![]() Главная страница Случайная страница КАТЕГОРИИ: АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника |
Глава 12. Джиму теперь было двенадцать
Джиму теперь было двенадцать. С ним стало трудно ладить — то он злился, то дулся, настроение у него менялось пятнадцать раз на день. Ел он так много ижадно, даже смотреть было страшно, и все огрызался—не приставай ко мне! — так что я не выдержала и спросила Аттикуса: — Может, в нем сидит солитер? Аттикус сказал — нет, просто Джим растет, и надо набраться терпенья и поменьше ему докучать. И ведь он переменился так за какой-нибудь месяц. Миссис Дюбоз похоронили совсем недавно, а пока Джим ходил читать ей вслух, он, кажется, был очень доволен, что я тоже с ним хожу. И вдруг чуть не за одну ночь у него появились какие-то новые, непонятные убеждения, и он стал навязывать их мне, иной раз даже принимался поучать — делай то, не делай этого! Как-то мы поспорили, и Джим заорал: — Научись ты вести себя, как полагается девочке! Пора уж! Я разревелась и побежала к Кэлпурнии. — Ты не очень-то расстраивайся из-замистера Джима, — начала она. — Мис-те-ра?! — Да, он уже почти что мистер. — Он еще не дорос до мистера, —сказала я.—Просто его надо отлупить, а я не могу, я еще не такая большая. — Мистер Джим становится взрослый, тут уж ничего не поделаешь, малышка, — сказала Кэлпурния.— Теперь он захочет быть сам по себе, и у него пойдут свои дела, все мальчики такие. А ты, когда заскучаешь, приходи сюда. У нас с тобой тут работы найдется сколько хочешь. Лето обещало быть не таким уж плохим; Джим пускай делает что хочет, а пока не приедет Дилл, я и с Кэлпурнией проживу. Она как будто даже радовалась, когда я приходила в кухню, а я смотрела, как она там хлопочет, и думала — пожалуй, девочкой быть не так-то просто. Но вот и лето, а Дилл не едет и не едет. Только прислал письмо и карточку. У него новый папа — это он снят на карточке, — и Диллу придется на лето остаться в Меридиане, потому что они задумали смастерить лодку для рыбной ловли. Новый отец Дилла — адвокат, как Аттикус, только не такой старый. На карточке отец Дилла был славный, хорошо, что Дилл такого заполучил, но я была в отчаянии. Под конец Дилл писал — он будет любить меня вечно, и чтоб я не огорчалась, он скопит денег, приедет и женится на мне, так что, пожалуйста, пиши письма. Конечно, я все равно невеста, но от этого мало радости, если Дилла тут нет. Прежде я как-то не замечала, что лето — это значит, у пруда сидит Дилл и курит сигарету из бечевки, и глаза у него блестят, сразу видно — опять придумал, как выманить из дому Страшилу Рэдли; лето — значит, стоит Джиму отвернуться, Дилл торопливо чмокнет меня в щеку, и иногда мы минуты не можем жить друг без друга. С Диллом жизнь была проста и понятна, без него жизнь стала невыносимая. Целых два дня я была несчастна. А ко всему законодательное собрание штата собралось на какую-то внеочередную сессию, и Аттикус уехал на две недели. Губернатору вздумалось устроить приборку и избавиться от кое-каких ракушек, присосавшихся к днищу государственного корабля; в Бирмингеме начались сидячие забастовки; в городах все росли очереди безработных за бесплатным супом и куском хлеба; фермеры все нищали. Но события эти происходили в мире, очень далеком от нас с Джимом. Однажды утром мы с изумлением увидели в «Монтгомери эдвертайзер» карикатуру, под которой стояло: «Мейкомбский Финч». Аттикус — босой, в коротких штанишках, прикованный цепями к парте, — прилежно писал что-то на грифельной доске, а какие-то легкомысленные девчонки дразнили его и улюлюкали. — Это комплимент, — объяснил Джим.— Он всегда берется за такие дела, за которые никто больше не берется. — Это как? Ко всем своим новым качествам Джим еще и заважничал так, будто он один на свете умный — прямо даже зло брало. — Ну, Глазастик, это вроде того, как перестраивать налоговую систему в округах и всякое такое. Большинство людей этим не интересуется. — А ты почем знаешь? — Ах, отстань, видишь, я читаю газету. Ладно, будь по-твоему. Я ушла от него на кухню. Кэлпурния лущила горох и вдруг сказала: — Что же мне с вами делать в воскресенье, как вы вцерковь пойдете? — Да очень просто. Деньги на церковную кружкунамАттикус оставил. Кэлпурния прищурилась, и я сразу угадала ее мысли. — Кэл, —сказала я, —ты же знаешь, мы будем хорошо себя вести. Мы уже сколько лет в церкви не балуемся. Видно, Кэлпурния вспомнила один дождливый воскресный день — мы тогда оставались одни, ни отца, ни учительницы не было. Ребята всем классом отвели Юнис Энн Симпсон в котельную и привязали к стулу. А потом забыли про нее, поднялись наверх и тихо и смирно слушали проповедь, как вдруг поднялся гром и звон: где-то чем-то колотили по трубам парового отопления; под конец кто-то пошел узнать, что случилось, и извлек на свет божий Юнис Энн, и она заявила, что не желает больше играть в мученика, — Джим Финч говорил, если унеедовольно веры, она не сгорит, но внизу очень жарко. — И потом, Кэл, ведь Аттикус не первый раз оставляет нас одних, —протестовала я. — Да, когда наверняка знает, что ваша учительница будет в церкви. А в этот раз он ничего не сказал — видно забыл. Кэлпурния озабоченно почесала в затылке. И вдруг улыбнулась. — А может, вы с мистером Джимом завтра пойдете в церковь со мной? — Ой, правда? — Ты, видно, не против? — засмеялась Кэлпурния. В субботу вечером Кэл всегда скребла и терла меня на совесть, по уж в этот день она превзошла самое себя, Дважды меня намылила и каждый раз меняла воду, чтобы смыть мыло; сунула мою голову в таз и вымыла шампунем. Она уже сколько лет полагалась на самостоятельность Джима, а в этот вечер пошла его проверить, так что он возмутился: — В этом доме вымыться спокойно не дадут, всем надо совать свой нос в ванную! Наутро Кэлпурния раньше обычного «занялась нашими туалетами». Когда она оставалась у нас ночевать, она всегда спала в кухне на раскладушке; в то утро вся раскладушка была завалена нашими воскресными нарядами. Мое платье Кэлпурния так накрахмалила, что оно стояло колоколом. Она заставила меня надеть нижнюю юбку и туго повязала вместо пояса розовую ленту. Мои лакированные туфли она так долго терла черствым хлебом, что уже могла смотреться в них, как в зеркало. — Мы прямо как на карнавал собираемся, — сказал Джим.— Для чего это, Кэл? — Пускай кто попробует сказать, что я плохо смотрю за моими детьми, — пробормотала Кэлпурния.— Мистер Джим, вам никак нельзя надевать этот галстук с этим костюмом. Он зеленый. — Ну и что? — А костюм синий. Вы разве не видите? — Э-э! — закричала я.— Джим не разбирает цветов! Джим сердито покраснел, но Кэлпурния сказала: — А ну, хватит! Раз вы идете в «Первую покупку», надо не дуться, а улыбаться. «Первая покупка» — африканская методистская молельня — стояла у южной окраины города, в негритянском квартале, за дорогой на старую лесопилку. Это ветхое деревянное строение, с которого облезла вся краска, было единственной в Мейкомбе церковью с колокольней; называлось оно так потому, что было построено на первые заработки освобожденных рабов. По воскресеньям в нем молились негры, а по будням там собирались белые и играли в кости. На церковном дворе и рядом на кладбище глинистая почва была твердая как камень. Если кто-нибудь умирал в жаркую пору, тело хранили во льду, пока не пойдут дожди и земля не размякнет. Не на всякой могиле можно было увидеть надгробный камень, да и тот крошился; могилы недавние обложены были по краю яркими цветными стеклышками и осколками бутылок из-под кока-колы. Иную могилу охранял громоотвод — видно, усопший был беспокойного нрава; на могилах младенцев торчали огарки догоревших свечей. Нарядное это было кладбище. Мы вошли во двор, и навстречу нам пахнуло теплым горьковато-сладким запахом принарядившихся негров: помадой для волос, жевательной резинкой, нюхательным табаком, ай-да-колоном, мылом, сиреневой пудрой и мятными конфетами. Увидев рядом с Кэлпурнией нас с Джимом, мужчины посторонились и сняли шляпы; женщины сложили руки на животе, как всегда делали в будни в знак почтительного внимания. Все расступились и дали нам дорогу. Кэлпурния шла между мною и Джимом и раскланивалась направо и налево, отвечая на приветствия празднично одетых соседей и знакомых. — Ты что это выдумала, мисс Кэл? — раздался голос позади нас. Кэлпурния положила руки нам на плечи, мы остановились и обернулись: в узком проходе между двумя рядами людей стояла высокая негритянка. Она выставила одну ногу, уперлась локтем левой руки в бок и поднятой ладонью показывала на нас. У нее была голова огурцом, странные миндалевидные глаза, прямой нос и резко очерченный рот. Мне она показалась великаншей. Рука Кэлпурнии крепче сжала мое плечо. — Чего тебе, Лула? — спросила она. Я никогда прежде не слышала у нее такого голоса. Она говорила негромко, презрительно. — А для чего это приводить белых ребят в церковь к черномазым? — Они мои гости, — сказала Кэлпурния, и опять я подумала, какой у нее стал странный голос: она говорила как все негры. — Ага, а всю неделю ты, верно, у Финчей гостья! В толпе зароптали. — Не бойся — шепнула мне Кэлпурния, норозы у нее на шляпке сердито заколыхались. Между рядами зрителей Лула направилась было к нам. Кэлпурния сказала: — Не подходи, черномазая! Лула остановилась. — Нечего водить сюда белых ребят, — сказала она. — У них своя церковь, у нас своя. Это наша церковь, верно мисс Кэл? Кэлпурния сказала: — А бог один, верно? — Пойдем домой, Кэл, —сказал Джим, —мы им тут ни к чему. Я тоже видела — мы тут ни к чему. Я чувствовала — толпа напирает. Нас обступали все теснее, но я поглядела на Кэлпурнию, а у нее глаза смеются. Я опять посмотрела туда, где между двумя рядами людей была дорожка, но Лула исчезла. На том месте стеной стояли негры. Один выступил вперед. Это был Зибо, городской мусорщик. — Мистер Джим, — сказал он, — мы очень вам рады. Вы эту Лулу не слушайте, она злится, потому как преподобный Сайкс грозился отчитать ее с кафедры при всем честном народе. Она у нас известная смутьянка и гордячка и выдумывает невесть что, а мы очень вам всем рады. И Кэлпурния повела нас в молельню, а в дверях нас встретил преподобный Сайкс и повел вперед, на самую первую скамью. «Первая покупка» внутри была не штукатурена и не крашена. По стенам на медных скобах висели незажженные керосиновые лампы; вместо настоящих церковных скамей стояли грубые сосновые лавки. Позади простой дубовой кафедры свисала полоса линялого розового шелка с надписью «Бог есть любовь», кроме нее молельню украшала еще только литография с картины Ханта «Светоч мира». Я осмотрелась: где фортепьяно или орган, сборники псалмов и программки богослужения — все, что мы привыкли каждое воскресенье видеть в церкви? —но ничего этого не оказалось. Было сумрачно, прохладно и сыро, но постепенно народу становилось все больше, и воздух согревался. На скамьях положен был для каждого прихожанина дешевый картонный веер с ярко намалеванным Гефсиманским садом — дар Компании скобяных изделий Тиндела («Большой выбор товаров на все вкусы»). Кэлпурния подтолкнула нас с Джимом в конец ряда и села между нами. Вытащила из кошелька платок и развязала тугой узелок с одного угла. И протянула нам с Джимом по монетке в десять центов. — У нас есть свои, — прошептал Джим. — Держите—сказала Кэлпурния.—Вымои гости. Джим, видно, сомневался — благородно ли оставлять свои деньги при себе? — но врожденная учтивость взяла верх и он сунул монету в карман. Без малейших угрызении совести я сделала то же самое. — Кэл, — зашептала я, — а где же сборники с псалмами? — У нас их нет, — ответила она. — А как же?.. — Ш-ш, — сказала Кэлпурния. На кафедре стоял преподобный Сайкс и взглядом призывал свою паству к молчанию. Он был невысокий, плотный, в черном костюме, белой рубашке и черном галстуке; в свете, сочившемся сквозь матовые стекла, поблескивала золотая цепочка от часов. — Братья и сестры, — сказал он, — мы весьма рады, что сегодня утром у нас гости — мистер и мисс Финч. Вы все знаете их отца. Прежде чем начать проповедь, я прочитаю вам несколько сообщений. Преподобный Сайкс перелистал какие-то бумажки, выбрал одну, далеко отставил ее от глаз н прочел: «Собрание миссионерского общества состоится во вторник в доме сестры Эннет Ривз. Приносите с собою шитье». Потом стал читать по другой бумажке: «Все вы знаете, какая беда приключилась с братом Томом Робинсоном. Он с детства был добрым прихожанином «Первой покупки». Весь денежный сбор сегодня и в следующие три воскресенья пойдет Элен, его жене, чтобы она могла прокормить детей». Я ткнула Джима в бок: — Это тот самый Том, которого Аттикус будет за... — Ш-ш! Я обернулась к Кэлпурнии, но и рта не успела раскрыть, а она уже шикнула на меня. Пришлось покориться и я стала смотреть на преподобного Сайкса — он, кажется, ждал, чтобы я угомонилась. — Попросим нашего регента начать первый псалом. Со своей скамьи поднялся Зибо, прошел меж рядов, остановился перед нами и повернулся лицом к пастве. В руках у него был растрепанный сборник псалмов. Зибо раскрыл его и сказал: — Мы споем номер двести семьдесят третий. Этого я уже не могла выдержать. — Как же мы будем петь, у нас, же нет слов? Кэлпурния улыбнулась. — Тише, малышка, — прошептала она, — сейчас увидишь. Зибо откашлялся и таким гулким голосом, как будто далеко-далеко палили пушки, прочитал нараспев: — Там, за рекой, лежит страна... И словно чудом необыкновенно стройный хор сотней голосов пропел эти слова вслед за Зибо. Протяжным гуденьем замер последний слог, и вот Зибо уже говорит: — Вовек желанна нам она... И опять вокруг нас громко зазвучал хор; долго тянулась последняя нота, и, еще прежде чем она замерла, Зибо прочитал следующую строчку: — Нас выведет одна лишь вера на тот обетованный берег. На этот раз паства замешкалась. Зибо внятно повторил строку, и хор пропел ее. Как только вступал хор, Зибо закрывал книжку — знак всем собравшимся продолжать без его помощи. И при замирающих звуках торжественного хора 3ибо протянул: — За той сияющей рекой обетованный ждет покой. Строку за строкой повторял за ним хор, стройно выводя простую мелодию, и, наконец, псалом закончился чуть слышно печальной и протяжной нотой. Я поглядела на Джима, он исподлобья глядел на Зибо. Я тоже не могла опомниться от удивления, но мы слышали все это своими ушами! Потом преподобный Сайкс начал молиться о страждущих и недужных — так же молились и в нашей церкви, только мистер Сайкс просил господа бога о некоторых больных позаботиться особо. В своей проповеди он обличал грех и очень строго повторил то, что было написано позади него на стене; предостерег паству от горячительных напитков, от азартных игр н чужих женщин. Подпольная торговля спиртным—бич негритянского квартала, но женщины и того хуже! Опять, как в пашей церкви, я услыхала, что женщины грешны и нечисты, —видно, все священники только об этом и думают. То же самое мы с Джимом выслушивали каждое воскресенье, разница была в одном — преподобный Сайкс с церковной кафедры свободнее высказывал свое мнение о каждом грешнике в отдельности: Джим Хардиужепять воскресений кряду не появляется в церкви, а оннеболен. Констэнс Джексон следует быть осмотрительнее, как бы ей не рассориться с ближними своими, — до нее никому за все существование квартала не приходило на ум городить забор назло соседу. Проповедь кончилась. Преподобный Сайкс стал у столика перед кафедрой и призвал вносить пожертвования— это мы с Джимом видели впервые. Прихожане по одному выходили вперед и опускали в черную эмалированную жестянку из-под кофе пять или десять центов. Мы с Джимом тоже пошли, наши монетки звякнули в жестянке, и нам было тихо сказано: — Спасибо, спасибо. К нашему изумлению, преподобный Сайке высыпал деньги на столик и пересчитал. Потом выпрямился и сказал: — Этого недостаточно. Нам надо собрать десять долларов. Прихожане заволновались. — Вы все знаете, зачем это нужно: пока Том в тюрьме, Элен не может оставить детей и пойти работать. Если каждый даст еще десять центов, будет достаточно...— Преподобный Сайке помахал рукой и крикнул кому-то через всю молельню: — Закрой двери, Алек. Никто не выйдет отсюда, пока мы не соберем десять долларов. Кэлпурния порылась в сумочке, вытащила потрепанный кожаный кошелек и протянула Джиму блестящий четвертак. — Нет, Кэл, — прошептал Джим, — мы сами. Где твои Десять центов, Глазастик? В церкви становилось душно, и я подумала — верно, мистер Сайке хочет взять свою паству измором. Трещали веера, шаркали ноги, любителям жевать табак становилось невмоготу. Я вздрогнула от неожиданности — преподобный Сайкс вдруг сказал сурово: — Карлоу Ричардсон, я еще не видел тебя у этого столика. Худой человек в штанах цвета хаки вышел вперед и опустил монету в жестянку. Паства одобрительно загудела. Потом преподобный Сайкс сказал: — Пусть каждый из вас, у кого нет детей, пожертвует еще десять центов. И тогда у нас будет достаточно. Медленно, с трудом десять долларов были собраны. Двери растворились, повеяло теплым ветерком, и мы вздохнули легче. Зибо стих за стихом прочитал «На бурных брегах Иордана», и воскресная служба кончилась. Я хотела остаться и все рассмотреть, но Кэлпурния повеламеня по проходу. В дверях она задержалась, чтобы поговорить с Зибо и его семейством, а мы с Джимом поболтали с мистером Сайксом. У меня вертелось на языке сто вопросов, но я решила — после спрошу у Кэлпурнии. — Мы очень рады, что вы пришли к нам сегодня, — сказал преподобный Сайкс.—Ваш папа—лучший друг нашего прихода. Любопытство все-таки одолело меня. — А почему вы собирали деньги для жены Тома Робинсона? — Развевы не слыхали? — спросил преподобный Сайке.— У Элен трое маленьких, и она не может работать. — А почему ей не взятьих с собой, ваше преподобие? — спросила я. Негритянки, работавшие нахлопковых плантациях, всегда брали малышей с собой и усаживали их куда-нибудь в тень, обычно между двумя рядами кустов. Тех, кто еще и сидеть не умел, матери привязывали себе за спину на индейский лад или завертывали в пустые мешки из-под хлопка и клали на землю. Преподобный Сайке замялся. — По правде говоря, мисс Джин Луиза, сейчас Элен не так-то просто найти работу... Когда наступит время собирать хлопок, я думаю, ее возьмет мистер Линк Диз. — А почему ей сейчас не найти работу? Преподобный Сайке не успел ответить, Кэлпурния положила руку мне на плечо. И я послушно сказала: — Спасибо, что вы позволили нам прийти. Джим сказал то же самое, и мы пошлидомой. — Кэл, я знаю, Тома Робинсона посадили в тюрьму, он сделал что-то ужасно плохое, а Элен почему не берут на работу? — спросила я. Кэлпурния в темно-синем муслиновом платье и высокой шляпке шла между мною и Джимом. — Потому, что люди говорят, Том плохо поступил, — сказала она.— Никому не хочется... не хочется иметь дело с его семьей. — Кэл, а что он такое сделал? Кэлпурния вздохнула. — Старый мистер Боб Юэл заявил, что Том снасильничал над его дочкой, вот Томаи арестовали и засадили в тюрьму. — Мистер Юэл? —Мне кое-что вспомнилось.—Есть такие Юэлы, они каждый год в первый день приходят в школу, а потом больше не ходят. Он из них, да? И Аттикус сказал, они настоящие подонки... Аттикус никогданипро кого так не говорил. Он сказал... — Вот это они самые и есть. — Ну, если все в Мейкомбе знают, что за народэтиЮэлы, так все рады будут нанять Элен на работу... Кэл, а что это — насильничать? — Спроси мистера Финча, он тебе лучше объяснит. Ты, верно, голодная? Преподобный отец сегодня что-то длинно проповедовал, всегда он не такскучно говорит. — Он совсем как наш проповедник, —сказал Джим.—А почему вы так странно поете псалмы? — Ты провторенье? — спросилаКэлпурния. — Это называется вторенье? — Да, мы так называем. Так всегдаделалось, сколько я себя помню. Джим сказал — отложили бы за год деньги с церковных сборов и купили бы сборники псалмов. Кэлпурния засмеялась. — А что от них толку? Читать-то все равно никтоне умеет. — Как же так? — спросила я.— Столько народу, и никто не умеет читать? Кэлпурния кивнула. — Нуда. В «Первой покупке» читают, может, человека четыре... я в том числе... — Ты в какой школе училась, Кэл? — спросил Джим. — Ни в какой. Дай-ка вспомнить, кто же этоменя научил грамоте? А, да, старая мисс Бьюфорд, тетушка нашей мисс Моди Эткинсон. — Да разве ты такая старая? — Я дажестарше мистера Финча, —усмехнулась Кэлпурния.— Только не знаю, много ли. Мы с ним один раз стали вспоминать да рассчитывать, сколько жеэто мне лет... я помню немножко дальше него, стало быть, я и старше ненамного, женская-то память получше мужской. — А когда твой день рождения, Кэл? — Я справляю на рождество, так легче запомнить... а настоящего дня рождения у менянету. — Но ты по виду совсем не такая старая, как Аттикус — запротестовал Джим. — Цветные не так быстро стареют, как белые, по ним не так видно, — сказала Кэлпурния. — Может быть, это потому, что они не умеют читать. Кэл, это ты научила Зибо грамоте? — Да, мистер Джим. Когда он был мальчонкой, у нас тут и школы-то не было. А я его все ж таки заставила учиться. Зибо был старшим сыном Кэлпурнии. Если б я преждеоб этом подумала, я бы догадалась, что Кэл уже пожилая — у Зибо у самого дети были почти взрослые только я как-то об этом не задумывалась. — Ты его учила по букварю? — спросила я. — Нет, я ему велела каждый день выучивать страничку из священного писания, и еще была книжка, по которой меня учила мисс Бьюфорд, — вам не угадать, откуда я ее взяла. Мы и не угадали. Кэлпурния сказала: — Мне ее дал ваш дедушка Финч. — Да разве ты с «Пристани»? —удивился Джим.— Ты нам никогда не говорила. — Ясно, с «Пристани», мистер Джим. Там и выросла, между «Пристанью» и имением Бьюфордов. Круглый год работала на Бьюфордов да на Финчей, а потом ваши папа с мамой поженились, я и переехала в Мейкомб. — А какая это была книжка, Кэл? — спросила я. — «Комментарии» Блэкстоуна. Джим был ошеломлен. — И по этой книге ты учила Зибо грамоте?! — Ну да, сэр, мистер Джим.— Кэлпурния застенчиво прикрыла рот рукой.— У меня других книг нету. Ваш дедушка говорил, что мистер Блэкстоун писал превосходным языком... — Значит, вот почему ты говоришь не так, как все, — сказал Джим. —- Кто все? — Все цветные. Кэл, а ведь в церкви ты говорила так же, как они... Мне никогда и в голову не приходило, что у нашей Кэлпурнии есть еще другая жизнь. Оказывается, она может существовать как-то отдельно, вне нашего дома, да еще знает два языка! — Кэл, — сказала я, — а для чего тысо своими разговариваешь, как... как цветные, ты ведь знаешь, что это неправильно? — Ну, во-первых, я и сама черная... — Все равно, зачем же тебе ломать язык, когда тыумеешь говорить правильно? — сказал Джим. Кэлпурния сбила шляпку набок и почесала в затылке, потом старательно поправила шляпку. — Как бы это вам объяснить, — сказала она.— Вот бы вы с Глазастиком стали у себя дома разговаривать как цветные, — это было бы совсем не к месту, верно? А если я в церкви пли со своими соседями стану говорить как. белая? Люди подумают — я совсем заважничала. — Но ведь ты знаешь, как правильно! — сказала я. — А не обязательно выставлять напоказ все, что знаешь. Женщине это и не к лицу. И, во-вторых, людям вовсе не по вкусу, когда кто-то умней их. Они сердятся. Хоть и говори сам правильно, а их не переменишь, для этого им надо самим научиться, а уж если они не хотят, ничего не поделаешь: либо держи язык за зубами, либо говори как они. — Кэл, а можно мне иногда с тобой повидаться? Кэлпурния поглядела на меня с недоумением. — Повидаться, дружок? Да мы-с тобой видимся каждый день. — Нет, можно прийти к тебе в гости? Как-нибудь после работы? Аттикус меня проводит. — Пожалуйста, когда захочешь, — сказала Кэлпурния.— Мы тебе всегда будем рады. Мы шли по тротуару мимо дома Рэдли. — Посмотрите-ка на веранду, — сказал Джим. Я оглянулась на дом Рэдли — вдруг его таинственный обитатель вылез подышать свежим воздухом? Но веранда была пуста. — Да нет, на нашу веранду посмотри, — сказал Джим. Я посмотрела. В качалке—прямая, непреклонная и неприступная, с таким видом, будто она здесь провела весь свой век, — сидела тетя Александра.
|