она сидит в блестящей синей машине рядом с красавцем, у которого глаза синие-синие, как эта машина. Синий цвет Эмма любила больше всех. И вот они едут, едут… далеко, долго, а потом…
А потом все обрывалось. Что будет потом, Эмма еще не придумала – она просто не знала, что будет… Тринадцатилетняя Эмма была скромной девочкой. Каждые выходные мать водила ее и братьев в большую старую церковь, построенную в позднеготическом стиле.
Эмма подумала, что мальчик очень красив, и покраснела. Краснела Эмма отчаянно: светлая, никогда не загорающая кожа на фоне белесых бровей и ресниц и таких же светлых, почти так снег, волос, выглядела пунцовой. Эмма знала об этом, и от мысли о том, как ужасно она выглядит, Эмма покраснела еще сильнее.
- Ты набегалась на солнце. Так нельзя. Сгоришь, - сказал юноша.
- А твое какое дело? – спросила Эмма, сжав кулаки от напряжения: она боялась, что синеглазый красавец уйдет, но как правильно общаться с ним, она не знала.
- Хочешь дженевер? – спросил мальчик.
Похоже, этот юноша знал, как надо вести себя с девочками!
Эмма удивилась. Дженевер пил только отец – детям этот напиток нельзя даже было пробовать. Не успела она отказаться, как юноша сказал:
- Бери!
Опасливо взяв маленькую бутылку из толстого стекла, Эмма приблизила горлышко к губам, но отстранилась: запах показался ей неприятным.
- Нюхать не надо. Его надо пить, - сказал он, глядя на нее невозможно синими глазами.
Эмма сделала глоток. Рот и горло будто обожгло, дыхание перехватило, но несколько секунд спустя она почувствовала, как приятное тепло разлилось по ее телу.
- Хватит на первый раз, - сказал юноша, забирая из ее рук напиток.
- Спасибо, - тихо сказала Эмма, у которой, кажется, начала кружиться голова.
- Меня зовут Виллем, а тебя? – спросил он.
- Эмма. Тебе что, разрешают пить дженевер?
- Я не спрашиваю. Я уже вполне самостоятельный. Мне восемнадцать лет. А тебе? – спросил он.
- Мне… шестнадцать, - твердо сказала Эмма.
- А почему ты в футбол с мальчишками играешь?
- Просто так… нравиться, - сказала Эмма.
Они были вдвоем – братья Эммы и другие ребята убежали купаться, с собой они ее уже лет семь как не брали. Эмма подумала, что было бы здорово, если б Виллем ее сейчас поцеловал…
- Я смотрел, как вы играете, но не думал, что ты девчонка, - сказал Виллем.
И тогда, впервые в жизни Эмма подумала: как же замечательно, что она – девчонка!
Вскоре прибежали искупавшиеся мальчики и позвали ее играть, но Эмма, первый раз за всю жизнь, отказалась. Ей почему-то хотелось спать, и она пошла к дому. Виллем тоже ушел: его позвал отец.
Дома, сидя в старом плетеном кресле, Эмма, наконец, поняла, что будет, когда она и ее синеглазый красавец Виллем на синей машине приедут на место назначения. Он ее поцелует!
На другой день Эмма бродила неподалеку от фермы Конинкслоо, но синеглазый красавец исчез. Будто растворился в ее мечтах, словно его и не было…

***
26 июня 2009 года. Вечер.
- Ма, хай. Ты как?
Эмма, вздрогнув от неожиданности, посмотрела на дверь. В проеме стоял Данис.
Обрюзгшее, но холеное лицо его не выражало никаких чувств – словно безжизненная маска. Раньше, в детстве, он был похож на отца. Особенно глаза.
- Здравствуй. Нормально, - улыбнулась Эмма.
- Ма, переведи мне немного денег, - сказал он, глядя в окно.
- Данис, дорогой! Но на той неделе мы договаривались, что…
- Ма, ну договаривались. А теперь обстоятельства изменились, - недовольно сказал Данис и поморщился, от чего его лицо стало совсем некрасивым: круглый, маленький подбородок, почти слившийся с шеей, делал его похожим на женщину лет пятидесяти.
Если бы не его одежда: длинный черный кожаный плащ, высокие, под самые колени, сапоги, черные блестящие брюки и бандана, которая, казалось, была сделана из железа – столько на ней было шипов, Данис был бы похож на обычную домохозяйку.
- Нет. В последнее время ты и так требуешь гораздо больше, чем обычно, - тихо, но твердо сказала Эмма.
- Но и ты сейчас тратишь гораздо больше, чем обычно! – визгливо прокричал Данис, и в проеме показалось лицо дежурившей медсестры.
Эмма махнула рукой, и девушка, кивнув, скрылась в глубине темного коридора больницы.
- Трачу гораздо больше? Что ты хочешь этим сказать? – спросила Эмма.
- А то, что лекарства стоят бешеных денег! И толку от их приема нет! Потому что все равно долго не протянешь, - последнюю фразу Данис произнес совсем тихо, но Эмма ее услышала.
- Данис, не кажется ли тебе, что это мое дело – как и на что мне тратить свои деньги? – спросила Эмма.
- Разве я виноват в том, что сейчас другое время, и я не могу заработать столько, сколько мне требуется? А у тебя денег полно. Тебе жалко, что ли? Ведь все равно с собой все не унесешь, - не унимался Данис.
Эмма вздрогнула, увидев в его глазах ненависть.
- Дело не в том, какое тогда было время. Твой отец вел совсем иную жизнь. Он жил работой и семьей. А ты живешь лишь удовольствиями. Гертье и Саския прозябают в нищете, но тебе нет до них дела, - сказала Эмма.
Гертье, гражданская жена Даниса, которую он, впрочем, не видел уже несколько лет, жила с дочерью, внучкой Эммы, в одном из беднейших кварталов, кишащих пестрым населением. Эмма регулярно давала деньги Герьте, и Саския училась в неплохой школе. Переселяться в одну из квартир в Центре, принадлежащих Эмме, Гертье не хотела: ее муж, Лукас, терпеть не мог Даниса и все, что с ним связано. То есть, и Эмму в том числе. Он злился на Гертье, когда узнавал, что они с Эммой встречались в одном из баров на улице Дамрак, где Эмма раз в три месяца передавала деньги для Саскии. Слава Богу, на девочку ненависть Лукаса к Реймерсваль не распространялась: Лукас обожал Саскию, которая с удовольствием нянчила неугомонного Ламберта – сына Лукаса от первого брака. Бывшая жена Лукаса была наркоманкой, и вспоминать о ней не любил никто...
Мысли Эммы прервал визгливый вопль Даниса. Когда он выходил из себя, то всегда орал. С самого детства. Эмма вспомнила, как, когда Данису было двенадцать лет, ее племянница, мама пятимесячной дочки, спросила, когда дети прекращают кричать. Тогда Эмма ответила ей правду: никогда. По крайней мере, некоторые дети не прекращали кричать никогда:
- Ты снова взялась за старое – учить меня вздумала! Мы же с тобой договаривались, ма, что ты меня не будешь учить жить! Мне сорок с лишним лет! – истошно вопил Данис. Веки его покраснели.
- Если ты считаешь себя взрослым и зрелым человеком, то веди себя, как мужчина, и не проси деньги у матери. А если просишь – изволь, по крайней мере, выслушать мои претензии, - сказала Эмма и сморщилась: боль, приглушенная уколом, кажется, снова начала просыпаться.
Но Данис, похоже, проигнорировал сказанное матерью. Такое возбужденное состояние было свойственно ему, когда он находился под воздействием наркотических веществ. «Неужели снова? О, сколько можно!» - подумала Эмма. На его реабилитацию она потратила уже целое состояние. И даже не одно…
- Дани, я не дам тебе денег. На наркотики не проси, я тебе миллион раз это говорила, - прошептала Эмма и нажала кнопку вызова на пульте, который лежал в ее ладони.
- Да, мэм? – вопросительно посмотрела на Эмму медсестра.
Краем глаз Эмма указала ей на сына, и уже через несколько секунд два подошедших секьюрити уводили Даниса, брезгливо держа его за руки.
Слова, брошенные им на прощание, словно звенели в воздухе, как бесконечное эхо, не желая растворяться в шуме города, раздававшемся из распахнутых окон:
- Ну ты и свинья! Сама подыхаешь, и другим жить не даешь! Да, я развлекаюсь! И буду развлекаться! А тебе что – завидно? Ты ведь уже ни на что не способна!

***
Пятьдесят лет назад
- Привет.
Эмма, лежащая с книжкой на свежескошенной, одуряющее пахнущей траве, вскочила от неожиданности. Рядом с ее лицом было лицо Виллема. Обида, которую она носила в себе два года, словно куда-то испарилась.
- Как дела? – спросил он, глядя на нее синими, словно небо, глазами.
- Хорошо! – сказала она.
Эмма решила ни за что не говорить ему, что эти два года она провела в мечтах об их предстоящей встрече.
- Вот и славно! Погуляем? – спросил он.
- Пойдем. Ты снова приехал к Конинкслоо?
Виллем кивнул:
- Да. Мы с отцом закупаем у них кое-что.
- Раз в два года? – спросила Эмма, изо всех сил стараясь скрыть вновь нахлынувшую с новой силой обиду.
- Почему же? Отец, или мы вдвоем, приезжаем сюда раз в три-четыре месяца.
Эмма поняла, что сейчас заплачет, и, отвернувшись, спросила:
- Что-то я тебя не видела…
- Просто мы приезжали ненадолго. Времени не было совсем, - сказал Виллем и вдруг обнял Эмму.
- Ты умеешь предохраняться? – спросил он.
- Конечно, - ответила Эмма, не понимая, что он имеет в виду, но стараясь показаться как можно старше и умнее.
- Тебе уже исполнилось восемнадцать? – спросил он.
Эмма, вспомнив, что два года назад сообщила Виллему, что ей шестнадцать, бодро ответила:
- Да. В прошлом месяце.
Месяц назад, на ее пятнадцатилетие, мама подарила ей красивое темно-синее платье с пышной юбкой.
- Я пойду переоденусь. И мы погуляем, ладно? – спросила Эмма.
- Незачем. Ты мне нравишься и в драных брюках, - сказал он, проводя рукой по волосам Эммы.
Эмма покраснела. Он приехал именно сейчас, когда она его не ждала, и, как назло, на ней одеты эти грязные штаны Иоса!
Неожиданно Виллем схватил девушку за руку и побежал. Бежать Эмме было легко: стройная, длинноногая, она неслась, словно лань, за коротконогим, невысоким, ниже ее ростом, Виллемом. Эмма была счастлива. Она была готова на все, чтобы быть с любимым. Весело смеясь, они добежали до поля.
Но Виллем не остановился – он тащил Эмму дальше. Колосья были почти по пояс, идти было неудобно: в босоножки Эммы забилась трава.
- Зачем мы идем в поле? – спросила Эмма.
Не ответив, Виллем обнял Эмму и увлек ее за собой, на землю.
- Отсюда ничего не увидят, - прошептал он и поцеловал ее.
А она мечтала об этом два года!
То, что было дальше, тоже было прекрасно.
Десять минут спустя Виллем спросил:
- У тебя этого еще ни с кем не было?
- Нет, - ответила Эмма.
Странно. Ты что же – только в футбол с мальчишками играешь, и все? – засмеялся Виллем.
Эмма удивилась:
- А что еще можно делать с такими мальчишками?
- Какая ты необычная, - сказал Виллем и снова поцеловал Эмму.
А потом в жизни Эммы наступила «черная полоса». На другое утро Виллем уехал, не попрощавшись, и даже не сказав, когда вернется вновь. Эмма две недели плакала, и родители даже забеспокоились, уж не заболела ли она?
Убедившись, что дочь здорова, мать с отцом снова потеряли к ней интерес, и Эмма вновь стала играть с братьями в футбол. А ночью, лежа в кровати, она вспоминала Виллема, его синие глаза и его поцелуи.
Четыре месяца спустя Эмме стало тяжело бегать. Она немного поправилась и часто лежала в постели, ссылаясь на плохое самочувствие. Недели через три мать, наконец, вызвала домашнего доктора, который констатировал беременность.
В тот вечер вернувшийся с работы отец впервые в жизни избил Эмму. Девушка плакала. Она никак не могла понять, в чем виновата. Слушая ужасные оскорбления, которыми «награждал» ее отец, рыдающая Эмма вскочила и, хотела было, убежать. Но разъяренный отец схватил ее за руки и прошипел сквозь зубы:
- Рассказывай.
И Эмма рассказала. О Виллеме.
Стоявшие рядом братья с недоумением переглянулись. Они не ожидали, что заезжий очкарик окажется таким прытким, но поймав тяжелый взгляд отца, стушевались – понятно, что сейчас попадет и им: не досмотрели за сестрой.
- Пойдем к Конинкслоо, - сказал отец братьям. Тяжело поднявшись и ни на кого не глядя, он вышел из комнаты.
Эмма подошла к маме, которая рыдала на кухне, но та, оттолкнув ее, выбежала во двор.
Поздно вечером, выйдя из комнаты за стаканом воды, Эмма услышала разговор родителей:
- Конинкслоо дали мне адрес этого Виллема. Его отец Антонис Реймерсваль. Да-да, тот, самый, - говорил отец.
- Барт, делай что хочешь. Но прерывать беременность нельзя. Это человек, - плакала мама.
- Пусть женится. Или я устрою ему скандал, - сквозь зубы прошипел отец, наливая дженевер в большой глиняный стакан.

***
26 июня 2009 года. Ночь.
Эмма лежала и вспоминала свою жизнь. День за днем, минуту за минутой. Кажется, так бывает перед смертью, - подумала она. Вроде бы читала об этом в какой-то книге…
Если бы тогда, ровно пятьдесят лет назад, тот ребенок выжил… Возможно, он любил бы ее. Не так, как Данис и Корделия…
Корделия, младшая дочь Эммы, любимица отца, была похожа на мать, как две капли воды. Но характер унаследовала отцовский: всегда и везде искала выгоду, и ни разу в жизни не сделала что-то просто так. Везде – расчет, рассудок. Никогда ничего не подарит: «Зачем, мама, ведь ты сама можешь купить себе все, что угодно?». Никогда не поздравит: «Прости, не вспомнила. Но ты же знаешь, что я тебя люблю? Что тебе еще нужно?»
Первый аборт Корделия сделала, когда ей было четырнадцать, а узнала Эмма об этом, когда дочери минуло уже восемнадцать: «Мам, ну зачем я буду вас с отцом расстраивать? Это мои проблемы». Случайно увидев медицинскую карту Корделии, Эмма была в шоке: ее восемнадцатилетняя дочь идет на третий аборт! Мужу она, понятное дело, ничего об этом не сказала: глава семьи был, что называется, горяч – «попасть» могло бы и Корделии, и Эмме. А лишаться личного банковского счета не хотелось никому.
Нынче Корделия сильно располнела – видимо, в организме после ранних абортов произошли гормональные сбои. Бой-френдов она меняла одного за другим, но говорила, что уже пять лет не может стать матерью: не помогали ни специальные лекарства, ни диеты, ни поездки на курорты, ничего: на сроке около восьми недель у Корделии происходили выкидыши.
Эмма очень переживала за дочь, но Корделия не нуждалась в ее жалости и поддержке: всегда самостоятельная и какая-то механически-невозмутимая, она говорила Эмме: «Все нормально, мама».
Пришла медсестра, сделала укол. Боль, наконец, постепенно начала ослабевать.
Боль…
Теперь единственной постоянной спутницей Эммы была боль. Слабая или сильная, незаметная, копошащаяся крохотным червячком где-то глубоко внутри, или оглушающая, невыносимая, вырывающаяся из худого тела Эммы, как огромный дракон, сжигающий все на своем пути…
Эмма, вспомнив разговор с дочерью, который состоялся несколько дней назад, вытерла набежавшие слезы.
- Я сейчас говорила с врачом. Мама, рак груди дал метастазы в кости, печень и легкие. С помощью лекарств можно облегчить боли, но больше сделать ничего нельзя. Операции прошли безуспешно, лечение результатов не дало, - сказала Корделия.
- Я знаю, - прошептала Эмма.
- Мама… и что ты будешь делать? – спросила дочь.
- Буду в этой больнице… пребывание здесь стоит дорого, но зато я не чувствую себя одинокой, - слабо улыбнулась Эмма.
- Это понятно. Как хочешь. Я хотела спросить… как насчет завещания? – Корделия посмотрела Эмме в глаза.
- Корделия, завещание составлено, - ответила Эмма.
- Я хотела бы обсудить с тобой этот вопрос, - сказала Корделия, и, сев в огромное мягкое кресло для посетителей, добавила:
- Отец поделил наследство на троих: тебя, меня и Дани. Но из-за пристрастия Даниса к наркотикам, папа поручил тебе полностью распоряжаться долей Даниса. Что ты сейчас предприняла, зная, что Дани до сих пор не отказался от наркотиков?
Эмма почувствовала что-то похожее на возмущение:
- Корделия, ты получила свою долю. Ты имеешь свой бизнес и ни в чем не нуждаешься. Что ты хочешь услышать от меня сейчас? Как я распорядилась своей долей? Или долей Дани?
- Да, мама. Я хочу знать и то, и другое, - кивнула Корделия.
Эмма молчала. В последнее время она четко решила переписать завещание.
- Ну, так что? Говори быстрее. Внизу меня ждет друг. Я пришла пятнадцать минут назад, но так и не выяснила вопрос с завещанием.
- Дочка, я устала. Плохо себя чувствую. Приходи завтра после обеда, - прошептала Эмма и закрыла глаза.
- Мама! Ты что, не можешь мне быстро все рассказать? Ради чего мне тащиться сюда завтра? – возмущенно спросила Корделия, хмуря подведенные брови.
Эмма повернула голову к стенке и закрыла глаза.
Корделия, постояв еще несколько секунд, раздраженно пожала плечами и вышла.
А Эмма, продолжая смотреть на уютную, обитую шелковистой тканью лимонно-желтую стену, вспомнила другую стену, тоже светло-желтую, обложенную плиткой…

***
Пятьдесят лет назад
- Будет сложно. Почти шесть месяцев, - сказал врач, молодой мужчина, осмотрев Эмму.
Эмма лежала, пальцем гладя стену, вымощенную желтой плиткой. Плитка была ледяная.
- Ложись поудобней. Сейчас поставим капельницу, - услышала Эмма, и врач прикрыл ее живот и ноги белой простыней.
- Ничего. Она справится, - сказал Виллем и поцеловал Эмму в лоб.
А Эмма, по-прежнему готовая ради поцелуя Виллема на все, покорно лежала на неудобной кушетке и чувствовала себя абсолютно счастливой – ведь он, ее Виллем, был рядом с ней, он был теперь ее мужем, и он не исчезнет из ее жизни никогда!
Папа все уладил: поехал в Амстердам, к отцу Виллема, как сказали братья, «разбираться». Но все оказалось намного проще – оказывается, Виллем не смог забыть белокурую красавицу, которая ждала его два года, и собирался сделать ей предложение. Но узнав, что Эмме только пятнадцать, и она, к тому же, ждет ребенка, стушевался: ведь он не имел понятия о том, что Эмма несовершеннолетняя.
После недолгих раздумий и колебаний, свадьба, хоть и скромная, все-таки состоялась.
- Доченька, что бы ни случилось, рожай, - говорила мама, - Бог строго накажет тебя, если вы избавитесь от ребеночка. Виллем-то вроде бы не очень рад…
- Да, мамочка. Конечно! – Эмма, счастливая до беспамятства, могла пообещать в тот день все, что угодно.
На другой день Виллем увез Эмму в Амстердам. Оказалось, его отец имеет несколько магазинов, где реализует мясо, купленное у фермеров, а Виллем, несмотря на свой юный возраст – ему было только двадцать лет – занимался перепродажей жилых и нежилых помещений.

***
Иногда он брал Эмму с собой, на работу – осматривать помещения. Дома и квартиры Виллем очень любил: заходя внутрь, он, словно охотничья собака, принюхивался. Ноздри его раздувались.
- Я чувствую помещение по запаху. Я чувствую запах денег, - говорил он, и продолжал:
- Смотри, какой уютный холл! Хозяева этого не понимают, а между тем, планировка квартиры замечательная! Окно ванной выходит на улицу! Понимаешь?
Эмма, конечно, не понимала.
- Если сделать подиум, поднять ванну выше, и чуть правее, к окну, то будешь лежать, и смотреть, как едут машины! – говорил Виллем, оглядывая ванную комнату горящими, синими глазами.
На Эмму он так не смотрел никогда…

***
Через неделю после свадьбы у Эммы и Виллема состоялся серьезный разговор.
- Я думаю, что это не мой ребенок, - заявил Виллем.
- Как это? Ведь у меня никого не было, кроме тебя? – спросила Эмма, и хотела было обидеться, но передумала: она слишком любила Виллема.
- У нас с тобой это было один раз, и сразу – ребенок? - ответил он, пожав плечами.
- Но все именно так, - сказала Эмма и заплакала.
Виллем поморщился:
- Не ной, пожалуйста. Ты жила там… среди мальчишек. Давай поступим вот как: эту беременность ты прервешь, а следующего ребенка родишь. Я не хочу всю жизнь жить и смотреть на ребенка, который, возможно, не мой, - отрезал Виллем, и вышел из кухни, но через несколько секунд вернулся и сказал:
- Не только для нас, но и для ребенка будет лучше, если он не родится. Не до ребенка сейчас: тебе учиться надо, и я еще не получил до конца образование. Он будет несчастным и никому не нужным, пойми!
- Почему? Кажется, твои мать с отцом уже ждут его, - прошептала Эмма, вытирая слезы.
- Но этот ребенок не нужен его собственным родителям! Он не нужен нам с тобой! Потому что и тебе и мне надо учиться! Этот ребенок и сам не захотел бы родиться, если б знал, как я его ненавижу! Он выбрал бы смерть, чтобы не жить с теми, кто его ненавидит! Поэтому пусть его лучше не будет!
Эмма решила не сдаваться, но дней через десять все же не выдержала холодного безразличия любимого, его ледяной свет в таких красивых синих глазах:
- Виллем… хорошо. Давай поступим по-твоему. Но ни слова моей маме!
- Да, крошка! Сегодня же позвоню доктору, - он обнял Эмму за плечи и привлек к себе:
- И никому не скажем. Мой отец тоже расстроится – он уже ждет внука. Сообщим всем, что случился выкидыш. В конце концов, ты еще очень молода.

***
Эмма лежала на узкой кушетке уже три с половиной часа. Казалось, время летит бесконечно. Боль внизу живота усиливалась с каждой минутой. Виллем давно уехал, каждые полчаса подходил врач. Уже наступила ночь, Эмме очень хотелось спать, но нестерпимая боль давала ей возможность уснуть лишь на несколько секунд.
В комнатку, где лежала Эмма, вошла акушерка.
- Прерываешь? Что у тебя случилось, красавица? Мужа нет?
- Есть! Есть у меня муж! Богатый и красивый, - закричала Эмма и заплакала: ребеночка было очень жалко. Ведь у него могли бы быть такие же синие глаза, как у Виллема!
Акушерка, что-то прошептав, ушла.
Минут через двадцать Эмма начала кричать: боль стала невыносимой. Подошел врач.
- Терпи.
- Долго еще? – прокряхтела Эмма.
- Ну, не знаю… как пойдет. Минут двадцать, как минимум, - сказал врач, осмотрев Эмму.
- Ммм… не могу больше, - прошептала Эмма, стиснув зубы.
Врач, не оглядываясь, вышел.
Еще минут через десять Эмма рычала от боли: как она потом поняла, начались потуги, а врача не было.
В конце концов, Эмма, приняв, как ей казалось, наиболее удобное для себя положение, в котором она менее всего чувствовала боль: лежа на спине, она согнула ноги и, обняв себя за икры, приподнялась, почти коснувшись подбородком колен.
Вскоре она почувствовала, как что-то теплое выскользнуло из нее, и боль прошла. Это было такое облегчение!
Вдруг послышался тоненький писк, похожий то ли на мяуканье, то ли на кряхтение и что-то зашевелилось у Эммы между ног. Приподнявшись, она увидела крошечного ребенка. Он вытягивал малюсенькие, как у куклы, ручки и ножки, кожа его была красноватой и прозрачной, сквозь нее, словно паутинка, просвечивались сосудики… ребенок был живой!
Эмма обрадовано протянула руки, но в этот момент появился врач, который что-то быстро отрезал ножницами, взял ребенка и окунул его в ведро с водой, стоявшей прямо под кушеткой, где лежала Эмма. Она, совершенно опешив, смотрела на ведро, не в силах вымолвить ни слова. Может, так надо? Надо его искупать? Или… что делает доктор? В ведре угадывалось какое-то шевеление.
- Не надо! Он живой! – закричала Эмма и попыталась вскочить, но доктор неожиданно ударил ее по щеке:
- Раньше думать надо было! Из-за таких, как ты, я ощущаю себя не врачом, а наемным киллером, - прошипел он, и, толкнув Эмму обратно на кушетку, сказал:
- Лежи. Осталась плацента.
Несколько минут спустя все было кончено: крошечного мальчика унесли прямо в ведре, Эмме сделали какой-то укол, и она заснула.
Проснулась Эмма от того, что яркий и веселый солнечный зайчик слепил ее глаза сквозь прикрытые веки. Еще не до конца проснувшись, Эмма улыбнулась: Иос часто ее так будил в школу.
Но, открыв глаза, Эмма увидела больничную палату, холодную кафельную стену, и вспомнила все…

***
27 июня 2009 года. Утро.
Проплакав всю ночь от воспоминаний, к утру Эмма была совсем обессилена, и медсестра, делавшая ей очередной укол, предложила позвать врача:
- Вы совсем не спали сегодня, мэм. Я приглашу доктора?
- Не надо. Не сейчас, – прошептала Эмма.
- Бедный мой мальчик, ты действительно не хотел жить, как говорил Виллем? Интересно, если бы ты мог выбирать, что бы ты выбрал? Наверное, жизнь. Наверное, играть в футбол, ездить на машине, гулять по лесу, греться на солнце а не тонуть в грязном ведре… а ведь я могла бы сохранить тебе жизнь, если бы отказалась от аборта. Моя мамочка… она была права. Нельзя было лишать жизни ребенка. Невинного ребенка, который только начинал свой жизненный путь…
- Мэм… Вы что-то сказали?
- Нет. Идите, Хельга, - сказала Эмма и улыбнулась одними губами.

***
Сорок восемь лет назад
Эмма брезгливо смотрела на Виллема.
С тех пор как она стала соучастницей убийства собственного ребенка, ее отношение к любимому изменилось. Теперь он ей не казался красавцем. Напротив, в ее глазах он превратился в уродливого карлика: Эмма выросла, и теперь была почти на две головы выше мужа, оставаясь стройной, а Виллем поправился, походка его изменилась – теперь он ходил вразвалку, выпячивая большой, свисающий вниз живот. Очки он почти не снимал, и в них его дальнозоркие глаза казались крошечными и злыми.
Их сын, убитый абортом, не давал ей покоя: среди шума машин, шелеста листьев и всплеска волн она слышала его тоненький, испуганный и вместе с тем безнадежный плач.
- Поедем сегодня на яхте? Я провернул дельце, - гордо сказал Виллем.
- Не хочу…
Раз в две недели Эмма ходила к психологу, пила какие-то таблетки, но ребенок продолжал сниться ей по ночам.

***
Через несколько лет, закончив учебу, Эмма забеременела, и, в день Парада Цветов, родила Даниса.
Только тогда жизнь Эммы более-менее нормализовалась, и она снова стала счастливой… не так, как раньше, конечно, но все же…
Она рассматривала сына, пытаясь найти в нем черты того ребенка, но дети были совсем разные – тот малыш к ней не вернулся, и она отчетливо поняла, что здесь, в этом мире, не увидит его никогда.
Однако Данис помог ей забыть убитого первенца. По крайней мере, ей так казалось тогда…

***
27 июня 2009 года. Утро.
Телефонный звонок вдребезги разбил воспоминания. Эмма взяла трубку. Звонила Корделия.
- Доброе утро, мама. Выспалась?
Эмма молчала.
- Хелло, мам! Ты меня слышишь? Я все никак не могу к тебе выбраться – дела. А сегодня мы идем на фестиваль. Ты можешь мне сказать сейчас, по телефону, что ты решила с завещанием?
- Тебя только завещание интересует?
- Хелло! А что? Я не имею права знать? Я же должна как-то планировать свою жизнь, знать, на что я могу рассчитывать?
- Рассчитывай на себя, - сказала Эмма и выключила телефон.

***
Тридцать восемь лет назад
- Мама, давай играть?
- Дани, подожди. Я только дочитаю книжку, - сказала Эмма
- Ты всегда читаешь. А потом начинаешь следующую, - насупился мальчик.
Данис был прав: Эмма очень любила читать. В то время книжный рынок заполонили детективы и любовные романы, и Эмма проводила практически все время за чтением.
- Иди, погуляй, - неизменно говорила она сыну, и Дани шел гулять.

***
27 июня 2009 года. День.
- Гертье, здравствуй. Спасибо за цветы. Право, не стоило беспокоиться, смотри: те, что ты принесла позавчера, еще не завяли, - сказала Эмма, обнимая Саскию.
Внучка, высокая, как Эмма, с синими глазами Виллема, и черными, густыми, как у Гертье волосами, поцеловала бабушку в щеку и села у окна.
- Как Вы сегодня? – спросила Гертье.
- Нормально. Кажется, получше, - ответила Эмма и посмотрела ей прямо в глаза, но ничего, кроме искренней радости, не увидела.
- Это замечательно, - обрадовалась Герьте.
- Выздоравливай, бабушка, и мы пойдем кататься на карусели, - сказала Саския.
Эмма улыбнулась: у девочки начали выпадать молочные зубы, и без двух передних зубов она выглядела очень смешной.
Саския, увидев ее улыбку, засмеялась и протянула бабушке рисунок.
Карусель. На картинке неумелой детской рукой была изображена карусель.

***
Тридцать лет назад
Эмма, держа за руки двенадцатилетнего Дани и пятилетнюю Корделию, шла по аллее парка.
- Ма, я хочу чипсы! – потребовал Дани
- И я! Я тоже хочу! – вторила Корделия
- Хорошо, только не кричите, - сказала Эмма и подошла к киоску.
Через несколько минут довольные дети потрошили бумажные пакеты, набитые шоколадом, чипсами и воздушной кукурузой, а Эмма вынула из роскошной сумочки недочитанный роман и вздохнула. «Ах, как это чудесно – встретить в жизни родственную душу и испытать такое прекрасное чувство», - подумала она и углубилась в чтение: жгучий брюнет и ослепительная блондинка, познакомившиеся на званом ужине, понимают, что они созданы друг для друга…
- Нехорошо мусорить, юная леди! – услышала Эмма.
Она и мне заметила, как к ним на лавочку подсела старушка.
- Она еще маленькая, - улыбнулась Эмма.
- Настоящая леди даже будучи в нежном возрасте не должна бросать обертки от шоколада на землю. Тем более, если рядом с ней находится мусорное ведро, - строго сказала старушка, посмотрев, однако, на девочку добрыми глазами.
Корделия показала ей язык и засмеялась, а Данис сказал:
- Ма, дай денег! Я куплю себе еще шоколад! И кока-колу!
- А у юного джентльмена от шоколада могут заболеть зубки, - улыбнулась старушка.
- Твое какое дело? Чего ты лезешь? – насупился Данис, глядя не нее.
Старушка удивленно посмотрела не него. Губы ее задрожали и она взглянула на Эмму, видимо, ища поддержки.
Эмма вынула кошелек, дала детям по купюре, и сказала:
- Идите, идите.
И углубилась в чтение. Сюжет развивался стремительно: блондинка, будучи независимой, отказывалась от того, что брюнет хотел сам оплатить счет в ресторане. Брюнет же, напротив, чувствовал себя оскорбленным – на этой почве произошла их первая ссора.
- Вы еще так молоды. У Вас замечательные детки. Но чипсы и шоколад в большом количестве очень вредны…
Эмма, рассердившись на старушку, которая мешала ей читать, сказала:
- Оставьте нас. Займитесь лучше своими детьми или внуками.
- У меня нет детей, - сказала старушка.
Эмма, закусив губу от нахлынувшего раздражения, закрыла книгу.
- Но сын моей сестры…
- Знаете, сын вашей сестры меня не интересует, - Эмма встала и пошла навстречу бегущим к ней детям.
- Мама, пойдем на ту аллею! Там карусели! – закричала Корделия, хватая подошедшую Эмму за юбку и увлекая ее за собой.
- Хорошо, - сказала Эмма, и решила, что сядет в тенечке, под дубом, а дети будут кататься.
Эмма оглянулась. Старушка, сидевшая на лавочке, кажется, сморкалась в платочек и выглядела очень одинокой и печальной.
Через несколько минут Эмма, дав деньги Данису, строго сказала:
- Смотри за сестрой!
- Да, мам! – ответил Дани и сел на самую большую лошадь, а Корделия на смешного розового пони.
Карусель медленно закружилась. Улыбнувшись, Эмма помахала детям рукой и открыла книгу.
Углубившись в чтение, Эмма не сразу услышала крики и поняла, что случилось. Лишь когда подошедший Данис взял ее за руку, она оторвалась, наконец, от книги.
Корделия лежала на асфальте с разбитой головой, ее светлая блузка была залита кровью. Оказалось, что дети покатались на карусели пять заходов, после чего стали спускаться, но Корделия, у которой, видимо, закружилась голова, упала с верхней ступеньки прямо на асфальт…
Гладя слипшиеся от крови волосы малышки, Эмма приглушенно рыдала. Дочь была без сознания.
Скоро прибыла карета Скорой Помощи.
- Не волнуйтесь. Все будет хорошо, наверное, просто сотрясение, - сказал старенький врач, беря Корделию из рук Эммы.
Сидя в карете Скорой Помощи рядом с дочерью, Эмма дочитывала роман.
В тот раз и правда все обошлось: сотрясение мозга и, как выяснилось на другой день, сломана правая рука.
Корделия поправилась быстро, и уже через четыре дня была дома.

***
27 июня 2009 года. День.
- Бабушка уснула, - прошептала Саския и погладила крашенную в пепельный цвет тусклую прядь волос Эммы, сжимающей в руках рисунок с изображенной на нем каруселью.
- Да. Кажется, нам пора, - тихо сказал Гертье.
Выйдя из палаты, они увидели Хельгу. Медсестра улыбнулась:
- Эмма спит? Это замечательно. Она не спала всю ночь. В последнее время бедняжка очень нервничала – несколько раз к ней приходил нотариус и еще какие-то люди.
- Бабушка сказала, что сегодня чувствует себя лучше, - сказала Саския, глядя на Хельгу.
Хельга, немного стушевавшись, все же взяла себя в руки и улыбнулась девочке:
- Посмотри, какие красивые цветы распустились у нас в холле!
- Иди, Саския, посчитай, сколько бутонов! А я тебя подожду, посижу немного на этом диване, сказала Гертье, и девочка, кивнув, побежала к огромному, во всю стену, окну.
Глядя ей вслед, Гертье вздохнув, спросила:
- Хельга, будьте любезны, скажите, что происходит? Такое ощущение, что Эмма чем-то подавлена.
- Надежды нет. Метастазы в кости, печень и легкие. Ее мучают ужасные боли, в последнее время она держится только на лекарствах. К тому же, никакой поддержки. Никакого участия со стороны близких. Разве что только от Вас, - вздохнула Хельга.
- Да-да, я хорошо знаю ее детей. Но неужели ничего нельзя сделать? Ведь она способна оплатить любое лечение? – спросила Гертье, вытирая набегающие слезы.
- Собственно, испробованы все способы. Возможные и невозможные, и традиционное лечение, операции и прочее, и гомеопатия, и травы – все, что только можно. Результат нулевой. С каждым днем картина все более удручающая, боли все сильнее, интервалы между уколами сокращаются, - тихо сказала Хельга.
- Значит, надо пригласить священника, ответила, плача, Гертье.
- Три дня назад Эмма распорядилась, чтобы была проведена эвтаназия. Уже была беседа с психологом, она адекватна, так что эвтаназия назначена на послезавтра.
- Как?!? – глаза Гертье расширились – Эмма мне ничего не сказала!
- Она просила не говорить детям. Но Вы, насколько я поняла, не ее дочь? Пожалуйста, не выдавайте меня. Не говорите, что я Вам сказала. Я не могу смотреть, как мучается пожилая женщина – я не знаю, кто Вы ей, но вижу, что она Вам не безразлична. Пожалуйста, поддержите Эмму, сказала Хельга и, встав с дивана, добавила:
- Я работаю в этой больнице уже четыре года, но никак не могу смириться с противоестественной смертью.
Гертье сидела, обхватив голову руками. Раньше она никогда не задумывалась об эвтаназии. Как же так? Почему? Почему нельзя закончить жизнь самостоятельно, по Воле Божьей? Тем более, когда ни в чем нет нужды – любые лекарства, умопомрачительно дорогая клиника… Конечно, боль, мучившая Эмму, не передается никакими словами, но ведь есть еще в жизни и что-то прекрасное! Например, Саския, искренне любившая бабушку! Например, это безупречно – голубое небо! Например, забота медсестер…
- Мамочка! Четырнадцать! Четырнадцать, и один малюсенький! Я его не посчитала, - сказала Саския, трогательно улыбаясь.
- Хорошо, милая. Пойдем.
- Ты что, плачешь? Ведь бабушке лучше? – удивилась Саския.
- Давай завтра с утра снова навестим бабушку? – спросила Гертье.
- И я не пойду в школу?
- Не пойдешь.
- Вау! Да, конечно, мамочка! – обрадовалась девочка и захлопала в ладоши.
- Только с одним условием: ты возьмешь с собой книжку, и почитаешь в холле, где растут четырнадцать красивых цветов, а я поговорю с бабушкой.

***
Восемь лет назад
- Эмма Реймерсваль?
- Слушаю.
- Добрый вечер.
- Здравствуйте. Кто говорит?
- Это из клиники.
- Что случилось?
- Вам срочно нужно подъехать. Сегодня ночью у господина Виллема произошел обширный инфаркт, и…
Через полчаса Эмма была в больнице. Кардиолог и два реаниматора проводили женщину в палату, где лежал ее муж. Эмма был бледна. Но она не плакала: это бордово-лиловое, небольшое, но очень грузное тело она не любила уже давно. А Душа… есть ли она? Тем более, что духовно близкими они с Виллемом так и не стали.
Когда Дани было пятнадцать, а Корделии восемь лет, Эмма вновь забеременела. Этим же вечером Эмма надеялась обрадовать мужа, который, как назло, пришел с работы позднее обычного. От него пахло виски.
- Задержались у Генри. У его жены юбилей, - сказал Виллем, целуя Эмму в щеку.
- Виллем, у нас будет еще один крошка! – улыбнулась Эмма.
- Что? Ребенок? Зачем? У нас есть уже сын и дочь. Хватит. Надо их жизнь достойно обеспечить.
- Они еще несовершеннолетние, а наследство у них уже есть. Огромная сумма. Даже если ты не будешь больше работать – они поделятся с братом или сестричкой. Денег вполне хватит и на троих, - улыбнулась Эмма.
- Хм… Но я не планировал больше детей! Мясная фабрика моего отца для Корделии, ей не придется утруждать себя – все делают работники, и бюро недвижимости для Дани. Как делить наследство на троих детей? Этот ребенок не входил в мои планы!
- Виллем, дети рождаются не по нашим планам, а по Воле Бога…
- Не говори ерунду. По Воле Бога рождаются кошки, Эмма. Да и то их топят люди, которые понимают, что этих несчастных созданий ждет убогое голодное существование. А люди планируют свою жизнь, свою семью. У меня есть сын, у меня есть дочь. Что мне еще надо? Опять терпеть в доме бонну? Ты же знаешь, что я ненавижу посторонних людей в доме. Не хочу. Даже и не думай. Завтра же запишись на прерывание.
- Наш первый сын…
- О, Эмма! Пожалуйста, не начинай! Не трепли мне нервы! У меня был сегодня тяжелый день, две сделки! Мне бы твои проблемы – сидишь и читаешь целыми днями. Ну чего ты боишься? Тот ребенок все равно бы не выжил, несмотря на то, что сформировался, ведь беременность была прервана до срока. А эта беременность – это и не беременность вовсе. Там просто сгусток, и все. Ни рук, ни ног, ни мозгов. Все, разговор закончен, я пошел спать.
Эмма устало опустилась на стул и, посмотрев в спину Виллема, прошептала:
- Ну, нет. Второй раз я на это не пойду. И пусть будет, что будет.
На другой день Виллем вернулся с работы раньше обычного.
- Ну, ты как? Уладила проблему?
- Виллем. Это не проблема. Это ребенок. Я не пойду на прерывание.
Виллем нахмурился и многозначительно сказал:
- Ну, раз для тебя это не проблема, тогда дело твое.
На другой день Эмма собиралась за покупками. Шофер уже отвез детей в школу и ждал ее у ворот особняка.
Первым делом Эмма, как обычно, собиралась поехать в книжный магазин, а потом – в свое любимое маленькое кафе.
- Здравствуйте. Новинок нет, мэм, - сказал один из продавцов.
- Тогда я просто пройдусь, с улыбкой ответила Эмма.
Через десять минут она подошла к кассе и протянула книгу и карту:
- Это я не читала.
- Книга впервые была выпущена двенадцать лет назад. Это новый тираж, другая обложка.
- Да? Но я не помню, о чем книга. Пожалуй, все же куплю ее, - сказала Эмма.
- Карточка не работает, мэм.
- Что? – с недоумением переспросила Эмма.
- Ваша карточка заблокирована.
Выйдя из магазина, Эмма позвонила мужу:
- Виллем, у меня проблема!
- Решай ее сама. Ты ведь такая самостоятельная, - услышала Эмма.
- Моя карточка заблокирована! – крикнула она.
- Я знаю. Это я ее заблокировал.
- Зачем? – изумленно спросила Эмма.
- Затем, чтобы создать тебе проблему.
- Виллем, ты издеваешься? Что происходит?
- Это ты издеваешься. Ты не пошла на прерывание. Чего ты ждешь, что тянешь? Идиотка! – выкрикнул он и отключил телефон.
Эмма подошла к машине. Шофер вышел, открыл дверь, и, посмотрев на нее, спросил:
- Куда, мэм?
- В церковь!
- В церковь?!?... В какую?
- В ту, которая ближе!
- Мэм, ближе всего мечеть.
- Тогда туда.
- В мечеть? Но Вы же не мусульманка?
- Нет. Наверное, я католичка. Мама водила нас в католическую церковь. Но какая разница. Ведь Бог един для всех.
- Нет, мэм. Это одно из глубочайших заблуждений нашего века. Бог у всех разный.
- Да? Тогда какой же из них тот самый, Создатель?
- Тот самый, как Вы говорите, Истинный Бог, только у христиан. Единый по существу, но троичный в лицах, Троица единосущная и нераздельная, а Иисус Христос – Сын Божий – воплотившееся второе лицо Святой Троицы.
-Откуда Вы это знаете?
- Как откуда? Есть два источника: Священное Предание, то есть учение Церкви, и Священное Писание, то есть книги написанные пророками и апостолами под воздействием Святого Духа, которые собраны Церковью в единый канон, бережно хранящийся веками.
- Какой церковью? Католической?
- Когда-то и Римская Церковь стояла в истине, пока пребывала в единстве со Святой Соборной и Апостольской Церковью, но, отколовшись, постепенно искажала и добавляла новые каноны и догматы. Восточные же церкви пребывали в единстве, оставаясь верными Вселенским соборам, сохраняя веру христианскую в том виде, как ее передали апостолы.
- И все-таки меня пугает аша уверенность. Вы что, не допускаете, что можете ошибаться?
- Понимаете, моя уверенность основана на моей вере. А она возникла не вдруг, не случайно. Господь многократно укреплял меня на этом пути. Вкусив сладкого, уже не хочется горького. Это сложно объяснить, но я попробую. Представьте, что вам стало известно, что на таком-то поле зарыт клад, и вот вы идете, долго копаете и, наконец, находите сундук с сокровищами. В этой ситуации насколько вы будете уверены, что вы откопали тот самый клад? А если кто-нибудь предложит оставить его и поискать еще?
- Тогда откуда взялось столько религий, сект, учений?
- Мэм, они от дьявола. Не бывает Богов, кроме Истинного Бога. Ибо все боги народов – идолы, а Господь небеса сотворил. (Пс 95: 5)
- Как странно… но раз иные религии образовались, значит, они зачем-то нужны?
- Да, конечно. Нужны дьяволу, чтобы заморочить людям головы.
- А мусульмане? Они тоже откололись?
- Нет, мэм. Просто один человек по имени Мухаммед придумал эту религию.
- Придумал религию?
- Да. Сатана ему нашептал.
- Кажется, вот мечеть?
- Да, мэм.
- Остановите.
- Как пожелаете, мэм.
В огромном здании почти не было окон, лишь какие-то крошечные отверстия. Эмма подошла к закрытой двери. Двое смуглых мужчин неприветливо шли к ней, оглядывая с ног до головы Эмму: ее пестрое, до колен, развивающееся на ветру платье, ее уютные босоножки на невысоком каблучке, обвивающие ремешками стройные икры.
- Что хочешь? – услышала она.
- Священнослужителя, - ответила Эмма.
- Имама? Зачем?
- Мне надо узнать, как ваша религия относится к прерыванию беременности, ответила Эмма и заплакала – нервы ее были на пределе.
- Нагуляла? Мужа нет? – спросил один из них, с седой бородой, одетый, в длинный серый халат, голова которого была замотана чем-то белым.
- Муж есть, но он против. Против того, чтобы оставить ребенка.
- Ты больна? Делать аборт запрещено, кроме чрезвычайных ситуаций. Об этом говорится в аяте: «Не убивайте своих детей, опасаясь бедности. Мы даем пропитание им и вам. Воистину, убивать детей - тяжкий грех» (17: 31).
- Нет… я здорова. У меня пятая неделя беременности, – сказала Эмма.
- В хадисах (см. аль-Бухари –х.2969-3085-6105, Муслим –х.4781, Абу Дауд –х.4085, ат-Тирмизи –х.2063, Ибн Маджа –х.73 и др.) говорится, что после 120 дней (это 4 месяца) плоду дается душа. Постарайся уговорить мужа, - ответил мужчина с бородой.
- Но времени на уговоры нет! Ребенок уже есть, он растет! – прошептала Эмма, вытирая слезы одноразовой салфеткой.
- До четырех месяцев беременности у плода нет души. Поэтому время у тебя есть.
- Спасибо, - сказала Эмма и пошла к машине.
- Куда дальше, мэм? – услышала она.
- В церковь. Следующую. Ближайшую, - сказала Эмма.
- У Вас что-то случилось, мэм?
- Хочу узнать, как все религии относятся к прерыванию беременности.
- Отрицательно, мэм.
- И даже, если муж против?
- Бежать надо от такого мужа, который против, мэм… извините.
- Бежать?!? Как бежать? Куда бежать?
- Куда угодно. Но не жить с человеком, желающим смерти собственному ребенку, мэм.
- Но если срок еще маленький, то ребенка никакого пока нет. Есть просто крошечный сгусток.
- Тот, кто будет человеком, уже человек, - сказал шофер.
- Допустим, я убегу. И куда мне деваться? – спросила Эмма задумчиво.
- Снимите квартиру.
Эмма горько засмеялась: у Виллема в собственности было более двадцати квартир, которые он сдавал.
- Ну, допустим. Но на какие деньги я буду жить? И мои дети – их придется взять с собой… Отдаст ли мне их Виллем? Захотят ли они уйти со мною из дома?
- Мэм… но у Вас есть какие-то украшения? У женщин Вашего круга, насколько мне известно, имеется множество брошей, колье, перстней? Это можно продать. И жить. Скромно, чтобы хватило надолго. Как все.
- Как все, - повторила Эмма, глядя в окно. Машина затормозила. Светофор.
За окном молодая полная женщина толкала коляску, в которой спал малыш. Рядом, уцепившись за ручку коляски, шла девочка лет двух. Ноги женщины, обутые в дешевые шлепанцы, были грязные – видимо, они не знали педикюра. Эмма поморщилась.
- А у Вас есть дети?
- Да. Два мальчика и четыре девочки, ответил шофер, глядя перед собой, на дорогу.
- О, Боже! Ваша жена, конечно, не работает?
- Нет.
- И вся семья живет только на Вашу зарплату?
- Конечно. Мы очень благодарны мистеру Виллему: жалованье я получаю великолепное!
Эмма, посмотрев на него, как на полоумного, спросила:
- Но разве этой суммы может хватить на семью из восьми человек?
- Конечно, - бодро ответил шофер.
Эмма молчала.
- Приехали, мэм. Католическая.
Зайдя внутрь огромного собора, в котором было холодно и сыро, как в склепе, Эмма зябко поежилась и села в одно из кресел.
- Вы что-то хотели? Службы сегодня не будет, - услышала она женский голос.
- Мне нужно поговорить со священником.
- А, так вы на исповедь? Сейчас Падре Валентин подойдет, сказала женщина и удалилась.
Минут через десять Эмма зашла в кабинку.
- Я слушаю, дочь моя.
- Я беременна. Почти пять недель. Муж настаивает на прерывании.
- Дети есть? – спросил отец Валентин
- Да, двое.
- И он не хочет третьего? Не на что жить?
- Что вы! Мой муж миллионер.
- Так в чем же дело?
- Он заставил меня убить нашего первенца. Было почти шесть месяцев беременности, – сказала Эмма и заплакала.
- Ты раскаялась?
- Смерть моего сына, который родился живым, не дает мне покоя, а мужу это безразлично. Он не верит ни в Бога, ни в черта.
- Если ты раскаялась, то можешь, имея средства, принести пожертвование на церковь. Я помолюсь, и Бог простит тебе твой грех. Ты больше не будешь мучиться.
- Правда? Если я принесу деньги, Бог простит меня за то, что я тогда прервала беременность? Мне тогда еще не было и шестнадцати лет, я любила мужа и очень от него зависела – Эмма, чрезвычайно обрадованная тем, что, как сказал священник, Бог ее простит, вытерла слезы и, одернув юбку, встала.
Сев в машину, Эмма скомандовала шоферу:
- Домой.
- А в Православный храм, мэм? Я отвезу вас в церковь, в которую ходим мы с женой каждое воскресенье.
- Я уже все выяснила. Спасибо.
- Как скажете, мэм. Но позвольте заметить, что Вы много потеряете, если не…
- У Вас есть наличные? – оборвала его Эмма.
- Да, немного, мэм, - озадаченно посмотрел ее шофер.
- Одолжите, пожалуйста, пару сотен. До вечера.
- У меня только семьдесят, мэм.
- Давайте. И отвезите меня к книжному, пожалуйста.
Через некоторое время Эмма сидела в своем любимом кафе и читала ту самую книгу, которую хотела купить утром. Оказывается, она совсем забыла, о чем роман, и читала его, будто бы в первый раз.
Так как все прочитанные книги Эмма выбрасывала, она уже совершенно не помнила, что читала, а что – нет, и решила завтра же поехать и купить все любовные романы, изданные десять лет назад.
Вечером дома были гости: двоюродный брат Виллема и его супруга. С трудом дождавшись их ухода, Эмма подошла к мужу.
- Виллем. Я сделаю то, о чем ты меня просишь. Но мне нужны деньги.
- Умница. Завтра я разблокирую твою карточку.
- Ты не понял. Мне нужно много денег.
- Зачем?
- Я… я хочу красивую брошь.
- Сколько?
- Двадцать тысяч долларов, - сказала Эмма и еле слышно прошептала:
- Десять за того и десять за этого.
- Ладно. Что ты там шепчешь?
- Ничего. Уже ничего.
На другой день Виллем позвонил ей и сказал, что карточка разблокирована, и сумма, которая ей требуется, уже на счете.
Было уже двенадцать дня. Эмма, стараясь ни о чем не думать, одела белую блузку, брюки капри, вышла из дома и пошла ловить такси. Встречаться с шофером ей не хотелось.
Приехав к доктору, она с порога объявила, что пришла на прерывание.
- Как Вам будет угодно. Вы готовы прямо сейчас? - спросила врач, моложавая женщина, ровесница Эммы.
Эмма кивнула.
- Анализы, которые мы с вами сделали несколько дней назад, хорошие. Срок маленький. Мы сделаем вам вакуум аспирацию. Проходите в кабинет номер четыре.
Пятнадцать минут спустя Эмму вывезли на каталке из кабинета номер четыре и привезли в уютную палату, находившуюся в противоположном конце коридора. На этот раз все закончилось быстро, и почти без боли, лишь какая-то неожиданная, непонятно откуда образовавшаяся пустота внутри заставляла сердце Эммы сжиматься от чувства чего-то непоправимого...
- Желательно сразу не вставать. Полежите хотя бы час, - сказала врач.
- Я никуда не тороплюсь. Могу полежать и два часа, и три, - улыбнулась Эмма.
- Хорошо. Сейчас Вам принесут чай с пирожными.
Эмма достала из белой кожаной сумочки телефон и позвонила мужу.
- Все.
- Умница. Как настроение?
- Нормальное, - сказала Эмма и вытащила из сумочки книгу.
- Ну, тогда до вечера. Сейчас не могу говорить. Занят.
- До вечера, - сказала Эмма и открыла книгу.
В пять часов вечера Эмма на такси подъехала к собору.
- Падре Валентин здесь? – спросила Эмма у той самой женщины со строгой прической, которая вчера пригласила священника.
- Нет. Он уехал.
- Жаль. Тогда передайте ему, пожалуйста, вот это, - протянула сверток Эмма и добавила:
- Это индульгенция. Мы вчера договаривались. Пусть помолится. Я… я сделала два аборта.
Растерянная женщина кивнула, и посмотрела вслед Эмме, которая быстро села в стоящее рядом такси.
- Сейчас прямо, второй поворот налево. Остановитесь у книжного, - сказала Эмма водителю, доставая из кошелька наличные.
Больше Эмма в церковь не ходила никогда. Ни в какую. Быть может, потому, что через несколько дней она все-таки осознала ужас содеянного, поняла, что шофер был прав, но уже было поздно…

***
Вспоминая все это, Эмма смотрела на тело Виллема с ненавистью.
- Эмма. С Вами все в порядке? – спросил неслышно подошедший врач.
- Да. Распорядитесь, чтобы все было готово к кремации как можно скорей, - сказала Эмма и встала со стула.
- Вы хотите, чтобы я позвонил в похоронное бюро?
- Да. Будьте любезны, - сказала Эмма.
- Мы, как вы понимаете, не успели пригласить священника, - начал было доктор, но Эмма его оборвала:
- Это неважно.
И вышла из палаты.
Эмма была хорошей женой, и Виллем оставил ей огромное состояние. Кроме этого, квартирное бюро отошло Эмме – в завещании было сказано, что наследство перейдет Данису лишь в том случае, если он будет вести нормальный образ жизни: прекратит употреблять наркотики и женится.
Данис был ошарашен не сколько смертью отца, сколько тем, что его оставили без состояния. Будучи гомосексуалистом и ни от кого этого раньше не скрывая, он попытался начать новую жизнь: познакомился с Гертье. Ей было двадцать лет, она была из другого круга, и ничего не знала о похождениях Даниса. Буквально через месяц они начали готовиться к свадьбе, и Эмма, счастливая от того, что сын, наконец, взялся за ум, решила доверить ему наследство. Но на другое утро ей позвонила плачущая Гертье. Девушка сообщила, что, оказывается, Дани вел двойную жизнь: снимал рядом с их квартирой «гнездышко», в которое поселил юного любовника. Там же они баловались легкими наркотиками.
Данис тогда был в ярости от того, что его план рухнул: он мечтал продать дело отца и купить на эти деньги развлекательный клуб. Он едва не убил Гертье, которая к тому времени была уже беременна, и Эмме пришлось отправить девушку на несколько месяцев в другой город. А Данису Эмма все же переводила на карточку еженедельно небольшую сумму, чтобы ему было на что жить. Квартиру Данис снимал, потому что недвижимость, оформленную на него, он продавал практически сразу, чтобы, как он говорил, начать новое дело. Но, каждый раз, все деньги уходили на развлечения.
После смерти мужа Эмма зажила неплохо, даже позволила, наконец, завести себе любовника. Но роман закончился, по сути, так и не начавшись: Эмма поняла, что молодому красавцу нужны лишь ее деньги, которые он хочет тратить на более молодых подруг. Оскорбленная в лучших чувствах, Эмма прогнала негодяя. Потом было еще несколько неудачных попыток. Наконец, убедившись, что такого фейерверка чувств, как в любовных романах, в реальности не бывает, разочаровавшаяся в жизни Эмма снова взялась за чтение книг. Отныне ее не ничто не интересовало: ни дети, выросшие и живущие каждый своей жизнью, ни богатство, оставленное мужем, хозяйкой которого она являлась, ни что-либо еще. Бесполезность своей жизни, которую Эмма в последнее время четко осознавала, боль от не дававших ей покоя воспоминаний о неродившихся детях, Эмма заглушала чтением любовных романов.

***
28 июня 2009 года. Утро.
- Бабушка, привет!
- Как ты здесь оказалась, милая? Почему не в школе? – удивилась Эмма.
- Эмма, доброе утро, я бы хотела поговорить, - сказала Гертье, ставя на пол элегантный черный рюкзачок.
Эмма вопросительно подняла брови и тихо спросила, посмотрев в стену:
- Неужели о наследстве?
- Что Вы говорите, Эмма? Саския, возьми учебник. Прочитаешь и перескажешь мне две главы. Ну, иди.
- Туда где цветы? В коридор?
- Да. Иди, иди.
- А о чем вы будете говорить, мама? – спросила Саския, глядя на мать широко открытыми глазами.
- О сюрпризе, который хочет тебе сделать бабушка, - сказала Эмма, погладила девочку по голове и холодно посмотрела на Гертье.
- А о каком сюрпризе? – спросила Саския, прижимаясь к бабушке.
- На то это и сюрприз, чтобы быть сюрпризом, - ответила Эмма, и, поцеловав девочку в лоб, добавила:
- Иди скорее.
Саския, обняв книжку, выбежала в коридор.
- Слушаю тебя, Гертье. О чем ты хочешь поговорить?
- Эмма, я все знаю. Простите. Хельга мне все рассказала, не ругайте ее.
- Об эвтаназии? - удивилась Эмма.
- Пожалуйста, Эмма, - разрыдалась Гертье и, упав на кровать, обняла худые ноги Эммы.
Эмма изумленно смотрела на Гертье. Похоже, от удивления прошла даже боль.
- Ты не хочешь, чтобы я умирала?
- Вы что? Почему Вы у меня это спрашиваете? Вы всегда были так добры ко мне, помогали. Давали денег на бонну, чтобы я продолжила учебу… ни я, ни Саския, ни в чем никогда не нуждались. Моя мама умерла, когда мне было пятнадцать. Вы были для меня как мать, Эмма. Пожалуйста, отмените свое решение. Не надо эвтаназии. Это противоестественно. Это против Бога.
- Я многое в жизни сделала против Бога, Гертье, - сказала Эмма, потрясенная тем, что она, оказывается, кому-то небезразлична.
«Интересно, догадывается она о наследстве?», - подумала Эмма.
- Все мы грешны, Эмма. Покайтесь, пожалуйста, покайтесь, пока не поздно, и забудьте об этой мысли! От мысли о самоубийстве!
- Раскаяние ничего не дает, Гертье. Я пыталась, и не однажды. Раскаянье – это мучение. У меня болит и тело, и душа. Все, что я могу сделать, это уйти из жизни как можно быстрее, чтобы не мучиться ни телом, ни душой.
- Нет, Эмма! Искреннее раскаяние – это не мучение! Это освобождение от греха, это изменение себя! Словно автобус меняет свой маршрут… Эмма! Вы закрыли глаза… откройте! Вам плохо? Позвать врача?
- Не надо, - прошептала Эмма.
- Эмма, пожалуйста, выслушайте меня! Это важно! Ваш уход из жизни в этом состоянии ничего не изменит! Вы мне всегда помогали. Позвольте хотя бы раз в жизни сделать для Вас что-то хорошее… можно пригласить священника?
- Нет! – вздрогнув, резко сказала Эмма.
Она вспомнила Падре Валентина. То ли молился он плохо, а может, Бог не услышал? Или, как говорил шофер, Бог был не тот?
Голова у Эммы закружилась, и она провалилась в сон.
Незнакомая медсестра, дежурившая вместо Хельги, которую вызвала Гертье, сказала:
- Ей сейчас вводят очень большие дозы. Она почти все время спит. А когда просыпается – плачет.
- Когда она проснется? – спросила Хельга.
- Не знаю. Может, будет спать до вечера. А может, проснется часа через два. Вы идите.
- Мне надо с ней поговорить, - сказала Хельга, вытирая глаза.
- Сегодня вряд ли. К обеду ей обычно хуже.
- Вы в курсе, что на завтра назначена эвтаназия?
- Да, конечно.
- Что можно сделать, чтобы этого не произошло?
- Отменить эвтаназию может только сам пациент.
- Но она старая женщина, и ей очень плохо, - сказала Гертье.
- Эвтаназию делают как раз старые люди, которым плохо, - усмехнулась медсестра.
- Вы можете проводить меня к ее лечащему доктору?
- Вы дочь Эммы?
- Я ее невестка. Бывшая жена сына.
- Простите, нет. Доктор принимает только близких родственников. У него совсем нет времени, и у меня тоже, - сказала медсестра и одела очки.
- Вы хотя бы можете рассказать об эвтаназии? – спросила Гертье.
- Каким образом человек уходит из жизни? Или о законе?
- Пожалуйста, расскажите все.
- В переводе слово «эвтаназия» означает «благая смерть» или «легкая смерть», и смерть от эвтаназии всегда тихая и спокойная. Пациенту делают укол, содержащий сильную дозу снотворного, затем, убедившись, что больной находится в глубоком сне, ему вводят препарат, останавливающий деятельность мышц, а следовательно, сердца.
- Какой ужас… - прошептала Гертье.
- Ну почему же ужас? Вы когда-нибудь видели, как мучаются безнадежные больные? Достигшие предельной степени истощения, оглушенные чудовищными болями? Еще немного, и Эмма не сможет спать: боль не даст несчастной забыть о ней ни минуты! Неужели Вам будет легче от того, что человек живет, но мучается?
- Конечно. Легче! Ведь любая жизнь лучше противоестественной смерти!
- Это с позиции верующих людей. Но с позиции медицины все иначе. Может, Вы еще мне скажете сейчас, что Эмму вообще лечить не надо? Потому что, если Богу будет угодно, Он пошлет ей выздоровление? – спросила медсестра.
- Бог действительно пошлет больному выздоровление, если так будет лучше для человека, для его Души. Не надо утрировать. Лечить больных необходимо, в этом призвание врача, это его профессия. Но чтобы людей лишали жизни врачи, то есть те, кто Богом призван исцелять, продлевать человеческие жизни – это немыслимо! Ведь эвтаназия, с одной стороны, со стороны врача, это убийство, а с другой стороны, со стороны пациента – самоубийство! Пациент становится самоубийцей, а врач – убийцей!
- Не могу с Вами согласиться. В основном, с помощью эвтаназии пациенты сокращают себе жизнь всего лишь на несколько дней, или, максимум, недель. Поймите, человек мучается от боли круглые сутки, и уже никакие лекарства ему практически не помогают. Эвтаназия известна с глубокой древности. Вы знаете, что в Спарте убивали младенцев, которые рождались слабыми и больными? А некоторые первобытные племена убивали стариков, ставших обузой для остальных?
- Знаю. И что? Вы считаете, что это в порядке вещей? Но ведь то, что мы возвращаемся к первобытным временам - это позор! Когда снова появилась эвтаназия? Если не ошибаюсь, она была введена в ХХ веке в фашистской Германии! Понимаете? Введя эвтаназию, мы семимильными шагами движемся к прошлому, и, возможно, скоро сравняемся с первобытными людьми – будем жить одними лишь инстинктами, а не Душой!
- Простите, не надо повышать голос. У меня нет желания разговаривать в таком тоне. Мы живем в современном обществе, где, среди прочих законов, есть закон, называющийся: «Критерии применения эвтаназии и оказания помощи при добровольном уходе из жизни», согласно которому врач, во-первых, должен быть убежден, и в случае каких-либо проблем, юридически грамотно суметь доказать, что его пациент принял решение о своей эвтаназии добровольно и обдуманно.
Во вторых, врач должен точно знать, что болезнь пациента неизлечима, и физические страдания от нее для пациента невыносимые, испробованы всевозможные средства избавить пациента от страданий. Это должно быть подтверждено документально.
В-третьих, пациент должен быть подробно проинформирован как о состоянии своего здоровья на данный момент, так и о прогнозе - продолжительности его жизни, успешности лечения и пр.
Затем, в-четвертых, и врач, и пациент должны обоюдно прийти к заключению, что проблемам, вызвавшим желание эвтаназии, нет никакой альтернативы.
В-пятых, с этим заключением обязан ознакомиться и согласиться еще один, независимый, доктор.
И, наконец, в шестых: эвтаназия должна быть произведена исключительно врачом. И только медицинскими средствами.
Еще, кроме вышеперечисленного, с пожелавшим уйти из жизни с помощью эвтаназии пациентом непременно проводит беседу психолог, или психиатр.
Все, как вы видите, на самом высоком уровне и исключительно для блага самих пациентов – не надо сравнивать нашу страну, между прочим, одну из самых развитых в мире, с фашистами. Где-то в странах третьего мира тысячи безнадежно больных людей, мучаясь от невыносимых болей, ждут смерти. А у нас, в Нидерландах, каждый человек может уйти из жизни достойно, не превращаясь в никому не нужную обузу, в мешок с костями, который проводит последние недели своей жизни в медикаментозном сне, - сказала медсестра, и, в который раз, поправила очки.
- Как Вы можете так говорить! Ведь такая тяжелая болезнь дается человеку, чтобы переосмыслить всю прожитую им жизнь! Болезнь – это благо, это, если хотите, подарок! Человек, переживший достойно, принявший с миром неизлечимую болезнь, может спасти свою бессмертную Душу! – воскликнула потрясенная сравнением медсестры Гертье.
Медсестра, вздохнув, посмотрела на потолок и пожала плечами:
- У Вас, простите, какие-то средневековые понятия обо всем. Нужно быть реалистом. Всего хорошего.
- Подождите!
- Простите. Я очень спешу, - сказала медсестра, окинув Гертье взглядом, полным презрения.
Гертье посмотрела вслед медсестре, скрывшейся в конце коридора, и вытерла слезы. Она отчетливо понимала, что, скорее всего, сделать уже ничего нельзя: звонить Данису и Корделии бесполезно, а разговор с самой Эммой вряд ли что-то изменит.
Теребя лямку рюкзака, Гертье сидела на корточках возле двери и отрешенно смотрела в пол. Она не сразу поняла, что прямо перед ней остановился врач, и лишь увидев безупречные белые сандалии, подняла глаза.
- Добрый день. У Вас какие-то проблемы?
- Проблемы у пациентки. У Эммы Реймерсваль.
- Какого рода проблемы?
- Вы ее лечащий врач?
- Да.
- Значит, Вы в курсе того, что Эмма решила прибегну