Vi Ассоль остается одна

Лонгрен провел ночь в море; он не спал, не ловил, а шел под парусом без

определенного направления, слушая плеск воды, смотря в тьму, обветриваясь и

думая. В тяжелые часы жизни ничто так не восстанавливало силы его души, как

эти одинокие блужданья. Тишина, только тишина и безлюдье -- вот что нужно

было ему для того, чтобы все самые слабые и спутанные голоса внутреннего

мира зазвучали понятно. Эту ночь он думал о будущем, о бедности, об Ассоль.

Ему было крайне трудно покинуть ее даже на время; кроме того, он боялся

воскресить утихшую боль. Быть может, поступив на корабль, он снова

вообразит, что там, в Каперне его ждет не умиравший никогда друг, и

возвращаясь, он будет подходить к дому с горем мертвого ожидания. Мери

никогда больше не выйдет из дверей дома. Но он хотел, чтобы у Ассоль было

что есть, решив поэтому поступить так, как приказывает забота.

Когда Лонгрен вернулся, девушки еще не было дома. Ее ранние прогулки не

смущали отца; на этот раз однако в его ожидании была легкая напряженность.

Похаживая из угла в угол, он на повороте вдруг сразу увидел Ассоль; вошедшая

стремительно и неслышно, она молча остановилась перед ним, почти испугав его

светом взгляда, отразившего возбуждение. Казалось, открылось ее второе лицо

-- то истинное лицо человека, о котором обычно говорят только глаза. Она

молчала, смотря в лицо Лонгрену так непонятно, что он быстро спросил: -- Ты

больна?

Она не сразу ответила. Когда смысл вопроса коснулся наконец ее

духовного слуха, Ассоль встрепенулась, как ветка, тронутая рукой, и

засмеялась долгим, ровным смехом тихого торжества. Ей надо было сказать

что-нибудь, но, как всегда, не требовалось придумывать -- что именно; она

сказала: -- Нет, я здорова... Почему ты так смотришь? Мне весело. Верно, мне

весело, но это оттого, что день так хорош. А что ты надумал? Я уж вижу по

твоему лицу, что ты что-то надумал.

-- Что бы я ни надумал, -- сказал Лонгрен, усаживая девушку на колени,

-- ты, я знаю, поймешь, в чем дело. Жить нечем. Я не пойду снова в дальнее

плавание, а поступлю на почтовый пароход, что ходит между Кассетом и Лиссом.

-- Да, -- издалека сказала она, силясь войти в его заботы и дело, но

ужасаясь, что бессильна перестать радоваться. -- Это очень плохо. Мне будет

скучно. Возвратись поскорей. -- Говоря так, она расцветала неудержимой

улыбкой. -- Да, поскорей, милый; я жду.

-- Ассоль! -- сказал Лонгрен, беря ладонями ее лицо и поворачивая к

себе. -- Выкладывай, что случилось?

Она почувствовала, что должна выветрить его тревогу, и, победив

ликование, сделалась серьезно-внимательной, только в ее глазах блестела еще

новая жизнь.

-- " Ты странный, -- сказала она. -- Решительно ничего. Я собирала

орехи."

Лонгрен не вполне поверил бы этому, не будь он так занят своими

мыслями. Их разговор стал деловым и подробным. Матрос сказал дочери, чтобы

она уложила его мешок; перечислил все необходимые вещи и дал несколько

советов.

-- Я вернусь домой дней через десять, а ты заложи мое ружье и сиди

дома. Если кто захочет тебя обидеть, скажи: -- " Лонгрен скоро вернется". Не

думай и не беспокойся обо мне; худого ничего не случится.

После этого он поел, крепко поцеловал девушку и, вскинув мешок за

плечи, вышел на городскую дорогу. Ассоль смотрела ему вслед, пока он не

скрылся за поворотом; затем вернулась. Немало домашних работ предстояло ей,

но она забыла об этом. С интересом легкого удивления осматривалась она

вокруг, как бы уже чужая этому дому, так влитому в сознание с детства, что,

казалось, всегда носила его в себе, а теперь выглядевшему подобно родным

местам, посещенным спустя ряд лет из круга жизни иной. Но что-то недостойное

почудилось ей в этом своем отпоре, что-то неладное. Она села к столу, на

котором Лонгрен мастерил игрушки, и попыталась приклеить руль к корме;

смотря на эти предметы, невольно увидела она их большими, настоящими; все,

что случилось утром, снова поднялось в ней дрожью волнения, и золотое

кольцо, величиной с солнце, упало через море к ее ногам.

Не усидев, она вышла из дома и пошла в Лисе. Ей совершенно нечего было

там делать; она не знала, зачем идет, но не идти -- не могла. По дороге ей

встретился пешеход, желавший разведать какое-то направление; она толково

объяснила ему, что нужно, и тотчас же забыла об этом.

Всю длинную дорогу миновала она незаметно, как если бы несла птицу,

поглотившую все ее нежное внимание. У города она немного развлеклась шумом,

летевшим с его огромного круга, но он был не властен над ней, как раньше,

когда, пугая и забивая, делал ее молчаливой трусихой. Она противостояла ему.

Она медленно прошла кольцеобразный бульвар, пересекая синие тени деревьев,

доверчиво и легко взглядывая на лица прохожих, ровной походкой, полной

уверенности. Порода наблюдательных людей в течение дня замечала неоднократно

неизвестную, странную на взгляд девушку, проходящую среди яркой толпы с

видом глубокой задумчивости. На площади она подставила руку струе фонтана,

перебирая пальцами среди отраженных брызг; затем, присев, отдохнула и

вернулась на лесную дорогу. Обратный путь она сделала со свежей душой, в

настроении мирном и ясном, подобно вечерней речке, сменившей, наконец,

пестрые зеркала дня ровным в тени блеском. Приближаясь к селению, она

увидала того самого угольщика, которому померещилось, что у него зацвела

корзина; он стоял возле повозки с двумя неизвестными мрачными людьми,

покрытыми сажей и грязью. Ассоль обрадовалась. -- Здравствуй. Филипп, --

сказала она, -- что ты здесь делаешь?

-- Ничего, муха. Свалилось колесо; я его поправил, теперь покуриваю да

калякаю с нашими ребятами. Ты откуда?

Ассоль не ответила.

-- Знаешь, Филипп, -- заговорила она, -- я тебя очень люблю, и потому

скажу только тебе. Я скоро уеду; наверное, уеду совсем. Ты не говори никому

об этом.

-- Это ты хочешь уехать? Куда же ты собралась? -- изумился угольщик,

вопросительно раскрыв рот, отчего его борода стала длиннее.

-- Не знаю. -- Она медленно осмотрела поляну под вязом, где стояла

телега, -- зеленую в розовом вечернем свете траву, черных молчаливых

угольщиков и, подумав, прибавила: -- Все это мне неизвестно. Я не знаю ни

дня, ни часа и даже не знаю, куда. Больше ничего не скажу. Поэтому, на

всякий случай, -- прощай; ты часто меня возил.

Она взяла огромную черную руку и привела ее в состояние относительного

трясения. Лицо рабочего разверзло трещину неподвижной улыбки. Девушка

кивнула, повернулась и отошла. Она исчезла так быстро, что Филипп и его

приятели не успели повернуть голову.

-- Чудеса, -- сказал угольщик, -- поди-ка, пойми ее. -- Что-то с ней

сегодня... такое и прочее.

-- Верно, -- поддержал второй, -- не то она говорит, не то --

уговаривает. Не наше дело.

-- Не наше дело, -- сказал и третий, вздохнув. Затем все трое сели в

повозку и, затрещав колесами по каменистой дороге, скрылись в пыли.

VII АЛЫЙ " СЕКРЕТ"

Был белый утренний час; в огромном лесу стоял тонкий пар, полный

странных видений. Неизвестный охотник, только что покинувший свой костер,

двигался вдоль реки; сквозь деревья сиял просвет ее воздушных пустот, но

прилежный охотник не подходил к ним, рассматривая свежий след медведя,

направляющийся к горам.

Внезапный звук пронесся среди деревьев с неожиданностью тревожной

погони; это запел кларнет. Музыкант, выйдя на палубу, сыграл отрывок

мелодии, полной печального, протяжного повторения. Звук дрожал, как голос,

скрывающий горе; усилился, улыбнулся грустным переливом и оборвался. Далекое

эхо смутно напевало ту же мелодию.

Охотник, отметив след сломанной веткой, пробрался к воде. Туман еще не

рассеялся; в нем гасли очертания огромного корабля, медленно

повертывающегося к устью реки. Его свернутые паруса ожили, свисая фестонами,

расправляясь и покрывая мачты бессильными щитами огромных складок; слышались

голоса и шаги. Береговой ветер, пробуя дуть, лениво теребил паруса; наконец,

тепло солнца произвело нужный эффект; воздушный напор усилился, рассеял

туман и вылился по реям в легкие алые формы, полные роз. Розовые тени

скользили по белизне мачт и снастей, все было белым, кроме раскинутых,

плавно двинутых парусов цвета глубокой радости.

Охотник, смотревший с берега, долго протирал глаза, пока не убедился,

что видит именно так, а не иначе. Корабль скрылся за поворотом, а он все еще

стоял и смотрел; затем, молча пожав плечами, отправился к своему медведю.

Пока " Секрет" шел руслом реки, Грэй стоял у штурвала, не доверяя руля

матросу -- он боялся мели. Пантен сидел рядом, в новой суконной паре, в

новой блестящей фуражке, бритый и смиренно надутый. Он по-прежнему не

чувствовал никакой связи между алым убранством и прямой целью Грэя.

-- Теперь, -- сказал Грэй, -- когда мои паруса рдеют, ветер хорош, а в

сердце моем больше счастья, чем у слона при виде небольшой булочки, я

попытаюсь настроить вас своими мыслями, как обещал в Лиссе. Заметьте -- я не

считаю вас глупым или упрямым, нет; вы образцовый моряк, а это много стоит.

Но вы, как и большинство, слушаете голоса всех нехитрых истин сквозь толстое

стекло жизни; они кричат, но, вы не услышите. Я делаю то, что существует,

как старинное представление о прекрасном-несбыточном, и что, по существу,

так же сбыточно и возможно, как загородная прогулка. Скоро вы увидите

девушку, которая не может, не должна иначе выйти замуж, как только таким

способом, какой развиваю я на ваших глазах.

Он сжато передал моряку то, о чем мы хорошо знаем, закончив объяснение

так: -- Вы видите, как тесно сплетены здесь судьба, воля и свойство

характеров; я прихожу к той, которая ждет и может ждать только меня, я же не

хочу никого другого, кроме нее, может быть именно потому, что благодаря ей я

понял одну нехитрую истину. Она в том, чтобы делать так называемые чудеса

своими руками. Когда для человека главное -- получать дражайший пятак, легко

дать этот пятак, но, когда душа таит зерно пламенного растения -- чуда,

сделай ему это чудо, если ты в состоянии. Новая душа будет у него и новая у

тебя. Когда начальник тюрьмы сам выпустит заключенного, когда миллиардер

подарит писцу виллу, опереточную певицу и сейф, а жокей хоть раз попридержит

лошадь ради другого коня, которому не везет, -- тогда все поймут, как это

приятно, как невыразимо чудесно. Но есть не меньшие чудеса: улыбка, веселье,

прощение, и -- вовремя сказанное, нужное слово. Владеть этим -- значит

владеть всем. Что до меня, то наше начало -- мое и Ассоль -- останется нам

навсегда в алом отблеске парусов, созданных глубиной сердца, знающего, что

такое любовь. Поняли вы меня?

-- Да, капитан. -- Пантен крякнул, вытерев усы аккуратно сложенным

чистым платочком. -- Я все понял. Вы меня тронули. Пойду я вниз и попрошу

прощения у Никса, которого вчера ругал за потопленное ведро. И дам ему

табаку -- свой он проиграл в карты.

Прежде чем Грэй, несколько удивленный таким быстрым практическим

результатом своих слов, успел что-либо сказать, Пантен уже загремел вниз по

трапу и где-то отдаленно вздохнул. Грэй оглянулся, посмотрев вверх; над ним

молча рвались алые паруса; солнце в их швах сияло пурпурным дымом. " Секрет"

шел в море, удаляясь от берега. Не было никаких сомнений в звонкой душе Грэя

-- ни глухих ударов тревоги, ни шума мелких забот; спокойно, как парус,

рвался он к восхитительной цели; полный тех мыслей, которые опережают слова.

К полудню на горизонте показался дымок военного крейсера, крейсер

изменил курс и с расстояния полумили поднял сигнал -- " лечь в дрейф! ".

-- Братцы, -- сказал Грэй матросам, -- нас не обстреляют, не бойтесь;

они просто не верят своим глазам.

Он приказал дрейфовать. Пантен, крича как на пожаре, вывел " Секрет" из

ветра; судно остановилось, между тем как от крейсера помчался паровой катер

с командой и лейтенантом в белых перчатках; лейтенант, ступив на палубу

корабля, изумленно оглянулся и прошел с Грэем в каюту, откуда через час

отправился, странно махнув рукой и улыбаясь, словно получил чин, обратно к

синему крейсеру. По-видимому, этот раз Грэй имел больше успеха, чем с

простодушным Пантеном, так как крейсер, помедлив, ударил по горизонту

могучим залпом салюта, стремительный дым которого, пробив воздух огромными

сверкающими мячами, развеялся клочьями над тихой водой. Весь день на

крейсере царило некое полупраздничное остолбенение; настроение было

неслужебное, сбитое -- под знаком любви, о которой говорили везде -- от

салона до машинного трюма, а часовой минного отделения спросил проходящего

матроса: -- " Том, как ты женился? " -- " Я поймал ее за юбку, когда она хотела

выскочить от меня в окно", -- сказал Том и гордо закрутил ус.

Некоторое время " Секрет" шел пустым морем, без берегов; к полудню

открылся далекий берег. Взяв подзорную трубу, Грэй уставился на Каперну.

Если бы не ряд крыш, он различил бы в окне одного дома Ассоль, сидящую за

какой-то книгой. Она читала; по странице полз зеленоватый жучок,

останавливаясь и приподнимаясь на передних лапах с видом независимым и

домашним. Уже два раза был он без досады сдунут на подоконник, откуда

появлялся вновь доверчиво и свободно, словно хотел что-то сказать. На этот

раз ему удалось добраться почти к руке девушки, державшей угол страницы;

здесь он застрял на слове " смотри", с сомнением остановился, ожидая нового

шквала, и, действительно, едва избег неприятности, так как Ассоль уже

воскликнула: -- " Опять жучишка... дурак!.." -- и хотела решительно сдуть

гостя в траву, но вдруг случайный переход взгляда от одной крыши к другой

открыл ей на синей морской щели уличного пространства белый корабль с алыми

парусами.

Она вздрогнула, откинулась, замерла; потом резко вскочила с

головокружительно падающим сердцем, вспыхнув неудержимыми слезами

вдохновенного потрясения. " Секрет" в это время огибал небольшой мыс, держась

к берегу углом левого борта; негромкая музыка лилась в голубом дне с белой

палубы под огнем алого шелка; музыка ритмических переливов, переданных не

совсем удачно известными всем словами: " Налейте, налейте бокалы -- и выпьем,

друзья, за любовь"... -- В ее простоте, ликуя, развертывалось и рокотало

волнение.

Не помня, как оставила дом, Ассоль бежала уже к морю, подхваченная

неодолимым ветром события; на первом углу она остановилась почти без сил; ее

ноги подкашивались, дыхание срывалось и гасло, сознание держалось на

волоске. Вне себя от страха потерять волю, она топнула ногой и оправилась.

Временами то крыша, то забор скрывали от нее алые паруса; тогда, боясь, не

исчезли ли они, как простой призрак, она торопилась миновать мучительное

препятствие и, снова увидев корабль, останавливалась облегченно вздохнуть.

Тем временем в Каперне произошло такое замешательство, такое волнение,

такая поголовная смута, какие не уступят аффекту знаменитых землетрясений.

Никогда еще большой корабль не подходил к этому берегу; у корабля были те

самые паруса, имя которых звучало как издевательство; теперь они ясно и

неопровержимо пылали с невинностью факта, опровергающего все законы бытия и

здравого смысла. Мужчины, женщины, дети впопыхах мчались к берегу, кто в чем

был; жители перекликались со двора в двор, наскакивали друг на друга, вопили

и падали; скоро у воды образовалась толпа, и в эту толпу стремительно

вбежала Ассоль. Пока ее не было, ее имя перелетало среди людей с нервной и

угрюмой тревогой, с злобным испугом. Больше говорили мужчины; сдавленно,

змеиным шипением всхлипывали остолбеневшие женщины, но если уж которая

начинала трещать -- яд забирался в голову. Как только появилась Ассоль, все

смолкли, все со страхом отошли от нее, и она осталась одна средь пустоты

знойного песка, растерянная, пристыженная, счастливая, с лицом не менее

алым, чем ее чудо, беспомощно протянув руки к высокому кораблю.

От него отделилась лодка, полная загорелых гребцов; среди них стоял

тот, кого, как ей показалось теперь, она знала, смутно помнила с детства. Он

смотрел на нее с улыбкой, которая грела и торопила. Но тысячи последних

смешных страхов одолели Ассоль; смертельно боясь всего -- ошибки,

недоразумений, таинственной и вредной помехи -- она вбежала по пояс в теплое

колыхание волн, крича: -- Я здесь, я здесь! Это я!

Тогда Циммер взмахнул смычком -- и та же мелодия грянула по нервам

толпы, но на этот раз полным, торжествующим хором. От волнения, движения

облаков и волн, блеска воды и дали девушка почти не могла уже различать, что

движется: она, корабль или лодка -- все двигалось, кружилось и опадало.

Но весло резко плеснуло вблизи нее; она подняла голову. Грэй нагнулся,

ее руки ухватились за его пояс. Ассоль зажмурилась; затем, быстро открыв

глаза, смело улыбнулась его сияющему лицу и, запыхавшись, сказала: --

Совершенно такой.

-- И ты тоже, дитя мое! -- вынимая из воды мокрую драгоценность, сказал

Грэй. -- Вот, я пришел. Узнала ли ты меня?

Она кивнула, держась за его пояс, с новой душой и трепетно зажмуренными

глазами. Счастье сидело в ней пушистым котенком. Когда Ассоль решилась

открыть глаза, покачиванье шлюпки, блеск волн, приближающийся, мощно

ворочаясь, борт " Секрета", -- все было сном, где свет и вода качались,

кружась, подобно игре солнечных зайчиков на струящейся лучами стене. Не

помня -- как, она поднялась по трапу в сильных руках Грэя. Палуба, крытая и

увешанная коврами, в алых выплесках парусов, была как небесный сад. И скоро

Ассоль увидела, что стоит в каюте -- в комнате, которой лучше уже не может

быть.

Тогда сверху, сотрясая и зарывая сердце в свой торжествующий крик,

вновь кинулась огромная музыка. Опять Ассоль закрыла глаза, боясь, что все

это исчезнет, если она будет смотреть. Грэй взял ее руки и, зная уже теперь,

куда можно безопасно идти, она спрятала мокрое от слез лицо на груди друга,

пришедшего так волшебно. Бережно, но со смехом, сам потрясенный и удивленный

тем, что наступила невыразимая, недоступная никому драгоценная минута, Грэй

поднял за подбородок вверх это давным-давно пригрезившееся лицо, и глаза

девушки, наконец, ясно раскрылись. В них было все лучшее человека.

-- Ты возьмешь к нам моего Лонгрена? -- сказала она.

-- Да. -- И так крепко поцеловал он ее вслед за своим железным " да",

что она засмеялась.

Теперь мы отойдем от них, зная, что им нужно быть вместе одним. Много

на свете слов на разных языках и разных наречиях, но всеми ими, даже и

отдаленно, не передашь того, что сказали они в день этот друг другу.

Меж тем на палубе у гротмачты, возле бочонка, изъеденного червем, с

сбитым дном, открывшим столетнюю темную благодать, ждал уже весь экипаж.

Атвуд стоял; Пантен чинно сидел, сияя, как новорожденный. Грэй поднялся

вверх, дал знак оркестру и, сняв фуражку, первый зачерпнул граненым

стаканом, в песне золотых труб, святое вино.

-- Ну, вот... -- сказал он, кончив пить, затем бросил стакан. -- Теперь

пейте, пейте все; кто не пьет, тот враг мне.

Повторить эти слова ему не пришлось. В то время, как полным ходом, под

всеми парусами уходил от ужаснувшейся навсегда Каперны " Секрет", давка

вокруг бочонка превзошла все, что в этом роде происходит на великих

праздниках.

-- Как понравилось оно тебе? -- спросил Грэй Летику.

-- Капитан! -- сказал, подыскивая слова, матрос. -- Не знаю, понравился

ли ему я, но впечатления мои нужно обдумать. Улей и сад!

-- Что?! -- Я хочу сказать, что в мой рот впихнули улей и сад. Будьте

счастливы, капитан. И пусть счастлива будет та, которую " лучшим грузом" я

назову, лучшим призом " Секрета"!

Когда на другой день стало светать, корабль был далеко от Каперны.

Часть экипажа как уснула, так и осталась лежать на палубе, поборотая вином

Грэя; держались на ногах лишь рулевой да вахтенный, да сидевший на корме с

грифом виолончели у подбородка задумчивый и хмельной Циммер. Он сидел, тихо

водил смычком, заставляя струны говорить волшебным, неземным голосом, и

думал о счастье...