Iv накануне

Накануне того дня и через семь лет после того, как Эгль, собиратель

песен, рассказал девочке на берегу моря сказку о корабле с Алыми Парусами,

Ассоль в одно из своих еженедельных посещений игрушечной лавки вернулась

домой расстроенная, с печальным лицом. Свои товары она принесла обратно. Она

была так огорчена, что сразу не могла говорить и только лишь после того, как

по встревоженному лицу Лонгрена увидела, что он ожидает чего-то значительно

худшего действительности, начала рассказывать, водя пальцем по стеклу окна,

у которого стала, рассеянно наблюдая море.

Хозяин игрушечной лавки начал в этот раз с того, что открыл счетную

книгу и показал ей, сколько за ними долга. Она содрогнулась, увидев

внушительное трехзначное число. -- " Вот сколько вы забрали с декабря, --

сказал торговец, -- а вот посмотри, на сколько продано". И он уперся пальцем

в другую цифру, уже из двух знаков.

-- Жалостно и обидно смотреть. Я видела по его лицу, что он груб и

сердит. Я с радостью убежала бы, но, честное слово, сил не было от стыда. И

он стал говорить: -- " Мне, милая, это больше не выгодно. Теперь в моде

заграничный товар, все лавки полны им, а эти изделия не берут". Так он

сказал. Он говорил еще много чего, но я все перепутала и забыла. Должно

быть, он сжалился надо мной, так как посоветовал сходить в " Детский Базар" и

" Аладинову Лампу".

Выговорив самое главное, девушка повернула голову, робко посмотрев на

старика. Лонгрен сидел понурясь, сцепив пальцы рук между колен, на которые

оперся локтями. Чувствуя взгляд, он поднял голову и вздохнул. Поборов

тяжелое настроение, девушка подбежала к нему, устроилась сидеть рядом и,

продев свою легкую руку под кожаный рукав его куртки, смеясь и заглядывая

отцу снизу в лицо, продолжала с деланным оживлением: -- Ничего, это все

ничего, ты слушай, пожалуйста. Вот я пошла. Ну-с, прихожу в большой

страшеннейший магазин; там куча народа. Меня затолкали; однако я выбралась и

подошла к черному человеку в очках. Что я ему сказала, я ничего не помню;

под конец он усмехнулся, порылся в моей корзине, посмотрел кое-что, потом

снова завернул, как было, в платок и отдал обратно.

Лонгрен сердито слушал. Он как бы видел свою оторопевшую дочку в

богатой толпе у прилавка, зава ленного ценным товаром. Аккуратный человек в

очках снисходительно объяснил ей, что он должен разориться, ежели начнет

торговать нехитрыми изделиями Лонгрена. Небрежно и ловко ставил он перед ней

на прилавок складные модели зданий и железнодорожных мостов; миниатюрные

отчетливые автомобили, электрические наборы, аэропланы и двигатели. Все это

пахло краской и школой. По всем его словам выходило, что дети в играх только

подражают теперь тому, что делают взрослые.

Ассоль была еще в " Аладиновой Лампе" и в двух других лавках, но ничего

не добилась.

Оканчивая рассказ, она собрала ужинать; поев и выпив стакан крепкого

кофе, Лонгрен сказал: -- Раз нам не везет, надо искать. Я, может быть, снова

поступлю служить -- на " Фицроя" или " Палермо". Конечно, они правы, --

задумчиво продолжал он, думая об игрушках. -- Теперь дети не играют, а

учатся. Они все учатся, учатся и никогда не начнут жить. Все это так, а

жаль, право, жаль. Сумеешь ли ты прожить без меня время одного рейса?

Немыслимо оставить тебя одну.

-- Я также могла бы служить вместе с тобой; скажем, в буфете.

-- Нет! -- Лонгрен припечатал это слово ударом ладони по вздрогнувшему

столу. -- Пока я жив, ты служить не будешь. Впрочем, есть время подумать.

Он хмуро умолк. Ассоль примостилась рядом с ним на углу табурета; он

видел сбоку, не поворачивая головы, что она хлопочет утешить его, и чуть

было не улыбнулся. Но улыбнуться -- значило спугнуть и смутить девушку. Она,

приговаривая что-то про себя, разгладила его спутанные седые волосы,

поцеловала в усы и, заткнув мохнатые отцовские уши своими маленькими

тоненькими пальцами, сказала: -- " Ну вот, теперь ты не слышишь, что я тебя

люблю". Пока она охорашивала его, Лонгрен сидел, крепко сморщившись, как

человек, боящийся дохнуть дымом, но, услышав ее слова, густо захохотал.

-- Ты милая, -- просто сказал он и, потрепав девушку по щеке, пошел на

берег посмотреть лодку.

Ассоль некоторое время стояла в раздумье посреди комнаты, колеблясь

между желанием отдаться тихой печали и необходимостью домашних забот; затем,

вымыв посуду, пересмотрела в шкалу остатки провизии. Она не взвешивала и не

мерила, но видела, что с мукой не дотянуть до конца недели, что в жестянке с

сахаром виднеется дно, обертки с чаем и кофе почти пусты, нет масла, и

единственное, на чем, с некоторой досадой на исключение, отдыхал глаз, --

был мешок картофеля. Затем она вымыла пол и села строчить оборку к

переделанной из старья юбке, но тут же вспомнив, что обрезки материи лежат

за зеркалом, подошла к нему и взяла сверток; потом взглянула на свое

отражение.

За ореховой рамой в светлой пустоте отраженной комнаты стояла тоненькая

невысокая девушка, одетая в дешевый белый муслин с розовыми цветочками. На

ее плечах лежала серая шелковая косынка. Полудетское, в светлом загаре, лицо

было подвижно и выразительно; прекрасные, несколько серьезные для ее

возраста глаза посматривали с робкой сосредоточенностью глубоких душ. Ее

неправильное личико могло растрогать тонкой чистотой очертаний; каждый

изгиб, каждая выпуклость этого лица, конечно, нашли бы место в множестве

женских обликов, но их совокупность, стиль -- был совершенно оригинален, --

оригинально мил; на этом мы остановимся. Остальное неподвластно словам,

кроме слова " очарование".

Отраженная девушка улыбнулась так же безотчетно, как и Ассоль. Улыбка

вышла грустной; заметив это, она встревожилась, как если бы смотрела на

постороннюю. Она прижалась щекой к стеклу, закрыла глаза и тихо погладила

зеркало рукой там, где приходилось ее отражение. Рой смутных, ласковых

мыслей мелькнул в ней; она выпрямилась, засмеялась и села, начав шить.

Пока она шьет, посмотрим на нее ближе -- вовнутрь. В ней две девушки,

две Ассоль, перемешанных в замечательной прекрасной неправильности. Одна

была дочь матроса, ремесленника, мастерившая игрушки, другая -- живое

стихотворение, со всеми чудесами его созвучий и образов, с тайной соседства

слов, во всей взаимности их теней и света, падающих от одного на другое. Она

знала жизнь в пределах, поставленных ее опыту, но сверх общих явлений видела

отраженный смысл иного порядка. Так, всматриваясь в предметы, мы замечаем в

них нечто не линейно, но впечатлением -- определенно человеческое, и -- так

же, как человеческое -- различное. Нечто подобное тому, что (если удалось)

сказали мы этим примером, видела она еще сверх видимого. Без этих тихих

завоеваний все просто понятное было чуждо ее душе. Она умела и любила

читать, но и в книге читала преимущественно между строк, как жила.

Бессознательно, путем своеобразного вдохновения она делала на каждом шагу

множество эфирнотонких открытий, невыразимых, но важных, как чистота и

тепло. Иногда -- и это продолжалось ряд дней -- она даже перерождалась;

физическое противостояние жизни проваливалось, как тишина в ударе смычка, и

все, что она видела, чем жила, что было вокруг, становилось кружевом тайн в

образе повседневности. Не раз, волнуясь и робея, она уходила ночью на

морской берег, где, выждав рассвет, совершенно серьезно высматривала корабль

с Алыми Парусами. Эти минуты были для нее счастьем; нам трудно так уйти в

сказку, ей было бы не менее трудно выйти из ее власти и обаяния.

В другое время, размышляя обо всем этом, она искренне дивилась себе, не

веря, что верила, улыбкой прощая море и грустно переходя к действительности;

теперь, сдвигая оборку, девушка припоминала свою жизнь. Там было много скуки

и простоты. Одиночество вдвоем, случалось, безмерно тяготило ее, но в ней

образовалась уже та складка внутренней робости, та страдальческая морщинка,

с которой не внести и не получить оживления. Над ней посмеивались, говоря:

-- " Она тронутая, не в себе"; она привыкла и к этой боли; девушке случалось

даже переносить оскорбления, после чего ее грудь ныла, как от удара. Как

женщина, она была непопулярна в Каперне, однако многие подозревали, хотя

дико и смутно, что ей дано больше прочих -- лишь на другом языке. Капернцы

обожали плотных, тяжелых женщин с масляной кожей толстых икр и могучих рук;

здесь ухаживали, ляпая по спине ладонью и толкаясь, как на базаре. Тип этого

чувства напоминал бесхитростную простоту рева. Ассоль так же подходила к

этой решительной среде, как подошло бы людям изысканной нервной жизни

общество привидения, обладай оно всем обаянием Ассунты или Аспазии: то, что

от любви, -- здесь немыслимо. Так, в ровном гудении солдатской трубы

прелестная печаль скрипки бессильна вывести суровый полк из действий его

прямых линий. К тому, что сказано в этих строках, девушка стояла спиной.

Меж тем, как ее голова мурлыкала песенку жизни, маленькие руки работали

прилежно и ловко; откусывая нитку, она смотрела далеко перед собой, но это

не мешало ей ровно подвертывать рубец и класть петельный шов с отчетливостью

швейной машины. Хотя Лонгрен не возвращался, она не беспокоилась об отце.

Последнее время он довольно часто уплывал ночью ловить рыбу или просто

проветриться.

Ее не теребил страх; она знала, что ничего худого с ним не случится. В

этом отношении Ассоль была все еще той маленькой девочкой, которая молилась

по-своему, дружелюбно лепеча утром: -- " Здравствуй, бог! ", а вечером: --

" Прощай, бог! ".

По ее мнению, такого короткого знакомства с богом было совершенно

достаточно для того, чтобы он отстранил несчастье. Она входила и в его

положение: бог был вечно занят делами миллионов людей, поэтому к обыденным

теням жизни следовало, по ее мнению, относиться с деликатным терпением

гостя, который, застав дом полным народа, ждет захлопотавшегося хозяина,

ютясь и питаясь по обстоятельствам.

Кончив шить, Ассоль сложила работу на угловой столик, разделась и

улеглась. Огонь был потушен. Она скоро заметила, что нет сонливости;

сознание было ясно, как в разгаре дня, даже тьма казалась искусственной,

тело, как и сознание, чувствовалось легким, дневным. Сердце отстукивало с

быстротой карманных часов; оно билось как бы между подушкой и ухом. Ассоль

сердилась, ворочаясь, то сбрасывая одеяло, то завертываясь в него с головой.

Наконец, ей удалось вызвать привычное представление, помогающее уснуть: она

мысленно бросала камни в светлую воду, смотря на расхождение легчайших

кругов. Сон, действительно, как бы лишь ждал этой подачки; он пришел,

пошептался с Мери, стоящей у изголовья, и, повинуясь ее улыбке, сказал

вокруг: " Шшшш". Ассоль тотчас уснула. Ей снился любимый сон: цветущие

деревья, тоска, очарование, песни и таинственные явления, из которых,

проснувшись, она припоминала лишь сверканье синей воды, подступающей от ног

к сердцу с холодом и восторгом. Увидев все это, она побыла еще несколько

времени в невозможной стране, затем проснулась и села.

Сна не было, как если бы она не засыпала совсем. Чувство новизны,

радости и желания что-то сделать согревало ее. Она осмотрелась тем взглядом,

каким оглядывают новое помещение. Проник рассвет -- не всей ясностью

озарения, но тем смутным усилием, в котором можно понимать окружающее. Низ

окна был черен; верх просветлел. Извне дома, почти на краю рамы, блестела

утренняя звезда. Зная, что теперь не уснет, Ассоль оделась, подошла к окну

и, сняв крюк, отвела раму, За окном стояла внимательная чуткая тишина; она

как бы наступила только сейчас. В синих сумерках мерцали кусты, подальше

спали деревья; веяло духотой и землей.

Держась за верх рамы, девушка смотрела и улыбалась. Вдруг нечто,

подобное отдаленному зову, всколыхнуло ее изнутри и вовне, и она как бы

проснулась еще раз от явной действительности к тому, что явнее и

несомненнее. С этой минуты ликующее богатство сознания не оставляло ее. Так,

понимая, слушаем мы речи людей, но, если повторить сказанное, поймем еще

раз, с иным, новым значением. То же было и с ней.

Взяв старенькую, но на ее голове всегда юную шелковую косынку, она

прихватила ее рукою под подбородком, заперла дверь и выпорхнула босиком на

дорогу. Хотя было пусто и глухо, но ей казалось, что она звучит как оркестр,

что ее могут услышать. Все было мило ей, все радовало ее. Теплая пыль

щекотала босые ноги; дышалось ясно и весело. На сумеречном просвете неба

темнели крыши и облака; дремали изгороди, шиповник, огороды, сады и нежно

видимая дорога. Во всем замечался иной порядок, чем днем, -- тот же, но в

ускользнувшем ранее соответствии. Все спало с открытыми глазами, тайно

рассматривая проходящую девушку.

Она шла, чем далее, тем быстрей, торопясь покинуть селение. За Каперной

простирались луга; за лугами по склонам береговых холмов росли орешник,

тополя и каштаны. Там, где дорога кончилась, переходя в глухую тропу, у ног

Ассоль мягко завертелась пушистая черная собака с белой грудью и говорящим

напряжением глаз. Собака, узнав Ассоль, повизгивая и жеманно виляя

туловищем, пошла рядом, молча соглашаясь с девушкой в чем-то понятном, как

" я" и " ты". Ассоль, посматривая в ее сообщительные глаза, была твердо

уверена, что собака могла бы заговорить, не будь у нее тайных причин

молчать. Заметив улыбку спутницы, собака весело сморщилась, вильнула хвостом

и ровно побежала вперед, но вдруг безучастно села, деловито выскребла лапой

ухо, укушенное своим вечным врагом, и побежала обратно.

Ассоль проникла в высокую, брызгающую росой луговую траву; держа руку

ладонью вниз над ее метелками, она шла, улыбаясь струящемуся прикосновению.

Засматривая в особенные лица цветов, в путаницу стеблей, она различала

там почти человеческие намеки -- позы, усилия, движения, черты и взгляды; ее

не удивила бы теперь процессия полевых мышей, бал сусликов или грубое

веселье ежа, пугающего спящего гнома своим фуканьем. И точно, еж, серея,

выкатился перед ней на тропинку. -- " Фук-фук", -- отрывисто сказал он с

сердцем, как извозчик на пешехода. Ассоль говорила с теми, кого понимала и

видела. -- " Здравствуй, больной, -- сказала она лиловому ирису, пробитому до

дыр червем. -- Необходимо посидеть дома", -- это относилось к кусту,

застрявшему среди тропы и потому обдерганному платьем прохожих. Большой жук

цеплялся за колокольчик, сгибая растение и сваливаясь, но упрямо толкаясь

лапками. -- " Стряхни толстого пассажира", -- посоветовала Ассоль. Жук,

точно, не удержался и с треском полетел в сторону. Так, волнуясь, трепеща и

блестя, она подошла к склону холма, скрывшись в его зарослях от лугового

пространства, но окруженная теперь истинными своими друзьями, которые -- она

знала это -- говорят басом.

То были крупные старые деревья среди жимолости и орешника. Их свисшие

ветви касались верхних листьев кустов. В спокойно тяготеющей крупной листве

каштанов стояли белые шишки цветов, их аромат мешался с запахом росы и

смолы. Тропинка, усеянная выступами скользких корней, то падала, то

взбиралась на склон. Ассоль чувствовала себя, как дома; здоровалась с

деревьями, как с людьми, то есть пожимая их широкие листья. Она шла, шепча

то мысленно, то словами: " Вот ты, вот другой ты; много же вас, братцы мои! Я

иду, братцы, спешу, пустите меня. Я вас узнаю всех, всех помню и почитаю".

" Братцы" величественно гладили ее чем могли -- листьями -- и родственно

скрипели в ответ. Она выбралась, перепачкав ноги землей, к обрыву над морем

и встала на краю обрыва, задыхаясь от поспешной ходьбы. Глубокая непобедимая

вера, ликуя, пенилась и шумела в ней. Она разбрасывала ее взглядом за

горизонт, откуда легким шумом береговой волны возвращалась она обратно,

гордая чистотой полета. Тем временем море, обведенное по горизонту золотой

нитью, еще спало; лишь под обрывом, в лужах береговых ям, вздымалась и

опадала вода. Стальной у берега цвет спящего океана переходил в синий и

черный. За золотой нитью небо, вспыхивая, сияло огромным веером света; белые

облака тронулись слабым румянцем. Тонкие, божественные цвета светились в

них. На черной дали легла уже трепетная снежная белизна; пена блестела, и

багровый разрыв, вспыхнув средь золотой нити, бросил по океану, к ногам

Ассоль, алую рябь.

Она села, подобрав ноги, с руками вокруг колен. Внимательно наклоняясь

к морю, смотрела она на горизонт большими глазами, в которых не осталось уже

ничего взрослого, -- глазами ребенка. Все, чего она ждала так долго и

горячо, делалось там -- на краю света. Она видела в стране далеких пучин

подводный холм; от поверхности его струились вверх вьющиеся растения; среди

их круглых листьев, пронизанных у края стеблем, сияли причудливые цветы.

Верхние листья блестели на поверхности океана; тот, кто ничего не знал, как

знала Ассоль, видел лишь трепет и блеск.

Из заросли поднялся корабль; он всплыл и остановился по самой середине

зари. Из этой дали он был виден ясно, как облака. Разбрасывая веселье, он

пылал, как вино, роза, кровь, уста, алый бархат и пунцовый огонь. Корабль

шел прямо к Ассоль. Крылья пены трепетали под мощным напором его киля; уже

встав, девушка прижала руки к груди, как чудная игра света перешла в зыбь;

взошло солнце, и яркая полнота утра сдернула покровы с всего, что еще

нежилось, потягиваясь на сонной земле.

Девушка вздохнула и осмотрелась. Музыка смолкла, но Ассоль была еще во

власти ее звонкого хора. Это впечатление постепенно ослабевало, затем стало

воспоминанием и, наконец, просто усталостью. Она легла на траву, зевнула и,

блаженно закрыв глаза, уснула -- по-настоящему, крепким, как молодой орех,

сном, без заботы и сновидений.

Ее разбудила муха, бродившая по голой ступне. Беспокойно повертев

ножкой, Ассоль проснулась; сидя, закалывала она растрепанные волосы, поэтому

кольцо Грэя напомнило о себе, но считая его не более, как стебельком,

застрявшим меж пальцев, она распрямила их; так как помеха не исчезла, она

нетерпеливо поднесла руку к глазам и выпрямилась, мгновенно вскочив с силой

брызнувшего фонтана.

На ее пальце блестело лучистое кольцо Грэя, как на чужом, -- своим не

могла признать она в этот момент, не чувствовала палец свой. -- " Чья это

шутка? Чья шутка? -- стремительно вскричала она. -- Разве я сплю? Может

быть, нашла и забыла? ". Схватив левой рукой правую, на которой было кольцо,

с изумлением осматривалась она, пытая взглядом море и зеленые заросли; но

никто не шевелился, никто не притаился в кустах, и в синем, далеко озаренном

море не было никакого знака, и румянец покрыл Ассоль, а голоса сердца

сказали вещее " да". Не было объяснений случившемуся, но без слов и мыслей

находила она их в странном чувстве своем, и уже близким ей стало кольцо. Вся

дрожа, сдернула она его с пальца; держа в пригоршне, как воду, рассмотрела

его она -- всею душою, всем сердцем, всем ликованием и ясным суеверием

юности, затем, спрятав за лиф, Ассоль уткнула лицо в ладони, из-под которых

неудержимо рвалась улыбка, и, опустив голову, медленно пошла обратной

дорогой.

Так, -- случайно, как говорят люди, умеющие читать и писать, -- Грэй и

Ассоль нашли друг друга утром летнего дня, полного неизбежности.